Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2007
90-й лежал промежуточным годом меж советским и несоветским мирами, в нем был зачат их разрыв, разлучение.
Александр Гольдштейн. «Аспекты духовного брака»
Останавливая выбор на том или ином годе, обнаруживаешь парадоксальность годовых отметок, насечек, зарубок. Ты пытался приравнять и сопоставить множество событий в одном коротком отрезке, как бы запереть, приручить силы, движущие людей и общества, а находишь множество разного, бесконечные различия. Мир не сворачивается — он разбегается. Срез оказывается пучком. Хотелось отодвинуть время, чтобы разглядеть его издали, а между тем ткешь нить и накидываешь петлю, связывающую прошлое с нынешним, но тут же вносишь неустранимый разрыв, зазор между сиюминутным и канувшим в прошлое. Как будто смотришь в окно поезда, видя разом и сбивчивый до неразличимости промельк налетающего на тебя ближнего, и медленное вращение отдаленного, разворачивающегося в обратную сторону и уплывающего мимо. Думаешь остановить время, сосредоточившись в одной точке, а находишь пересечение сотен трасс и, вместе с тем, условность любого движения. Множественность времен — и относительность времени.
Сначала о различиях. Пробежим по страницам сетевых национальных энциклопедий. Скажу сразу: отечественная «Википедия» на события скупа — если ей верить, их в том году было всего 8, и 6 из них — советские. В этом отношении наша значимая вселенная ближе всего, пожалуй, к португальской: в португалоязычной «Википедии» выделено 13 событий, но все-таки половина из них относится к «большому», значимому для всех миру. В итальянской тоже составлен единый список за год, но он гораздо более дробный, насыщенный, в нем почти 50 временных точек, охватывающих события во всем мире. В англоязычной события в мире делятся по месяцам, и в одном только январе — 16 событий. Так же построена немецкая, но там к помесячным событиям в странах мира добавлены еще и события в основных сферах социальной жизни — хозяйство, общество, наука и техника, религия, культура, спорт и др. (аналогичные рубрики, но менее подробные, есть в испанской «Википедии»). В «Википедии» французской — деление по частям света, а внутри Европы — по странам, так что, скажем, на СССР приходится 17 событий. Заметим, их здесь вдвое больше, чем сочли нужным упомянуть сами бывшие советские люди — в российской «Википедии», к примеру, «не запомнили» ни принятия Закона о частной собственности, ни продуктового кризиса, ни программы «500 дней», ни провозглашения независимости Украины, Белоруссии, Литвы и Латвии (упомянута лишь Декларация о суверенитете РФ)…
Временные точки — символы, у каждого из которых свой объем значимости, — размечают пространство согласованных представлений о том, что важно для того или иного сообщества, назовем его запоминательным. Впрочем, метафора памяти, принятая теперь в истории и социологии, сглаживает и даже устраняет коллективный характер значимости прошлого, уподобляя этот акт наделения смыслом индивидуальному усилию, психологизируя его и т.д. Здесь вернее было бы говорить о действии репродуктивных механизмов и институтов общества, систем регуляции поведения, работа которых в данном случае предусматривает отсылку к конструируемому «прошлому» как источнику значимости, авторитетности тех или иных значений и образцов действия в настоящем, позитивных или негативных санкций за эти действия (соответственно, нужно было бы говорить о более или менее специализированных группах, которые вырабатывают подобные символы и значения в расчете на то или иное сообщество, продвигают, утверждают и отстаивают их). Однако того сообщества, которое могло бы осознать важность, зафиксировать и держать в коллективной памяти значения всего, что с ним произошло — и произошло, по меркам физического времени, совсем не так давно, — в России уже пятнадцать лет как не существует: речь идет о советском государстве, и 1990 год — последний советский. Вернее, прежний СССР теперь для большинства живущих на российской территории — заповедник памяти, источник исключительно травматических переживаний печали, тоски, ностальгии. Понятно, что подобные чувства меняют ценностный акцент вспоминающих, выдвигая для них на первый план одни символы и приглушая, затушевывая другие.
