Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
Знакомство с творчеством иностранного автора всегда носит характер некоего компромисса и упрощения. Во-первых, читатель и автор в этом случае являются представителями довольно различных обществ. Различия эти (исторические, социокультурные и т.п.) в фатальном случае могут привести к полному непониманию. Во-вторых, читатель в значительной степени зависит от переводчика, от того, насколько адекватно тот передал настроение автора, его мысли, идеи, умение владеть языком. Потерять здесь гораздо вероятнее, чем приобрести. Наконец, переводы обычно появляются не в той последовательности и не в том объеме, что оригиналы, и это также может существенно повлиять на восприятие читателя.
Конечно, далеко не каждый писатель и далеко не каждое произведение требуют существенных усилий для понимания. Но когда мы имеем дело с творчеством настоящего Мастера, важной становится каждая деталь. Станислав Лем — не просто талантливый писатель, это еще и пытливый ученый, оригинальный мыслитель, за изящной строкой которого скрывается глубинная работа ума.
Органичное сочетание цельности и многогранности творчества — вот что больше всего поражает в этом писателе. Реалистическая трилогия о трагических событиях Второй мировой войны, автобиографическая книга о детстве, строгая научная фантастика, завиральные истории о похождениях космического звездопроходца Ийона Тихого, сказки роботов, рецензии на несуществующие книги, научные трактаты, литературоведческая монография… Широчайший спектр кажущихся совершенно различными внешне произведений, что уже само по себе породило несколько легенд*. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все это — звенья одной цепи. На вопрос о том, почему он часто обращается к “Запискам из подполья” Достоевского, Лем в беседе со Станиславом Бересем отвечал: “Господи, да ведь в этой книге, как чудовищные эмбрионы, запрятаны все “черные философии” XX века. Там вы найдете все терзания всевозможных Камю. Там все упаковано так плотно, как в головке сперматозоида…” В свою очередь, уже ранние произведения Лема содержат эмбрионы будущих и, наверное, еще не написанных книг. Так, польский литературовед Анджей Стофф, анализируя реалистическую повесть “Больница Преображения” (1948), приходит к выводу, что уже в ней заложена проблематика всего творчества Лема.
Произведения Лема напоминают узоры калейдоскопа. Совершенство, законченность, симметричность. Каждое слово стоит на своем месте; убери, измени выражение, и нарушится общая картина. Но вот Мастер шевельнул тубус калейдоскопа, изменил расположение стеклышек, и все заиграло новыми красками, смотрится совсем по-другому, вызывает новые чувства и создает новые впечатления.
Другая метафора, которая приходит на ум при чтении книг Лема, — это айсберг. Кажущееся изящество и логическая непротиворечивость построений — результат гигантской работы по моделированию фантастического мира. Но эта работа не видна в конечном результате — перед нами надводная часть айсберга, слепящая белоснежным блеском и строгостью линий. Кропотливая деятельность по изготовлению этого айсберга вдруг прорывается в научных эссе автора — в книгах “Диалоги”, “Философия случайности”, “Сумма технологии”. Исследуя эти книги, понимаешь, что написанию художественного произведения у Лема предшествовал тщательный анализ тех проблем, которые позже предстанут взору читателя. Следуя завету Уэллса, Лем старательно исследовал все последствия, которые могут вызвать те или иные фантастические допущения, отбрасывая неубедительные мотивы и оставляя простор для размышлений. Обнаруживается, что Лем — не только писатель, но и вдумчивый читатель, просеивающий “ради грамма радия тонны словесной руды” — и научной, и беллетристической.
Тем не менее обильное чтение не помешало Лему оставаться оригинальным в своем творчестве. Может быть, этому способствовало то, что, когда он начинал, особо подражать было и некому: в Польше в конце 1940-х и начале 1950-х научная фантастика как вид литературы отсутствовала, немногочисленные советские издания как образцы для подражания энтузиазма не вызывали, а западные произведения были тогда малодоступны и тоже не подходили для этих целей, хотя бы по идеологическим причинам. Волей-неволей, методом проб и ошибок, спотыкаясь на указаниях бдительных редакторов и цензоров, Лему пришлось самому вырабатывать концепцию жанра, что неизбежно делало его самобытным.
