Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2007
ПОЭТИКА СОЦИАЛЬНОГО НА ТВ. 1990 ГОД [1]
ПРОШЛОЕ ВО ФРАГМЕНТАХ
На рубеже 1980-х и 1990-х годов в отечественных СМИ произошли сдвиги, которые впоследствии привели к глобальным трансформациям в медиакультуре. 1990 год на советском телевидении можно назвать временем ожидания и подготовки перемен, последовавших за изменениями эпохи перестройки. Система всесоюзного телевидения и радио должна была подвергнуться реорганизации, и государству предстояло отказаться от идеологической монополии в эфире2. Социокультурные процессы в обществе — межнациональные конфликты, интенсивность политической жизни, обнаружение различных интересов и требований у разных групп и страт, неудовлетворенность результатами экономических реформ — создавали запрос на существенно более полное представление информации, освещение "неудобных" событий без цензуры. Центральное телевидение не успевало за возникновением независимых региональных компаний, оказывавших влияние на общественное мнение на местах; в то же время, несмотря на их появление, у РСФСР не было своего телевизионного канала. В 1990 году в СМИ говорилось о желательности преобразований, однако в рамках советской системы они едва ли были возможны. Действительно, подлинный ход процессам передела медийной собственности, приватизации и коммерциализации медиа, ликвидации монополии Гостелерадио СССР дали события 1991 года, августовский путч и прекращение существования Советского Союза.
В 1990 году безраздельная власть Гостелерадио была оспорена с учреждением Всероссийской государственной телевизионной и радиовещательной компании (председатель О. Попцов, гендиректор А. Лысенко), на базе которой в следующем году был открыт телеканал "Россия" (2-й канал). В феврале 1991 года указом М. Горбачева была создана Всесоюзная государственная телерадиовещательная компания (ВГТРК) во главе с Л. Кравченко, которая стала полной правопреемницей Гостелерадио; и хотя фактически эта старая структура сохранялась, но теле- и радиокомпании республик получили экономическую и идеологическую автономию. Система Гостелерадио и Центрального телевидения была ликвидирована вместе с исчезновением СССР. На их основе возникли компания РГТРК "Останкино" (1-й телеканал) и свыше восьмидесяти региональных государственных телекомпаний. Вскоре часть их была приватизирована.
Телевидение к 1990 году не было ведущим средством массовой коммуникации: в обществе основную роль играли печатные СМИ, газеты и журналы, а также иностранные "голоса" (которые за несколько лет до того перестали глушить). Этот медиум "запаздывал" и начал трансформировать свою систему вещания не сразу. При этом за небольшое время с 1985 года телевидение успело прожить яркую жизнь, создать собственные легенды и прийти к логическому завершению перестроечного периода. Советское телевидение 1990 года оказалось в зазоре между двумя системами вещания. В его практике новые приемы (прямые эфиры, трансляции со съездов КПСС, народных депутатов СССР и РСФСР, готовность части тележурналистов работать с трудными для освещения темами) сочетались с усилением цензуры, снятием с эфира идеологически и политически "острых" программ, стремлением руководства ЦТ обходить молчанием актуальные проблемы. В то же самое время на телевидении продолжался поиск языков репрезентации, выразительных средств, форм обращения к аудитории.
Замысел этой статьи состоял в том, чтобы отследить некоторые из этих процессов на материале телевизионных программ 1990 года: нужно было перепроверить сохранившиеся в памяти образы ярких передач конца 1980-х — начала 1990-х годов при помощи источников. При ближайшем рассмотрении в работе обнаружились две трудности — практического и методологического характера.
В распоряжении историка, изучающего отдаленное прошлое, нередко оказывается большая подборка источников, на основании которых строится представление об облике эпохи. Можно было предположить, что в случае с исследованием телевидения рубежа 1980-1990-х годов проблемой станет переизбыток информации. Однако от программ 1990 года до наших дней дошло мало записей. В государственном телерадиофонде, в архивах и видеотеках каналов и компаний сохранилось немногое из того, что заполняло эфир в этом году. Не все из этих материалов доступны для изучения. По-видимому, копии отдельных телепередач имеются в личных собраниях их авторов. В целом же складывается впечатление, что в интервале между десятилетиями, на границе перехода от советского телевидения к российскому, записи телевизионных программ перестали системно учитываться и храниться.
Такое положение вещей кажется труднообъяснимым. Можно ли предположить, что телепрограммы в этот момент не считались чем-то ценным и что авторы не соотносили свои действия с рамкой длительной истории? Что в отечественной культуре, знакомой с прецедентами резких сломов и революций, перемены в государстве и обществе не воспринимались как значимые? Или сам год расценивался как "черновой", который предстояло переписать набело в ближайшем будущем? Или причина заключалась в тривиальном дефиците пленки, когда одна программа записывалась поверх другой? Каждая из этих версий кажется вероятной, но все же недостаточно убедительной, и сам вопрос о способах отношения к медийной реальности в обществе (и в разных социокультурных контекстах) заслуживает отдельного изучения.
В 2000-е годы медиа видятся как сплошная "среда обитания" человека, информационная экосистема. При составлении подборки телепрограмм 1990 года обнаруживается большая непрочность, хрупкость этого слоя культурных текстов. Значительной части телевизионного медийного прошлого нет, она исчезла и не существует в качестве источников. О ней можно говорить или по косвенным данным, или по собственным и чужим воспоминаниям: в большой мере это прошлое живо только в репрезентациях в других медиа и в воображаемом прошлом.
Несмотря на эти сложности, речь пойдет о сохранившихся и открытых для изучения материалах — фрагментах медийного мира 1990 года, "островах" истории. Они не связаны друг с другом, отрывочны и не образуют цельного комплекса. По ним можно говорить о некотором наборе впечатлений — о языках, стилях, образах позднего советского телевидения. На основании этих фрагментов нами были проанализированы подборки двух программ: "Время" и "КВН". Другие программы привлекались в статье выборочно, для иллюстрации сходств, различий, ведущих и маргинальных тенденций в телевизионной культуре.
1990-й VS 1990-й
Ограниченность сохранившихся и доступных для изучения источников не исчерпывает сложностей этого исследования. Думается, что основная трудность имеет методологический характер: она связана со спецификой отношений памяти и медийной репрезентации.
Многие реалии 1990 года мне запомнились достаточно хорошо: и события "большой" истории, и частные детали, приобретающие смысл в перспективе биографии. В моей памяти существует определенная картина "из 1990-го", образы себя и времени, прошлого и будущего. Пожалуй, самое важное в этих воспоминаниях — неретроспективность взгляда, изменяющего контуры вещей в зависимости от знания дальнейшего хода событий. При обращении к ним не возникает чувства "пропасти" времени; между 2007 и 1990 годами есть дистанция, но она не кажется огромной.
Вместе с тем при просмотре передач 1990 года обнаружилось, что "глаз" телевизионной камеры и внутреннее зрение обращены к разным реальностям одного и того же года. Увиденное на экране не совпадает с воспоминаниями. В первую очередь это относится к программам официального телевидения. Ряд кадров из новостных передач, из "Времени" кажется заимствованным из существенно более ранней культуры, из 1970-х годов. На архаизацию картины работает цвет пленки, облик людей, тексты дикторов и корреспондентов, их интонации. У меня неоднократно возникало желание сказать, что на экране "не мы" и что телевизионная история рассказана не вполне "про нас".
Передачи авторского телевидения также внесли свой вклад в коллекцию несовпадений "внутренних" и "внешних" образов 1990 года. С одной стороны, сегодня многое в программах воспринимается по-иному. Просмотр выпусков "Взгляда", "КВН" вновь выявил дистанцию между "сейчас" и "тогда", заставив думать об устаревании культурных реалий. Сейчас приходится с трудом восстанавливать социально-политические контексты, давшие повод для тех или иных рассуждений или острот, и испытывать сожаление об ушедших из медиакультуры возможностях для построения высказывания. С другой стороны, в ряде случаев, когда люди с экрана произносили сохранившиеся в памяти фразы или шутки, приходилось удивленно переспрашивать себя, неужели они были впервые озвучены настолько давно? В этом смысле эпизоды из таких программ сохранились как часть "своего" внутреннего, присвоенного "1990 года".
Таким образом, память и телевизионная репрезентация пришли в противоречие. Кадры на телеэкране отсылают зрителя не к "жизни", а к способу разговора о ней. Но в таком случае кто оказался репрезентирован? Какую информацию для исследования могут дать образы, которые воспринимаются как неточные?
Для отдельного человека и для культуры время протекает с разной скоростью. Это культурное время фиксирует глаз камеры, но для личностного времени нет иных приборов записи, кроме памяти. Характерные для облика культуры черты изнашиваются достаточно быстро: 1950-е — 1970-е — 2000-е годы — разные эпохи, начиная с уровня обыденных вещей вплоть до целостных стилей жизни, свойственных этим эпохам способов наделять себя и окружающий мир значениями. Однако события этих пятидесяти лет оседают в памяти одного и того же человека. То, что для страны и культуры измеряется эпохами, для людей — мгновения жизни; мы преодолеваем это время существенно быстрее. Минувшие десятилетия — история для культуры, но для человека, выбирающего из своего прошлого отдельные фрагменты, чтобы выстроить автобиографический нарратив, они нередко оказываются не более чем вчерашним днем.