Теперь — собственно к 1990 году. Сравним два списка из анкеты Левада-Центра (в 1990-м — ВЦИОМ), которые разделяет пятнадцать лет. Вот как виделись жителям России события интересующего нас года прежде и как они стали смотреться теперь.
КАКИЕ ИЗ СОБЫТИЙ 1990 ГОДА КАЖУТСЯ ВАМ САМЫМИ ВАЖНЫМИ?
1990, N=2600человек
2005, N=1600 человек
Массовые волнения и ввод войск в Баку
6
8
Объявление независимости Прибалтийских республик
4
16
Отмена 6-й статьи Конституции СССР
17
6
Избрание М. Горбачева президентом СССР
15
28
Избрание Б. Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР
46
12
Принятие Декларации о суверенитете России
16
11
Избрание Патриарха всея Руси Алексия II
5
10
Массовый выход из рядов КПСС
13
18
Повышение пенсий
19
12
«Табачный» кризис
18
10
Вспышки заболевания СПИДом в разных городах страны
Указ о возвращении гражданства А. Солженицыну и ряду других диссидентов
7
7
Демонтаж памятников Ленину в ряде городов страны
8
8
Кризис в Персидском заливе (нападение Ирака на Кувейт)
15
5
Смерть В. Цоя
8
12
Убийство о. Александра Меня
5
10
Объединение Германии
21
14
Присуждение М. Горбачеву Нобелевской премии мира
7
3
Затрудняюсь ответить
10
19
В графу 1990 года включены ответы, преодолевшие границу статистической достоверности (2%). Поэтому за рамкой упомянутого оказались, например, резня в Оше и политическая забастовка студентов в Киеве, создание блока «Демократическая Россия» и чемпионат мира по футболу — все эти события получили тогда по 2% голосов1.
Чего в таблице — и в коллективном сознании опрошенных тогда и теперь — как будто бы нет совсем? Почти что нет — за исключением объединения Германии и «войны в Заливе», да еще Нобелевской премии М. Горбачеву — общемировых событий. Скажем, Шенгенских соглашений, которые подписали первыми Германия, Франция и Бенилюкс; ухода Маргарет Тэтчер со своего поста (а ведь она в течение нескольких лет была для жителей СССР «женщиной года»); освобождения Нельсона Манделы после четвертьвекового тюремного заключения; смертей Греты Гарбо и Авы Гарднер. Но нет и событий более близких — скажем, волнений в Косово, провозглашения независимости от СССР бывших стран социализма, первых свободных выборов в Болгарии, Румынии, Польше, Сербии. Нет официальных извинений Советского Союза, принесенных Польше за массовые убийства в Катыни. Нет первомайской демонстрации на Красной площади с антиправительственными лозунгами — тогда Михаил Горбачев счел необходимым покинуть трибуну Мавзолея. Нет Всесоюзной политической забастовки шахтеров, начавшейся в июле. Нет установления в октябре Соловецкого камня на площади Дзержинского в память о жертвах государственных репрессий советского периода. Нет смертей Льва Яшина, Венедикта Ерофеева, Сергея Довлатова (не говорю уж о кончине Лидии Гинзбург2). Нет начала работы радиостанции «Эхо Москвы»3 и открытия первого «Макдоналдса» в столице. Нет широкого, впервые бесцензурного празднования юбилея Бориса Пастернака (после такого же ахматовского столетнего юбилея в предыдущем году). Нет выхода четырехтомного собрания сочинений немыслимого еще несколько лет назад Владимира Набокова.
