Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
Я написал в окошке поисковой системы “Евгений Герф” и прочитал первое из нескольких сообщений: “На днях умер Евгений Иосифович Герф (1937 г.р.), врач, поэт, христианский публицист, русский католик, прихожанин Фатимского прихода в Москве, большой и доброй души человек”. Далее сообщалось о подборке стихов Евгения Герфа в журнале “Истина и жизнь” (1994. № 10) и не сообщалось о трех подборках в “Континенте” 1980-х годов (две — под псевдонимом)1.
Мы виделись, кажется, три раза, впервые — лет пятнадцать назад. Наша приятельница пригласила к себе на чтение своего давнего знакомого, отчасти родственника, Евгения Герфа. Имя я знал и раньше — по легендарному альманаху “Аполлон-77”, где было большое эссе этого автора. Его стихов никогда не читал и ничего особенно хорошего не ждал.
Но стихи мне очень понравились. В них сразу заявляло о себе особое “качество звука”: легкое, порхающее звучание. Понравился и сам этот худой, немногословный человек несколько аскетической внешности. В его облике не было ничего расплывчатого, все строго и твердо; тонкие отчетливые черты лица; взгляд прячется и уходит в себя. Я спросил Евгения Иосифовича, публикуется ли он. Ответ был в таком роде: сам ничего не предпринимал и предпринимать не собирается. Когда стихи доходят до некоторого состояния, они становятся слышны. “Если мои стихи наберут настоящую силу, они появятся сами, без моей помощи”.
Я предложил свою помощь. Е.И. согласился не сразу и не без колебаний. Колебался он не напрасно: мне так и не удалось напечатать при жизни Герфа его стихи. Мои возможности и теперь невелики, а когда мы познакомились (в начале 1990-х), возможность была одна: отнести стихи в журнал “Знамя”. Там они пролежали много лет без прямого отказа, но и без видимого движения. Е.И. их судьба как будто не волновала.
В 2000 году я начал составлять сборник Герфа для поэтической серии клуба “Проект ОГИ”, и тут уж, казалось бы, не могло быть никаких препятствий. Но препятствия возникли — неожиданные и совершенно непреодолимые. Дело в том, что я хотел составить такую книгу Герфа, которая стала бы событием: открыла нового автора с самой лучшей стороны. Герф хотел по видимости того же, но лучшей своей стороной считал другую, и даже противоположную. Мой отбор не устраивал его не в частностях, а в принципе. Большую часть предложенных мной стихотворений, на его взгляд, вообще не следовало показывать людям: они заражены смутными, темными состояниями, которые христианин не должен выносить на свет. Не вправе делиться этим с другими, толкая их в сторону тьмы и депрессии.
Как будто все правильно, но меня-то волновала не тематика, а различие между глубинным дыханием и поверхностным. Кроме всего прочего, светлые стихи Герфа изобиловали музыкальными терминами, возможно, по образцу поздних — и не самых лучших — стихов Заболоцкого. Это было тем более удивительно, что в других (и лучших, на мой взгляд) вещах Герфа художественная интуиция с очевидностью побеждала и на свой лад перекраивала усвоенные навыки письма. Эти стихи чем-то напоминают конкретистов, но в совершенно оригинальном развороте — фетовском, что ли. (А иногда как-то слишком прямо и цитатно: “Нити да нити, да нити. / Да вы не тяните”2, что выглядело бы плагиатом, если бы не было простым совпадением.)
Они настоящие. Их писал талантливый, светлый, искренний человек, и в каждой из этих вещей есть какая-то “нечаянная радость” — даже в тех, что сам автор считал темными и депрессивными.
Кто такой? Ты — старьёвщик?
Портной? Кто такой?
Всё веревочку вьёвщик.
А на кой? А на кой?
Буковки в губах, булавки.
Лоскуток к лоскутку.
С миру по нитке, по травке,
соловьиному холодку.
Я высказывал Герфу эти соображения в нашу последнюю встречу у памятника Грибоедову и чувствовал себя редактором (собственно, им и являлся). Е.И. молчал и смотрел мимо меня. Потом заговорил, но тоже как-то в сторону, отчужденно и неприязненно. Сказал, что всю жизнь служит участковым врачом, а эта работа забирает время и силы почти без остатка. Его свободное время — это пешие переходы от одного пациента до другого, тогда он и пишет свои стихи. А на чужие стихи времени, к сожалению, не остается, и, что такое конкретизм, он не знает. Я назвал несколько имен. Некоторые имена (но только имена) он слышал: Холин, Сапгир, возможно, Некрасов — что-то знакомое. Сатуновский и Соковнин? Нет, никогда не слышал.
Облик и характер моего собеседника не позволяли заподозрить, что он что-то скрывает или преуменьшает. Я был, надо сказать, ошеломлен. Рядом со мной сидел живой свидетель того, что у каждого времени — свои песни. Они носятся в воздухе, каждый автор их по-своему транслирует, но и воздух поет по-своему, выбирая самые прямые ходы, самые естественные языковые движения. Это и оказывается стилем времени.
Разговор оставил у меня тяжелое впечатление. Мне казалось, что я выбрал неверный тон и приводил не те аргументы. Говорил как-то неправильно. А нужно было, наверное, на все соглашаться.
Это впечатление подтвердилось на следующий день: Е.И. позвонил и очень сухо сообщил, что передумал, не хочет печататься в нашей серии. “И вообще у меня появилось другое предложение, оно меня больше устраивает”, — зачем-то прибавил он, хотя врать явно не умел.
С тех пор мы, понятное дело, не виделись, и вот теперь он умер, не дождавшись ни книги, ни даже большой российской публикации. Это несправедливо. Есть вещи, с которыми невозможно смириться. И я — на свой страх и риск — делаю третью попытку.
_____________________________________________
1) Континент. 1981. № 28; 1982. № 34; 1984. № 41. Подлинным именем подписана первая подборка из перечисленных, но в сопровождающих ее биографических данных указан неверный год рождения автора — 1940-й. Первая подборка зафиксирована как написанная Герфом в полном указателе публикаций журнала “Континент” (Континент. 1999. № 100), вторая и третья — не зафиксированы. — Примеч. ред.
2) Ср.: “Нити нити / Не тяните” (Вс. Некрасов, “Стих про нити”). — Примеч. ред.