Вероятно, такое расхождение неизбежно: при попытке посмотреть назад взгляд движется в двух разных временах — давнопрошедшем времени культуры и ее медийных образов и во времени личной памяти и воображения. Поскольку они не синхронны, одно кажется весьма далеким, поскольку из обращения ушли языки, которые считались актуальными, а другое выглядит неправдоподобно близким, в силу того, что из прошлого всегда извлекается отдельный эпизод, который связывается с настоящим.
В памяти индивида фиксируются ощущения, мысли, чувства, краски и запахи того или иного момента прошлого. Внутренний опыт времени плохо поддается трансляции. Для его передачи больше подходят не документальные, но художественные формы свидетельства, иносказание, а не прямое именование вещей3. Возможно, в этом несовпадении скорости, как и в непереводимости индивидуальной реальности прошлого на язык нехудожественных телевизионных форматов, заключается одна из причин неудовлетворенности телевизионной репрезентацией социума в 1990 году.
Другая причина, как кажется, состоит в том, что уже в изучаемое время в тогдашней культуре ощущался большой зазор между "жизнью" и способами ее представления в государственных информационных программах. Самоощущение людей за шесть перестроечных лет изменилось, но официальное телевидение продолжало помещать социум в старые, неадекватные текущему дню рамки, созданные при помощи привычных визуальных и вербальных средств.
В связи с этим возникает вопрос: уловят ли медиа 2000-х годов "нас" сегодняшних? Не покажется ли спустя десятилетие образ современного общества в телевизионных программах архаичным? Неживым? Искусственным и не совпадающим с нынешней палитрой самоощущений? При просмотре современных телевизионных передач складывается впечатление, что вещам, составлявшим для меня ткань 2006-2007 годов, не найдется места в репрезентации. У телевидения иной масштаб видения реальности, другие фреймы, аранжирующие материал по своим правилам. Речь снова пойдет о том, как "говорит и показывает" телевидение, а не о том, каким был сам год или как в нем жили люди.
Наконец, последнее замечание: кажется, что при разговоре о событиях 1990 года было бы методологически неточно строить высказывание ретроспективно, предвосхищать будущие события, забегать вперед, опираясь на последующие знания об истории. (Например, говорить о людях в 1990-м как о тех, кто "еще пока не знал, что…" — что этот год станет последним годом СССР, или Гостелерадио, или Центрального телевидения, что авторы и ведущие телепрограмм выберут весьма разные жизненные пути и т.д.) Напротив, следует попытаться увидеть прошлое автономно от последовавших событий, поскольку зафиксировать его как нечто самоценное и длящееся можно только при отношении к будущему как несовершенному, не осуществленному в серии выборов.
ГОСУДАРСТВЕННОЕ VS АВТОРСКОЕ
В современных воспоминаниях в телевидении 1990 года нередко выделяются символические полюса. На одном из них находилось официальное информационное вещание, подконтрольное руководству Центрального телевидения, проводившее государственную идеологическую линию. На другом — программы, связанные с яркими личностями их создателей, авторское телевидение в широком смысле слова.
Облик первого из полюсов определялся в новостных программах, где задавалась единая повестка дня для огромной аудитории — "советского народа". Она воспроизводила устойчивую последовательность сюжетов: внутренняя и внешняя политика СССР, социально-экономические вопросы, жизнь стран "соцлагеря", темы, связанные с "капстранами", культура, забавные сюжеты, спорт и прогноз погоды. Во второй половине 1990 года были предприняты попытки сделать новостные программы более современными: так, в вечернем эфире сменилась привычная заставка программы "Время" со свиридовской музыкальной темой "Время, вперед", для предварительного представления сюжетов в начале программы была введена форма коротких видеоанонсов; в студию телепередачи стали приглашаться гости-эксперты. Вечерний выпуск новостей представлялся с помощью различных голосов и лиц: "Время" вели и Анна Шатилова, и Вера Шебеко, и Игорь Фесуненко, и Александр Крутов, и Евгений Киселев. Однако за ними различался голос руководства Гостелерадио, прямо влиявшего на информационную политику.
Хотя программа "Время" в конце перестройки не была жесткой официозной телепередачей, она адаптировалась к политическому курсу советских властей, сочетая это маневрирование с поиском адекватного языка репрезентации. При этом "Время" ассоциировалось с привилегированным правом государства на высказывание, с бюрократическим аппаратом управления Центральным телевидением, стремившимся соответствовать духу времени, но опасавшимся пропустить в эфир "лишнее". По сравнению с программами авторского телевидения "Время" проигрывало в честности, яркости, в умении уловить и представить "саму жизнь".
"Первой ласточкой плюрализма мнений в информационной службе ЦТ становятся ночные выпуски "Телевизионной службы новостей" (ТСН), где молодые репортеры в нарушение устоявшихся традиций по-другому показывают и интерпретируют новости, а подчас говорят и совсем о других новостях, нежели те, что прозвучали несколькими часами раньше в официальном выпуске программы "Время""4. Выпуски ТСН делалась в той же редакции информации, что и "Время", и, судя по телепрограмме 1990 года, постепенно вытесняли его из сетки вещания, оставив за ним только центральную позицию в 21.00.
Можно сказать, что в изучаемое время официальному телевещанию была присуща такая черта, как неопределенность области сверхзначимого. Эта неясность "предельных" ценностей и целей отчетливо ощущалась и в информационных, и общественно-политических передачах.
В нынешних воспоминаниях официальное вещание часто оценивается как "серое" и "скучное". Ему противопоставляется другой полюс — те программы, которые еще сосуществовали с ним в тесном пространстве доступных зрителям каналов. Они, как правило, принадлежали к области общественных информационно-публицистических программ. Важное место в эфире занимали программы, делавшие упор на подробном — экспертном и "человеческом" — обсуждении политических и социальных проблем, на дискуссиях по темам из сферы культуры и повседневности: "Взгляд", "Пятое колесо", "Двенадцатый этаж". В 1990-м были востребованы передачи, способные освещать события динамично меняющейся реальности (например, еженедельная "итоговая" программа "7 дней", хотя она тоже отражала ряд установок руководства, поскольку демонстрировалась одновременно по всем пяти каналам), или программы, предлагавшие новый стиль наблюдения за пульсацией жизни ("600 секунд", посвященные нехарактерной для советского телевидения тематике криминала и политических конфликтов, с клиповой нарезкой кадров и агрессивным комментарием ведущего). За несколько лет перестройки такие программы стали полем экспериментов; их образ ассоциировался с молодостью, внутренней свободой, возможностью говорить в эфире иным языком.
В 1990 году напряжение между неформальным, авторским телевидением и руководством Гостелерадио продолжало возрастать. Так, в январе этого года после репортажей О. Добродеева о вводе советских войск в Баку была закрыта программа "7 дней". В декабре был запрещен выход новогоднего выпуска "Взгляда", в котором обсуждалась отставка министра иностранных дел Э. Шеварднадзе; в начале следующего года программу на неопределенный срок вывели из эфира. Проблемным для Центрального телевидения стало освещение событий 13-14 января 1991 года в Вильнюсе: сами журналисты говорили о "запрете на информацию"; памятным эпизодом был публичный отказ Т. Митковой зачитывать в эфире официальный комментарий к произошедшему и ее увольнение из Телевизионной службы новостей.
Существенная часть программ перестроечного телевидения вышла из молодежной редакции Центрального телевидения и была ориентирована на более молодую, политически и граждански активную аудиторию. Авторы таких передач привнесли на телевидение не только образ личностной свободы, но и такие черты, как интеллигентность, ироничность, умение смеяться над собой и властью. Не случайно эти программы оставили яркий след в сознании аудитории. Так, например, сегодня многие зрители вспоминают дух легкости и импровизации в программе "Веселые ребята", несмотря на то что за десять лет ее существования на экранах было показано всего семь выпусков. Спустя годы зрители цитируют "ударные фразы" программ, рассказывают о том, как дожидались позднего вечера в пятницу, чтобы посмотреть "Взгляд", или как следили за ведущим обратный отсчет таймером в студии "600 секунд".
Перестроечное телевидение сделало актуальными программы, которые можно условно назвать социально-развлекательными. В них отрабатывался особый язык репрезентации реальности, сочетавший приемы иронии, сатиры, гротеска, веселого иносказания для разговора о проблемных зонах в жизни общества. В этом контексте можно рассматривать популярные в те годы телевизионные выступления М. Жванецкого, Р. Карцева, Г. Хазанова. В 1990-х годах в эфире эта линия была развита в сторону политической сатиры (например, в программе "Куклы"), а в 2000-х исчезла с телевизионных экранов (вынужденно перейдя в радиоэфир и Интернет).
Среди таких запоминающихся передач был и "КВН", возобновивший свою телевизионную жизнь в 1986 году. В 1990-м эта программа впервые с 1970 года стала выходить в прямом эфире, без купюр. Ее отличали подвижность границы между юмором и сатирой, политическая и социальная направленность смеха. От "КВН" 1986-1992 годов запомнились сценические образы некоторых команд, ряд удачных выступлений и шуток. В более позднее время это шоу стало утрачивать социальную направленность и сделалось преимущественно развлекательным.