Итак, первые итоги и попутные соображения. Событийный ряд 1990 года в сознании россиян довольно беден и сосредоточен на внутренних проблемах. Эти проблемы — двух уровней: «низовые», касающиеся каждого, поскольку речь идет об общих, полагающихся каждому благах, которые, как своего рода «пайку», могут урезать, и «высокие», относящиеся к государству. Впрочем, активный субъект в обоих этих случаях — государство, человек же — скорее пассивный проситель (почему и негативная роль государства — скажем, как источника открытых массовых репрессий — вытесняется из памяти). Событие, затрагивающее хотя бы две пятых российского населения, всего одно — избрание Б. Ельцина, остальные значимы для каждого пятого и того меньше. Однако со временем, а вернее — с уходом советского государства как активного субъекта и центральной фигуры в коллективном сознании, в общей «памяти» блекнет и большинство из них4.
Рассмотрим эти перемены смысловой концентрации. Выделим десятку, условно говоря, главных событий, вокруг которых кристаллизуются мнения, по крайней мере, 10 и более процентов опрошенных.
ГЛАВНЫЕ СОБЫТИЯ 1990 ГОДА
(полужирный — значение повысилось, курсив — понизилось)
По оценкам в 1990 году
По оценкам в 2005 году
Избрание Ельцина
Избрание Горбачева
председателем ВС (46%)
(28%)
Объединение Германии
Массовый выход из КПСС
Повышение пенсий
Объявление независимости
республик Прибалтики
Табачный кризис
Объединение Германии
Отмена 6-й статьи
Избрание Ельцина
Декларация о суверенитете России
Повышение пенсий
Персидский кризис
Смерть Цоя
Избрание Горбачева президентом СССР
Декларация о суверенитете России
Массовый выход из КПСС (13%)
Табачный кризис (10%)
Избрание патриарха (10%)
Поскольку речь теперь идет о главных событиях, стоит, вероятно, видеть в обеих колонках не простое перечисление случившегося, а пунктирное обозначение процесса — выделить в них, так сказать, не скопление точек, а линию. И в обоих случаях имеется в виду, мне кажется, один процесс. Только в 1990 году он назывался обретением независимости (Россией), а в 2005-м — распадом (СССР). Так что в первом случае взгляд вспоминающего о событиях года был направлен, условно говоря, вперед — напомню, что, по данным опросов 1990 года, требование дать республикам больше самостоятельности входило для массового сознания россиян в пятерку основных условий серьезных перемен к лучшему в стране. Теперь же на тот год ложится обратная тень более позднего события — Беловежских соглашений и того, что за ними последовало. Добавлю, что в самом 1991-м и даже в 1992-м распад Союза (подробнее об этом пишет в данном номере журнала мой коллега Алексей Левинсон) как бы не был замечен, почувствован и не стал событием года. Значимость произошедшего начали осознавать позже — после гайдаровских реформ и ваучерной приватизации, обстрела Белого дома и чеченской войны.
Между тем, среди опрошенных в 1990 году граждан СССР только 7% полагали, что их страна сохранится к 2000 году. И можно понять — почему. Свыше половины респондентов (52%) не видели в советской жизни ничего позитивного и считали советский опыт не нужным никому в мире. Две трети утверждали, что их страна дает своим гражданам только дефицит, очереди, нищенское существование, 28% — что она вселяет в людей ощущение бесправия и постоянной униженности, 26% — что СССР принес людям прозябание на обочине мировой цивилизации. При этом 55% ждали в будущем году экономической катастрофы, 43% полагали вполне возможным смещение президента СССР (лишь 18% находили это невозможным, остальные затруднились с оценкой)5.
Иными словами, и сам распад СССР, и многие позднейшие события уже были вписаны в событийный ряд 1990 года (другое дело — что никакого организованного социально-политического движения ни против Советского Союза с целью его развала, ни за его сохранение и упрочение ни в массах, ни в элитах не наблюдалось). Кажется, достаточно было всего лишь пристальнее вглядеться, чтобы эти будущие события рассмотреть. Волнения в Баку и Оше, в Молдавии и на Украине; тревога по поводу происходящего в Карабахе; провозглашение независимости России, Украины, Белоруссии, стран Балтии; убийство отца Александра Меня — вот эти события, они уже произошли. Но ведь нужно было увидеть в них знаки, суметь эти знаки прочесть.
