(на правах вступительной заметки)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2007
— Скажите, сэр, долго ли мы будем жить при социализме? — Недолго, продукты уже заканчиваются… Из выступления Клуба одесских джентльменов; включено в телефильм "Как это делалось в Одессе, или Одесситы всех стран, соединяйтесь!" (снято 6-7 ноября 1990 г.) |
Известный американский культурный антрополог и историк книги Роберт Дарнтон, по его словам, давно мечтал совершить "прыжок в киберпространство", то есть создать электронную книгу, в которой научный материал будет организован в виде многомерной сети, что позволит создавать бесчисленное количество слоев разнообразной информации и даст возможность читателю самому выстраивать порядок чтения в зависимости от направления гиперссылок. Подобная организация материала, по мнению Дарнтона, открывает новые способы мыслить об истории идей, экономики, политики и общества, реализовывать тот идеал, который французы называют "histoire totale"[1].
Спецномер "НЛО", посвященный опыту изучения недавней истории на примере одного — 1990-го — года, может рассматриваться как попытка создания гипертекстового научного исследования. Способ организации материала сознательно ориентирован на его размещение в виртуальном пространстве: верхним "слоем" проекта служит хроника 1990 года, которая может бесконечно обрастать и прорастать комментариями, дополнениями, уточнениями, справками, личными воспоминаниями, аналитическими статьями, аудиовизуальным материалом. Номер задумывался как принципиально открытый проект, позволяющий разным исследователям вносить свои коррективы и дополнения, тем самым постоянно углубляя и обогащая знания о новейшей истории России. (Следует тут же предупредить, что мы собираемся поместить эту электронную книгу в сеть и предоставить возможность уточнять собранные нами данные широкому кругу гуманитариев.) Так что, получив два огромных тома "НЛО" с приложенным к ним диском, читатель должен иметь в виду, что как раз электронная версия является в этом проекте основной, а вдвое сокращенный и поневоле реструктурированный печатный вариант служит громоздким приложением к ней. К слову сказать, "электронная" логика оперирования историческими фактами уже давно стихийно бытует в отечественной филологической среде. Самый показательный пример такого гипертекстового под хода — блестящая книга Романа Тименчика "Анна Ахматова в 1960-е годы"[2], представляющая собой опыт тотального комментирования дневниковых записей и иных документов, связанных с биографией поэта. Известные растерянность и недоумение, охватившие некоторых коллег при чтении этого труда[3], легко бы развеялись, если бы они мысленно перенесли все это, казалось бы, избыточное интеллектуальное богатство на электронные носители, где отрывочные записи поэта образовали бы верхний слой, под которым обнаруживаются драма жизни и судьбы людей XX века.
Здесь не место обсуждать сложные взаимоотношения между эволюцией взглядов на мир и техническим прогрессом, что чему предшествует и что чем обусловлено, однако новые технологические возможности в гуманитарной практике, несомненно, так или иначе соотносятся с обновлением самой оптики видения предмета исследования и профессионального инструментария историка культуры. В этой связи симптоматичен постоянно нарастающий интерес к идее описания истории на материале пристального анализа ("close reading") локальных временных отрезков — особенно одного года. Прежде всего, хотелось бы упомянуть давний текст Ханса Роберта Яусса "La douceur du foyer", где основоположник рецептивной эстетики исследует столкновение новой художественной оптики с традиционным горизонтом ожидания читателей на примере большого количества художественных событий, произошедших в течение одного, 1857 года (главные из которых — появление "Цветов зла" Бодлера и скандал вокруг романа Флобера "Мадам Бовари"). Эти события, как показывает Яусс, оказались впоследствии чрезвычайно значимыми, поистине "поворотными" для французской культуры[4].
Хотелось бы также обратить внимание на два более поздних исследования, вышедших в свет почти одновременно: книгу Ханса Ульриха Гумбрехта "В 1926 году"[5] и монографию итальянского слависта Джана-Пьеро Пиретто "1961 год в Москве"[6]. В фундаментальном труде Гумбрехта, который сам автор скромно называет "очерками по исторической симультанности", предпринята попытка реконструировать "сети", или "поля", реальностей (причем не только дискурсивных), повлиявшие на поведение людей в 1926 году. Сам выбор года мотивирован автором тем, что именно в этом году был создан знаменитый трактат Мартина Хайдеггера "Бытие и время", вобравший в себя широчайший набор культурных кодов, связывающий разные "миры" этого года, которые и легли в основу исследования Гумбрехта. "Тотальная репрезентация" 1926 года реализована автором вполне в логике электронной книги — в виде набора отдельных сюжетов-кодов с огромным числом внутренних гиперссылок.
