Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2007
В России девяностых мы стали свидетелями быстрого обесценивания понятий "демократия" и "свобода", которые в общественном сознании стали ассоциироваться исключительно с "диким капиталистическим рынком". Между тем, на глубоко проблематичный характер связи между этими понятиями указывал в разгар первой русской революции Макс Вебер, чьи слова и сегодня звучат на редкость актуально: "Чрезвычайно курьезно, если современному величию капитализма в том виде, в каком он в настоящее время введен в Россию и как существует в Америке… приписывают какое-нибудь родство с демократией или и того больше, со свободой… тогда как вопрос может стоять лишь в следующем: как при его господстве "возможны" все эти вещи на долгое время?"1 В самом деле, "рынок" и "демократия" вошли в наше сознание, подобно сиамским близнецам, нераздельно. Чтобы осмыслить этот "курьез", необходимо вернуться в 1990 год и вспомнить, как конструировался проект независимой России.
1990 год — это, конечно и прежде всего, год утверждения идеи перехода к рынку, что обусловило преобладание экономической проблематики в публичных выступлениях, в парламентских дебатах и на страницах периодики. Экономика занимала все умы и вознесла ее жреца-экономиста, эксперта и политика, на пик интеллектуальной моды и политической востребованности. Ожидалось, что экономисты укажут выход из кризиса, спасут от неминуемой катастрофы. Вооруженные авторитетом науки, экономисты должны были указать дорогу к лучшему будущему, поскольку речь шла не больше и не меньше как о выборе пути развития, новой формы государственной и хозяйственной организации. Если до этого времени речь шла о "совершенствовании" наличного "хозяйственного механизма", то признание положения критическим на рубеже 1989-1990 годов2было равнозначно осознанию того, что существующие проблемы не могут быть решены в рамках существующей модели. Кризисная риторика сделала возможным публичное обсуждение альтернативных путей перехода к принципиально иной общественной системе.
В течение 1990-1991 годов были предложены и широко дебатировались различные варианты антикризисных программ, каждая из которых предполагала переход к "рынку"; различия касались темпов изменений, роли государства и форматов взаимоотношений республик с союзным центром. Этот период был также примечателен непосредственным приходом экономистов во власть3 (на выборные должности, а также в российское и союзное правительство). Альянс власти и науки символизировали три фигуры экономистов разных взглядов и поколений: Л. Абалкин, Г. Явлинский и Е. Гайдар. В этой ситуации, когда дискурс власти практически совпал с экономическим дискурсом, максимально проявилась двойственность, или двусмысленность, экономического знания как точной науки и как морального дискурса, а также позиции экономиста — эксперта и политика. Согласно интуиции известного русского экономиста Н. Кондратьева, "очень часто, если не всегда, научно-аналитическая деятельность становится одновременно и пропагандой известного общественного идеала"4.
Эта двусмысленность кроется в том, что экономика, подобно истории, по замечанию де Серто, отсылает одновременно к названию научной дисциплины и к изучаемой ею области5. Введенное различие — реальность дискурса и реальность его объекта — позволяет равно избежать как натурализации рынка ("рынок был выбран как наиболее рациональная и эффективная, или даже единственно возможная, форма координации экономических и социальных связей") и связки рынок/демократия, так и упрощенных представлений о навязывании рыночной идеологии извне с целью "ослабления России" и других подобных рассуждений в русле расхожих теорий заговора. Как мы увидим ниже, элементы экономической идеологии всегда в том или ином виде присутствовали в дискурсе советских экономистов.
В то же время это не означает, что мы ставим под сомнение основания экономики как науки или валидность той или иной экономической теории; нас, прежде всего, интересуют те смыслы и образы, которые составили содержание понятия "рыночных реформ" (и обусловили, в конечном счете, их восприятие). Как конструируется дискурс "радикальной экономической реформы" в публичном — не собственно политическом и не строго академическом — пространстве? Как сложилось представление о рынке как безальтернативном решении, о необходимости немедленных действий с целью упредить катастрофу, которая в противном случае окажется неминуемой?
"НОВОЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ"
"Таинственных физиков, похоже, потеснили в нашем сознании практичные экономисты. В дружеском кругу… дельному экономисту по силам затмить не то что физика, а при удаче даже хоккеиста команды мастеров" — этим нетривиальным для своего времени замечанием6 начиналась статья Василия Селюнина, напечатанная в 1985 году в журнале "Новый мир"7 и ставшая одним из первых образцов перестроечной экономической публицистики, едва ли не самого популярного журнального жанра второй половины восьмидесятых годов. Статья была посвящена обсуждению и критике "экономического эксперимента", проводимого в СССР с 1983 года и представлявшего собой первую после свертывания косыгинских реформ попытку, в терминологии эпохи, "совершенствования хозяйственного механизма".
Напомним, что перестройка начиналась с концепции ускорения социально-экономического развития, смысловым горизонтом для которой служила экономическая реформа 1965 года: идеи хозрасчета (то есть относительной финансовой автономии) предприятий, децентрализации планирования, демократизации через привлечение трудящихся к управлению предприятиями и повышения уровня жизни. Не случайно в поисках ответа на вопрос: "Как же поправить дело?" — публицист в своей статье обращается к предреформенной экономической дискуссии, в ходе которой выкристаллизировались взгляды советских экономистов так называемого рыночного (или "товарного") направления, предлагавших ввести практику прямых договоров между предприятиями вместо планирования и даже оптовую торговлю средствами производства. Эти предложения и в 1965-м, и в 1985 году исходили из фундаментального представления об иррациональности советской плановой экономики, ведущей к растрате ресурсов и труда, и состояли, по существу, в том, чтобы заменить громоздкие бюрократические структуры действием экономической логики интереса и конкуренции производителей.
В первых статьях перестроечной экономической публицистики, ставших своеобразными вехами в формировании общественного мнения в пользу реформ8 и объединенных, прежде всего, сильным антибюрократическим пафосом, были актуализированы оппозиции времен оттепели: неэффективных административных рычагов и экономических методов регулирования, политического волюнтаризма "доморощенных Маратов"9 и "объективных экономических законов" (странно напоминающих своим детерминизмом сталинские железные "законы политэкономии социализма"). Существенными характеристиками мышления экономистов-шестидесятников, получивших наконец возможность открыто обсуждать свои взгляды, были социальная ориентированность и представление об автоматическом действии "экономических законов", являвшихся, в этом интеллектуальном контексте, антиподом "административного давления". Постепенно было сформировано представление о неэффективной "административнокомандной системе"10, разрушившей стимулы к труду, ставшей причиной отчуждения рабочего класса и крестьянства от средств производства и подменившей собой подлинно социалистическую организацию общества.