Интересно было бы попытаться ответить на вопрос о том, как в несхожих между собой программах в 1990 году было представлено общество, какие формы разговора о социуме они предлагали. Для этого сопоставим разные языки описания общества, которые использовались в официальных информационных программах (на примере "Времени"), в социально-развлекательных передачах (на примере "КВН") и в передачах авторского телевидения ("Взгляд"). Рассмотрим составляющие поэтики социального — набор образов, формул и объединявших их историй в телевизионных текстах.
ЯЗЫК ОПИСАНИЯ СОЦИУМА
В 1990 году отечественное телевидение было сильно политизированным. Особенно отчетливо эта черта проявляется при его сопоставлении с современными центральными телеканалами, когда из эфира ушли публичные дебаты об общих и частных вопросах социально-политического курса государства и облик телевидения формируется за счет развлекательных передач. Значительная часть программ прямо или косвенно отсылала зрителей к актуальным внутриполитическим вопросам. Этому не приходится удивляться, поскольку в течение года произошло немало важных, "судьбоносных" событий. Телевидение рассказывало о съездах — Съезде народных депутатов СССР (март), на котором М. Горбачев был избран президентом СССР, а из Конституции исключена статья о руководящей роли КПСС, XXI съезде ВЛКСМ (апрель), начале работы Первого съезда народных депутатов РСФСР (май), избравшего Б. Ельцина президентом РСФСР и принявшего Декларацию о суверенитете РСФСР (июнь), последнем, XXVIII съезде КПСС (июль), на котором Б. Ельцин и ряд сторонников реформ вышли из партии. В то же время в 1990 году шел процесс фактического разделения СССР, о котором государственное телевидение говорило уклончиво, дозируя информацию. Этот процесс был связан с межнациональными конфликтами (армянские погромы в Баку в январе, в Душанбе — в феврале, ошская резня в Киргизской ССР в начале июня) и с провозглашением республиками суверенитета (объявление Латвии и Эстонии о выходе из состава СССР и создании независимых государств в мае, провозглашение Узбекистана суверенным государством в июне, голосование Верховного Совета Украины за суверенитет в июле и предоставление парламентом М. Горбачеву чрезвычайных полномочий для поддержания порядка в СССР).
Вследствие такой сосредоточенности общества на интенсивных процессах собственной реорганизации и официальное, и неофициальное телевидение представляли социум как центрированный вокруг актуальной политической повестки дня. Съезды, выступления, дискуссии, изображенные на экране, создавали образ насыщенного и динамично меняющегося исторического времени. Косвенным эффектом этой репрезентации при полуразрешенном проговаривании неудобных сюжетов было ощущение непредсказуемости перемен, контролировать которые одновременно и не вполне успешно пытались разные силы. Для описания событий официальные новостные программы использовали язык, опиравшийся на тезаурус перестройки.
В языке телепрограмм многократно воспроизводились формулы, восходившие к различным контекстам — неосознанно, для разметки нового материала при помощи знакомых маркеров, или сознательно, с иронией, как повод для шутки. Среди них были и более новые клише, но также и "сезонные слова", связанные с текущим моментом, отсылавшие к реалиям того времени5.
В официальном дискурсе "Времени" звучала наработанная риторика из советских и перестроечных клише. Характерная черта такой репрезентации социально-политической реальности — "высокий штиль" (если можно рассматривать формульный чиновный стиль как высокий), частое обращение к "эпическому" описанию, особенно в репортажах о "народе" или "стране":
Совхоз "Большевик". <…> В этом году на его полях созрел богатый урожай. Радоваться бы да радоваться. Ведь хороший урожай — венец трудов крестьянских. Но вот радости и нет. Горечью и обидой полны слова овощеводов. <…> "Все это с таким трудом реализуем" [реп. Г. Сверчеревской, В. Яканина].
На производство "высокой" стилистики работала героизация текущих событий и действий людей. В романтической тональности подавались съезды, дебаты, выступления, решения депутатов. Помимо этого, материал для выстраивания героических образов давали процессы десоветизации в странах "соцлагеря". Так, например, первый в 1990 году выпуск "Времени" включал репортаж из Румынии: "Мирное утро" после "декабрьского восстания против диктатуры" — "Как меняются люди: распрямляются, свободно говорят обо всем со всеми" — "Первый год обретенной свободы". В кадре появлялся житель Бухареста, произносящий срывающимся голосом: "То, что случилось у нас в конце декабря, это страшное преступление, в то же время подвиг. Ведь люди без оружия, голыми руками свергли диктатуру. Наши сердца полны благодарности всем им" [реп. В. Любовцева].
В самом Советском Союзе люди испытывали надежды и тревоги6, желая достигнуть уверенности в завтрашнем дне, а страна двигалась в будущее (хотя при просмотре меня не оставляло впечатление об усталой интонации дикторов, произносящих эти слова). Важное, хотя и стершееся понятие демократия, демократизация общества использовалось денотативно, как указание на те процессы, которые шли в стране, и как обозначение цели движения социума. К 1990 году обиходными стали понятия, заимствованные из западной политической жизни: президент, парламент, парламентаризм, разделение властей, права человека и др.7 Ключевое для 1985- 1986 годов слово ускорение отступило на второй план, понятие же гласность продолжало быть востребованным. Оно связывалось с разными областями: как прежде, использовалось для критики недостатков, препятствующих развитию социалистического хозяйства, в рассказах корреспондентов о нарушениях на предприятиях, сбоях в экономической системе или в более новом контексте — в высказываниях журналистов об ограничениях свободы получения и обнародования информации со стороны государства и чиновников Гостелерадио. В 1990 году в медиа уже стали звучать высказывания о том, что гласность не являлась свободой слова.
В телевизионном эфире стали привычными призывы создать наконец нормальную рыночную экономику (как это было в дискуссии о программе академика Шаталина "500 дней"). Эти слова звучали как постоянное заклинание, не приносившее желанной отдачи. Социально-бытовое повествование в новостных программах включало дежурную констатацию фактов бесхозяйственности и делало обыденными репортажи о разнообразных нарушениях закона. Они еще представлялись как отдельные явления, хотя за ними обнаруживались более общие негативные процессы (например, в рассказах о проверках Комитетом народного контроля тех или иных объектов народного хозяйства), не сводимые к частным примерам.
Одним из широко употребительных понятий в общественном дискурсе, на которое в это время возлагались особые, но тщетные надежды, был консенсус. Его новизна стерлась, оно стало речевым штампом, однако в официальных текстах этот термин использовался для указания на ту или иную проблемную зону, на значимый, но не названный по имени дефицит коллективной солидарности. Кроме того, к "консенсусу" власти призывали и своих политических оппонентов: требование найти "среднюю линию" и умерить жесткость политических программ было обращено и к радикаламкоммунистам, и к рыночникам. Частота употребления этого понятия, повидимому, была связана с тем, что основные силы, действовавшие внутри общества, мыслились как центробежные. Это относилось не только к отдалявшимся республикам и народам в межнациональных конфликтах. Так выглядело направление движения внутри слоев и групп, как если бы из социальной практики ушли скрепы, соединявшие прежний советский народ. В доступных для исследования источниках эта мысль редко проговаривалась в явном виде, но в текстах присутствовало само ощущение рассредоточения и дифференциации людей из-за расхождения их множественных интересов и истончения социально-политических связей. Отметим, что такое центробежное движение оценивалось по-разному — и как процесс, требовавший формульной консолидации, и как важный этап освобождения от принудительной унификации, отмежевания от советской системы.
Так, во "Времени" основная цель КПСС на XXVIII съезде озвучивалась следующим образом: партии было необходимо провести встречу с движениями, политическими силами, создать блок реформаторов, "консолидировать общество". В интервью ведущим "Взгляда" Э. Шеварднадзе, говоря от своего имени, постоянно возвращался к мысли о необходимости "добиваться консенсуса нашего общества", о том, что главной задачей и власти и различных политических движений было "найти общий язык с людьми".
С этими высказываниями перекликались голоса из "КВН", где такая идея многократно обыгрывалась в песнях и шутках: "Где же тот консенсус, мы давно его хотим" <…> "И Союз наш не такой, как вчера: договор давно пора обновлять. Кто не хочет, говорит "мне пора", а кто хочет, не умеет писать. В школе, в школе, надо нам деленье отменить: делим, делим, делим там, где нечего делить" (команда Одесского ГУ — далее ОГУ); "Есть вторая у нас забава — оставаться без братских стран. От Софии осталась Ротару, а от Праги один ресторан" (команда Днепропетровского ГУ — далее ДГУ).