Д.-П. Пиретто выбирает 1961 год в истории советской России как "ключевой" момент оттепели, в котором складываются система идей и дискурсы поколения либеральных шестидесятников. Автор утверждает, что знаменитый 1968 год в Европе (молодежные движения, энтузиазм, "романтика", альтернативная культура и т.д.) произошел в Советском Союзе на семь лет раньше, то есть 1961 год в России был своеобразным аналогом 1968 года на Западе.
Подобные исследования с неизбежностью поднимают вопрос об адекватности традиционной исторической хронологии и периодизации — с их опорой на "театрализованные", символические события. В этом смысле наш выбор 1990 года в качестве предмета изучения недавнего российского прошлого тоже был неслучайным. Наша гипотеза состояла в том, что именно этот год, выпавший из культурной памяти общества и оттесненный в тень "эффектными" 1989 и 1991 годами, был ключевым и поворотным в новейшей истории России, что события именно этого периода предопределили дальнейшее развитие страны. Наше "насыщенное" описание 1990 года полностью подтвердило первоначальные предположения: этот год, как и подобает переломным революционным периодам, отличался максимальной гетерогенностью социокультурных образцов, интенсивной интеллектуальной работой общества по переосмыслению своего прошлого и поиску новых мировоззренческих систем координат, предельной политической активностью и социальной креативностью, началом резкой модернизации языка ("дискурсивной революцией"), богатством потенциальных возможностей и критической массой институциональных изменений, сделавших процесс распада советской империи необратимым. Именно в 1990 году была отменена знаменитая 6-я статья Конституции СССР о монополии КПСС на политическое руководство страной, бурно развивалось партийное строительство, по стране прокатилась эпидемия этнических конфликтов, начался так называемый "парад суверенитетов" республик, возникли новые СМИ (независимые теле- и радиоканалы, газеты, журналы), начинал формироваться книжный рынок, завершался краткий век кооператорства и зарождался крупный бизнес (совместные предприятия, первые частные банки, товарно-сырьевые и фондовые биржи), открылись первые частные галереи, а художественный андеграунд был близок к тому, чтобы стать мейнстримом; фактически распалась Организация Варшавского договора[7] и произошло объединение Германии; началась эпоха массовых поездок за границу; на этот же год пришелся и пик эмиграции, произошел окончательный коллапс советской экономики, вызвавший тотальный дефицит на потребительском рынке…
Следует отметить, что интерес (как академический, так и общественный) к "ключевым точкам", "поворотным этапам" в историческом развитии по понятным причинам особенно обострен в России; события же конца 1980-х годов, с их заключительным августовским аккордом 1991 года, очевидным образом предопределили развитие отечественной гуманитарной мысли на последующие десятилетия. Именно личным переживанием слома эпох пронизана последняя книга Юрия Лотмана "Культура и взрыв" с ее концепцией чередующихся/сосуществующих динамических (взрывных) и постепенных процессов в культуре[8]. Особенно важным оказался для нас при подготовке этого номера взгляд позднего Лотмана на культуру как сложно организованное целое, состоящее из пластов разной скорости развития и сочетающее в своих разных сферах взрывные и постепенные процессы. Андрей Зорин в своей новаторской книге "Кормя двуглавого орла…", опираясь на мысль Клиффорда Гирца о метафорической природе идеологии, прослеживает исторически конкретную динамику выработки, кристаллизации и смены базовых идеологем российской государственности в поворотные моменты исторического развития России. В предисловии к книге Зорин прямо соотносит ракурс своего исследования — интенсивный взаимообмен метафорами между идеологией и литературой в моменты самоидентификации и легитимации новой власти — с уникальным опытом очевидца тектонических исторических сдвигов конца 1980-х — начала 1990-х годов[9].
Не имея возможности дать в этом кратком вступлении развернутую характеристику многообразной интеллектуальной активности в современной России, укажем лишь на один важный момент. Если произвести сравнительный анализ творчества за последние 15-20 лет таких разных и по возрасту, и по методам исследования ученых, как упомянутый выше Ю.М. Лотман, А.Я. Гуревич, М.Л. Гаспаров, М.Б. Ямпольский, Р.Д. Тименчик, А.Л. Зорин, Б.М. Гаспаров, В.А. Подорога, А.М. Эткинд, И.П. Смирнов, К.А. Богданов, Б.В. Дубин, Л.Д. Гудков, А.Г. Левинсон и др., то можно вычленить некоторый общий вектор движения отечественной гуманитарной мысли. Его можно крайне схематично представить как переход от обобщенных, пусть и энциклопедических по своему охвату построений к более гибкому, детализированному, индивидуализированному изучению человека и культуры, иными словами, от "текстоцентризма" — к культурной и философской антропологии. Нет сомнения, что этот "антропологический поворот" непосредственно связан с крушением советской эпохи со всей ее системой социокультурных мифологем, что поставило перед российскими гуманитариями (и русистикой в целом) задачу критического переосмысления перспектив и инструментария собственной профессии, выработки новых понятийных категорий и эстетических ориентиров, реформирования культурного поля и его институтов.
