Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Первая публикация Елеазара Моисеевича Мелетинского датируется 1941 го-дом. Более шестидесяти лет в науке, и какие были эти шестьдесят лет, как легко мог оборваться, едва начавшись, этот путь в науке, стоит ли говорить? Стоит, наверное: хотя бы потому, что Е.М. Мелетинский — единственный из великих русских гуманитариев нашего времени, чья биография так тесно сплелась с биографией века, со всеми его трагическими изломами.
Итак, первая публикация — «Интернациональная литература», последний номер 1941 года. Ее автор, ифлийский аспирант, учится на курсах военных переводчиков. Он мог бы не идти в армию — в ИФЛИ предлагали преподавательскую должность и бронь. Его оставляли в Военном институте — он попросился на фронт. Его оставляли в штабе фронта — он попросился на передовую. «Мое понимание чувства долга очень приблизилось к официальному, и этот долг выступал как императив, противостоящий себялюбию, трусости, мещанству»1.
Он чудом избежал плена, выходя из окружения летом 42-го. Вышел — и попал в лапы особого отдела. Получил десять лет лагерей «за антисоветскую агитацию с целью разложения Красной армии» (с. 488). Чудом не сгинул от голода и болезней в пересыльной тюрьме в Тбилиси. Был освобожден по актировке и вторично арестован в 1949 году: пять с половиной месяцев одиночки во время следствия и пять лет лагерей (приговорили к десяти, но реабилитировали после смерти Сталина). Первый «чистый» паспорт (выданный не на основании справки об освобождении) получил только в 1964 году.
Советская официальная научная среда его отторгала (постоянную поддержку он находил только у В.М. Жирмунского). В 1940—1950-е годы подозрение вызывали ссылки на зарубежных исследователей, в 1950— 1960-е — компаративистский уклон, в 1960—1970-е — структурно-семиотические методы. В ИМЛИ, где он некоторое время заведовал сектором фольклора, его чуть не затравили присяжные имлийские фольклористы. Докторскую диссертацию он был вынужден защищать дважды (первую, по «герою волшебной сказки», отклонили в ВАКе под тем предлогом, что она не соответствует профилю диссертационного совета). В члены Академии его так и не выбрали: с академическим рангом Аверинцева, Гаспарова и Топорова выборщики из ОЛЯ в конце концов смирились, но против Мелетинского стояли насмерть.
В ИМЛИ он прибился к отделу, готовившему «Историю всемирной литературы», и обрел в нем нечто вроде тихой пристани: именно здесь, где ему, по крайней мере, не мешали, написано большинство его самых значительных работ. Но научной кельи ему было мало: он всегда хотел и находиться в созвучной ему научной среде, и сам ее формировать. К этому по-прежнему не допускали: единственными отдушинами были тартуские летние школы и собственный домашний семинар. «Железный занавес» для него приоткрылся только в 1987 году — и он объехал с лекциями и докладами крупнейшие университеты Европы и Америки. А в 1992-м сбылась еще одна мечта: Е.М. Мелетинский возглавил Институт высших гуманитарных исследований при РГГУ, в котором ему виделось воплощение идеала свободного научного сообщества.
Научное творчество Е.М. Мелетинского при огромном разнообразии тем и предметов отличается поразительной стройностью и последовательностью: создается впечатление, что на протяжении полувека он осуществлял единый проект. Некоторые колебания были лишь в самом начале: кандидатская диссертация, защищенная в 1945 году, посвящена Ибсену (но Ибсену — романтику с его сюжетами из скандинавского средневековья). Однако уже в публикации следующего года обозначилась новая тема — волшебная сказка — и была найдена, как это ясно теперь, настоящая стартовая площадка.