Наверно, нам повезло, что эта географически-политическая обособленность сделала Лема Лемом. Одна из любимых им тем — соотношение закономерности и случайности. Преломлением этой темы стало и описание биографий Цезаря Коуски (в рецензии из сборника “Мнимая величина”) и профессора А. Доньды (из одноименных воспоминаний Ийона Тихого) — биографий, полных случайностей, ошибок, нелепостей, которые только и могли привести к описываемому результату. По теории вероятности такие события никогда не должны были наступить. Но — наступили! Профессор Доньда даже намеревался написать “теорию такого бытия, которое на ошибке стоит, ошибку на ошибке отпечатывает, ошибками движется, ошибками творит — так что случайности превращаются в судьбу Вселенной”. Наверно, подобные рассуждения приложимы к жизни каждого из нас, приложимы они и к биографии самого Лема. Чего стоит только один факт: три года Лем провел в оккупированном Львове, работал автомехаником в немецкой фирме “Rohstofferfassung”, передавал взрывчатку подпольщикам, скрывался от полиции с фальшивым паспортом… А в начале 1980-х Лему пришлось уехать из Польши и провести несколько лет в Западном Берлине и Австрии. Правда, как он уверяет, причиной тому были вещи прозаичные: в Польшу перестали приходить западные научные журналы, без чтения которых Лем обходиться не мог, а еще он очень хотел, чтобы сын Томек получил приличное образование…
Книги Лема — это прежде всего приключения мысли, а не тела. Джон Тирни подметил, что его герои, встретившись с проблемой, “отправляются в библиотеку и ведут замораживающую в жилах кровь битву с энциклопедией”. Что верно, то верно — читают персонажи Лема много, и это, наверно, совершенно обескураживает американского читателя, привыкшего к мгновенной реакции суперменов (помните пистолет, который сам заскакивал в руку обитателей Пирра из “Неукротимой планеты” Г. Гаррисона раньше, чем его владелец успевал подумать о том, что нужно стрелять?). Правда, и проблемы, которые возникают у лемовских героев, нажатием на спусковой крючок решить невозможно. Тут следует думать, а не стрелять. А для размышлений нужно обладать соответствующей информацией.
Ну вот, кажется, нужное слово найдено. Информация — ключевое слово ко всему творчеству Станислава Лема. Еще будучи студентом второго курса Львовского государственного медицинского института, Лем написал работу под названием “Теория функций мозга”. Труда этого никто не видел, но интерес ко всему, связанному с теорией информации в широком смысле этого понятия, писатель сохранил на всю жизнь. Лженаука кибернетика — “продажная девка империализма” — в сталинские времена была запрещенной дисциплиной и в Польше, и даже в 1955 г., когда “Магелланово облако” вышло книгой, автору пришлось использовать термин “ме
ханоэвристика”. Но этот “эвфемизм” сути не менял.
Пробежимся хотя бы по крупным произведениям писателя.
“Астронавты”: завязка романа — раскодирование найденного в районе Подкаменной Тунгуски “Отчета” инопланетян — намагниченной стальной проволоки длиной в пять километров.
“Магелланово облако”: гимн во славу трионов — устройств запоминания информации на кристаллах кварца.
“Звездные дневники Ийона Тихого”: запись резервов (информационной сущности живого организма) на Интеропии; атомограммы (примерно то же самое) на планете бжутов; кодирование праатома, из которого должен возникнуть гармоничный Космос; улучшение земной истории в ТЕОГИПГИПе с помощью передачи информации из будущего.
“Эдем”: прокрустика — информационное управление обществом.