Начало журнальной полемики по времени совпадает с официальным объявлением политики перестройки на январском Пленуме ЦК КПСС 1987 года. Немногим ранее Горбачевым был сформулирован лозунг формирования "нового экономического мышления", являвшийся прямым политическим заказом экономической науке: "Курс на ускорение социально-экономического развития страны требует поднять экономическую науку на должный уровень теоретического объяснения для того, чтобы преодолеть консерватизм, инерцию экономического мышления, опасность нарастания кризисных явлений в экономике, схематизм, схоластическое теоретизирование в науке"11. Установка на "творческий подход" и "освобождение от догм" отразилась также в постановлении правительства "О журнале "Коммунист"", сделавшем акцент на необходимости дискуссии, инновации и "обогащения марксизма-ленинизма". Постановление фактически санкционировало непривычно открытое обсуждение советской истории и расширило историческую перспективу дискуссии об "экономических проблемах развитого социализма"; в результате в журнале появилась серия написанных уже в новом духе статей, посвященных семидесятой годовщине Октябрьской революции12.
Как известно, 1987-1990 годы станут периодом активного пересмотра привычных канонов советской историографии и повального увлечения историей, инициированного партией, но быстро вышедшего из-под ее идеологического контроля. Гласность и установка на освобождение от догм вылились не столько в обсуждение реального положения дел в настоящем, сколько в переоценку прошлого.
У этого "исторического бума" были две особенности. Во-первых, возникший в этот период интерес к истории был обусловлен, в первую очередь, политической конъюнктурой, а не внутренними для исторической науки причинами13. Иными словами, прошлое стало ставкой в идеологической борьбе за определение настоящего и будущего, о чем, в числе прочего, свидетельствует тот факт, что радикализация и поляризация взглядов на советское и досоветское прошлое произошла очень быстро, уже в течение 1987-1988 годов. Во-вторых, вклад историков в формирование представлений о прошлом в этот момент померк в сравнении с активностью экономических публицистов и академических экономистов. Смягчение цензуры и политика гласности дали возможность оформиться "демократической прессе" — либеральному крылу тогдашней периодики, представленному такими журналами, как "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов", "Октябрь", "Юность", еженедельниками "Огонек", "Московские новости" и "Литературная газета", ставшими вскоре рупором борьбы с отживающим режимом и глашатаями "радикальной экономической реформы". В числе их наиболее ярких авторов были как экономические обозреватели — журналисты (В. Селюнин, О. Лацис, Ю. Черниченко и др.), так и ученые, обладающие академическим признанием (Г. Попов, Н. Шмелев, В. Тихонов), а также молодые экономисты (С. Васильев, Б. Львин, Л. Пияшева, Б. Пинскер).
Политический контекст дискуссии (не говоря уже о том, что статистистика и другая достоверная информация о реальном положении дел в экономике продолжала охраняться наравне с государственной тайной, а посему оставалась прерогативой немногих "избранных", близких к экономической Realpolitik) способствовал тому, что реальный экономический анализ этого периода во многом подменила виртуальная до- и послереволюционная экономическая история.
ТЕОРИЯ "ДЕФОРМИРОВАННОГО СОЦИАЛИЗМА"
Одним из наиболее отчетливых трендов 1987-1989 годов стало разоблачение прошлого, и прежде всего сталинского режима. Снятие табу с таких тем, как Большой террор, коллективизация, сделало возможным публикацию произведений Солженицына, Шаламова, Владимова и других ранее недоступных авторов, а также переводов работ западных советологов и историков-шестидесятников, ставших основными источниками представлений о сталинском времени. На страницах журналов появились исследования о коллективизации и раскулачивании (в широкое обращение был запущен новый термин — "раскрестьянивание"), об искусственном голоде, унесшем миллионы жизней, свидетельствующие о репрессивной и деструктивной природе сталинской политики после 1929 года. По признанию Виктора Данилова, "по сути дела, мы вернулись к работе, прерванной во второй половине 1960-х — начале 1970-х годов, — работе, которую мы с полным основанием считали необходимой для понимания прошлого и настоящего нашей страны, для перестройки общества на подлинно социалистических принципах"14.
В завязавшейся дискуссии о прошлом, в котором было необходимо отыскать ключи к пониманию настоящего, столкнулись три интерпретации советской истории. Апологеты сталинизма безоговорочно одобряли методы сталинской индустриализации, как правило, преуменьшая размах совершенного насилия над крестьянством и массовых репрессий городского населения. Согласно этой интерпретации, сталинская политика была обязана своим успехом, прежде всего, дисциплине и, соответственно, "наведение порядка" было бы наилучшим способом решения проблем в экономике. Вторая точка зрения состояла в том, что, несмотря на излишнюю жестокость сталинских методов, они не имели реальной альтернативы и были оправданы исторической ситуацией. Разделявшие ее экономисты и историки не ставили под сомнение основные принципы сложившейся системы. Наконец, наиболее востребованной стала теория, согласно которой в конце 1920-х годов была упущена реальная возможность более "гуманного" перехода к социализму: в 1929 году политика государства свернула с правильного пути и последующие неудачи в экономике стали следствием искажения истинных принципов социализма. На основании этого была сформулирована задача возвращения к истокам, очищения социализма от более поздних, ложных наслоений, приведших к подмене декларативного социализма реальной властью бюрократии. Так, концептуальным обоснованием перестройки выступила теория "деформированного социализма", в основу которой было положено противопоставление истинного, "хозрасчетного социализма" Ленина и "казарменного социализма" Сталина, нэпа и периода, последовавшего после "великий перелом" 1929 года.
Не случайно именно экономисты-шестидесятники способствовали тому, чтобы референтной моделью истинного социализма стал нэп и чтобы Ленин (как антипод Сталина), в свою очередь, прочно ассоциировался в общественном сознании не с "диктатурой пролетариата" и не с "красным террором", а именно с нэпом. Содержание мифа о нэпе (как о подлинно ленинской экономической политике) отражало их представления о том, какой должна быть экономическая модель социализма. Смысл знаменитого политического лозунга 1921 года "от продразверстки к продналогу" трактовался теперь как призыв отказаться от вмешательства государства в деятельность экономических агентов в пользу регулирования их отношений при помощи таких "экономических рычагов и стимулов", как налог, кредит и т.д. При этом отстаивалась необходимость радикальной реформы, в отличие от "половинчатых мер" середины 1950-х и 1965 года, имевших в основе схожие идеи.
