(К стенограмме обсуждения на расширенном секретариате МО СП СССР альманаха «МетрОполь» 22 января 1979 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
Необходимой банальностью является утверждение, что пространство свободы в СССР расширялось начиная с 1953 года. То, что считалось вполне допустимым в 1962 году, было немыслимо в 1952-м. То, что казалось нормой в 1973-м, — воспринималось как отчаянное, если не подсудное, дело на десять лет раньше. Советская интеллигенция завоевывала пространство свободы, продвигала либерализацию, неся потери, но так или иначе способствуя модернизации культурного и общественного пространства.
Поскольку мой комментарий касается литературной среды, стоит сопоставить несколько фактов. В конце 1950-х годов руководство Союза писателей подвергло Б. Пастернака остракизму за публикацию лирического романа, сперва предложенного в советские издания, а затем изданного в Европе и как бы нечаянно удостоенного “неподцензурной” Нобелевской премии. В середине 1960-х писателей судили и отправляли в психушки за факт сознательной публикации за границей уже однозначно “непроходных” произведений, которые авторы и не пробовали предложить к печати в СССР (дела А. Синявского — Ю. Даниэля и В. Тарсиса). В 1970-е, после высылки Солженицына, факт самостоятельной публикации за границей, даже в “антисоветских” издательствах, стал если не нормой, то уже и не ЧП, радикально влияющим на карьеру1. Частные поездки лояльных, пусть и “неоднозначных” деятелей советской культуры (Е. Евтушенко, А. Вознесенского, И. Глазунова) на Запад с лекциями и выставками вызывали вопросы о связях “лояльных” с “органами”, а не скандалы с ЦК.
Надо напомнить, что с 1974 года в Германии в престижном издательстве Шпрингера начал выходить регулярный литературный журнал на русском языке — “Континент”, редактировавшийся известным советским писателем-эмигрантом В. Максимовым и ставший де-факто продолжением и заменой “Нового мира” А. Твардовского. В нем в основном публиковались произведения советских (или бывших советских) писателей. Последовательное чтение литературных текстов в этом журнале без ознакомления с биографическими данными, как правило, не давало возможности понять, кто из авторов уже уехал из страны, кто готовится к отъезду, а кто и не собирается этого делать в ближайшей перспективе.
В результате вместо четких “правил” 1950-х — начала 1960-х, предполагавших суровые репрессии за самостоятельные публикации, в 1970-е между литературной властью и писателями имела место сложная торговля2, хорошо отраженная в публикуемой стенограмме. Это заметно по самой модальности реплик руководства МО СП СССР: “Почему за границей публикуют только…”, “…а если через ВААП…”, “…больше писем с отказами [от опубликованных за рубежом текстов] мы принимать не будем” и т.п.
Дело “МетрОполя” было еще одной попыткой расширить “пространство свободы”. Теперь дело было в желании группы литераторов подготовить и выпустить сборник без цензуры — безразлично, “тут” или “там”. Для сложившейся системы взаимоотношений между творческой интеллигенцией и властью это действительно было новостью. Власть к тому времени уже привыкла к единичным экспромтам — например, к индивидуальной “полу-антисоветской” или “антисоветской” деятельности отдельных членов Союза писателей (В. Тарсис, А. Солженицын, А. Галич, Г. Владимов, В. Максимов, В. Войнович, Л. Чуковская), лишь изредка готовых подписаться вместе под каким-нибудь письмом. Но в истории с “МетрОполем” власть впервые в послевоенный период столкнулась с открытой оппозицией со стороны группы литераторов — членов СП. Группы, которая не только подготовила сборник, принципиально новый с точки зрения используемого языка и тем, но и была готова к открытой конфронтации с курируемым ЦК литературным генералитетом. И, более того, сборник, очевидным образом рассчитанный на мнение и помощь западной “советологической” аудитории, а затем и на трансляцию для внутрисоветской, но относительно массовой аудитории: сначала через радиостанции, а затем через распространяемый внутри страны “тамиздат”.