“Возвращение со звезд”: дворец Мерлина — фантоматическая иллюзия достоверности происходящего.
“Солярис”: создание океаном фантомов, порождение разбуженной совести исследователей-соляристов.
“Кибериада”: Электрибальд Трурля, выдающий лирическую информацию; Демон Второго Рода, заваливший разбойника Мордона потоком бесконечных историй; бюрократическая машина Трурля, победившая злющую комету-ракету с помощью бесчисленных запросов и справок; аппарат обмена разумов, приглянувшийся королю Балериону.
“Глас Господа” (“Голос неба”): попытка расшифровки космического послания.
“Маска”: проблема автодескрипции конечного автомата (полного самопознания им своих психических процессов).
“Профессор А. Доньда”: цепная реакция при информационном взрыве и превращение информации в материю.
“Футурологический конгресс”: иллюзии под воздействием галлюциногенов и использование этого явления для управления обществом (химиократия).
“Осмотр на месте”: создание этикосферы, состоящей из микроскопических компьютеров, рассеянных в атмосфере и способных предотвратить любое насилие.
“Мир на Земле”: раздвоение сознания Ийона Тихого…
В основе всех романов о неудавшихся контактах землян с инопланетными цивилизациями (“Эдем”, “Солярис”, “Непобедимый”, “Фиаско”) лежит трагическое (прежде всего для землян) непонимание друг друга — невозможность найти общий язык для взаимной передачи информации, выработать общие понятия, прежде всего из-за громаднейших отличий в возникновении и образе существования этих цивилизаций от нашей.
Полноправными героями большинства произведений Лема являются роботы и компьютеры, иногда ведущие себя почти как люди (например, конструкторы Трурль и Клапауциус в “Кибериаде”), а иногда отстоящие от человека, их создавшего, столь далеко, что даже общение с ними практически становится невозможным (так высится в интеллектуальном отношении одинокий ГОЛЕМ, бесконечно далеко ушедший от нас в своем развитии).
Впрочем, ограничивать научные интересы Лема только кибернетикой и информатикой нет оснований. Его занимал широчайший круг научных дисциплин, как традиционных, так и появившихся в самые последние десятилетия. Более того, интересы Лема лежали преимущественно на стыке наук, ибо именно там высекается самое новое и любопытное. Лем и сам изобрел несколько новых дисциплин. Профессор Троттельрайнер, герой “Футурологического конгресса”, специализируется, например, в лингвистической прогностике — это “что-то вроде языкового предсказания будущего”. А профессор Доньда стал основателем сварнетики — “стохастической проверки автоматизированных правил наведения злых чар”. И так далее. Огромен интерес Лема к самым различным биологическим наукам — ведь его персонажи, если они не роботы, — живые существа, земные или инопланетные, и подчиняются законам, которые эти науки как раз и изучают. Неслучайно пристрастие Лема к дисциплинам, начинающимся со слова “астро-”: действие многих его произведений разворачивается в космосе или на других планетах, а главные герои — звездолетчики (Пиркс, Ийон Тихий, Эл Брегг, американский астронавт в повести “Насморк”). Наконец, гуманитарные науки: история, литературоведение, социология, философия (как известно, буквальный перевод этого названия — “любовь к мудрости”; в таком случае Лема можно считать “философом в квадрате” — как ученого, представителя этой науки и, возможно, даже основателя новой школы, так и в обобщенном смысле, “любителя мудрости” вообще).
Наверное, потому не случаен и интерес ученых к творчеству Лема. Известно, какой теплый прием устраивали писателю деятели науки во время его приездов в Советский Союз в 1960-е гг. Лемовские произведения цитируются во множестве научных и популярных статей. Литературовед Константин Рублев, анализируя увеличение числа ссылок на братьев Стругацких в массовой печати, пришел к выводу, что это результат переворота в общественном сознании: нещадно критикуемые в период застоя писатели ныне становятся источником авторитетных суждений. Так вот, Станислав Лем в среде научных сотрудников давно уже выполняет ту же миссию: отсылки к его книгам используются как подтверждение авторитетности цитирующего автора статьи.