В программах авторского телевидения дискурсивное разнообразие было несопоставимо большим, чем в официальных новостях: в них отсутствовали "высокий штиль" и эпичность, ведущие и участники передач говорили обычным "человеческим" языком. Этот узнаваемый язык не был специфическим изобретением перестроечного телевидения, но впервые применялся для разговора о серьезных политических темах. Ведущие и герои позднего советского телевидения привнесли в эфир различимый интеллигентский дискурс. Характерной чертой программ был сам стиль заинтересованной беседы на неформальной кухне. В целом он предполагал конструирование "повышающего" образа зрителя — обращение по умолчанию к образованной аудитории, большой разброс в цитировании, упоминание вскользь неочевидных имен — не только в общественно-политических программах, но даже в развлекательных (например, ссылки на Ремарка и Брэдбери). Инаковость дискурса нередко предполагала, что участники таких программ подчеркивали неофициальность своего экранного образа (так, в выпусках "Взгляда" В. Листьев и А. Любимов появлялись в футболках с надписью "Вся власть Советам"; со строгими костюмами дикторов "Времени" контрастировала кожаная куртка А. Невзорова, и т.п.).
Развлекательные телевизионные программы также представляли разнообразные способы репрезентации общества. К 1990 году язык шуток и сатиры стал неотъемлемой частью социально-политической риторики. "КВН" узаконил остроты по поводу власти: они сделались частью "обязательной программы" команд. С кого, вопрошал участник одной из команд, спросить за повышение цен? — С Пушкина. — "Ай да Сергеич, ай да сукин сын!" (ОГУ). "Вы слышали? Какой урожай! Заколосился даже герб Советского Союза! — Заколосился? Пора убирать!" (ДГУ). Такие высказывания отличали ясность оценок, лапидарность выражения мысли, импровизация, непосредственность отклика на меняющиеся реалии. В ряде случаев по форме они напоминали традиционный анекдот. "На Одесской киностудии после удачно завершившихся съемок фильма "Цыган" приступили к съемкам нового фильма "Еврей". [Хохот в зале.] Да, но там возникли сложности со второй частью фильма, "Возвращение еврея"" [Хохот, аплодисменты] (команда Донецкого политехнического института — далее ДПИ).
Для разговора на злободневные темы использовались приемы инверсии смысла в цитатах. "О, страна моя, ты — чудо света, но я понял, пройдясь по Парижу: возвращаться — дурная примета. Я тебя никогда не увижу!" (ДГУ). Большую популярность приобрели музыкальные номера с ироническим перепевом, обыгрыванием известных песен. В целом в таких программах выстраивался образ дружеского, либерально настроенного сообщества, открытого к переменам.
Внутри потока "интеллигентской речи" в телепрограммах можно выделить несовпадающие течения, различную направленность "гуманистического" дискурса и нарочито сниженного "штиля". На перестроечное телевидение пришли люди с просветительским, миссионерским духом, желавшие сообщить своей аудитории определенные идеи. С точки зрения языка описания это означало привнесение пласта гуманистической риторики как общезначимой для репрезентации социума. "Стыдно жить, ни во что не веря, И вообще, стыдно жить теперь. <…> Если надо во что-нибудь верить, выбираем веру в людей" (ДГУ).
В художественной культуре к 1990 году становился все более актуальным "низкий штиль" как более аутентичный — по контрасту с возвышенностью официоза. В других медиа, в музыке и кино, опережавших телевидение в разрушении советских моделей, он стал основой для образов, которые воспринимались аудиторией как точные, хотя и гротескные портреты социума8.
"Корабль уродов, / Где твой штурвал и снасть? / Я так боюсь упасть / В морскую воду. // Корабль уродов, / Что ты готовишь мне, / Гибель в морской волне / Или свободу?" — вот пример метафорики того времени (Б. Гребенщиков и Русско-абиссинский оркестр в фильме "Черная роза — эмблема печали…", вышедшем на киноэкраны в 1990-м).
Эта тенденция слабо прослеживалась в телевизионном эфире. Она была поводом для осторожных кавээновских шуток: "В связи с гласностью вышел роман Горького "Мать" с полным названием" (ДПИ), к ней вскользь отсылали программы с участием звезд отечественного рока. В целом официальный телевизионный дискурс контрастировал с языком других медиа, который передавал более точное ощущение времени — как периода эклектического сочетания несочетаемых культурных форм, когда советская эпоха уже завершалась9. В отдельных случаях интонации карнавальной эклектики переходной эпохи, множественность причудливо сочетавшихся культурных голосов обнаруживали себя и на телевидении. Для объяснения уместности такого причудливого культурного языка в телевизионных программах использовалось вошедшее в поздней советской культуре в широкий обиход понятие абсурда10.
В 1990 году свои первые шаги делало коммерческое телевидение. В эфире начала появляться реклама (в телепрограмме она выделялась отдельным пунктом — или как "реклама", или как "реклама — объявления — информация"), а в шоу вошла практика вручения участникам спонсорских призов. Осенью 1990-го вышел первый выпуск "Капитал-шоу "Поле чудес"" с В. Листьевым — игра, выстроенная по аналогии с западными шоупроектами (французское "Колесо фортуны"). Язык коммерческих передач осваивался и постепенно увеличивал свое присутствие в эфире. На этом общем фоне дискурсивное отставание официального государственного вещания видится как стадиальное.
ГЕРОИ И ОБРАЗЫ
Новостные программы, определявшие повестку дня на телевидении, представляли зрителям своеобразный сериал с постоянным набором героев. Так, внимание программы "Время" фокусировалось на двух собирательных образах: народе и власти. Если понятие народ было употребительным, то у "власти" было много имен, в зависимости от контекста, но само это слово не произносилось.
Народ в репортажах "Времени" представал в хорошо известных ролях. Это трудящиеся: рабочие на заводах, крестьяне в колхозах, люди на улицах городов. В этом перечне появлялись новые фигуры, например арендаторы (в связи с принятием Верховным Советом СССР 6 марта 1990 года Закона о собственности в СССР, декларировавшего равенство всех ее форм — государственной, кооперативной, частной и акционерной). С одной стороны, о народе говорили как о носителе коллективной воли, субъекте решительного действия, как о гаранте аутентичности, истинности идущих процессов (по аналогии с более ранними советскими народными массами). "Время и народ, конечно, все расставят на свои места, все приведут к правде" [реп. С. Андреева, В. Лебедева]. Словосочетание советский народ уже осознавалось как нечто условное и неточное или попросту как ничего не значащий штамп, особенно в связи с начавшимся отделением республик. "Новогоднее обращение советского народа к партии и правительству. Исполняет сводная общность людей "советский народ". Ну и хор с ним" (ОГУ).
С другой стороны, за народом была закреплена пассивная роль: ему полагалось отзываться на решения партии: "Трудящиеся нашей страны обсуждают обращение ЦК КПСС" (в кадре — митинги на заводах). Сами трудящиеся в репортажах говорили тем же условным языком. При этом официальный дискурс во "Времени" устанавливал плотный фильтр для информационного потока, и в результате часть сюжетов сегодня с трудом воспринимается вне контекста. Так, например, в одном из репортажей с судостроительного завода Москвы рассказывалось об одном из таких обсуждений: "Основной настрой такой: позор политическим провокаторам и экстремистам! Защитить перестройку. <…> После смены состоялся митинг, на котором было принято обращение к трудовым коллективам столицы, которое зачитал слесарь Марконин. "Мы не можем мириться с тем, что разжигаются национальные розни, нагнетается вражда между различными слоями общества, порождаются тревоги и неуверенности в завтрашнем дне. Мы, люди труда, полны решимости защитить перестройку, демократические процессы"" [реп. О. Бобина, В. Авдеева]. Что стояло за этим барьером из адаптированных формул, которые отжили, ушли из актуального языка? О каких "неуверенностях в завтрашнем дне" могла идти речь? О "завтрашнем дне" обычно писали в советских газетах применительно к безработице на Западе. Кому "позор" и от кого следовало "защитить перестройку"? Ответы на такие вопросы остаются в области догадок. Возможно, причиной для обращения партии были произошедшие двумя неделями раньше погромы в Душанбе, и реакция рабочих была связана с общим возмущением и растерянностью относительно непонятных межнациональных столкновений.
Об интересах народа следовало бы заботиться властным структурам, о чем с экранов периодически напоминали высокие чиновники: "Необходимо обеспечить нормальную жизнь трудящихся". Еще в 1988 году в "КВН" был показан номер, характеризующий подобную пассивную, выжидательную позицию людей: участники команды, представлявшие разные социальные группы — рабочих, военных, служащих, стремившихся к желанному самоуправлению, исполняли песню с общим рефреном "переведи меня на хозрасчет". В социальных репортажах "люди труда" часто представали в качестве пострадавших от местного руководства, бюрократов, устаревших законов. Этому образу противопоставлялась роль народных депутатов — энергичных авторов ближайшего будущего, способных изменить систему при помощи своего волеизъявления.
В сопоставлении с официальным пространством, регламентированным формулами, другие телевизионные программы представляли материал более привычным для сегодняшнего восприятия образом. Так, например, в одной из передач "Взгляда" шел фильм "Команда" (реж. И. Демидов). Создатели фильма путешествовали вместе с министром иностранных дел Э. Шеварднадзе по странам Африки и брали интервью у него и у его постоянных помощников. Ведущие "Взгляда" разговаривали с летчиком, стюардессой, поваром, машинисткой, секретарем, врачом, задавая им простые вопросы: "В чем состоят обязанности спичрайтера? Как печатаются речи Шеварднадзе? Сколько костюмов берется в поездку? Какого они цвета? Какую марку часов он носит?" Так авторы стремились не просто выстроить неформальный облик министра-либерала, но и "рассекретить" практики обыденной жизни, представить профессионалов в разных областях без помощи клише, используемых в медиа для описания социальных ролей. Таким образом, в фильме предпринималась попытка познакомить зрителей с элементами чужой, но на более высоком уровне все же "нашей" повседневности.