Ожидать этого от массового сознания вряд ли приходится, а так называемые элиты — будь то политические, будь то интеллектуальные — именно как «продвинутые» группы пережили за 1990-е еще большее разложение и перерождение, чем массы. Причем обозначился этот внутренний распад в том же, 1990 году. Он проявился во все большей неопределенности, двойственности самоопределения и поведения власти. Эта двойственность, когда любой шаг вперед тут же сопровождается страхом слишком далеко зайти, — черта для советского строя, поведения его властных и приближенных к ним интеллектуальных элит модельная (ближайший пример тут — эпоха «оттепели» и хрущевские послабления, сопровождавшиеся окриками и устрожениями, о других примерах скажу ниже)6. И поскольку эта черта — модельная, остановимся на ней немного подробнее.
По итогам 1990 года мы со Львом Гудковым написали тогда социологические заметки «Уже устали?». Статья (ее долго не хотели нигде публиковать, и она появилась лишь в 1991-м7) была посвящена фактическому отказу интеллигенции от роли элиты, ее возвращению к традиционным для служилых людей призывам употребить власть и ограничить коммерциализацию культуры, навести порядок в стране, надеждам на государственные субсидии и налоговое послабление со стороны властей. Тогдашнее повторение, собственное топтание на месте и переживалось образованными слоями как усталость, — усталость от «публицистики» и «разоблачений», от «копания в прошлом» и беспокоящих тем («Опять про лагеря, ну сколько можно?» — говорили мне тогда же в редакции одного вполне прогрессивного московского издания, куда я предложил переведенную мной статью знаменитого австро-американского психиатра Бруно Беттельгейма о поведении людей в экстремальных условиях нацистского концлагеря). В точном смысле слова, речь, конечно, шла об усталости от перемен, от состояния неустойчивости жизни, от непривычного ощущения, что сегодня, завтра, а то и всегда придется теперь думать, выбирать, поступать самому, без патерналистской опеки государства и без возможности «сачкануть», скрывшись за «всех».
Напомню — сегодня уже приходится об этом напоминать, — что власти, а за ними и приближенная к властям интеллигенция уже в 1990-м заговорили о необходимости успокоить и развлечь «народ», «не будоражить население» и проч. «Правый поворот» Горбачева наметился уже в октябре интересующего нас года, когда была положена под сукно программа «500 дней», упразднен Совет при президенте, наконец, партийный функционер Леонид Кравченко с поста генерального директора ТАСС переброшен в кресло председателя Гостелерадио СССР (свою деятельность там Кравченко начал с того, что закрыл популярнейшую программу «Взгляд»)8. Опять-таки напомню, что происходит это все в 1990 году, — году принятия Закона о печати, отменившего цензуру, году отмены 6-й статьи Конституции о руководящей роли КПСС. Этот «двойной ход», нажатие то на газ, то на тормоз и привели к августовскому путчу 1991-го, а закончились — на то время — упразднением СССР (позднее свой «консервативный» период после «реформаторского» был и у Бориса Ельцина — это второй срок его президентства, закончившийся второй Чеченской войной и приходом к власти сотрудников спецслужб).
Степень готовности интеллигенции к объявленным властью свободам, но главное — к собственной ответственности перед свободой, оказалась чрезвычайно невелика. Развернувшаяся в течение 1990-х годов смена героев общественной сцены (первыми симптомами этих перемен стало публичное появление гэкачепистов, а затем, после победы на выборах 1993 года, Владимира Жириновского) выявила чрезвычайную ограниченность, даже убогость человеческих, идейных, ценностных, этических ресурсов образованного слоя, да и российского населения в целом. К середине 1990-х в стране все отчетливее стали звучать заклинательные слова о стабильности и порядке, но только не о реформах. От приоткрывшейся было возможности участия население и его образованные группы перешли к пассивной адаптации. Усиливавшаяся в этих условиях ностальгия по советскому, и прежде всего — по советскому «порядку», при отсутствии какой бы то ни было организованной оппозиции властям и осмысленной альтернативы их официальной политике могла закончиться только одним — примирением с советской эпохой как «нашим прошлым».