Как ни насыщенны, как ни занимательны научные и технические изыски Лема, его произведения не получили бы той заслуженной популярности, которой они пользуются, если бы за всеми хитроумными механизмами и устройствами в них не стоял человек. В книгах Лема человек, как правило, окружен очень умными машинами. Могло бы показаться, что от сравнения с ними он неизбежно проиграет. Лем, даже описывая отдаленное будущее, практически не пытался предсказать, каким будет общество грядущего, как изменятся люди, какие новые возможности приобретут. Он, конечно, отдал дань “социалистическому реализму” в нескольких ранних рассказах, о которых вспоминал не без содрогания. И в первых его романах, в “Астронавтах” и “Магеллановом облаке”, торжествует коммунизм. Но после 1956 г., когда венгерские события потрясли социалистический лагерь, Лем практически избавился от иллюзий “правительственного оптимизма” и уже в “Диалогах” (1957) попытался понять, где же кроется ошибка в теории, которая основана якобы на объективных законах развития общества, то есть может точно определить прогрессивное направление, но при переходе к практике не может предостеречь от ошибок. В частности, в этой книге Лем подверг резкой критике административную систему управления, исходя из чисто кибернетических принципов, но в те времена голос писателя, конечно же, не мог быть услышан теми, кто возглавлял подобные иерархические системы.
Совсем от исследования будущего Лем не отказался, но вот героями своих произведений сделал наших современников. Они не обладают суперспособностями, не являются ходячими энциклопедиями или сверхгениями, хотя и умеют управлять космическими кораблями. Чем же они привлекают читателя на фоне очень могущественных и очень мудрых машин? Наверное, прежде всего тем, что почти каждый персонаж Лема, даже не самый главный, является личностью. Машиной движет программа, но рано или поздно случается незапрограммированная ситуация, и в ней с обстоятельствами может справиться только настоящая личность, которая не спасует перед неожиданностью, не поддастся панике и не сломается.
Отношения людей и роботов у Лема помогают высветить в человеке то, что кажется нам обыденным, не заслуживающим внимания. Но перенесенные в другой срез сознания, увиденные с другой точки зрения, эти человеческие черты помогают нам лучше понять самих себя. Лем напоминает о предназначении человечества ненавязчиво, опосредованно, то лекцией ГОЛЕМа, который приходит к выводу, что Создатель всегда совершеннее Созданного (каково услышать это от исполина разума?), то наделяя бездушные механизмы лучшими человеческими качествами. Каким пафосом проникнуты, например, строки романа “Фиаско” о том, как корабельный мозг исследовательского зонда в сложной ситуации, когда его настигают ракеты инопланетян, вдруг находит совершенно незапрограммированный способ самоуничтожения, потому что он не должен послужить источником информации о земной технологии и землянах.
Однако Лем не был бы Лемом, если бы не вылил ушат холодной воды на восторженных почитателей “царя природы”. Устами того же ГОЛЕМа, постулируя то же положение о сравнении Создателя и Созданного, Лем серьезно объясняет, что Природа и Эволюция гораздо совершеннее созданного ими Homo Sapiens, а если вспомнить, что в основе эволюции лежат мутации, то есть ошибки в передаче генетической информации, то получается, что и человек — это результат огромного количества ошибок! А разве может в таком случае получиться что-то приличное? Наивно полагать, что такая двойственная точка зрения — следствие всего лишь непоследовательности писателя. Во-первых, это объективное отражение самой природы человечества, его неоднозначности. Зачастую в одном и том же человеке спокойно уживаются самые противоположные качества, все же человечество представляет такой широкий спектр различных характеристик, что грех было бы это не подчеркнуть. А во-вторых, давайте посмотрим, когда и зачем Лему приходится защищать или критиковать человека.
