(Заметки о поэзии Ники Скандиаки)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
Когда-то французский поэт Мишель Деги определил существо собственного поэтического письма, равно как и поэзии в целом, как “возможность иначе высказать мир” (“autrement dit de la chose”). Надо сказать, что эта формула почти идеально выражает то самое первое и самое общее впечатление, которое возникает от стихов Ники Скандиаки. Поэта, как представляется, очень современного и вместе с тем предельно укорененного в традиции (что, естественно, не равнозначно понятию “традиционный”).
В современной — во всяком случае, европейской — поэзии, как известно, существуют две мощные тенденции, или, как их называют иногда, два “непримиримых лагеря”: лирики и текстуалисты1. Последние продолжают поиски Малларме и авангардистов: их эксперименты совершаются внутри языка, свойственного поэзии, оторванной от мира и заключенной в одном лишь слове. Для текстуалистов характерна радикализация вербальной работы: все разыгрывается и все проговаривается в языке, при помощи языка и даже вопреки языку.
Лиризм же предполагает возвращение к субъекту и возвращение субъекта, интерес к повседневной реальности и реабилитацию эмоции, давно уже утратившей свои права в поэзии. Однако в этом случае правильнее было бы говорить о неолиризме: современные лирики дистанцируют свой лиризм и от романтической модели, уничижительной, как они считают, для современной поэзии, и от нарциссизма fin de siècle, привязанного к поэзии своего “я”.
То, что Ника Скандиаки лирична (или, лучше сказать, неолирична), видно невооруженным глазом. В ее стихах — и постоянный всплеск эмоций (правда, скорее эмоции, не прочувствованной ранее — и в этом смысле ее стихи не являются отражением внеположного мира, — но воплощением эмоции, созидаемой самим поэтическпм текстом), и разговор от лица своего “я”, также далеко не характерный даже для неолирической струи, где поэты все же имеют тенденцию передавать свое “я” другому — местоимению второго или третьего лица, иному имени и т.п.
То, что делает стихи Скандиака сугубо современными, можно было бы определить как отсутствие традиционной нарративности. От искомого лирического сюжета остается словно след, тень. Поэзия Скандиаки — не рассказ о мире (или о себе), но сам мир (внутренний или внешний — это неважно), строящийся по принципу аналогии и сравнения и соответственно продуцирующий текст, построенный по тому же принципу сравнения и аналогии. Только аналогии и спаивают текст воедино, придавая цельность тому, что цельности, на первый взгляд, лишено. Парадигматическая связь, и без того предельно важная в поэзии вообще, здесь почти вытесняет синтагматическую. Отсюда — почти тавтологические повторения слов в ее стихах, всплывающие в совершенно разных контекстах, на первый взгляд почти абсурдно, однако придающие внутреннюю рифмовку раздробленному миру. Отсюда же, наверное, и ее пристрастие к игре ассонансами и аллитерациями (“разрывные розы / под надзором”, “наяды обаяния”, “зачем слышат людей ушастые ирисы” и многое другое).
Поэтическую манеру Скандиаки уже сравнивали с Гёльдерлином — и не случайно. Ведь лирический ренессанс в современной европейской поэзии многим обязан именно ему (во французской поэзии — Жан-Клод Пинсон и Мишель Колло, новые лирики, постоянно подчеркивающие свое с Гёльдерлином родство). Гёльдерлин вольно (а скорее невольно) задал в европейской поэзии ХХ века еще одну мощную традицию — того, что теперь принято называть стихотворениями с пробелами (или пустотами), когда убирается все лишнее, остаются лишь кости и мускулы текста… и лакуны2. И в этом смысле поэзия Скандиаки пронизана не только словом, но и молчанием. Потому что — разве не молчание обретаем мы в следующих стихах, где сказано все и, в сущности, не сказано ничего:
все ушли с фронта вещей забывали родной язык
и вальс
у меня одной так плохо получается отсутствие
.
отчитываться за неволю
Именно в этом смысле поэзию Скандиаки можно был бы определить, по аналогии с некоторыми тенденциями в современной, в частности французской, поэзии, как “поиск собственного присутствия в невыразимом”.
Впрочем, есть у Скандиаки и та радикализация вербальной работы, которая, как мы уже говорили, присуща более текстуалистам и уводит нас от традиции Гёльдерлина скорее к традиции Малларме.
В этом смысле отдельного разговора заслуживает прозиметрия Скандиаки. Иногда кажется, что проза словно побеждает (захлестывает) в ее стихах поэзию: строфы стихов, каждая из которых в отдельности может быть осмыслена как минималистский стих, афоризм или новелла, складываются (или сливаются) в поток, который в свою очередь может быть осмыслен как проза, состоящая из неравносложных стихов, где фразы начинаются и не заканчиваются, перебиваясь другими; где знаков препинания то больше, то меньше, чем полагается, но никогда не в соответствии с правилами синтаксиса, и где под конец уже сама проза начинает захлебываться — как, например, в этом стихотворении:
зима/ (холодно: и)/ наладилась
новую ночь
с новым ветром без слов
надо было как-то назвать
меня подрезал какой-то мир
зеркальным, без слов
нежный обитатель, ты прав, нельзя так писать. но то, что она как имя прибита к уже лишнему ей человеку — важно, что это говорит он — заставило ее взяться за ум, уехать на родину, обрести некоторую бессмертность в театральных кругах. к уже неслышному ей человеку.