К 1995-1996 годам интегративные ценности и символы советского были осознаны большей частью населения России как «прошлое» (для многих — утраченное, и притом невозвратно), а далее — как бы расподоблены с образом СССР, «наследием советской эпохи», и перенесены уже на представления о России. В этом качестве собственно «российских традиций» они приобрели даже повышенную значимость9. Стоит отметить, что высокий уровень значимости общего, хотя и утраченного, прошлого, то есть именно традиционалистских составляющих в риторической фигуре коллективного «мы», — в середине 1990-х обеспечивался и поддерживался как раз теми группами населения России, которые по ряду социальных и культурных характеристик были более «продвинутыми». Это прежде всего люди с высшим образованием, жители Москвы и Санкт-Петербурга, крупных городов, электорат «Яблока», НДР, «Женщин России», партии Святослава Федорова (правда, несколько чаще среднего здесь были представлены респонденты со средними и низкими доходами). Именно они чаще других соглашались тогда с мнением, будто Россия «возвращается сегодня к своим духовным истокам» (с этим согласились 50% опрошенных с высшим образованием, 52% жителей Москвы и Санкт-Петербурга при 32% людей с образованием ниже среднего и такой же доле сельских жителей, 62% электората «Женщин России» и 56% эндээровцев при 24% голосовавших в 1995 году за КПРФ). Если в перечне тех черт национального характера и уклада жизни, которые были утрачены за советское время, данные «продвинутые» группы чаще других выделяли «идею монархии, дух аристократии», «офицерскую честь», «православную веру» и «великую культуру», то в списке «потерянного» уже за годы новейшей, собственно российской истории (после 1991-го) они чаще других указывали «гордость за свою большую и сильную страну» и «ведущую роль в мире, мировое лидерство». Соединение подобных, еще несколько лет назад взаимоисключающих представлений стало основой символической политики позднеельцинской, а потом путинской власти.
Показательно в этом плане и появление символической фигуры «президента-примирителя», вышедшего из самой сердцевины советской системы, формирование вокруг него команды из кадров, приученных к языку секретных инструкций и политическому стилю спецопераций. В стране стал воцаряться полицейский режим, эксплуатирующий чрезвычайность, страх, образ врага как инструмент деполитизации населения, выталкивания его в сферу частной жизни и родственных отношений, погружения в социальную апатию10. Началась имитационная реставрация привычного большинству по 1970-м — началу 1980-х. «Разрыв», о котором писал Александр Гольдштейн, был зарубцован, а рубец припудрен. 1990 года как последнего советского года тем самым как бы не стало.
Но за прошедшее после него пятнадцатилетие изменилось не только направление взгляда, о котором говорилось выше, — изменился сам субъект видения. В 1990-м (напомню первую таблицу) этот коллективный субъект — скорее, участник и сторонник происходящего, один из «нас» (по крайней мере, мысленный и сердечный), в 2005-м он — человек массы, пассивно претерпевающей то, что с ней делают «они», другие. Характерно в этой связи, скажем, изменение массовых воспоминаний и оценок августовских событий 1991 года. К рубежу 1990-2000-х годов до трех пятых населения России уже либо не могли вспомнить своих реакций 1991-го, либо ссылались на то, что не успели в те дни разобраться в ситуации, либо указывали, что были тогда еще слишком малы (в июльском опросе 2006 года эта сумма невовлеченных и слабо заинтересованных равнялась уже 66%). В 1991 году абсолютное большинство опрошенных (55%) считали, что успеху ГКЧП помешали решительные действия руководства России. Через десять лет эту оценку поддержали только 9%; главную причину провала ГКЧП россияне стали видеть, можно сказать, в «технических» недочетах — «плохой организации» путча, а также в тогдашнем расколе внутри армии и МВД. В 1991 году 57% россиян считали, что «победил народ». Уже через десять лет с этим согласились только 20%. Можно сказать, что социологам теперь отвечал уже «другой народ». Не зря в 1991 году 45% «того», «прежнего» народа считали, что с победой ГКЧП они стали бы жить хуже; среди народа образца путинского 2001 года эту оценку поддержали только 17%.