Защищать прежде всего приходится от всевозможных “улучшателей” человеческого бытия, которые, прикрываясь высокими словами и высокими целями, перестают обращать внимание на отдельные “винтики” якобы “для их же блага”. Из всемирной истории (а уж тем более из истории нашей многострадальной страны) мы знаем, чем заканчиваются подобные эксперименты. Попытки персонажей Лема, будь то группенфюрер Луи XVI из рецензии на книгу Альфреда Целлермана, или анонимные правители Эдема, или создатели бетризации из “Возвращения со звезд”, или творцы химиократического общества в “Футурологическом конгрессе”, также кончаются полным крахом. Лем считает, что путь в будущее не является ни простым, ни легким и однозначными рецептами тут делу не поможешь. Даже если попытку “улучшить” мир предпринимает вполне симпатичный представитель рода человеческого, например Ийон Тихий в роли Генерального Директора Проекта Телехронной Оптимизации Глобального Исторического Прошлого Гиперпьютером (ТЕОГИПГИП), эта попытка обречена на провал, как только один или несколько человек берутся решать судьбы миллионов, не особенно заботясь о соблюдении принципа “Не навреди!” по отношению к отдельным личностям.
Но того же человека необходимо защитить и от провозглашателей “истин” типа: “Человек — самый, самый, самый…” И тут вступает в действие критический регулятор Лема, который с помощью сравнения с другими, выдуманными им цивилизациями позволяет взглянуть на человечество со стороны, с их “чужой” точки зрения, и увидеть, что можно быть здоровее, умнее, образованнее, совершенствоваться во всех отношениях. Это не мизантропия, не злорадное тыканье пальцем в наиболее уязвимое место — это спокойная, очень тактичная (хотя и не без иронии и добродушного высмеивания) постановка человека на то место, в котором он находится. Пусть пока не существует интеллектуальный колосс ГОЛЕМ и не обнаружена планета Солярис с разумным океаном, но мы и на наших земных примерах знаем, как слаб человек, а природа естественными (катастрофические по последствиям землетрясения) или искусственными (Чернобыль) катастрофами постоянно напоминает нам об этом.
Эти трагические напоминания неизбежно увеличивают уровень страданий в земном мире, и потому, видимо, Станислав Лем в ряде своих произведений тему будущего развития общества предельно конкретизировал: что нужно сделать, чтобы обитатели этого общества стали счастливыми? Вопрос не из простых, но по непонятным причинам большинством авторов утопий не поднимался вообще. То ли они его намеренно упрощали, сводя к обеспечению материальных и моральных потребностей (а счастье, мол, само приложится), то ли вообще не считали нужным достижение столь эфемерного ощущения. Как-то обходились. Гораздо больше их волновало отсутствие противоречий в светлом грядущем. Лем же убежден, что как раз с противоречиями проблем не будет. О счастливом обществе, которое создается с помощью насилия, мы уже упоминали. По меткому выражению польского критика Ежи Яжембского, такая идеальная общественная система прежде всего напоминает концентрационный лагерь с хорошей охраной, которая необходима, чтобы осчастливленные обитатели лагеря не разбежались. Отработав этот вариант, Лем перешел к рассмотрению ненасильственного внедрения счастья. И сделал это с блеском. В государстве Лузании на планете Энции из “Осмотра на месте” воплощено понятие ноосферы В.И. Вернадского в грубом, физическом варианте. Атмосфера планеты (в пределах Лузании) насыщена мельчайшими компьютерами (быстрами), обладающими весьма высоким интеллектуальным потенциалом (а в случае столкновения с необычайно сложной проблемой они способны объединяться в коллективный разум, что непременно способствует решению проблемы). Эти быстры находятся везде — в атмосфере, в строениях, в организмах жителей, в их одежде, в продуктах… При нормальном течении событий они незаметны и неощутимы. И главная их функция — обеспечивать безопасность обитателей Лузании. Никому из них ничто не должно причинить вред. Если в лузанина летит камень, быстры его или отклонят, или превратят в пыль. Невозможно ударить друг друга, тем или иным способом быстры предотвратят удар. Не случайно вся эта среда называется этикосферой — она является гарантом соблюдения этических норм общества. Мысль сама по себе весьма любопытная: не меняя общественного устройства и общества в целом, не меняя отдельную личность (каждый лузанин оставался таким, каким был, с его комплексами и инстинктами, со своим страхом или ненавистью), к действующим физическим законам добавляется этический: “Не делай другому того, что ему неприятно”. Но стал ли от этого мир Лузании ближе к счастью? Создатели этикосферы утверждают, что они реализовали на планете рай, но находятся скептики, утверждающие обратное: создана идеальная тюрьма для каждого в отдельности.