С целью опровергнуть утвердившееся в советской историографии мнение о том, что новая экономическая политика была лишь временным маневром перед рывком к коммунизму, обычно цитировались фразы Ленина о "пересмотре всей точки зрения нашей на социализм" и о том, что нэп — это "всерьез и надолго". В статье "Авансы и долги", опубликованной в 1987 году в журнале "Новый мир", Николай Шмелев утверждал, что тогда "были сформулированы принципиальные основы научного, реалистического подхода к задачам социалистического экономического строительства. От азартного, эмоционального (к тому же вынужденного чрезвычайными обстоятельствами) напора переходили к будничной, взвешенной, конструктивной работе"15.
Утверждение нэпа в качестве референтной модели социализма стимулировало интерес к работам советских экономистов двадцатых годов (в сталинской терминологии, "буржуазного" и "неонароднического" направления), подвергшихся репрессиям после "великого перелома" 1929 года, что, в конечном счете, сделало возможной полную реабилитацию Н.Д. Кондратьева, Н.П. Макарова, А.В. Чаянова и их коллег-экономистов16, а также переиздание их трудов. Политическим эквивалентом их экономических идей стала, соответственно, бухаринская партийная линия как альтернативный вариант построения социализма через рынок17.
Теория деформированного социализма была инкорпорирована официальным дискурсом, поскольку, в числе прочего, позволяла обосновать иначе неразрешимый парадокс отчуждения советских тружеников от средств производства в условиях общенародной собственности: было необходимо либо дезавуировать социалистические принципы, либо признать, что они были искажены в ходе "социалистического строительства". Так, в докладе на мартовском Пленуме ЦК 1989 года М. Горбачев признает, что аграрная политика, практиковавшаяся начиная со сталинской коллективизации, привела к серьезным ошибкам, к "человеческой трагедии", наиболее тяжелым последствием которых стало отчуждение от средств производства, приведшее к потере чувства хозяина. Контроль над экономической деятельностью производителей, централизация принятия решений, жесткое планирование привели к тому, что обобществление собственности на деле вылилось в ее огосударствление. Иными словами, дискуссии об экономической реформе, ведшиеся в рамках социалистического выбора, имели предметом различные варианты ресоциализации (самоуправление, аренда) огосударствленной собственности. Стратегический выбор, сформулированный в речи Горбачева, заключался в необходимости вернуться к "истинному социализму Ленина" и к "принципам нэпа" через аренду18 и постепенное введение элементов товарно-денежных отношений, через расширение экономической самостоятельности предприятий19.
АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС: СВОБОДА-ДЕМОКРАТИЯ-ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
Параллельно с официальным дискурсом перестройки формируется радикальный антисоциалистический дискурс "демократической оппозиции", в котором апелляция к социалистическим идеалам уступает место обоснованию либеральной теории естественных прав. Если первый опирался на лозунг "больше социализма", то второй исходил из того, что неэффективный строй, сложившийся в СССР, и был социализмом, а значит, порочными были сами его принципы20. Если не первым, то наиболее ярким образцом этого идейного течения стала статья В. Селюнина "Истоки", опубликованная в начале 1988 года в журнале "Новый мир"21. Отдавая дань увлечению двадцатыми годами, автор при этом совершает важный идеологический сдвиг, представляя нэп не как референтную модель социализма, но как успешную реализацию "товарной модели" вообще, основанной на частном предпринимательстве. Осознавая двусмысленность своего толкования, он указывает на "спорный пункт" в бухаринском плане социалистического строительства: "Как уживутся частные хозяйства и государственная промышленность? Мыслимо ли вообще вписать собственника в социализм?" (c. 173).
Подробный экскурс в историю, раздвигающий географический и временной горизонт дискуссии (Французская революция, Иван Грозный, Петр I, реформы Александра II), служит обоснованию того основополагающего тезиса, что "подневольный труд во все времена и у всех народов был непроизводительным" (с. 178). И поскольку основой социалистической организации являлся принудительный труд, то советская хозяйственная система была неэффективной по определению22. Советский опыт мобилизационной экономики представляется автору самым ярким свидетельством наличия прямой связи между хозяйствованием и правами личности. "Личностные права" являются для него "оборотной стороной беспощадных экономических свобод"; напротив, огосударствление собственности означает экспроприацию и самой личности (c. 170). Селюнин, по сути, воспроизводит аргумент Адама Смита о врожденном праве человека распоряжаться своей собственностью, даже если последняя состоит лишь из пары его рук. Из этого вытекает требование свободы труда как реализации прав личности и одновременно экономической эффективности. В соответствии с этой классической либеральной формулой (обладание собственностью — обладание гражданскими свободами — эффективная экономика) ключ к экономической эффективности лежит в эмансипации производителя от опеки государства, коллектива или другой надличной инстанции, что исторически может обеспечить только частная собственность.
Проблематика либеральной модернизации вызвала к жизни дискуссию о русской общине, которая, как известно, была ключевой и в начале века. Если представители патриотического лагеря (представленного в публицистике писателями-деревенщиками, к которым примыкал также Солженицын) видели в ней залог духовного возрождения русской нации путем возвращения к исконным ценностям23, то для демократов она являлась символом застоя и "убогого равенства". Удивительным образом, демократический дискурс конца восьмидесятых реанимировал миф о хозяине, крестьянине-собственнике так, как он был сконструирован в дискурсе царского правительства. Хозяин, мелкий земельный собственник, который должен был возникнуть в результате столыпинской реформы, имевшей целью развитие крестьянского землевладения, был наделен, в представлении либералов и "экономически мыслящих" правительственных чиновников начала века, такими добродетелями, как предприимчивость, усердие и "культурность", и являлся антиподом "бедной и невежественной массы" общинников, "пьяниц и тунеядцев"24. Эта оппозиция была в точности воспроизведена в радикальном перестроечном дискурсе, где место общины заняли колхозы и совхозы, а место крестьянина-хозяина — первые арендаторы, фермеры. В этой логике, если столыпинская реформа, наделившая крестьянина личной земельной собственностью, как и нэп, способствовала прогрессу сельского хозяйства, то коллективизация стала в сравнении с ними шагом назад, поскольку воспроизводила в новой форме феодальную зависимость, подневольный, а значит, непродуктивный труд. В. Селюнин подчеркивает преемственную связь между колхозами и общиной (с. 186)25. А в 1989 году Юрий Черниченко, известный журналист и основатель либеральной Крестьянской партии, вводит в публичный дискурс выражение "агрогулаг" для обозначения колхозов и совхозов как институтов подневольного труда26. В этой же статье он полностью инверсирует официальную советскую трактовку истории, сравнивая удел колхозников с положением крепостных крестьян эпохи, предшествовавшей Великим реформам Александра II.