Открытое функционирование в Союзе писателей группы, пользующейся западной поддержкой и решившей, по сути, делать свою собственную литературу (а не выступать по отдельным идеологическим вопросам — что случалось и ранее), было делом новым: это случилось впервые аж с 1920-х годов — про которые никто ни в аппарате ЦК, ни в Союзе писателей уже ничего толком и не помнил3. “МетрОполь” сам по себе в крайнем случае можно было бы не заметить, но появление в СП де-факто открытого оппозиционного “центра власти”, потенциально способного на неизвестно еще какие инициативы, необходимо было пресечь. Именно поэтому дело “МетрОполя” произвело в партийно-литературных инстанциях заметный переполох, однако все же недостаточно большой, чтобы стать, например, предметом общенациональной пропагандистской кампании. Такая честь досталась Синявскому и Даниэлю, или Солженицыну, или Сахарову, а вот из всех прочих (см. выше) власти делать общеизвестных героев антисоветского сопротивления не стали.
Дело в том, что к концу 1970-х годов даже коллективные протестные действия в сочетании с апелляцией к Западу перестали быть в СССР новостью. С конца 1960-х существовало правозащитное движение, которое предпринимало именно групповые действия, тесно координировавшиеся с общественностью и СМИ западных стран. С начала 1970-х действовало мощное движение “отказников” (евреев, получивших отказ в праве эмигрировать в Израиль) — в число “отказников” входили и некоторые заметные советские ученые. С 1972 года на квартире физика и общественного деятеля Александра Воронеля собирался неофициальный научный семинар, а 1—5 июля 1974 года его участники планировали провести даже международную конференцию по применению математических и физических методов в других науках. Эта конференция была сорвана советскими властями: зарубежным докладчикам не выдали въездные визы, а организаторов конференции арестовали и, не предъявляя обвинений, продержали под стражей до 5 июля. В декабре 1976 года, однако, удалось провести домашнюю конференцию на тему “Еврейская культура — состояние, перспективы” — при том, что предполагаемым зарубежным участникам виз все равно не дали. Легко видеть, что первая, несостоявшаяся конференция была точным аналогом “МетрОполя” в физико-математических науках4. После разгрома “бульдозерной” выставки в 1974 году фактором международной общественной жизни становятся советские художники-нонконформисты, предпочитавшие добиваться своих целей совместными усилиями (не случайно объединение концептуалистов, возникшее в 1976 году и проводившее свои акции в лесу и других, как правило, малолюдных местах, было с некоторой иронией названо “Коллективные действия”5). В 1979 году диссиденты (в данном случае — не столько евреи, сколько русские по происхождению “антисоветчики”) организовали группу “Выборы-1979”, которая открыто провозгласила своей целью выдвижение альтернативных кандидатов на выборах в Верховный Совет СССР (были выдвинуты кандидатуры политолога-“самиздатчика” Роя Медведева и инженера Людмилы Агаповой, жены “невозвращенца” Агапова, добивавшейся права выехать к мужу); эти кандидаты не были зарегистрированы6.
Естественно, все эти группы можно было бы ликвидировать в мгновение ока. Однако концепция главы КГБ Ю.В. Андропова, находившая поддержку у руководителя страны Л.И. Брежнева, заключалась в “предупреждении” антигосударственной активности, но не в жестоких (сталинское время тогда было еще свежо в памяти), а в эффективных формах. Запрет на публикацию уже набранной книжки для литератора мог стать не менее болезненным, чем лагерный срок. Срыв защиты кандидатской или докторской — серьезный ущерб ученому. А выдача разрешения на выезд из страны хотя и носила характер уступки активному “отказнику”, но избавляла советских представителей за рубежом от необходимости оправдываться на очередной конференции за арест инакомыслящего.
В своей деятельности власть могла рассчитывать на коллег тех, кто “взбунтовался”. На протяжении почти всего советского периода литературная среда в СССР была расколота на достаточно четко очерченные группировки, многие из которых (особенно во второй половине ХХ века) видели во власти не столько сурового надсмотрщика, сколько отчасти арбитра, отчасти помощника в полемике с конкурентами. Более того, значительная часть партийных начальников — от рядовых работников профильных отделов ЦК КПСС до членов Политбюро — была многими путями вовлечена в деятельность литературных группировок и уже поэтому не могла вырабатывать и проводить однозначную политику.
Наиболее известные литературные группировки, сформировавшиеся в конце сталинской эпохи, — “либералы-модернисты” и русские националисты — на протяжении всех 1950—1980-х годов понимали литературный процесс не столько как расширение списка форм, образов и тем, доступных пишущему по-русски поэту или прозаику, а скорее как историю политических, по сути, разбирательств между собой. Литературные новации по необходимости уходили на второй план. Не случайно после горячих дискуссий 1920-х годов о том, какой именно круг писателей является наиболее “пролетарским” и, следовательно, требует максимальной поддержки властей, советское руководство предпочло объединить и “пролетарских” авторов, и “попутчиков” в единый Союз писателей: заметных различий между сочинениями, допущенными цензурой в печать, в 1930-е годы становилось все меньше (за редчайшими исключениями), а существования самостоятельных политических групп в элите Сталин не допускал.