Добавлю еще один важный пример, чтобы подчеркнуть главный момент обсуждения. Как указывалось уже в начале статьи, именно государство выступает для жителей России активным субъектом коллективной памяти и символической политики памяти (мемориализации). Этого привычного государства и его столь же привычного образа в начале 1990-х не стало. Его не было, например, в 1995-м, когда страна должна была отмечать такую сверхзначимую, идеально «круглую» дату, как 50-летие Победы в Великой Отечественной войне. Между тем, этот праздник не стал событием 1995 года. Для масс его приглушило эхо гайдаровских реформ, ваучерной приватизации, утраты сбережений, кровавые события вокруг Белого дома в октябре 1993-го, небывалое падение ельцинского авторитета и доверия президенту среди населения. Властям же помешал раскол правых сил (уход от Гайдара ряда соратников), война в Чечне (авантюрный новогодний штурм Грозного, апрельская «зачистка» в Самашках, резко негативная реакция на все это со стороны многих губернаторов на местах, интеллигенции страны, большинства общественных сил, включая коммунистов, отторжение и настороженное отношение к данным событиям мировых лидеров и общественного мнения). Попыткой исправить ситуацию стали демонстративный выезд Черномырдина 8 мая в Париж и Лондон на празднование Дня победы вместе с союзниками, открытие в Москве Мемориального комплекса на Поклонной горе, памятника маршалу Жукову (символические инициативы московской власти), учреждение памятной медали и т. д.
Так или иначе, победило тогда все-таки мнение, что сделать 50-летие Победы настоящим праздником Ельцин не сумел. Эту оценку президента, власти, войны и Победы вспомнили, когда с приходом Путина началась символическая реставрация советского и позитивного отождествления с советским как «нашим» на уровне государства, и в цепочку знаковых шагов нового руководства на рубеже веков (герб, гимн, позитивная оценка Сталина) вписалось празднование 60-летия Победы. Путин, можно сказать, реабилитировал праздник Победы как акт символического единения народа с государством, что выразилось в массовых ретроспективных оценках только что прошедшего празднования11.
В силу всего перечисленного события десятилетия, открывшегося 1990 годом, вычеркнуты из коллективного прошлого по логике алиби («Нас там не было»). Их ведущие фигуры, начиная с Горбачева и Ельцина, теперь — воплощенные отрицательные герои, этакие мелодраматические злодеи. Вот, например, вполне типичные для последних лет данные об отношении россиян к первым людям государства (апрель 2006 года, N=1600 человек).
КАК ВЫ В ЦЕЛОМ ОТНОСИТЕСЬ К…
Положительно
Безразлично
Отрицательно
Затрудняюсь
ответить
Ленину
47
28
16
9
Сталину
36
18
37
9
Хрущеву
28
49
15
8
Брежневу
38
44
12
6
Андропову
47
36
7
10
Горбачеву
19
32
44
5
Ельцину
12
27
57
4
Путину
75
13
8
4
За черной или слепой полосой травматического для большинства россиян опыта 1990-х и по контрасту с ним вырисовался своего рода «золотой век» — будто бы стабильная и благополучная брежневская эпоха, советское прошлое, освобожденное от черт тоталитаризма, лагерей и страха, бедности и дефицита, национальных и религиозных гонений. Подобный способ коллективного движения в социальном пространстве и времени — шаг вперед, отступление, гримировка проблем и мимикрия под стабильность — не позволяет извлечь из прошлого опыт, а потому обрекает на повторение. По неизбежности коротко разберем принципиальное устройство подобного «синдрома перемен».