Согласно этой интерпретации, антикрестьянская война тридцатых годов уничтожила не просто кучку "кулаков-эксплуататоров", как это пыталась представить советская пропаганда, но важную социальную группу крестьян-собственников, а вместе с ней — специфический крестьянский образ жизни, трудовую этику и навыки ведения хозяйства. И поскольку этот процесс "раскрестьянивания", продолжавшийся весь советский период, был ответственен за перманентный кризис в сельском хозяйстве, то единственным способом исправить положение было возродить крестьянинахозяина: "В социальном плане это означает, что надо пройти обратный путь от разрушенного, уничтоженного крестьянского хозяйства к его возрождению"27. Усилиями публицистов был реабилитирован кулак28, продукт столыпинской реформы и нэпа, образец самостояния, "соль земли русской". На страницах газет и журналов замелькали истории о необыкновенных результатах индивидуальных хозяйств вчерашних колхозников и рабочих совхозов29. Знаменитый "архангельский мужик"30 Николай Сивков, ушедший из совхоза для создания индивидуальной животноводческой фермы, стал одним из символов демократического движения, войдя в историю как "первый российский фермер".
Российские власти аппроприируют антисоциалистический и антисоветский дискурс "окрестьянивания", отвечающий идее суверенитета РСФСР и "возрождения российского народа". На II (внеочередном) Съезде народных депутатов РСФСР глава правительства того времени Иван Силаев устанавливает прямую связь с событиями начала века, предлагая депутатам вспомнить 1906-1911 годы: "Дорогие товарищи, почти ровно 85 лет назад, 9 ноября 1906 года, в России был принят закон, согласно которому крестьяне получили право выйти из общины и… требовать передачи в личную собственность части земель мира… Какой цели достигли мы, предав анафеме имя Столыпина и его земельную реформу?"31
Возникновению "феномена Столыпина" осенью 1990 года способствовала также публикация в журнале "Звезда" посвященной ему книги из цикла Солженицына "Красное колесо". Одновременно в октябрьском номере "Вопросов экономики" вышли сразу три статьи, анализирующие столыпинские реформы. Если в радикальном перестроечном дискурсе Столыпин-реакционер советской эпохи трансформируется в Столыпинареформатора, освободителя крестьянства, то сегодня, присвоенный патриотическим, державным дискурсом, образ Столыпина вновь радикально поменялся: он предстает уже, прежде всего, как "настоящий патриот, государственник"32.
Антисоциалистический перестроечный дискурс объединял в себе критику советского аграрного строя и — шире — экономического устройства с отрицанием социализма как такового33. В соответствии с логикой одновременно экономического и политического неприятия советской системы в этом дискурсе были неразрывно связаны индвивидуальные свободы, рыночная экономика, в основе которой — частная собственность, и демократическое устройство. Так, аграрный вопрос, не самый важный с точки зрения национальной экономики, и в частности дискурс "окрестьянивания", стал одним из ключевых факторов более общей идеологической мобилизации — от "исправления социализма" к "чистому рынку". Зафиксированный сдвиг (от нэпа к дореволюционному — но реформистскому — периоду, от социал-демократического мировоззрения к либеральному) соответствовал формированию представления, что советский опыт было нужно (и возможно) перечеркнуть, вынести за скобки как некую девиацию, временное отклонение от нормального пути развития.
РЫНОК КАК ПРОЕКТ ДЛЯ НЕЗАВИСИМОЙ РОССИИ: ГОСУДАРСТВО БЕЗ ИДЕОЛОГИИ?
С конца 1989 года в публичном пространстве конструируется дискурс о безальтернативности перехода к рынку34 как способе справиться с текущими экономическими трудностями и упредить кризис. В течение 1990 года были разработаны и предложены различные антикризисные программы, основанные на различном понимании рынка и средств его достижения. Главным предметом дискуссий этого года стала природа той политической и экономической системы, которая должна была стать результатом радикальной экономической реформы: "социалистический рынок" или "свободный рынок"?
В основе первой опции лежала теория конвергенции, или теория сближения двух мировых систем. Идею "третьего пути", объединяющего рыночную экономику с "социальными достижениями", отстаивали как некоторые западные интеллектуалы, такие как Р. Дарендорф и Дж. Гэлбрейт, так и такие безусловные лидеры общественного мнения внутри СССР, как А. Сахаров (который в конце 1960-х годов годов был тем человеком, который привнес теорию конвергенции в советское интеллектуальное поле), а также наиболее авторитетные советские экономисты, такие как Л. Абалкин, С. Шаталин или Н. Шмелев. Теория конвергенции исходила из идеи о равной ценности обеих социальных альтернатив, представляющих две взаимодополняющие половины человеческой природы. Так, социалистический рынок являлся системой, которая позволила бы, по выражению экономиста, "идти по жизни на двух ногах, не на одной"35. Доктрина рыночного социализма, ставшая официальной идеологией союзного правительства, ассоциировала "демократизацию", то есть политический плюрализм и гарантию основных свобод граждан, с плюрализмом форм собственности и развитием, наряду с государственным сектором, свободного предпринимательства36.
Концепции рыночного социализма в публичном поле противостояло либеральное мировоззрение, утверждающее принцип автономии рынка или первичности экономической рациональности. Если в статье 1988 года такой ключевой перестроечный автор, как В. Селюнин, делает вывод о том, что госсектор останется основным сектором экономики, то уже через год, цитируя слова другого экономического публициста, Б. Пинскера, он утверждает, что "государственный сектор всегда будет тяготеть к неэффективности", а основой истинной демократизации может быть только частная собственность37. В статье "Бюрократическая химера" Б. Пинскер вопроизводит аргументы западных представителей "консервативного либерализма", критикующих социал-демократические правительства за бюрократическое вмешательство и субсидирование, создающие в людях "комплекс заученной беспомощности"38. Обосновывая неприемлемость бюрократического вмешательства в экономику, Пинскер цитирует слова иконы западного неолиберализма Ф. Хайека: "Государство должно быть подчинено принципам либерализма", а не воле народов, парламентов или правительств (с. 202), предвосхищая тезис о невозможности проведения радикальных реформ демократическим путем.