В 1990-м на телевизионных каналах отсутствовали специализированные "женские" и "мужские" передачи. Но в качестве зрительской группы, наделенной особыми смыслами, выделялась молодежь: ей адресовалась часть популярных динамичных программ о политике, социальных вопросах и музыке. Так, например, программа "До 16 и старше" очерчивала поле интересов/предложения аудитории следующими сюжетами — о психологических, семейных, школьных проблемах подростков, о путешествиях и встречах с молодежью других стран, разных вероисповеданий, о трудовых профессиях, интервью с рок-музыкантами, о "последних новостях старого Арбата" и т.д. В телевизионной репрезентации была ограниченно представлена область отдельной частной жизни; в то же время более подробно и обстоятельно конструировались образы опосредующих структур жизни общественной, публичной. На поддержание такой картины работали практики общего обсуждения актуальных политических и социальных вопросов в эфирах передач. Так, например, происходило в выходившей в перестроечные времена программе "Двенадцатый этаж" — ток-шоу, в котором дискутировали "отцы" и "дети": молодые участники передачи обсуждали, оспаривали, разоблачали советскую "систему", задавая нелицеприятные вопросы представителям старшего поколения.
Образ власти в новостных программах создавался в репортажах о политической жизни: в прямом эфире демонстрировались сцены "горячих" заседаний съездов, работы Верховного Совета СССР и РСФСР и зарисовки из их кулуаров, оглашались заявления ЦК КПСС. Такого рода деятельность наделялась особой значимостью, как если бы за ней должна была последовать быстрая и глубокая трансформация экономики и социального устройства. Эстетика этих картин включала бурные обсуждения, проговаривание желанных следствий законопроектов, акценты на плюрализме мнений, несогласии спорящих сторон, на важности наказов избирателей. В публицистических программах авторы и участники передач требовали от властей принять правильные законы, определиться с программой и последовательностью шагов.
Структуры законодательной и исполнительной власти во "Времени" представали как механизмы поиска иной конфигурации и "пересборки". Практически на глазах у зрителей происходил распад конструкций старого порядка и рождение какого-то иного неясного качества — не только в СССР, но и в соцстранах. Репортажи "Времени" рассказывали о трансформации социалистической партии в Болгарии, создании новых органов государственной власти в Румынии, упразднении органов госбезопасности в Чехословакии, подписании соглашения о выводе советских войск из Венгрии, об этапах объединительного процесса в Германии. Как правило, о таких событиях дикторы сообщали в нейтральном тоне, и ощущение отстраненности усиливалась при помощи визуальной репрезентации — общих видов столиц, площадей, улиц городов этих государств.
Процессы в политике и экономике СССР описывались как "переход от административно-командной системы к демократическому обществу" ("Взгляд", фильм "Команда")11. Образ власти и в публицистических программах, и в официальных передачах — в большой мере благодаря постоянным трансляциям со съездов — становился более размытым: она уже представала не как монолит, но как равнодействующая разных сил. Существенное внимание в телевизионном эфире уделялось противостоянию М. Горбачева и Б. Ельцина. Дискутируемым вопросом стало и место КПСС в обществе. Как уже отмечалось, в 1990 году из Конституции была исключена статья о руководящей роли партии. Могла ли КПСС объединить другие партии на своей основе? Или, по предложению Б. Ельцина, она должна была быть превращена в "партию демократического социализма, партию парламентского типа"? На обсуждение нового устава партии на заседании Политбюро ЦК КПСС иронически откликались участники "КВН": "Мани, мани, манифест, манифест, манифест / Мы несем на каждый съезд, этот текст, он как крест. / Глупо, глупо, глубоко, глубоко, глубоко / Изучили его, и теперь как наркоманы, <…> Манны, манны, манны ждем с постоянной тоской…" (ДГУ).
На фоне процессов политического поиска и борьбы во властных структурах характерным жестом медиа стало обращение к личностям политиков, к их индивидуальности. Вот характерная реакция на этот процесс, отразившаяся в выступлении М. Ульянова на XXIII съезде КПСС: "Дефицит индивидуальности, дефицит талантов, дефицит достоинства, — может быть, самый страшный дефицит, его карточной системой не решишь. Вот сейчас, сегодня, жизнь позвала, а лидеров по пальцам можно пересчитать: Горбачев да Ельцин, Попов да Собчак, Собчак да Попов, Горбачев да Ельцин".
Основной образ современности в различных телетекстах был связан с меняющимся устройством мира и социума. Для их описания заимствовались старые метафоры оттепели. "Встань, довольно спать, страна… На дворе давно весна!" (ДПИ); "Только встанет над страной солнце вешнее, / Разойдутся потихоньку облака, / Хватит жить по Сталину, по Брежневу / И зависеть лишь от воли седока" (ДПИ).
В сюжетах информационных программ о социальной и политической жизни воспроизводилось ставшее уже привычным за годы перестройки ощущение необходимости масштабных изменений. Отличие заключалось в том, что в них более отчетливо звучало сомнение в принципиальной осуществимости поставленных целей. В обществе накопилось недовольство медлительностью реформ и незначительностью их результатов, непоследовательностью руководства страны в отношении к частной собственности и предпринимательству. В телевизионных программах на него делались ссылки — "глухие" в официальном вещании и открытые в авторских передачах. По репортажам общественных и информационных программ складывается впечатление, будто бы желание ускорить происходившие перемены, прийти наконец к какому-то новому качеству жизни было одним из преобладавших настроений в российском обществе (поскольку большинство репортажей было посвящено именно РСФСР). В них проговаривалось нетерпение людей (дали бы возможность зарабатывать и быть частными собственниками, самостоятельно вести хозяйство) и недоумение относительно процессов торможения в экономике, ухудшения своего благосостояния. Вопрос, звучавший по-разному в различных контекстах, был общим: почему за пять лет изменилось так мало? (Обратим внимание на то, что такая постановка вопроса предполагала стремительность хода времени и подразумевала, что в советской системе ожидались не просто большие, но и весьма быстрые преобразования.)
Но от кого это зависело? В официальном телевизионном дискурсе, судя по программе "Время", основной упор делался на народ, его способность или неготовность к лучшей работе, к преодолению трудностей: коллективное действие предлагалось видеть как решающее. "Зависит от нас с вами, от того, как мы с вами будем жить и как будем трудиться"; "Мы можем изменить все вокруг, если захотим" (И. Фесуненко, "Время"). В программах, где высказывались сами люди, речь шла о претензиях к руководителям государства: "Почему у наших людей такие хмурые, озабоченные лица? — Что вы, это маски! — Так может, поменять эти знакомые всем маски? — А может, пора сменить эти знакомые всем лица?" (ДГУ).
В сатирических и юмористических текстах "КВН" политики были представлены с явным негативным оттенком, как люди, погрязшие в разговорах и далекие от реальных действий. "Эти болваны… — Умоляю, ни слова о политиках!" (ОГУ). Отдельные государственные и партийные функционеры превратились в постоянных антигероев, объекты осмеяния; в изучаемое время особой мишенью для иронии стал председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков, "плачущий большевик".
— Не шумите! — А разве мы шумели?
Просто выборы шли три недели,
Предлагали того и сего,
Но избрать не смогли никого!
Тут в газете в одной прочитали:
"Под Саратовом йети поймали" —
Беспартийный, не курит, не пьет.
И мы поняли — нам подойдет!
Еще как!!! Небритый-голодный
Депутат будет жутко народный!
И народный опять же язык.
Мы спросили: "Потянешь, мужик?"
А он нам: "Бу, бур-бу буру-бу,
Бур-бу бурубу, дубу дай!"
Оказался в Верховном Совете —
Там теперь есть и "эти" и "йети" —
И добился высоких чинов!
Он фамилию носит [Рыж]ков!
Бу, бур-бу буру-бу,
Бур-бу бурубу, дубу дай!12 (ДПИ).
В выпуске развлекательного шоу И. Угольникова "Оба-на" совмещались кадры съезда КПСС и закадровый смех из программы Бенни Хилла. Оратор на трибуне: "Только на этой основе наша компартия может укрепить свой авторитет. [Смех.] Чтобы завтра к этому вопросу не возвращаться. [Хохот.] То есть прекратить обсуждение положения. Хотя видите, критика высказывалась опять, что мы основополагающий документ принимаем, но не обсуждаем. [Хохот.]"
В ряде программ авторского телевидения делались попытки дифференцировать образ управляющих "лиц" и наряду с консервативно настроенными политиками показать тех, кто мыслил иным способом. Так, в уже упоминавшемся фильме "Команда" обнаруживалась явная симпатия авторов к демократическому курсу, предложенному Э. Шеварднадзе, несмотря на малую осуществимость его просветительских по духу высказываний.