Источником социально-политических и социально-экономических сдвигов в стране выступает лишь сама государственная власть, точнее — фракционный раскол и борьба внутри властно-бюрократических структур (чаще всего этот закулисный процесс мимикрирует в публичной сфере под столкновение поколений, привычную для России формулу «отцов и детей»). Другой характерной чертой данного феномена выступает стратегия последовательного стирания предыдущего опыта и его символов, задаваемая опятьтаки сверху. Подобная стратегия в более широком плане связана с самим устройством советской и, как показывает время, постсоветской социальной жизни, организованной вокруг вертикали власти, которая концентрируется наверху и увенчана символической фигурой одного — «вождя», «спасителя» и проч. Любая сила или идея, претендующая на самостоятельность, поневоле принимает в таких условиях характер ереси, покушения на единственный авторитет. Отсюда следует раскол и противостояние по модели гражданской войны и уничтожения противника, хотя бы вытеснения и уничтожения его символов, стирания ближайшего прошлого — производство разрывов в трансмиссии образцов, идей, опыта. В подобных условиях извлечь какие бы то ни было уроки из прошлого невозможно. Это лучше всего другого говорит об отсутствии в стране реальной элиты12. Да, собственно говоря, и реальной «истории». Потемкинские сценические выгородки не годятся ни в памятники, ни в учебные пособия. Перед нами не открытая, постоянно переоцениваемая структура коллективных свершений, а навязчивый синдром нерасколдованного «прошлого» с сопровождающим подобные феномены подсознательным чувством вины, более острым — у остаточных фракций интеллигенции, по положению близкой к власти, более смутным, проступающим в смещенной форме страхов и фобий — в массе.
И обратим внимание еще вот на что. Самый, пожалуй, серый период российской истории ХХ века, когда даже власть программно отказалась от неизменной утопической составляющей советского проекта, через несколько лет после краха СССР стал в ностальгирующем коллективном сознании и в эксплуатирующих эти настроения средствах массовой информации олицетворенной утопией равенства, сплоченности и благополучия, которая, что характерно, осталась в прошлом (почему и столь ценима). Так или иначе, квинтэссенцию советского стоит видеть явно не в сталинских, а в брежневских годах. Краски подобной ретуши, наводимой на еще не такое уж далекое прошлое, тем ярче, чем неприятнее россиянам самых разных групп и слоев признаваться и в своих надеждах конца 1980-х, и в том, что каждый из них и все они вместе так мало сделали за 1990-е для воплощения в жизнь тех надежд, а потом, в 2000-е, так легко сдались на волю полицейского государства.
После деклараций конца 1980-х годов у населения и его продвинутых групп, у власти и подвластных хватило сил, кажется, только на возведение вот таких псевдоисторических декораций. Они и стали едва ли не самым реальным, по крайней мере наиболее зримым, результатом пережитого за 1990-е, на котором верхи и низы как будто бы объединились сегодня в неприятии перемен — и прежних, и предстоящих. Это, за неимением другого, и назвали стабильностью. Не зря главным ответом на вопрос о том, что хорошего принес россиянам прошедший, 2006 год, стал ответ: «Не принес ничего плохого»13. Это не 1990 год исчез из памяти — это нынешнее время замедлилось, почти остановилось. Есть ли те, кому оно интересно, нужно, важно? Кто интересен, нужен, важен себе самому? Кому-то другому?
_______________________________
1 Характерный штрих: зимняя Олимпиада только что закончившегося 2006 года в Турине вошла для россиян в пятерку самых значимых событий года, в качестве такового ее указал 21% опрошенных. На фоне перемен 1990-го спортивные схватки отошли в тень, их заслонило главное тогдашнее зрелище — работа Съезда народных депутатов. Сегодня же деятельность депутатов не интересует в стране решительно никого, с ними никто и не подумает отождествляться, «они» — не «мы», зато победы «наших» спортсменов полны семантики символического возмездия («Мы им вставили!»). Другие времена, другие нравы…
2 Публикация мемуарно-аналитической прозы и дневниковых записей Гинзбург в 1990-м фактически только началась, она не завершена и по сей день, подход же к осмыслению значимости этого материала и самой фигуры автора как уникального исторического свидетеля датируется уже 2000-ми годами.