Такое политизированное восприятие новаторства в литературе оказало влияние на репутацию “деревенщиков”, нового по языку и темам движения в русской литературе 1950—1960-х годов. С точки зрения консервативного большинства в СП они были, безусловно, порождены “оттепелью”: умеренно-критично относились к колхозному строю, печатались в “Новом мире”, а следовательно, являлись по совокупности признаков “либералами”. Однако в 1980—1990-е годы большинство “деревенщиков” перешло в стан русских националистов. Впрочем, некоторые из них (например, В. Астафьев, С. Залыгин, Г. Троепольский и — если его причислять к “деревенщикам” — А. Солженицын) не примкнули ни к одной из существовавших в постсоветской литературе групп.
М. Алексеев, громя в 1979 году новаторский “МетрОполь” за “грязные” темы, в то же самое время дописывал (или уже передал в редакцию журнала “Наш современник”) начатый в 1978 году роман “Драчуны”, где впервые в советской литературе был подробно описан голод 1932—1933 годов. Этот роман стал ответом писателя, считавшего себя выразителем взглядов русской “глубинки”, на “элитарные” проблемы, описанные в романе Трифонова “Дом на набережной”. В публикуемой стенограмме Алексеев прямо говорит о голоде, не упоминая о романе, который был опубликован в 1981 году после длительной борьбы7.
Безусловно, наиболее значимые кампании в литературной среде (те же дела Пастернака и Солженицына) были инициированы ЦК КПСС или КГБ, часть таких компаний заканчивалась “оргвыводами” — как правило, вызванными глобальными политическими изменениями в масштабе всей страны, однако несомненно, что “сигнализировали” о нарушениях властям, помогали оформлять организационные решения, а затем приводили их в действие прежде всего сами писатели. Разгром “Нового мира” в 1970 году не случайно совпал с кадровыми перестановками в “Молодой гвардии”; своеобразной компенсацией за кампанию против русских националистов, инициированную А. Яковлевым в 1972 году, и упорное нежелание московских писателей принять в СП автора нескольких антиинтеллигентских книг Ивана Шевцова стала кампания против писателей — участников диссидентского движения (1974). А выступление сплоченной группы русских националистов на дискуссии “Классика и мы” (21 декабря 1977 года) и осуждение “МетрОполя” отыгрались уже националистам. “Уравновешивающими событиями” стали произнесенная в октябре 1979 года речь М.А. Суслова с прямыми обвинениями ряда членов “русской партии” в идеологических прегрешениях; продолжение “уравновешивания” последовало в 1980 году (снятие В. Ганичева с поста главного редактора “Комсомольской правды” и С. Куняева с поста секретаря МО СП), и тем более в 1981—1982 годах (официальные кампании против журнала “Волга”8 и “Наш современник”, а также кадровые перемещения в издательстве “Современник” и в “Романгазете”).
Но все это — только крупные эпизоды, оставившие след в истории советской литературы послесталинского времени. Американский историк И. Брудный написал по архивным источникам целую книгу с хроникой писем, жалоб, обращений, хитрых и не очень хитрых интриг одних “инженеров человеческих душ” против других9.
Анализируя список выступавших против “МетрОполя”, можно заметить, что в нем помимо полагающихся в подобных случаях литературных чиновников (Н. Грибачев, Ю. Жуков, О. Попцов, Е. Сидоров, А. Кулешов, А. Алексин), а также защитников обвиняемых (Л. Гинзбург, А. Михайлов, Б. Окуджава) приняли активное участие прямо или косвенно связанные с КГБ авторы книг о “подвигах” чекистов (М. Барышев, Л. Карелин, В. Красильщиков), которые в основном выясняли “технические вопросы”, связанные с местонахождением рукописей. Однако главными организаторами кампании, несомненно, были русские националисты. “МетрОполь” стал для них отличной возможностью нанести удар по модернистам, среди которых вдобавок было немало этнических евреев. Удар с позиции власти, с которой русским националистам выпала нечастая возможность солидаризироваться. Имеются и прямые свидетельства не просто подготовки ими данного заседания, но и разработки стратегии всей кампании против сборника.