Уникальный опыт "проживания истории", непосредственная включенность в события и параллельная рефлексия процесса символического конструирования новой реальности и сложения новых жизненных практик объясняют тот пристальный интерес к настоящему и недавнему прошлому, к проблеме темпоральности и множащихся идентичностей, который отличает работы российских исследователей последних полутора десятилетий. Неудивительно поэтому, что с начала 1990-х годов особой популярностью в интеллектуальной читательской среде пользуются труды Ролана Барта, Мишеля Фуко, Жиля Делёза, Поля Вирильо, Вальтера Беньямина, Алена Бадью и других философов и историков культуры, сосредоточенных на формировании и формулировании новых концепций времени и границ, разделяющих настоящее, прошлое и будущее, а также самого понятия "настоящего" и новых категорий субъективности[10]. В этом смысле спецномер "НЛО" о 1990 годе, несомненно, лежит в русле важнейших интеллектуальных трендов западной и отечественной гуманитаристики, учитывая и развивая многие положения и открытия наших коллег.
Следует сказать, что при создании данного проекта, при разработке его концепции и формулировании задач мы столкнулись с целым рядом серьезных проблем как социального, так и собственно профессионального плана. В начале пути мы наивно полагали, что предлагаем очень заманчивый и выигрышный проект для исследователей, поскольку недавняя история в изобилии располагает всеми необходимыми источниками, которых лишены историки более дальних эпох: живыми актантами и очевидцами событий, богатым документальным и архивным материалом, наконец, собственной памятью историка, пережившего эти эпохальные повороты судьбы. На деле ситуация оказалась несколько иной: прежде всего выяснилось, что важнейшие общественные, экономические и культурные процессы конца 1980-х часто вообще не фиксировались советскими и иностранными СМИ и в работах аналитиков (или представлялись в искаженном виде). Есть и еще одна важная источниковедческая проблема: растерянность и хаос, охватившие государственные "места памяти" в связи с процессами институционального распада советской империи, сокращением финансирования и сбоем идеологических установок, привели к тому, что систематическая комплектация забуксовала[11] — в итоге в большинстве хранилищ отсутствует или крайне скудно представлена "нетрадиционная" пресса конца перестройки. Далее, поскольку на телерадиоканалах в 1990-1991 годах существовала практика многократного использования пленки (как нам объясняли, "в целях экономии средств", но, возможно, и по цензурным соображениям реваншистских структур конца 1980-х годов), то многих передач в официальных архивах просто нет.
Что же касается непосредственных свидетельств активных деятелей эпохи, то с прискорбием приходится констатировать выявленную в ходе полевых исследований общую социальную амнезию. И дело не столько в том, что многие респонденты не помнят, что именно произошло в 1990 году, относя его важнейшие события к более ранним или поздним временным периодам, сколько в принципиальном нежелании вспоминать "грехи молодости". Сам факт покаянных интонаций в описаниях романтически-бесстрашных поступков, собственной созидательной активности и политической ангажированности (демократического толка) того времени, упрямый отказ от былых заслуг и реальных достижений 1990-х годов стал для нас неприятным сюрпризом. (К слову сказать, с подобным же феноменом "блокировки памяти" столкнулись многие историки и журналисты в эпоху перестройки, когда пытались брать интервью у ветеранов войны и жертв лагерей и вместо обжигающей правды о пережитом слышали общие фразы или избитые штампы советской пропаганды.) Поэтому исторические события "действующей истории" (в терминологии Гадамера) требуют подчас не менее изощренных методов реконструкции, чем факты давней, "традиционной" истории.