Рыночный социализм уже представлялся оксюмороном, "эклектической утопией", от которой следовало отказаться в пользу "нормального", "естественного" рынка, без всяких "-измов"39. Отторжение советской идеологии в этот период поставило вне закона идеологию как таковую (весьма характерны в этом смысле были публикации Александра Ципко, в которых именно экономический аргумент несостоятельности социализма — даже как системы идей — был одним из решающих40). В то время как марксизм-ленинизм, долгие годы претендовавший на статус научной идеологии, утрачивает статус науки, начало девяностых проходит под знаком и очищения экономической науки от идеологии и деидеологизации общества41. Доминирующей становится риторика выхода на магистральный путь развития человечества, интеграции в мировое сообщество, возврата к общечеловеческим ценностям, и в первую очередь — к свободе. Утверждение экономической свободы как позитивной ценности звучит во многих публикациях этого времени: "Собственность и свобода", "Переход к свободе", "Свобода как непосредственная производительная сила", "Cвободное предпринимательство — свободный труд", "Испытание свободой"42.
Таким образом, год 1990-й оказался временем синхронизации утверждения идеи "рынка как нормальной экономики" и распада прежней хозяйственной системы, вызванного как экономическими (избыточность денежной массы и т.д.), так и политическими ("парад суверенитетов") причинами. Обращение к истории нэпа43, к столыпинским реформам, риторика "возрождения хозяина" стали вехами в формировании этой экономической идеологии, тем материалом, из которого были вылеплены ее основные образы и смыслы. Однако вне поля зрения экономической публицистики оказалась промышленная политика, реальный хозяйственный механизм большинства секторов народного хозяйства СССР, чьи проблемы не укладывались так просто в риторическую формулу "больше свободы" и затрагивали бы уже не общие исторические перспективы экономического развития, а сегодняшние и завтрашние реалии жизни читателей этой "толстожурнальной" публицистики44.
ДВЕ ПРОГРАММЫ
В конкретном плане экономической политики доктрина рыночного социализма нашла воплощение в правительственной программе реформ, разработанной группой экономистов под руководством академика Л. Абалкина и представленной на обсуждение в мае 1990 года. Программа отдавала предпочтение градуалистическому варианту реформ, предполагая постепенную интеграцию рыночных элементов в советскую экономику в течение длительного периода (до 2000 года) и на первом этапе — стабилизацию финансов и денежного обращения при помощи административных мер.
Правительственная программа перехода к планово-рыночной, или регулируемой, экономике подверглась критике либеральных экономистов молодого поколения (среди которых — Л. Пияшева, Б. Пинскер, В. Найшуль, А. Улюкаев, Б. Львин и др.) и других сторонников демократического лагеря, упрекавших ее в половинчатости, нерешительности, идеологизированности. Так, Л. Пияшева выступила с критикой правительственной стратегии "планируемого перехода к рынку", возложив на нее ответственность за углубление экономического кризиса: "…установка на "обновленный социализм" влечет за собой паллиативность законодательных актов, неработоспособность предложенных мер и двусмысленность самих позиций…"45 В условиях, когда "поэтапный, "планируемый" переход к рыночному ценообразованию обернется для потребителей быстротекущей реформой по взвинчиванию цен, "еще большим обострением дефицита и расширением теневой экономики", единственно возможным выходом из ситуации представлялись немедленные радикальные рыночныe реформы, и в первую очередь — либерализация цен и приватизация (Там же).
Тактика ускоренной реформы легла в основу альтернативной программы перехода к рынку, разработанной Г. Явлинским и его коллегами летом 1990 года параллельно с подготовкой правительственного варианта реформ. Программа "500 дней" была принята Верховным Советом РСФСР 11 сентября 1990 года, но ее реальное значение лежало скорее в символической, нежели практической, плоскости. Она стала знаменем коалиции демократических сил, возобновивших атаку против союзного правительства и горбачевского "правоцентристского блока". В сентябре 1990 года Гавриил Попов, председатель Московского городского Совета и один из лидеров демократического движения, так охарактеризовал его программу в своей вступительной речи к международной конференции "Переход к свободе": "Этот блок может осуществить перемены только в формах и только в сроки, приемлемые для аппарата. …А так как аппарат является плодом бюрократического социализма и несовместим с новой моделью общества, то из всех возможных вариантов перестройки в дело пошел наиболее реалистический, но одновременно и наименее эффективный проект"46. Так, источником легитимности новых центров власти становится альтернативный вариант экономической реформы, призванный гарантировать, прежде всего, более высокую экономическую эффективность. Иными словами, осенью 1990-го, как и осенью 1991-го, проект независимой России выстраивается вокруг идеи эмансипации от союзной власти как носителя идеологии "уравнительности и пассивного потребительства" (с. 6), чьим антиподом выступают экономисты как агенты чистой экономической рациональности.
Отточенную и логически завершенную форму оппозиция "политически приемлемого" и "экономически целесообразного" обретает в дискурсе экономистов так называемого Московско-питерского кружка, часть которых осенью 1991 года сформируют ядро "правительства реформ". Через два дня после формального принятия российским руководством программы "500 дней" была опубликована статья будущего главы правительства Егора Гайдара, в которой он критикует как правительственный, так и альтернативный вариант реформ за неопределенность в вопросе о полномочиях центра в условиях нарастающей дезинтеграции союзного государства, а также за популистские, реально не обеспеченные доходами бюджета, социальные гарантии47. Если профпригодность политика определяется "умением быть популярным", то задача специалиста — "говорить и политикам, и обществу правду", "а правда состоит в том, что сегодня безболезненно выправить положение в народном хозяйстве нельзя" (Там же). В этой оппозиции вновь актуализируется идеальный, восходящий еще к идеям Кейнса, образ нейтрального, политически неангажированного экономиста-эксперта, который во имя всеобщего блага должен направлять действия политика.