Так, нынешний первый заместитель главного редактора журнала “Наш современник” Г. Гусев (в 1979 г. — главный редактор “Роман-газеты”) упоминал, что вопрос о том, как следует ответить авторам “МетрОполя”, был предметом обсуждения на собрании “колхоза” — одного из идейных и организационных центров “русской партии” — в ресторане гостиницы “Украина”10. Главным организатором “колхоза” был секретарь СП М. Алексеев — один из основных участников обсуждения, зафиксированного в публикуемой стенограмме.
Обличение “МетрОполя” стало частью более широкой кампании по завоеванию младшим поколением “русской партии” более высоких позиций в партийно-государственном истеблишменте, предпринятой в 1977— 1982 годах. Тогда сорокалетние активисты националистического движения — в первую очередь руководитель издательства “Молодая гвардия” В. Ганичев и главный редактор журнала “Человек и закон” С. Семанов, а также рабочий секретарь (с 1976 года) Московской писательской организации С. Куняев предложили себя в качестве идейных борцов с прозападным диссидентским движением. На фоне активизации и институционализации диссидентов в 1974—1977 годах (возобновление выпуска “Хроники текущих событий”, образование Московской Хельсинкской группы и других аналогичных объединений) предложения русских националистов были выслушаны новоназначенным главой Отдела пропагнады ЦК КПСС Е. Тяжельниковым и “рабочим” секретарем ЦК по идеологии М. Зимяниным более внимательно, чем ранее. Характерно, что первое, насколько мне известно, описание в “либеральной” литературе деятельности “русской партии” (голый русский националист Олег Степанов в цековской бане излагает голым функционерам программу национального возрождения русского народа и при этом испытывает эрекцию) было дано организатором “МетрОполя” Василием Аксеновым в романе “Остров Крым”, который писался практически одновременно с организацией альманаха — в 1977— 1979 годах11. Это свидетельствует о том, что обе стороны конфликта понимали, против кого сражаются и о каких ставках идет речь.
Кампания вокруг “МетрОполя” стала логическим продолжением целого ряда акций русских националистов против либералов в искусстве, самой известной из которых стала упоминавшаяся выше дискуссия “Классика и мы”12. Непосредственным “застрельщиком” указанной дискуссии, надолго испортившим себе в результате этого карьеру, стал С. Куняев. В декабре 1978 года он написал письмо в ЦК КПСС, в котором указал на “русофобские и сионистские” мотивы в произведениях, опубликованных в альманахе “МетрОполь”. Вторая, расширенная версия письма отправилась по тому же адресу в феврале 1979 года13. Немногим позднее появилось написанное С. Семановым и известным автором националистического самиздата А. Ивановым (Скуратовым) аналогичное по стилю, но более жесткое по персональным оценкам обращение “По поводу письма Станислава Куняева об альманахе “Метрополь””, подписанное именем Василий Рязанов. В этом тексте в пособничестве “сионизму” обвинялись уже вполне конкретные лица — высокопоставленные чиновники Отдела пропаганды ЦК КПСС А.А. Беляев и В.Н. Севрук. В 1970-е годы они вызывали недовольство русских националистов защитой либерально настроенных, но лояльных к властям литераторов, однако в данном случае их обвиняли в том, что они допустили в печать статьи участников “МетрОполя”14. Летом 1979 года С. Семанов организовал рассылку “письма Рязанова” литераторам различной политической ориентации в Ленинграде и Киеве через, соответственно, литературного критика М. Любомудрова и журналистку Т. Меренкову15.
Публикуемая стенограмма обсуждения наглядно представляет, что именно русские националисты (М. Алексеев, Н. Воронов, С. Золотцев, В. Кобенко, С. Куняев, Ф. Кузнецов, Ю. Грибов) составляли большинство обвинителей авторов “МетрОполя” и что сблизившиеся с ними к этому времени писатели-“деревенщики” выдвигались в качестве образцов “правильной” современной советской литературы.
Очевидный момент единения с властью позволил русским националистам задействовать и явно им сочувствующих, но, как правило, боявшихся оказывать им прямую поддержку (в том числе и по соображениям карьеры) “попутчиков” — например, Ю. Друнину и Е. Исаева. Одним из таких “попутчиков” был главный формальный организатор мероприятия — секретарь СП Ф. Кузнецов. Хотя участники “русской партии” подозревали, что он принимал участие в подготовке идеологической кампании по борьбе с русским национализмом в 1972 году, все равно они воспринимали его как “своего”, особенно после его “духовного перерождения”, произошедшего во второй половине 1970-х годов16.