Сказке посвящена первая монографическая работа Е.М. Мелетинского («Герой волшебной сказки: Происхождение образа», 1958). За сказкой последовал эпос: обобщающая монография («Происхождение героического эпоса: Ранние формы и архаические памятники», 1963) и конкретизирующий экскурс в скандинавский материал («“Эдда” и ранние формы эпоса», 1968). За эпосом — миф, и вновь с таким же распределением ракурсов: от панорамных планов («Поэтика мифа», 1976) к детализирующим («Палеоазиатский мифологический эпос: Цикл ворона», 1979). Дальше двигаться от сказки в том же направлении, ко все более далеким и архаичным истокам словесности некуда, предел достигнут, и исследователь делает крутой разворот: от мифа и фольклора к авторской литературе, от героического эпоса — к роману, к следующей в типологическом ряду крупной повествовательной форме («Средневековый роман: Происхождение и классические формы», 1983). Затем новое обобщение и одновременно следующий шаг в жанровой диахронии («Введение в историческую поэтику эпоса и романа», 1986). Из одной главы «Введения» выросла «Историческая поэтика новеллы» (1990), а хронологию этой книги, завершающуюся XVIII веком, раздвинули «Заметки о творчестве Достоевского» (2001).
Этими базовыми монографиями, вокруг которых группируются сотни статей, также имеющих во многих случаях фундаментальное научное значение, охвачена едва ли не вся мировая литература в ее повествовательных жанрах. Неудивительно, что «своим» Е.М. Мелетинского считают востоковеды и западники, мифологи и фольклористы, медиевисты и теоретики литературы. Для каждой из этих областей гуманитарной научной предметности Е.М. Мелетинский, действительно, сделал очень много, но само их обилие говорит не только и не столько о многообразии научных интересов, сколько об их концентрированности, об усилии, направленном на то, чтобы за множеством увидеть единство.
В своих воспоминаниях он писал: «…с раннего детства мое сознание тянулось к представлению об осмысленной связи целого… Не зная еще этих слов, я всегда был за Космос против Хаоса… На более позднем этапе проблема Хаоса / Космоса и их соотношения в модели мира стала центральным пунктом моих философских размышлений и научных работ» (с. 502). Ту точку обзора, которая позволила превратить хаос явлений и форм в космос научно упорядоченной картины мировой литературы, Е.М. Мелетинский нашел в исторической поэтике.
В культуре XX в. одним из моментов «взрыва» (если воспользоваться термином Ю.М. Лотмана) была, без сомнения, попытка освободить гуманитарные науки от описательности, субъективизма, идеологизированности и сообщить им статус, сопоставимый со статусом точных наук. Е.М. Мелетинский причастен к этому направлению мысли как один из его основных творцов. Во всяком случае, встреча с В.В. Ивановым и В.И. Топоровым, состоявшаяся в начале 1960-х, была уже встречей единомышленников. Однако в отличие от многих других ученых, готовивших и осуществлявших структурно-семиотический «взрыв» в гуманитарном знании, Е.М. Мелетинский гораздо глубже вписан в традицию академического литературоведения. Моменты безоговорочного новаторства и моменты строгого традиционализма в его деятельности поразительным образом гармонизированы.
Е.М. Мелетинский считал своим единственным учителем В.М. Жирмунского. В.М. Жирмунский, в свою очередь, был в середине века единственным русским ученым, пытавшимся продолжить и развить научное наследие А.Н. Веселовского. В 1940 году он призывал советское литературоведение «поднять знамя, выпавшее из рук великого ученого»2, — у советского литературоведения были другие задачи и другие авторитеты, что оно очень быстро не без помощи компетентных органов Жирмунскому и продемонстрировало. Откликнулся на призыв, пожалуй, только Е.М. Мелетинский.