* * *
Таким образом, в основе проекта независимой России, во многом сконструированного и обоснованного даже не столько политиками или представителями новых социальных слоев, сколько самими экономистами, лежала экономическая утопия упразднения политического48. По мере нарастания экономических трудностей и политического кризиса рынок стал восприниматься как идеальный и самодостаточный двигатель преобразований — причем все более в ущерб политике как "слишком" сложной конфигурации социальных и политических сил. В конечном счете, упор был сделан на сам механизм трансформаций, а не на их субъекта. Отчасти это было связано с непопулярностью задуманных реформ среди населения и с относительной узостью их социальной базы, в чем реформаторы полностью отдавали себе отчет (об этом прямо пишет Е. Гайдар в процитированной выше статье в "Правде" в середине сентября 1990 года49). Еще раньше, в аналитической записке ленинградской Ассоциации социально-экономических наук, вышедшей за подписью А. Чубайса, уже было высказано следующее опасение: "В то же время в ходе своего проведения реформа рискует встретить недовольство и даже сопротивление большинства социальных групп и политических сил общества"50. В качестве скорее препятствия, нежели обязательного условия предстоящих преобразований, стали также восприниматься демократические представительские структуры, внесшие значительный вклад в расшатывание прежней системы51. В частности, тормозом для развития виделись социальные притязания парламентариев, отождествлявшиеся — по причине смешения понятий "социальное" и "социалистическое" — с тяжелым грузом советского "иждивенческого" менталитета52. В соответствии с этой логикой, противопоставляющей рационального экономиста у власти политикам-популистам и невежественности масс, авторитарный сценарий осуществления реформ оказывался в некотором смысле неизбежным53.
Общим для "прорабов перестройки" (экономистов-"товарников" шестидесятых годов) и "демократов" (мы увидели, что за этой этикеткой скрывалось либеральное мировоззрение), а также молодых экономистов, вошедших в "правительство реформ", был своеобразный экономический детерминизм, то есть представление о том, что рынок как наиболее эффективная форма экономики автоматически, в силу самой своей природы, приведет к укреплению политических свобод и разрешению социальных противоречий54. Разочарование в первых результатах реформ, разошедшихся с этим идеальным представлением, привело к понижению в массовом сознании ценности рынка и ассоциировавшихся с ним понятий свободы и демократии. Другим значительным следствием экономического детерминизма стало то, что осмысление социальной справедливости как не более чем функции экономической эффективности и свободы труда (в противоположность советскому "равенству в нищете") помешало поставить вопрос о социальном государстве. А идея первичности рынка отодвинула на второй план проблему развития демократических институтов, формирования независимой судебной системы и другие фундаментальные вопросы нового общественного устройства. И хотя за последние пятнадцать лет всесильность этого символа экономической веры была неоднократно поставлена под сомнение55, вопрос об оптимальном соотношении экономики и политики остается открытым.
1 Ответ на этот вопрос самого Вебера состоит в следующем: "Они [демократия, свобода] на деле существуют лишь там, где за ними стоит постоянная решительная воля нации, которая не позволяет, чтобы ей управляли, как стадом баранов" (Вебер М. Исторический очерк освободительного движения в России и положение буржуазной демократии / Пер. с нем. Киев, 1906. С. 142).
2 См., например: Гайдар Е.Т. Гибель империи. Уроки для современной России. М., 2006. С. 303-318.
3 Примечательно, что в 1989-1991 годы экономисты пришли во власть во второй раз в истории России. Напомним, что в составе Думы 1905 и 1907 годов, как и в Верховном Совете и на Съезде народных депутатов СССР 1989 года, присутствовало немалое число экономистов. Наконец, подобно концу 1991 г., "золотым веком экономистов", по выражению Алессандро Станциани, стал период с февраля по октябрь 1917 года, когда некоторые из них оказались на самом верху административного аппарата (см.: Stanziani A. L’economie en revolution. Le cas russe, 1870-1930. Paris, 1998. P. 182). Как если бы, в силу слабости структур гражданского общества, экономисты в России приходили к власти всякий раз, когда ослабевает государство.
4 Цит. по: Макашева Н.А. Этические основы экономической теории: Очерки истории. М., 1993. С. 7. Схожую идею мы находим также в "Археологии знания" Фуко, который замечает по поводу политической экономии, что это наука, "насквозь пронизанная идеологией" (Foucalut M. Archeologie du savoir. P., 1969. C. 232).
5 Certeau M de. L’ecriture de l’histoire. Paris, 2002 (1 ed. 1975). С. 37.
6 В самом деле, это наблюдение необычно, поскольку еще не так давно экономисты в СССР не были престижной профессией. Так, в середине 1950-х годов Т. Лысенко мог позволить себе усомниться в легитимности этой научной дисциплины: "А зачем нам нужна экономика? Разве есть такая наука "экономика"?" (цит. по: Никонов А. Спираль многовековой драмы: аграрная наука и политика России (XVIII-XX вв.). М., 1995. С. 215).
7 Селюнин В. Эксперимент // Новый мир. 1985. № 6. С. 173.
8 К примеру: Заславская Т. Человеческий фактор развития экономики // Коммунист. 1986. № 13; Селюнин В., Ханин Г. Лукавая цифра // Новый мир. 1987. № 2; Три дня в Полтаве, или Монологи о сельскохозяйственном труде и мировоззрении земледельца // Знамя. 1987. № 3; Шмелев Н. Авансы и долги // Новый мир. 1987. № 6, и др.
9 Селюнин В. Эксперимент. C. 173.
10 Попов Г. С точки зрения экономиста // Наука и жизнь. 1987. № 4.
11 Материалы Пленума ЦК КПСС, 27-28 января. М., 1987. С. 7-8.
12 Конечно, статьи должны были показать универсальную значимость, достижения и преимущества советского строя, но в то же время, "не обходя ошибок и упущений, показывая способность партии давать им должную оценку и находить верные решения… в публикуемых материалах должна ощущаться живая связь времен" (цит. по: В научном поиске: политическая экономия социализма сегодня. М., 1987. С. 11-12). Кроме того, призыв власти не остался без внимания редакции журнала "Вопросы истории КПСС", призвавшей своих авторов "поразмышлять над узловыми проблемами концепции истории нашей партии" (см. полемику 1988-1989 годов: Наумов В.П., Рябов В.В., Филиппов Ю.И. Об историческом пути КПСС в свете нового мышления // Вопросы истории КПСС. 1988. № 9, 10; Разумов В.А. "Раскрестьянивание" — термин и содержание, временные рамки // Там же. 1989. № 10; и др.).
13 Как замечают по этому поводу историки Г.А. Бордюгов и В.А. Козлов, "шла расчистка исследовательского пространства от старых догм и стереотипов. Никто в то время не осознавал в полной мере возможные подводные камни этого интеллектуального переворота. Несущей опорой переосмысления прошлого была не историческая наука как таковая… а внешние по отношению к науке факторы" (Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992. С. 30-31).