Впрочем, иногда происходит и наоборот: из прозопоэзии, нашему поэтическому слуху все-таки еще слегка чуждой (мы ведь даже еще и к рифме по-детски привязаны и не можем простить французов, Мандельштама переводящих белым стихом, в то время как их самих рифмованный стих отбрасывает в дободлеровские времена), — вдруг прорывается у Скандиаки стих, по ритму почти классический:
ты убыток один, а не губы.
стань сам опекун мертвеца твоего,
ступай за ним на || торжества его,
ликтор, я покукую покуда,
я продлю тишину-торжество.
повыжимаю вишню-тишину.
повыживаю во стану,
где есть несуществующие вещи
и ночь кружком отчаянья светла.
там правды нет, как здесь — добра и зла,
и сам на веру, как на ощупь, ищешь
весь мир в цвету, и ничему не веришь
Вообще же нарушение пунктуации (феномен обманутого ожидания), курсив и другие шрифтовые выделения в тексте, когда виртуальные значения слова актуализируются поверх его бытового значения (Андре Бретон характеризовал курсив как “гальванический импульс”, “нервное потрясение, преображающее и оживляющее фразу”), подчеркивают у Ники Скандиаки собственно текстовую (вербальную) природу ее поэзии. Вот почему так важны для ее поэзии отсылки к контекстам, связанным с Интернетом (о чем уже писала Дарья Суховей3). Так, например, и в стихотворении “С ПОСЛЕДНИМИ ИЗВЕСТИЯМИ НА RAMBLER.RU” Интернет, как мир виртуальный (и вместе с тем более реальный, чем собственно реальный мир), мир множественный, где все выстраивается как гипертекст, предстает как, может быть, одна из наиболее продуктивных моделей современной поэзии.
Отчасти аналогичную функцию играют в поэзии Скандиаки и скобки, заключающие в себе, как правило, не попытку уточнения (поиск более точного слова), но каждый раз словно уводящие куда-то в сторону (отсюда — так часто стоящий в скобках знак вопроса, а также удвоение и утроение скобок). Словно косноязычие, которое всегда было важной составляющей поэзии, оцениваемое со знаком плюс или минус, дает здесь богатую возможность порождения множественных миров:
то есть нет, осознание себя под джинсовой (ожидание?) тканью, с ознобом
вытек отовсюду под куртку, толстый, как яйцо; глаз
но так/ решительно, как ползет улитка
(вытеснен?)
(а тебе все равно что тобой гуляют?)
или:
…/ ребром обуревающим язык/
[…но/не [о восстановлении [памяти?] плоти]: ]
…но запахом не одарю
И все-таки правильнее, наверное, в случае Ники Скандиаки говорить не о порождении миров, но скорее о переводе языка одного мира на язык другого. О попытке найти общий ритм своего внутреннего существования и пульсации вселенной. Не случайно в ее стихах так часто обыгрывается мотив перевода с одного языка на другой, — языка, понятого то в предельно метафорическом смысле, то, наоборот, в самом что ни есть прямом. Как, например:
sentential celebrations сентенциозные? сентенциальные празднования aroused shatterings of (возбудило разрушения, диспергирование, осыпание (зерна)…
или:
my curiosity is — allayed? — atolled (мое любопытство — улеглось? — стало всем)
И в заключение: когда-то юношей Гёте набросал на почтовом листке credo своего творчества, которое в определенном смысле осталось для него неизменным. “То, что является началом и концом всякого писательства, — утверждал он, — воспроизведение мира вокруг меня через мир внутренний, который все охватывает, связует, пересоздает, лепит и преподносит в новой манере, — это, благодарение Богу, навсегда останется тайной…”4
Конечно, можно разобрать, “из чего” и “как” рождается поэзия Ники Скандиаки, “как она сделана”. Но, по счастью, — и это, наверное, самое главное — в ней есть то чудо преображения, которое навсегда останется тайной для всех нас.
__________________________________
1) Viart D., Vercier B. La littérature française au present. Heritage, modernité, mutations. Paris, 2005. P. 412—460.
2) Напомним, что Гёльдерлин начинал работу над поэтическими текстами с построения общей структуры, в которую затем вставлял отдельные строфы. Поэтому его незаконченные произведения представляют собой не последовательность строф, оборванных в каком-то месте, но обрывки строф внутри общей структуры, которую поэт не успел заполнить целиком. Таким образом, написанные фрагменты чередуются с пробелами, пустотами и предвосхищают форму, получившую большое распространение в современной поэзии. См. об этом подробнее: Калиновски И. Гёльдерлин во французской литературе 1930-х годов: эпизод из истории включения иностранных поэтов во французский пантеон // Литературный пантеон: национальный и зарубежный. Материалы российско-французского коллоквиума. М.: Наследие, 1999. С. 137—147.
3) Суховей Д. Круги компьютерного рая (Семантика графических приемов в текстах поэтического поколения 1990—2000-х годов) // НЛО. 2003. № 62.
4) Перевод мой. — Е.Д.