Отдавая должное эффективности традиционного профессионального инструментария историка культуры, мы тем не менее при работе над номером ощутили острую потребность в разработке новых подходов к изучению недавнего советского прошлого. Сложность описания 1990 года состоит в том, что его главной отличительной особенностью является краткое и зыбкое сосуществование старого и нового на всех социальных и символических уровнях (элит, экономики, сознания, институций, дискурса, искусства). Для анализа подобной пограничной ситуации требуется хорошее знание советской дискурсивной специфики, говоря проще — то умение читать между строк, коим блестяще владели все советские люди — и в эпоху застоя, и во времена перестройки. Этот уникальный опыт правильной интерпретации советского идеологического мессиджа (которая была и необходимой стратегией выживания) был утерян обществом в вольные 1990-е годы и, к сожалению, до сих пор не отрефлектирован и не введен в качестве обязательного профессионального навыка для любого специалиста по советскому периоду. Подобное упущение не только облегчило в 2000-х годах возможность манипуляции общественным сознанием, спровоцировав невнятную ностальгическую волну, но и породило в гуманитарной сфере (особенно в среде молодых исследователей) тенденцию к идеализации "большого стиля" и советской эпохи в целом. В результате научная мысль вместо создания другой, альтернативной истории России, по существу, повторяет все мыслительные ходы и систему координат "Краткого курса истории ВКП(б)", скрывая сей прискорбный факт под усложненным орнаментом модной терминологии. Отсутствие новых базовых моделей для анализа советской цивилизации чрезвычайно усложняет задачу характеристики 1990 года, который из сегодняшнего времени многим видится исключительно как период "распада связи времен" и социальной деградации.
Главный упрек, который адресует концу 1980-х годов нынешняя культурная элита, — это потеря профессионализма во всех сферах деятельности. Действительно, конец перестройки можно назвать эпохой романтического, почти воинственного дилетантизма и в экономике с ее доморощенными кооперативами, фермерами и совместными предприятиями[12], и в политике с ее многопартийным карнавалом, и в культуре с ее увлеченностью эротикой и "чернухой", и в литературном языке, "оскверненном" стебом, англицизмами и блатной лексикой, и в новых СМИ с их программами, созданными "на коленке", без знания международной медийной практики[13]. Однако если мы сменим исследовательскую оптику и свяжем, например, стихийное становление новой медиасреды с традицией авторской песни, с художественной практикой андеграунда, с традицией театральных капустников (включая жанр КВН советского образца), где "искренность", безыскусность, самоирония, презентация "неказистости" бытия были мощным эстетическим оружием в борьбе с тоталитарной индустрией лжи, то мы получим более сложную конфигурацию социокультурного пространства описываемого периода. В этом контексте дилетантизм выступает не только романтической, но и весьма продуктивной альтернативой советскому выхолощенному "профессионализму"[14].
Большой проблемой для редакции при подготовке номера стала также нехватка специалистов, умеющих одновременно работать с различными типами источников. Как правило, на сегодняшний день гуманитарии по-прежнему de facto разделяются по способам работы с материалом на почтенных архивистов-"бумажников" и легкомысленных "аудиовизуальщиков". Но для понимания сложных процессов переходного периода настоятельно требуется навык сравнительного анализа разных форм репрезентации событийного ряда. Если исследовать только письменные свидетельства 1990 года (традиционную бумажную периодику и личные дневники), то лейтмотивом будет предчувствие катастрофы, растерянность, разочарование. Если сделать упор на новые радиостанции и особенно на телевидение, то мы увидим совершенно иное — позитивное и динамичное восприятие действительности. Благодаря недавнему появлению спутниковых телеканалов "Ностальгия", "Ретро ТВ", "Время: далекое и близкое" и общей "ретромании" на современном ТВ, появилась уникальная возможность просмотреть большой объем телепрограмм второй половины 1980-х годов. Самое интересное в этом зрелище — то, как за короткий отрезок времени стремительно меняются стилистика и дизайн программ, а также "язык тела" и облик медиаперсон.
Глухой синий фон в программе "Время" постепенно отступает под натиском цветовых спецэффектов, прически и одежды дикторов теряют свою строгость, а затем, после 1988 года вместо "профессиональных" чтецов на экране появляются ведущие с невнятной дикцией и совершенно непривычным для идеологических передач "неуставным" выражением лица. Камера, скользящая по зрительному залу во время концертов и дискуссий, безошибочно фиксирует физическую трансформацию людей, исчезновение черт "застойности" в их облике, что выражается, прежде всего, в расслаблении мышц лица, в появлении богатой индивидуальной мимики, открытого приветливого взгляда и раскованной телесной пластики. Эти визуальные улики неопровержимо свидетельствуют о том, что процесс гуманизации и эмансипации социума не был иллюзорным мыслительным конструктом, что созидательный пафос эпохи на фундаментальном уровне был более мощным, нежели пафос разрушительный.