14 Данилов В. Из истории перестройки: переживания шестидесятника-крестьяноведа // Новый мир истории России: форум японских и российских исследователей. М., 2001.
15 Шмелев Н. Авансы и долги.
16 Экономисты Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров, Л.Н. Юровский, А.В. Чаянов и их коллеги были арестованы в 1930 году и осуждены по сфабрикованным обвинениям на различные сроки заключения, а многие из них позднее расстреляны. Их полная реабилитация состоялась 16 июля 1987 года (после частичной реабилитации в 1956 году).
17 В 1988 году, в связи с реабилитацией и столетним юбилеем со дня рождения Н. Бухарина, имел место настоящий "бухаринский бум". Появляются первые статьи (Бордюгов Г., Козлов В. Николай Бухарин: Эпизоды политической биогафии // Коммунист. 1988. № 13. С. 91- 109; Возвращение правды: О Н.И. Бухарине: Беседа с доктором ист. наук Л.Ф. Морозовым // Неделя. 1988. № 39. С. 8-9, и др.) и монографии о Бухарине (Коэн С. Бухарин: Политическая биография. М., 1988; Емельянов Ю.В. Заметки о Бухарине. Революция. История. Личность. М., 1989), а также издания его трудов: Бухарин Н.И. Избранные произведения. М., 1988.
18 Теория аренды, ставшая флагом аграрной политики перестройки, пропагандировалась, в частности, академиком ВАСХНИЛ В. Тихоновым, одним из первых идеологов радикальной реформы. Аренда должна была позволить юридически отделить собственность на средства производства от владения ими как объектом хозяйствования, иными словами — лишить государство функции хозяйственного управления производством (Тихонов В. Чтобы народ прокормил себя сам // Литературная газета. 1988. № 10).
19 Доклад "Об аграрной политике КПСС в современных условиях", см.: Горбачев М.С. Избранные статьи и речи. Т. 7. М.: Политиздат, 1990. C. 350-352.
20 См.: Попкова Л. Где пышнее пироги? // Новый мир. 1987. № 5 (псевдоним известного экономиста Ларисы Пияшевой). Это была одна из первых публикаций, содержавших радикальную критику теории деформированного социализма и социал-демократии в целом. Категорично утверждая, что социализм несовместим с рынком, автор не скрывает своих симпатий по отношению к рыночной экономике "со всеми ее плюсами и минусами".
21 Селюнин В. Истоки // Новый мир. 1988. № 1. С. 162- 189. Статья, имевшая огромный успех, была переведена на иностранные языки и широко цитировалась как экономистами, так и политиками; согласно некоторым подсчетам, всего по территории СССР разошлось порядка пятнадцати-семнадцати миллионов ее копий (см.: Ларин С. Памяти Селюнина // Новый мир. 1994. № 12).
22 Об идейных истоках внеэкономического принуждения писал на страницах "Нового мира" Игорь Клямкин, хотя его отношение к классическому марксизму было более позитивным, чем у Селюнина: Клямкин И. Какая улица ведет к храму? // Новый мир. 1987. № 11. С. 150- 188; Он же. Почему трудно говорить правду // Новый мир. 1989. № 2. С. 204-238.
23 Трибуной для авторов-"славянофилов" (или "почвенников") служили журналы "Москва" и "Наш современник". Cм., к примеру: Кузьмин А. К какому храму ищем мы дорогу // Наш современник. 1988. № 3; Кожинов В. Правда и истина // Наш современник. 1988. № 4.
24 См.: Столыпин П.А. Речь об устройстве быта крестьян и праве собственности, произнесенная в Государственной Думе 10 мая 1907 года. Цит. по: Столыпин П.А. "Нам нужна великая Россия…": Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906-1911. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 86-96.
25 Трактовка Селюнина не оригинальна. Он сам ссылается на вышедшую в эмиграции брошюру Г. Львова, одно время возглавлявшего Временное правительство: "…старое славянофильство и новая советская власть протягивают друг другу руки…" (с. 186). Преемственную связь между общиной и колхозами подчеркивали многие западные исследователи советской истории.
26 Черниченко Ю. Поднявшийся первым // Новый мир. 1989. № 9. Не случайно статья Черниченко соседствует с публикациями романа "1984" Оруэлла, "Архипелаг Гулаг" Солженицына.
27 Тихонов В. К истокам // Погружение в трясину. М., 1990. С. 64.
28 См., например: Зараев М. Как возродить кулака? // Огонек. 1991. № 3 (3313). 12-19 января.
29 Этому дискурсу свойственна риторика "чуда". В серии статей, опубликованных в "Известиях" летом 1989 года, А. Пушкарь пишет: "Вы видите, дорогой читатель, те чудеса, которые происходят на наших глазах под влиянием перестройки. Мужика грабили, унижали, убивали, однако проснулась крестьянская душа, как пчела после долгой зимы, возродилась" (Пушкарь А. Живые души // Известия. 1989. 24, 25 и 26 июля).
30 Протагонист одноименного документального фильма М. Голдовской (59 мин., 1986 г.). Фильм стал лауреатом Государственной премии СССР (1989) и Государственной премии России (1999).
31 Доклад председателя Совета министров РСФСР по Закону "О крестьянском (фермерском) хозяйстве" см.: Второй (внеочередной) съезд народных депутатов РСФСР, 27 ноября — 16 декабря 1990 года: стенографический отчет: В 6 т. М.: Республика, 1992. Т. 1. С. 58.
32 Более подробно о возникновении "феномена Столыпина" можно прочитать в рецензии Б.М. Витенберга на книгу Б.Г. Федорова "Петр Столыпин: "Я верю в Россию": Биография П.А. Столыпина": В 2 т. СПб.: Лимбус Пресс, 2002. 624 с., 272 с. // НЛО. 2002. № 57.
33 Теперь уже советский путь рассматривался не как недостаточно социалистический, но именно как последовательное воплощение этих принципов. См.: Найшуль В. Высшая и последняя стадия социализма // Постижение / Под ред. Т. Ноткина. М.: Прогресс, 1991. С. 31- 62 (работа датирована январем 1990 года).
34 Об этом красноречиво свидетельствуют названия статей и сборников, вышедших в этот период, к примеру: Иного не дано. М., 1988; Альтернативы нет!: Особенности развития народного хозяйства в условиях радикальной реформы. М.: Московский рабочий, 1989 (серия "Экономический всеобуч").