— Вы общаетесь с политической элитой, с интеллектуальной элитой всей планеты. После этого вы приезжаете домой, приходите на заседание Политбюро, Верховного Совета. Вам не бывает грустно? <…>
— Нет, я думаю, что наша страна шагнула очень смело, и мы сделали шаг очень важный и серьезный. В парламенте у нас идут горячие споры, свободные обсуждения, свободная критика и руководства, и правительства, министров, местных органов. Я думаю, мы на правильном пути. <…>
— В чем главное препятствие? Почему за пять лет мы внутри страны так мало сумели сделать?
— Нет, мы много сумели сделать. Сейчас создан, по моему глубокому убеждению, относительно оптимальный экономический механизм. Чтобы сформировать механизм, нужны были законы. Вы знаете, сколько ушло времени, чтобы подготовить эти законы, — законы о собственности, о земле, о производственных отношениях, производственных коллективах и т.д., они не универсальны, неизбежно страдают определенными недостатками. Но без этого нельзя было говорить о новом экономическом механизме. Я думаю, через год-два мы получим отдачу серьезную.
Особое звучание эти, в общем, предсказуемые слова приобретали благодаря самому жанру неофициального разговора и специфике "картинки": министр без пиджака беседовал с тележурналистом, говоря "по-человечески" — без пафоса, доверительным тоном, не от лица власти, но лично от себя.
"БОЛЬШИЕ" ПОВЕСТВОВАНИЯ
В эфире 1990 года разворачивалось несколько "больших" телевизионных нарративов. Оставляя в стороне насыщенную историю противостояния властей СССР и РСФСР, М. Горбачева и Б. Ельцина, остановимся подробнее на трех повествованиях. Каждое из них не представляло специфических ярких телевизионных образов, но по-своему формировало повседневный контекст восприятия реальности. Одно из них касалось социально-экономической ситуации в стране; второе — отношений СССР с Западом; третье — конфликтов народов внутри государства.
Медленный кризис
Экономическое положение в 1990 году — поиск путей для реформирования экономики, нарастающий кризис во второй половине года — заставляло телевидение или воспроизводить привычные объяснительные конструкции, или изобретать нечто новое. Социальные передачи обращались к наработанной за время выхода в эфир "Прожектора перестройки" поэтике отдельных недостатков — "правдивому" освещению трудностей, сбоев и нарушений в функционировании большого механизма экономики и народного хозяйства. Такое повествование предполагало фигуру противопоставления: к негативным явлениям, которые прежде скрывались от глаз зрителей, следовало привлечь общественное внимание: "Вопиющие факты бесхозяйственности, некомпетентности, о которых умолчать мы не вправе"; "О чем мы не рассказывали раньше в наших репортажах об освоении космоса? Например, о непредвиденных ситуациях на космической орбите. Сегодня об одной из таких ситуаций рассказывает наш корреспондент" [Е. Киселев, об отщеплении покрытия космического аппарата].
В то же время негативные явления интерпретировались как разовые, хотя и часто встречающиеся в повседневной жизни. Для выстраивания такого рассказа был важен сам концепт общественного мнения, к которому апеллировал журналист-расследователь или автор сатирического высказывания. Медийные тексты социального телевидения адресовались публичной сфере. Сам художественный образ зрителя, заинтересованного в отслеживании нарушений правил социума, был распространен и в 1970-е годы (например, в киножурнале "Фитиль"). К 1990 году систематические критические и разоблачительные сюжеты в СМИ привели к обнаружению систематических "сбоев" в социально-экономической системе. Так, к примеру, во "Времени" рассказывалось о необходимости срочно улучшить условия жизни шахтеров, говорилось о "катастрофическом положении" в студенческих общежитиях, о брошенных на улице тракторах и т.п. Авторы общественных программ задавались вопросом о том, каким образом можно было контролировать ситуацию. Официальное телевидение апеллировало к общественному мнению, вводя достаточно условные конструкции "неравнодушного зрителя", чья социальная активность после обнародования этих фактов могла бы исправить положение дел. В новогоднем выпуске "Времени" политический обозреватель И. Фесуненко, который вел передачу, комментировал подборку из трех репортажей: о выпуске Ижевским мотозаводом трех моделей стереомагнитофона "Иж", о разработке дешевого автомобиля и новом типе телевизора, который сможет принимать спутниковые программы европейских стран. "Мы поставили в эфир эти многообещающие репортажи, — обращался ведущий к зрителям, — но давайте с вами договоримся. Возьмем это дело под строгий контроль. Следите, как будут выходить эти продукты, пишите нам, сообщайте, и к концу этого года мы все проверим, так ли хороши были эти вещи на самом деле". В то же время критические репортажи отсылали к подчиненным государству органам, таким как Комитет народного контроля, и были рассчитаны и на реакцию ответственных чиновников. Однако те же тележурналисты периодически констатировали, что никакой ответной реакции от ответственных лиц на их разоблачения не следовало.
Такому видению противостоял иной взгляд на социальную реальность: согласно ему, страна вступила в стадию экономического упадка и социальной напряженности. Хотя голос, проговаривавший эту позицию, звучал существенно тише, но его вполне можно было услышать. "Рубль деревянный иль чугунный — вот это все, к чему пришли" (ОГУ); "Мы готовы к войне с Наполеоном: по какой бы дороге он ни отступал, она уже разорена" (ОГУ). Усталость сочеталась с тревогой по поводу набиравших силу процессов, таких как забастовки шахтеров в Кузбассе или введение карточной системы на продукты. В общественном сознании забастовки были явлением новым и неясным: было не вполне понятно, чем они были спровоцированы, к каким следствиям могли привести, когда должны были закончиться. "Донбасс! Повеселел рабочий класс. Донбасс! Бастуют мальчики, бастуют девочки: Атас!" (ДГУ). Официальные лица реагировали на это предсказуемым образом: народ обеспокоен, стране нужен порядок (Н. Рыжков).
Основной (и чуть ли не единственной) темой "кавээновских" шуток второй половины года стал продуктовый кризис, отсутствие еды. О пустых витринах и прилавках говорилось и в написанных заранее репризах, и в импровизации. "Здесь воздух такой, что очень кушать хочется" (ДПИ); "Нам осталась одна забава: / Пальцы в рот — вот и весь обед. / Может так потерять держава / Свой правительственный кабинет" (ДГУ); "А у нашего народа нету даже бутерброда" (ДПИ). Одним из самых распространенных слов для описания ситуации сделалось слово дефицит. "Мышка бежала-бежала, недобежала. — Так выпьем же за наших людей, которые всегда добегают к точке распределения дефицита" (ДГУ-ДПИ).
Эта тема долгое время оставалась одной из самых популярных в развлекательных передачах. Так, в выпуске шоу "Оба-на" демонстрировался запомнившийся многим юмористический сюжет о "похоронах еды", стилизованный под официальный репортаж о траурных мероприятиях в связи с кончиной высокопоставленного государственного лица.
Тверская улица в трауре. Москва провожает в последний путь еду. [Голос за кадром воспроизводит интонации диктора при похоронах генсека КПСС. В кадре огромная траурная процессия в центре Москвы] <…> Горе народа безгранично, и ни один человек не остался равнодушным к этой трагической утрате, [в кадре проезжают грузовики с надписями "Хлеб", "Молоко" и пр. с траурными лентами] как бы он ни относился к покойной [на экране грузовик "Школьные завтраки"]. Она была нам необходима каждый день, и вот теперь ее не будет. Трудно в это поверить.
Во второй половине 1990 года постоянной темой в информационных программах была благотворительная помощь стран Европы и Америки Советскому Союзу. "C Колем — полем, полем / поезд с мясом прилетел, / с вражеской свининой, я давно ее хотел" (ДПИ). В эфире чередовались репортажи об отправке в Россию продовольствия, медикаментов, о поездках советских детей (в том числе пострадавших от чернобыльской катастрофы) в страны Запада по специальным программам реабилитации. Слова "в наших передачах мы неоднократно рассказывали о благотворительных акциях в нашей стране зарубежных фирм" сопровождались кадрами с разгрузкой ящиков с гуманитарной помощью, надписанных "Из Америки с любовью". Распространенный в медиа образ "помогающего Запада", еще недавно бывшего идеологическим противником, вызывал различные реакции, от признательности до горечи. "Не останется когда ни шиша, нам на помощь буржуинство придет…" (ДПИ).
Образ большого мира
В октябре 1990 года М. Горбачеву была присуждена Нобелевская премия мира ("за ведущую роль в окончании холодной войны"); телевидение транслировало обращение советского президента к американскому народу. Изменения в позиции СССР по отношению к Западу оценивались с телеэкранов либерально настроенными журналистами как "революция во внешней политике", и с ними сопоставлялись скромные успехи в политике внутренней.
В целом, сюжеты, посвященные Европе и США, во "Времени" составляли значительную часть общего информационного потока. Несмотря на некоторую искусственность интонации (вызванную, как кажется, тем, что в устах прежних дикторов привычные в 1970-х — первой половине 1980-х годов клише в отношении к Западу сменились на противоположные), в новостных программах конструировался образ "большого мира", неотъемлемой частью которого был СССР.