И последняя, она же — главная, проблема, которая неотступно мучила нас на пути постижения недавней истории, — это, собственно, позиция самого исследователя. Как при изучении настоящего сочетать традиционное для гуманитарной среды требование научной объективности, вненаходимости историка с его непосредственным житейским опытом, эмоциональным и интеллектуальным багажом и, наконец, политическими убеждениями? Вместо ответа сошлемся на прецедент в отечественной гуманитарной практике — Лидию Яковлевну Гинзбург, которой удалось найти способы и форматы описания своей эпохи, не поступившись ни научной честностью, ни мировоззренческими принципами (постоянно растущая популярность этой фигуры в современной академической среде говорит сама за себя). Будучи наследниками, а во многом и носителями опыта выживания в тоталитарном обществе с его "профессионально" разработанной и отточенной системой дискредитации и девальвации всех ценностей и смыслов, не можем ли мы последовать ее примеру и возвратить сословию историков давно забытую ими старинную привилегию — следовать за войском и быть просвещенными и беспристрастными хроникерами событий, сохраняя наше общее (но и разнообразное, всегда индивидуальное) прошлое и благодаря этому возвращая смысл настоящему?
_________________________________
1) Дарнтон Роберт. Прыжок в киберпространство. Как специалист по истории книг потерялся и нашелся в цифровом мире / Пер. Я. Токаревой // Известия. 2002. 25 ноября (http://www.izvestia.ru/day/article26884/).
2) Тименчик Р.Д. Анна Ахматова в 1960-е годы. М.; Торонто: Водолей Publishers; The University of Toronto, 2005. Заметим, что многолетнюю фундаментальную работу В.Н. Топорова С.М. Толстая также назвала "гипертекстом" (НЛО. 2006. № 77. С. 71-88).
3) См. об этом в рубрике "Книга как событие": НЛО. № 79. С. 120-187.
4) Jauss H-R. La douceur du foyer: Lyrik des Jahres 1857 als Muster der Vermittlung sozialer Normen // Rezeptionsasthetik. Theorie und Praxis / Hrsg. von R. Warning. Munchen, 1975. S. 401-434.
5) Gumbrecht Hans Ulrich. In 1926: Living at the Edge of Time. Harvard University Press, 1997. Русское изд.: Гумбрехт Х.У. В 1926: на острие времени / Пер. Е. Канищевой. М.: НЛО, 2005.
6) Piretto Gian Piero. 1961: il sessantotto a Mosca. Bergamo: Moretti & Vitali, 1998.
7) Формально протокол о прекращении действия Варшавского договора был подписан странами-участницами 1 июля 1991 года.
8) Лотман Ю.М. Культура и взрыв. Статьи о динамике культуры. М.: Гнозис, 1992.
9) Зорин Андрей. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: НЛО, 2001.
10) Хотелось бы также обратить особое внимание на недавно вышедшую на русском языке очередную книгу Ханса Ульриха Гумбрехта, посвященную проблеме изучения настоящего и в связи с этим пересматривающую интеллектуальную практику гуманитарных наук последнего тридцатилетия (Гумбрехт Ханс Ульрих. Производство присутствия. Чего не может передать значение. М.: НЛО, 2006).
11) О драматической ситуации, в которой оказались библиотеки и архивы в позднесоветскую и постсоветскую эпохи, см. специальный выпуск нашего журнала: НЛО. 2005. № 74: "Институты нашей памяти: архивы и библиотеки в современной России".
12) См., например, иронический комментарий Николая Кротова к хронике ноября 1990 года (НЛО. № 84. С. 382- 435) — о том, как создавался советский рынок ценных бумаг и писался устав первой в СССР фондовой биржи.
13) О том, как создавались новые СМИ, см. блок интервью с медиажурналистами (на CD), а также статью: Майофис М., Кукулин И. Свобода как неосознанный прецедент: Заметки о трансформации медийного поля в 1990 году // НЛО. № 83. С. 599-655.
14) Так, например, многим запомнились демонстрировавшиеся по телевидению именно в 1990 году рекламные клипы Московского вентиляторного завода ("Вам пора — и вам пора / С вентиляторным заводом / Заключать договора… // Если вам не по карману / Вставить новую систему, / Мы вам старую наладим / За приемлемую цену. // Если любите прохладу, / Свежий воздух круглый год, / Обращайтесь на Московский / Вентиляторный завод!"), которые ныне в учебниках по рекламе и маркетингу приводятся в качестве примера эффективного рекламного хода: они показали, что работу "серьезного" промышленного предприятия можно успешно рекламировать с помощью юмористических куплетов.