Впрочем, по воспоминаниям однокурсника Ф. Кузнецова — Б. Панкина (главы ВААП в 1973—1982 годах и последнего главы МИД СССР), политическая позиция Кузнецова была публично заявлена еще в начале 1953 года, когда, будучи студентом факультета журналистики МГУ, он последовательно добивался исключения из комсомола и университета студентки-еврейки. Не найдя никаких причин для этого, он предложил отчислить ее за то, что она сделала “áборт” (с ударением на первом слоге)17. Именно это слово с ударением на “а” стало его прозвищем среди однокурсников18.
Стремление к моральной чистоте — советского ли студента-филолога, советского ли писателя, — подмеченное в предисловии М. Заламбани к этой публикации, не удивительно. Различия между отмеченной В. Паперным “Культурой Один” (революционной) и “Культурой Два” (эпохи стабильности), или, проще говоря, между новым, только что рожденным, еще, быть может, грязным и несовершенным, и старым, уже очищенным от очевидных изъянов внешне, но чувствующим свою скорую смерть под натиском нового, вообще характерны для любых дискуссий 1970-х годов — что культурологических, что научно-технических. Трудно ожидать от представителей “старой школы”, к которым, несомненно, относился Ф. Кузнецов, — чувствовавших необходимость в исполненном пафоса искусстве тоталитарного времени, обращенном к неоклассической традиции (характерно, что о “низких жанрах” советским студентам особо не рассказывали), к борьбе величественных героев (как в романах писателей типа Юрия Бондарева или скульптурных комплексах одного из активнейших русских националистов 1950-х годов Евгения Вучетича19), — понимания литературных сюжетов, связанных с повседневной жизнью, тем более с описанием физиологических переживаний или безотчетных душевных движений20.
В целом эта дискуссия основана на базовых антисемитских мифах, особенно распространенных в тех странах, где борьба с евреями была в ХХ веке поставлена на государственную основу. Альманах, по мнению обвинителей, “грязен” потому, что там много говорится о сексе. Половина его составителей и авторов — евреи или полукровки, о чем помнят, судя по всему, все участники заседания. Автор одного из наиболее возмутительных произведений — песни “Лесбийская” — и вовсе собрался эмигрировать, что составителям прямо ставится в вину. Выстраивается цепочка: модернизм — секс — грязь — евреи (можно и в обратном порядке).
Евреи — распространители “заразы” нового, незнакомого, грозящего уничтожить “старый порядок” — чистое и упорядоченное общество, где каждый знал свое место21. Общество, где тем, кто в публикуемой стенограмме выступает в качестве обвинителя, было так хорошо. Евреи придумали коммунизм, который похоронил под собой Российскую империю. И так далее…
Такая идеология была свойственна не только Гитлеру. Она была характерна и для процессов над космополитами, начавшихся — что характерно! — с расправы над группой театральных критиков, покушавшихся на титанов “большого стиля” сталинской эпохи. Требовать исключить еврейку из университета за аборт в 1953-м году или чужака из СП за описание секса в 1979-м — это, в конце концов, последовательно.
_________________________________________________
1) Напомню, что Белла Ахмадулина после выхода в одиозном для советских органов издательстве “Посев” сборника стихотворений “Озноб” в 1969 году — задолго до высылки Солженицына! — не была арестована, а отделалась относительно меньшими неприятностями.
2) То же самое происходило и в других сферах художественной жизни — в первую очередь, в изобразительном и музыкальном искусстве. Классическим примером стал выезд на жительство в ФРГ коллекционера художественного авангарда (в том числе современных художников) Георгия Костаки, вынужденного передать в дар Третьяковской галерее значительную часть своего собрания, или сложные перипетии с исполнением за рубежом работ А. Шнитке и С. Губайдулиной. Желающие могут найти массу примеров подобных историй в альбоме: Волкова М., Довлатов С. Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах. N.Y.: Слово — Word, 1988 (переиздан в Москве в 1990 году).