По сравнению с возможностями современных новостных программ на центральных каналах репертуар материалов о западных странах, которым располагало телевидение, был весьма ограничен. Но в то же время основная интонация разговора о соотношении интересов России и Запада была иной, чем в 2000-е годы, отмеченные антизападническим дрейфом. Популярная в 1990 году формула, воспроизводившаяся в различных передачах, гласила: мы идем к строительству общего европейского дома ("Взгляд").
Программа "Время" включала калейдоскоп фрагментов репортажей из разных стран; обычно это была "видеохроника по материалам зарубежных телекомпаний", где чередовались серьезные и развлекательные сюжеты. В них предполагалось не только упоминание о важных вещах, но и просвещение, знакомство зрителей с неизвестным материалом: что думают люди о своей жизни — в Чили или в Швеции. Из политических телепередач более раннего времени был заимствован визуальный образ земного шара (глобус в сетке координат): постоянный акцент делался на "единстве планеты". "Как обычно, на разных широтах и меридианах смыкались и соседствовали горе и радость, трагедия одних и счастье других обитателей нашей беспокойной планеты" [И. Фесуненко].
В 1990 году началась война Ирака с Кувейтом и подготовка к американской операции в Ираке (что описывалось с помощью клише напряженность в Персидском заливе). Интересно, что — в отличие от телевизионной репрезентации второй иракской войны — в официальных программах образы "Америки" и "американских политиков, затевавших войну", были разделены: позитивное отношение к первой не мешало осуждению готовящейся военной кампании по освобождению Кувейта. В одном выпуске "Времени" соседствовали сюжеты о заявлениях советской стороны в связи с Ираком и о визите советских моряков в Сан-Диего для изучения практики военно-морской подготовки в США.
Популярной темой в новостях, связанной с отношением Советского Союза к странам Запада, стало сокращение вооружения. О нем говорилось так, как если бы в стране на глазах шел процесс освобождения пространства (территории и умов людей) от устаревших советских структур и их продукции, среди которой было и оружие. Периодически дикторы программы "Время" "отчитывались" перед зрителями о прогрессе в области разоружения; о том, что "Министерство обороны СССР сообщает о ходе выполнения договора о сокращении ракет средней дальности"; о том, что на совещании в Будапеште стран — участниц Варшавского договора было решено ликвидировать военные структуры блока. Эта же тема проходила и в программах авторского телевидения.
Авторы фильма "Команда" задавали специальные вопросы Э. Шеварднадзе о смысле политики разоружения, а он отвечал им:
— Мы готовили страну воевать… со всем миром. И с Америкой, и с Китаем, и с Японией, и с Западной Европой. Так же не бывает в жизни, поэтому, скажу прямо, довели страну до разорения. <…> Внешняя политика — самое рентабельное производство. <…> Все эти деньги советские, деньги наших людей. Это десятки миллиардов, если не сотни. Мы прекратили (производство) химического оружия. Сейчас это проблема для нас: как уничтожить это, десятки тысяч тонн. А мы могли прекратить это производство не в прошлом году, а еще в 1968-1969 годах. А сколько мы потратили на производство этого потенциала, того, что не нужно было, по существу. То, что сейчас надо уничтожать, — это тоже десятки миллиардов. Вот это такая внешняя политика.
Еще один большой телевизионный нарратив 1990 года повествовал о межнациональных конфликтах в СССР. Точнее, он должен был бы разворачиваться в эфире Центрального телевидения, однако информация на эту тему появлялась в дозированном виде, не столько благодаря, сколько вопреки действиям руководства Гостелерадио. Обострившиеся национальные проблемы в республиках требовали освещения, но официальное телевидение не умело и не желало о них говорить. Актуальную информацию давали печатные СМИ и иногда региональные телекомпании13. В новостных программах об очередном конфликте рассказывали невнятно и вскользь, при помощи готовых конструкций, не передававших сути происходящего. Для аналогичных процессов в других странах использовались штампы, вроде поднимают голову албанские экстремисты. В то же время в эфире обсуждались вопросы, связанные с суверенитетом республик, с проектом Союзного договора. "Быть ли нам вместе или разгородить страну национальными, политическими перегородками, да и экономическими тоже?"
Но для описания событий в Баку или Душанбе в официальных программах не было адекватного языка. (По всей видимости, такой язык предлагался в неофициальных программах, таких как "Взгляд" или "Пятое колесо", но, к сожалению, в отсутствие записей телепрограмм, об этом можно только догадываться.) В репортажах корреспонденты избегали резких оценок (скажем, погромы не описывались как "преступление"), но использовали эпические формулы, схожие с тем, которые употреблялись для рассказа о восстания в Бухаресте: "Народ оплакивает павших, думает о будущем". Таким же образом, в мемориальной стилистике, апостериори говорилось о бакинском погроме. "В земле Нагорного парка захоронены люди разных национальностей" [реп. А. Горянова, И. Илёшина]. Для объяснения произошедшего выбирались предельно нейтральные речевые клише, а причины обходились молчанием: "Баку. Две недели, прошедшие со дня трагических событий". В репортажах "Времени" угадывалась отсылка к незавершенности катастрофы, к страху и неумению власти что-либо с ней поделать. "Межнациональным конфликтам, ставшим нашей общей болью, нужно особое внимание. Любой факт, любая невзвешенная информация может привести к взрыву" [реп. А. Горянова, И. Илёшина].
"Азербайджан, Нагорный Карабах, Молдавия, Армения — горячие регионы страны"; "Многие сегодня опасаются, что локальные конфликты перерастут в гражданскую войну, перерастут в экологическую катастрофу" [реп. о создании в СССР Совета Безопасности, авторы — К. Харламов, Ю. Коровин].
В уже упоминавшемся репортаже об обсуждении трудящимися судостроительного завода обращения партии также использовались самые общие речевые конструкции: "Мы поддерживаем заявление Верховного Совета СССР, принятое 20 февраля, и обращение ЦК КПСС к трудящимся страны и говорим: здравый смысл и любовь к Родине подсказывают, что мы должны стремиться к демократическому единению, чтобы вывести страну из нынешней сложной ситуации".
В изучаемое время в каталоге Ленинской библиотеки существовала рубрика Образы, темы, сюжеты. В нее попадали учетные карточки о тех книгах, которые было сложно классифицировать. Как правило, речь шла об исследованиях культуры. На телевидении 1990 года можно условно выделить ряд сообщений, которые подлежали именно такой классификации. Их отличала произвольность сочетания тем: так, в программе "Время" могли появляться короткие репортажи о проводившемся впервые дне памяти В. Мейерхольда, о сезонном празднике в Шахматове или о традиционных успехах в сфере балета. Все большее место среди сообщений "о культуре" занимали сюжеты, связанные с Русской православной церковью (например, репортаж о международном фестивале русской православной музыки14). В 1990-м на телевидении в вечерние часы стала выходить программа "Мысли о вечном. Воскресная нравственная проповедь". В информационных программах такие темы объединялись общей идеей возвращения нашего наследия: слова о "возрождении нравственности, духовности" звучали в контексте нового открытия той части культуры, которая десятилетиями пребывала вне каналов массовой коммуникации: "Мы долго замалчивали этот глубинный пласт человеческих ценностей" (митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий).
В то же время Церковь становилась мишенью для шуток, связанных с очевидной идеологической эклектикой в государстве: "Теперь пионеры в ответ на "Будь готов!" отвечают "Воистину готов!"" (ДГУ). Поскольку область допустимых светских высказываний о Церкви тоже находилась в процессе формирования, такие шутки порой приобретали достаточно сомнительный характер (скажем, когда в "КВН" "Отче наш" переделывался в молитву, обращенную к инопланетянину: "Пришельце наш, иже если на небеси, — а как живется нам на Руси без Джи-Ви-Си и без труси?!"). Имеет смысл также упомянуть о том, что в 1990 году в СМИ, в умножение ценностной неопределенности, многократно поднималась тема паранормальных явлений: она сохраняла популярность в качестве важного общекультурного сюжета. В новостях сообщалось об активности НЛО; на территории СССР искали снежного человека, и на эти поиски отзывалось телевидение. Осенью в газетах был опубликован снимок "реликтового гоминида", который был показан и в программе "Время".
Просмотр телевизионных программ позволяет выделить характерную черту разговора о реальности в 1990 году. Несмотря на то что в обществе шли разнонаправленные процессы глубинных трансформаций, они не репрезентировались на телевидении как осознанное движение к какой-то ясно поставленной цели. Происходившее в стране не осмыслялось как последовательность событий, имеющих исторический характер. В этом году телевидение не выделяло какие-либо события в качестве "революционных" или переломных для общества. Вместе с картиной, которую можно назвать "потребность общества в изменениях", телевидение транслировало и ощущение неясности настоящего, и чувство неопределенности будущего.
Записи программ 1990 года оставили ощущение странного сходства с нынешними телепередачами в одном — отсутствии дискурса будущего. Приведем слова из интервью Э. Шеварднадзе команде "Взгляда", в которых проговаривался один из утопических, но привлекательных планов грядущих преобразований:
— Какая страна наиболее близка к человеческому идеалу государственного устройства?
— …Мы стремимся построить такую страну. А какое будет новое общество… Это, наверное, синтез того, что было достигнуто цивилизациями. Не знаю, как это будет называться, удастся ли это… Было бы идеально.