А.Н. Веселовскому принадлежит и первый опыт исторической поэтики, и программа ее дальнейшего развития. Сам Веселовский остановился на пороге литературы Нового времени; ядро его исторической поэтики — теория первобытного синкретизма родов и видов словесности в границах архаического обрядового комплекса. Даже поэтика средневековой литера-туры с ее «эпическим коллективизмом» намечена лишь редким пунктиром. Хотя в принципе ученый был убежден, что произведения, в которых доминирует индивидуально-творческое начало (или, как он говорил, «личный почин»), при выборе определенного исследовательского ракурса можно изучать так же, как памятники эпох нерасчлененного и синкретического творчества, раскрывая в них явления «всеобщего схематизма и повторяемости» (что является привилегированным планом исторической поэтики); на практике, однако, такой ракурс никак не удавалось установить. «Личный почин» в работах А.Н. Веселовского о Боккаччо, Петрарке, Жуковском оттесняет поэтику «предания» далеко на задний план. Обычно это объясняют тем, что весь его методологический аппарат не был приспособлен к анализу личного творчества, однако граница, перед которой остановился Веселовский, оставалась таковой и в дальнейшем: не случайно подавляющее большинство исследований, созданных уже после реабилитации компаративистики и затрагивающих проблематику исторической поэтики, посвящены фольклору, античной литературе, литературе Древнего Востока и Средних веков.
Для того чтобы иметь возможность взглянуть на литературу Нового времени с точки зрения «схематизма и повторяемости», необходимо иметь опору в виде теоретически продуманной типологии этих повторяющихся схем. Для А.Н. Веселовского такой элементарной компаративной единицей был сюжетный мотив, но, как показал уже В.Я. Пропп, мотив не может считаться неразложимой единицей повествования. В своих исследованиях, посвященных доавторской словесности, Е.М. Мелетинский не только выдвинул ряд положений, имеющих значение фундаментальных научных открытий, но и подошел к разработке теории сюжетных архетипов как первичных и универсальных смыслопорождающих элементов («О литературных архетипах», 1994). Это позволило ему осуществить синтез историко-генетического и структурно-типологического языков описания, которые, как правило, стремятся к разъединению, и сделало проницаемой границу между литературой «предания» и «личного почина».
Возвращаясь к открытиям Е.М. Мелетинского и ограничиваясь самым скупым перечнем, можно указать на интерпретацию мифа как системы, направленной на поддержание и контроль социального и космического порядка; серьезные коррективы, внесенные в теорию первобытного синкретизма А.Н. Веселовского (особенно в части, касающейся внеобрядового пересказывания мифов); существенные дополнения, внесенные в теорию В.Я. Проппа о происхождении волшебной сказки (с подчеркиванием роли свадебного обряда, отчасти оттесняющего ритуал инициации); создание модели описания фольклорного сюжета и мотива; выделение ранних форм эпоса как особой диахронической стадии (и прослеживание их связей с мифом о культурном герое); новый взгляд на генезис, типологию и линейную структуру средневекового романа; новый подход к классическим фор-мам романа как к прямому продолжению (или прямому опровержению) средневековой романной формы. В целом же его исследования складываются в грандиозную панораму мировой литературы, взятой во всем ее пространственном и временном размахе и представленной как единое целое, — исходя не из внешних по отношению к ней факторов, а из внутренних, порожденных ею самой закономерностей. Вновь вспоминая о несколько пафосном призыве В.М. Жирмунского, можно сказать, что Е.М. Мелетинский оказался единственным, кому эта задача — поднять знамя, выпавшее из рук великого ученого, — пришлась по плечу. Он не только пошел по пути, указанному А.Н. Веселовским, он прошел по нему до конца. Научное наследие Е.М. Мелетинского, в свою очередь, обладает качеством, далеко не всегда присущим сколь угодно новаторским исследовательским разработкам, — качеством воспроизводимости. Воспроизводимы, конечно, не широта обзора и не масштабность открытий — воспроизводимы подходы и принципы. Воспроизводим, хочется верить, и тот императив рационального знания, которому Е.М. Мелетинский был неизменно верен. «И, может быть, — думал я, — если у меня хватит сил не опустить глаза перед Хаосом жизни, то я смогу, без лишних иллюзий, вносить сознательно смысл в свою жизнь и в жизнь людей, меня окружающих. И эта гордая мысль меня немного утешала…» (с. 537).
_____________________________________________________________________
1) Мелетинский Е.М. На войне и в тюрьме // Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. М.: РГГУ, 1998. С. 435. Далее ссылки на это издание приводятся непосредственно в тексте с указанием номера страницы.
2) Жирмунский В.М. А.Н. Веселовский и сравнительное литературоведение. // Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л.: Наука, 1979. С. 136.