3) Как аргументированно показал А.Ю. Галушкин, в СССР общее убеждение в том, что печатать впервые свои произведения на Западе советский писатель не может в принципе, было сформировано за очень короткий срок в 1929 году (“год великого перелома”), когда на Б. Пильняка и Е. Замятина обрушились репрессии за романы, опубликованные за границей за несколько лет до того. Этому наказанию в пропагандистской печати было придано значение общеобязательного прецедента. См. подробнее: Галушкин А.Ю. Дискуссия о Б.А. Пильняке и Е.И. Замятине в контексте литературной политики конца 1920-х — начала 1930-х гг. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1997; Он же. “Дело Пильняка и Замятина”: Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине: Сборник материалов / Под редакцией Л. Геллера. М.; Lausanne: МИК; Universite de Lausanne, Faculte de Lettres, 1997. С. 89—146.
4) Алексеева Л.А. История инакомыслия в СССР. Новейший период. М., 1992. Цит. по интернет-версии: http://www. memo.ru/history/diss/books/ALEXEEWA/Chapter10.htm #_VPID_22.
5) Подробнее см. в книге с документацией деятельности этой группы: Монастырский А., Панитков Н, Алексеев Н., Макаревич И., Елагина Е., Кизевальтер Г., Ромашко С., Хэнсген С. Поездки за город. М.: Ad Marginem, 1998.
6) Алексеева Л.А. Указ. соч. В Интернете: http://www.memo. ru/history/diss/books/ALEXEEWA/Chapter16d.htm#_ VPID_47.
7) О цензурной истории романа см. в мемуарном очерке: Алексеев М. А что потом? // Завтра. 2001. 4 сентября (http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/01/405/71_h 2t.html).
8) По мнению Алексеева и других авторов националистического лагеря, поводом для снятия главного редактора “Волги” Николая Палькина послужила статья Михаила Лобанова “Освобождение”, опубликованная в № 10 за 1982 год и содержащая прозрачные намеки на политический смысл романа (Алексеев М. Указ. соч.); правда, непонятно, почему после скандала, вызванного этой статьей, Палькин был уволен, а Лобанов продолжал преподавать в Литературном институте имени Горького.
9) Brudny Y. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953—1991. Cambridge, Massachusetts; London: Harvard University Press, 1998.
10) Интервью Г. Гусева Н. Митрохину. Москва, 23 августа 2001 г. Архив автора.
11) Ч. VI. “Декадентщина”.
12) Подробнее об этом периоде деятельности русских националистов см.: Митрохин Н. Русская партия: движение русских националистов в СССР. 1953—1985 гг. М.: НЛО, 2003. С. 537—542.
13) Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия // Наш современник. 1999. № 4. С. 171—176.
14) По поводу письма Станислава Куняева об альманахе “МетрОполь”. Ксерокопия с текста, распечатанного на ЭВМ 1970-х годов. Предоставлена С. Семановым. Архив автора.
15) Подробно история написания и распространения текста изложена С. Семановым в его полуавтобиографической работе “Андропов”. Там же опубликован и текст письма. См.: Семанов С. Андропов: 7 тайн Генсека с Лубянки. М.: Вече, 2001. С. 158—167.
16) Интервью Г. Гусева Н. Митрохину. Москва. 26 июля 2000 г. Архив автора.
17) На тот момент аборты в СССР были официально запрещены (с 1936 по 1954 год) и допускались только по медицинским показаниям; врачи, произведшие аборт, обязаны были сообщить о нем по месту работы или учебы женщины.
18) Панкин Б. Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах. М.: Воскресенье, 2002. С. 52—53. Как видно из публикуемой стенограммы, проблемы с ударениями в русском языке сохранялись у Ф. Кузнецова и в 1979 году.
19) Очень рекомендую тем, у кого есть такая возможность, посетить обустроенный Вучетичем мемориальный комплекс в Трептов-парке (Treptower Park) в Берлине. Построенный тем же скульптором комплекс на Мамаевом кургане (Волгоград) выглядит чистым модернизмом на фоне огромного неоязыческого капища, сооруженного по инициативе советских оккупационных властей в конце 1940-х годов на берегу реки Шпрее.
20) Героические личности в советской литературе тоже совокуплялись. Но где-то в темноте, и только ради того, чтобы дать жизнь потомству.
21) Некоторые мои мысли по этому поводу высказаны в статье: Митрохин Н. Ночной дозор: хороший вампир Анатолий Борисович Чубайс и гражданское общество // Неприкосновенный запас. 2005. № 39 [http:// www.nz-online.ru/index.phtml?aid=25011335].