Насколько выстраивание дискурса будущего было — и остается — возможным? Телевидение как медиум располагает ресурсами для производства и трансляции коллективных желаний. Однако подобного рода высказывания были редкими для социально-политических программ. Содержание телевизионного эфира недвусмысленно указывало на дефицит таких образов себя, мира и государства, которые были бы привлекательны для разнообразных социокультурных групп и всего общества, к которым можно было бы последовательно стремиться, ежедневно переводить их в сферу реальности.
1 При написании этой статьи большую помощь нам оказали сотрудники телеканала "Ностальгия" и в особенности его исполнительный директор А. Можаева, коммерческий директор телекомпании "ВИD" М. Новикова, а также заведующий кафедрой аудиовизуальных документов и архивов факультета технотронных архивов и документов Историко-архивного института РГГУ В.М. Магидов.
2 "На эту проблему интересно посмотреть чужими глазами, как это сделала "Литературная газета", опубликовавшая 30 сентября 1990 года полосу "Советское телевидение глазами иностранных журналистов, аккредитованных в Москве". Вот на что обращали внимание наши зарубежные коллеги за год до кардинальных перемен и в стране, и на телевидении: Джон Кохан, журнал "Тайм" (США): "Похоже, ЦТ застряло на первом этапе гласности — может быть, оттого, что, показывая необходимость реформ в других социальных институтах, оно еще не приступило к решению собственных внутренних организационных проблем". Риоити Микамэ, газета "Майнити" (Япония): "Советское телевидение не всегда объективно… Много говорилось о Литве, но все события Гостелерадио преподносило с позиций Москвы. Удивило внезапное прекращение трансляции 1 мая. Конечно, то, что происходило на Красной площади, малоприятно для Горбачева и всего руководства. Но ведь это реальность, рассказывать о которой не должно быть стыдно. Стыдно скрывать реальность" (1 мая 1990 года во время демонстрации впервые на Красной площади появилось "альтернативное" шествие с антикоммунистическими, антисоветскими и антигорбачевскими лозунгами. Горбачев и др. руководители СССР покинули трибуну Мавзолея. Телетрансляция была прекращена. См. об этом подробнее в хронике за май. — В.З.).
Владимир Янцура, газета "Правда" (Словакия, ЧСФР): "Непонятно, почему ЦТ так редко использует в своих программах актуальные материалы местных телестудий? А что если из них составить новую центральную передачу?"
Элизабет Такер, журнал "Ньюсуик" (США): "С появлением независимого местного ТВ у зрителей появится гораздо больше возможности удовлетворять свои потребности в информации и самим находить ответы на актуальные вопросы… Центральное ТВ по своей сущности порочно, ибо все еще обременено обязанностью защищать в политических дискуссиях позицию партии"" (цит. по: Цвик В.Л. Телевизионная журналистика. История, теория, практика. М., 2004. С. 75).
3 Так, например, у меня не вызывает затруднения попытка связать образ прошлого с языком кино изучаемого времени. Подобно тому, как 1987 год аутентично "говорит" языком "Покаяния" Т. Абуладзе (фильм был снят в 1984 году, но вышел на экраны позднее), 1990 год достоверно представлен языком фильма "Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви" С. Соловьева, впервые показанного на киноэкранах в том году.
4 Цвик В.Л. Телевизионная журналистика. История, теория, практика. С. 285.
5 Думается, что систематическая работа по выделению социально-политического тезауруса в потоке телевизионных сообщений 1990 года могла бы быть полезной для дистанцирования от современных формул описания реальности и представления нового знания.
6 Здесь и далее в тексте курсивом выделены часто употреблявшиеся ключевые слова из телепрограмм, дающие представление о социокультурной риторике 1990 года.
7 См. об этом: Малинова О.Ю. Идеологический плюрализм и трансформация публичной сферы в постсоветской России // http://www.strategy-spb.ru/partner/files/ Publ_sphere_Polis.doc .
8 Ср. фрагмент рецензии на фильм "Такси-блюз" П. Лунгина: "…Несомненно мастерство обоих основных актеров. П. Мамонов, хоть и несколько однообразен, но впечатляюще изображает распад личности, покорность и полную потерю человеческого достоинства, сочетая все это с виртуозной игрой на саксофоне. П. Зайченко, не щадя себя, показывает зверя в человеке. Чего стоят его упражнения на тренажере: в поту, с хрипом, с гримасой ярости на лице он накачивает свои мышцы… Сила нужна таксисту для насилия. Ему кажется, что он добивается справедливости… Но не справедливости, а человеческого унижения добивается он. Грубой силой заставляет людей коленопреклоненно извиняться, пресмыкаться, отдаваться ему душой и телом. Оба актера достигают в обрисовке своих героев предельной омерзительности…" (Советская культура. 1990. № 33. 18 августа). Рецензент пересказывает фильм неточно; характерна реакция автора, который усмотрел в фильме именно стилистику "негатива", знакомую логику, которую он был готов достраивать самостоятельно.
9 Подобную картину можно видеть в фильме С. Соловьева, где в одной квартире соседствовали мечтающий о суворовском училище пионер — наследник миллионов, сумасшедший Толик Гнилюга из села Большие Обсеры, ежедневно слушающий запись с выстрелом "Авроры", сообщением о смерти Сталина и видящий во сне мавзолей с собственным именем, и группа "Аквариум", вылезающая из шкафа с конфетти и реками шампанского.
10 Абсурдистская ситуация как часть обыденности нередко обыгрывалась в выпусках программы "Веселые ребята". Например, ведущий проводил опрос на улицах города: "Какой полонез вы знаете? — Полонез Огинского. — Какой полонез Огинского вы знаете? — Полонез имени Огинского". Или в кадре по Москве ходил человек с волочившимся парашютом, подобно Штирлицу из анекдотов, спрашивая, в каком городе он очутился.
11 Здесь и в дальнейшем ряде случаев, когда речь идет о репрезентации героев, образов и сюжетов, было бы необходимо поставить более выразительные цитаты и привести более яркие примеры. Однако, к сожалению, отсутствие записей нужных телепрограмм не дает нам такой возможности.
12 Эта цитата приводилась в декабре 2006 года на одном из форумов, со следующим комментарием пользователя: "Это ж КАК надо было выступать, чтоб я всю эту галиматью наизусть запомнил с одного прослушивания?! Да ни одна команда из нынешних ТАК не выступит. А даже если выступит, то ТАК это не прозвучит" (http://bigler.ru/forum/read.php?f=2&i=869207&t=8692 07&page=1&last_date=03-12-06+17%3A15).
13 Ср. с телевизионным освещением событий в Вильнюсе в январе 1991 года: ""Кровавым воскресеньем" назвала демократическая пресса 13 января 1991 года в Вильнюсе. Армейские автоматчики под прикрытием танков штурмом взяли здание Литовского телевидения и телебашню. Результатом операции стали 13 убитых и 144 раненых. …А как освещало трагические события ЦТ? Приведем свидетельство "Комсомольской правды", в которой 15 января появилась заметка под характерным заголовком "Хорошо молчим?". Вот она дословно: "<…> В Литве лилась кровь, а нам показывали мультфильмы Уолта Диснея… Это напоминало старые времена: под развеселые песни "кубанских казаков" людей сажали в "воронки". И нам стало страшно. Страшно за вашу и нашу свободу… Литва оплакивала погибших. Весь мир выражал сочувствие маленькой прибалтийской республике. А по первой программе ЦТ транслировали развлекательное "Александр-шоу", где полураздетые девицы отплясывали разухабистый канкан". <…> …Е. Киселев: Конечно, все сроки условны, но отсчет можно вести с 13 января. Именно в этот день, в воскресенье, Решетовым (зам. председателя Гостелерадио. — Ред.) был написан комментарий к событиям в Литве со своими объяснениями того, что предшествовало вводу войск. Это произошло за полчаса до эфира. Решетов сказал, что Пуго не удалось в программе "Время" объяснить, почему же все-таки Комитет национального спасения [Литвы] обратился к войскам. Он сел за стол нашего главного редактора и стал писать свою версию объяснения. Команда ТСН присутствовала в расширенном составе. Он заявил, что через полчаса Таня Миткова будет читать этот текст в эфир. Мы поинтересовались, кому принадлежит этот текст, ведь мы информационная программа и должны ссылаться на источники. Решетов ответил: ТАСС. Но было ясно, что это не ТАСС. У нас есть телетайпы, и этот материал по каналам ТАСС не распространялся. Все кончилось тем, что этот текст в рукописном варианте в эфире читала диктор Коваленко. <…> Сегодня речь идет о запрете на информацию! Это принципиальный момент. У нас информационная программа. Мы избегаем комментариев чьих-либо и своих собственных. Мы стараемся дать как можно больше разнообразной информации, отображающей разные точки зрения. <…> Речь идет о запрете на факт. Можно говорить о том, что в эти дни на ЦТ была полностью похоронена гласность" (цит. по: Цвик В., Качкаева А. Реформы в обществе и на телевидении. Телевидение переходного периода (http://www.tvmuseum.ru/catalog.asp?ob_no=4625)).
14 См. сообщение о нем в Хронике, приложенной к данному номеру. — Примеч. ред.