3 О трансформациях этой радиостанции, ее аудитории и публичного образа за прошедшее пятнадцатилетие упоминает в данном номере журнала М. Ямпольский; о сдвигах и переломах в семантике образов советского, фигур Горбачева, Ельцина и некоторых других символов речь пойдет ниже.
4 Интегративно-символическую роль государства и его «ухода» можно было бы показать, например, на значимости такого семейства символов, как «литература», и на самой его конструкции, начиная с символического «центра». Основополагающий статус ВПЗРа («великого писателя земли русской»), даже на уровне Анатолия Иванова и Петра Проскурина, не говорю уже Горьком и Шолохове, оказался в описываемой ситуации 1990-х решительно невозможен. Это, среди прочего, стало очевидно при возвращении Солженицына и сказалось на последующей судьбе его произведений, их экранизаций и на судьбе самого автора (попыткой исправить ситуацию — отмечаю повторяемость этой формулы в статье — была открытая встреча Солженицына с В. Путиным, знаковая для обоих участников).
5 Соответствующие материалы опросов ВЦИОМ см. в тогдашней коллективной публикации: С каждым годом все хуже: Три года страны в зеркале общественного мнения // Независимая газета. 1991. 12 марта. С. 5.
6 См.: Дубин Б. Две даты и еще одна. Символы прошлого как индекс отношения россиян к переменам // Вестник общественного мнения. 2006. № 5 (85). С. 18-26. В статье сопоставляется коллективная значимость для россиян таких дат, как 50-летие ХХ съезда КПСС, 15-летие августовского путча (обе — в 2006 году) и 60-летие Победы (в 2005-м).
7 Гудков Л., Дубин Б. Уже устали?: Социологические заметки о литературе и обществе // Литературное обозрение. 1991. № 10. С. 97-99. Тогдашние диагнозы и соображения стали для авторов началом работы над серией статей об интеллектуальных «элитах», позднее составивших сборник «Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях» (М.; Харьков, 1995).
8 См. об этом мои тогдашние заметки: Врачи устали от публицистики // Голос. 1991. № 11; Поза страуса, или О результативности миротворчества // Радикал. 1991. № 17; Несладок плен «Времени» // Мегаполис-Экспресс. 1991. № 27; Москвичи оценивают перемены на ТВ // Независимая газета. 1991. 28 марта (в соавторстве с В. Шокаревым); Смотрите, кто ушел: Все ли средства хороши, чтобы развлечь телезрителей? // Радикал. 1991. № 30. Поведение Горбачева, не прибавившее ему тогда ни номенклатурной устойчивости, ни элитной поддержки, ни массовой популярности, вызвало активизацию консервативных сил в руководстве страной, что подтолкнуло Эдуарда Шеварднадзе к добровольной отставке с поста министра иностранных дел и публичному заявлению о «подступающей диктатуре».
9 Этот ретросдвиг был зафиксирован, в частности, в статье: Дубин Б. Прошлое в сегодняшних оценках россиян // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1996. № 5. С. 28-34.
10 См. об этом: Гудков Л., Дубин Б., Леонова А. Милицейское насилие и проблема «полицейского государства» // Вестник общественного мнения. 2004. № 4 (72). С. 31-47.
11 Подробнее см. спецвыпуск журнала «Неприкосновенный запас»: «Память о войне 60 лет спустя» (2005. № 2/3), а также мои статьи: «Кровавая» война и «великая» победа. О конструировании и передаче коллективных представлений в России 1970-2000-х годов // Отечественные записки. 2004. № 5. С. 68-84; Бремя победы. О политическом употреблении символов // Критическая масса. 2005. № 2. С. 39-44.
12 Подробнее см.: Гудков Л. Институциональный имморализм элиты и власти // Вестник общественного мнения. 2006. № 4 (84). С. 23-43; Гудков Л., Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в путинской России. М., 2007 (в печати).
13 Подробнее см.: Дубин Б. Формула застоя // Коммерсантъ. 2006. № 241 (3572). 25 декабря.