35 Шмелев Н. Либо сила, либо рубль // Знамя. 1989. № 1. С. 147.
36 См., к примеру: Шаталин С. Экономическая программа политической партии // Коммунист. 1990. № 7. С. 32-33.
37 Селюнин В. Плановая анархия или баланс интересов? // Знамя. 1989. № 11. С. 218.
38 Пинскер Б. Бюрократическая химера // Знамя. 1989. № 11. С. 195.
39 Cм.: Ясин Е. Социалистический рынок или ярмарка иллюзий // Радикальная экономическая реформа. Истоки, проблемы, решения. М.: Высшая школа 1990. В связи с этим см. статью "официального" экономиста Л. Абалкина "Рынок в экономической системе социализма", напечатанную в этом же сборнике (тираж которого составил 100 000 экземпляров). Призыв к деидеологизации основных экономических" понятий генетически связан с радикальным разделением политики и экономики в рамках либеральной теории. Так, интервьюируя академика С. Шаталина, А. Улюкаев задается вопросом: "Должна ли политическая партия определять свое отношение к рынку, к предпринимательству? Не отсюда ли идет новая волна идеологизации этих понятий, появление каких-то "гомункулусов" типа социалистического рынка и социалистического предпринимательства?" (Шаталин С. Экономическая программа политической партии. С. 33).
40 См.: Ципко А.С. Хороши ли наши принципы? // Новый мир. 1990. № 4. С. 173-204 (см. также серию его "ревизионистских" статей: Ципко А.С. Истоки сталинизма // Наука и жизнь. 1988. № 11-12; 1989. № 1, 2).
41 Оппозиция "сциентизма" и "здравого смысла" восходит к знаменитой работе Ф. Хайека "Контрреволюция науки", в которой он разоблачает идею научного управления обществом как неотъемлемое свойство социалистической идеологии (см.: Хайек Ф. Контрреволюция науки (Этюды о злоупотреблениях разумом). М., 1999).
42 Рыночный романтизм, связывавший политические свободы со свободой предпринимательства и частной собственностью, являлся, как правило, результатом некритического восприятия принципов неоклассической теории: "Одно ясно и без подробного анализа: лишь обретение и "освоение" экономической свободы сможет по-настоящему изменить к лучшему нашу жизнь" (Улюкаев А. Свобода как непосредственная производительная сила // Коммунист. 1990. № 14. С. 13). Отметим, что эти слова опубликованы не в оппозиционном издании, но в центральном теоретическом органе ЦК КПСС, что свидетельствует о банализации либерального дискурса к концу 1990 года.
43 Один из последних примеров "обращения к нэпу" на излете перестройки см.: Голанд Ю. Политика и экономика // Знамя. 1990. № 3. С. 116-152.
44 Несколько более осторожным становится стиль и тон "новомирской" публицистики в 1990 году по сравнению с двумя предыдущими годами: Кива А. Кризис "жанра" // Новый мир. 1990. № 3. С. 206-216; Данилов-Данильян В. Новые опасности экономического романтизма // Новый мир. 1990. № 5. С. 184-199.
45 Пияшева Л. Если правительство все понимает… Поступь официального экономического мышления // Век XX и мир. 1990. № 3 (http://old.russ.ru/antolog/vek/ 1990/3/piash.htm).
46 Попов Г. Выступление на международной конференции "Переход к свободе" // Вопросы экономики. 1990. № 12. С. 4.
47 Гайдар Е. Две программы // Правда. 1990. 13 сентября. Непоследовательность правительственной политики в области экономической реформы — на страницах главной партийной газеты! — Гайдар критиковал еще раньше: Он же. О благих намерениях // Правда. 1990. 24 июля.
48 Ср.: Это выражение принадлежит Пьеру Розанваллону, который в книге "Утопический либерализм" показывает, что необходимо различать либеральную утопию саморегулирующегося рынка как идеологию экономистов и реальный капитализм, являющийся в гораздо большей степени результирующей взаимодействия различных социальнополитических сил и разнонаправленных интересов лоббистских групп (Rosanvallon P. Le capitalisme utopique. Histoire de l’idee de marche. Paris: Editions du Seuil, 1999). На русском языке отрывки из этой книги были опубликованы в: Неприкосновенный запас. 2003. № 1 (33).
49 Подробней о позиции Гайдара относительно экономических программ 1990 года см.: Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. М., 2003. С. 234-241.
50 [Чубайс А.] Жестким курсом… Аналитическая записка Ленинградской ассоциации социально-экономических наук // Век ХХ и мир. 1990. № 6. С. 17.
51 В октябре 1991 года Г. Бурбулис, в то время госсекретарь РСФСР, заявил в телеинтервью, что "представительные органы в большей мере стали тормозом наших реформ. Эти органы нужны были для разрушения тоталитарной системы, и эту задачу они выполнили. Теперь территории России жаждут властной вертикали" (Бурбулис Г. Выступлении в программе РТВ "Без ретуши". 1991. 9 октября). Цит. по: Ворожейкина Т. Шествие триумфаторов // Век XX и мир. 1992. № 1 (http://old.russ. ru/antolog/1992/1/index.html).
52 О необходимости различать понятия "социальный", как оно сформировалось на Западе, и в частности во Франции ("социальный вопрос" и т.д.), и "социалистический" (здесь — в смысле продукта советской системы) см. интервью с Робером Кастелем в послесловии к русскому изданию книги "Метаморфозы социального вопроса", выход которого намечен на 2007 год (Castel R. Les metamorphoses de la question sociale, une chronique du salariat. Paris: Fayard, 1995).
53 О нем еще летом 1989 года писали Игорь Клямкин и Андраник Мигранян в своей нашумевшей статье (Клямкин И., Мигранян А. Нужна "железная рука"? // Литературная газета. 1989. 16 августа). См. также: Мигранян А. Долгий путь к европейскому дому // Новый мир. 1989. № 7. С. 166-184.
54 Именно об экономическом детерминизме как основном факторе, сужавшем горизонт видения тогдашних проблем у команды Гайдара (сложившейся как раз к 1990 году), говорит в недавнем интервью Петр Авен, обычно весьма далекий от любого ретроспективного раскаяния; см.: http://www.polit.ru/analytics/2006/12/20/aven.html .
55 См., однако: Гайдар Е., Мау В. Марксизм: между научной теорией и "светской религией" (либеральная апология) // Вопросы экономики. 2004. № 5. С. 4-27.