Впрочем, и с самим понятием счастья обстоит не все так просто. В двух историях из “Кибериады” славные конструкторы Трурль и Клапауциус обстоятельно исследуют этот вопрос. Неутешительную картину представляет общество, осчастливленное с помощью “альтруизина” — препарата, который по принципу телепатии “вызывает распространение всех чувств, эмоций и ощущений того, кто непосредственно их переживает, среди других существ, находящихся на расстоянии менее пятисот локтей”. По замыслу изобретателя альтруизина, препарат этот “должен внедрить в каждое общество дух братства, дружбы и глубочайшей симпатии, поскольку соседи счастливой особи также испытывают счастье, и чем счастливей она, тем интенсивней их блаженство, поэтому они желают ей еще больше счастья — сперва в собственных интересах, а потом от всей души. Если же кто-то страдает, все тотчас же поспешают на помощь, чтобы избавить себя от индуцированных страданий”. Увы, благими намерениями вымощена дорога в ад. Результаты действия альтруизина ужасны: правда, возле коттеджа молодоженов собирается толпа, чтобы посоучаствовать в их первой брачной ночи на расстоянии, а вот с сочувствием к страдающим никак не получается: их или норовят удалить за пределы чувствительности альтруизина, или же радикальным способом облегчить их страдания быстро и навсегда, чтобы они уже ничего не чувствовали.
Нельзя назвать счастливыми и всемогущих. Энэфэрцы, достигшие Наивысшей Фазы Развития, валяются на электронном песке, не имея никаких желаний: когда все можешь, ничего не хочется.
Наконец, когда Трурль в рассказе “Блаженный” начинает проводить тысячи экспериментов с микроцивилизациями, он приходит к выводу, что счастливым может быть лишь синтезированный кретин.
Для повышения информационной насыщенности авторы часто используют прием цикличности: пишут ряд произведений, связанных общими героями. Такая перекличка позволяет сэкономить на описании характеров, помогает малыми средствами сказать многое. Как одно развернутое произведение можно рассматривать романы и повести братьев Стругацких о Полдне XX века. У Лема тоже есть циклы с общими персонажами: пилотом Пирксом, конструкторами Трурлем и Клапауциусом, космопроходцем Ийоном Тихим и профессором Тарантогой… Но в книгах Лема есть связность другого рода: не на уровне персонажей, а на уровне идей или проблем. Можно найти десятки, а может быть, и сотни тем, переходящих из книги в книгу. Иногда эта перекличка носит глобальный характер: так, “Насморк” вытекает из “Расследования”, а “Фиаско” — из “Непобедимого”. Но чаще подобная взаимосвязь проявляется не так открыто: Лем как бы “вращает” проблему, поворачивая ее нам то одной, то другой стороной; то ведет серьезный разговор, то переходит на шутку. Эти дополнительные связи создают любопытный эффект: они как бы наполняют старые произведения новым содержанием, и при их перечитывании возникают новые ассоциации и ощущения. Любая книга Мастера обладает способностью при перечитывании открывать что-то новое (меняется мир, меняемся мы, меняется наше мироощущение), но здесь подобное воздействие книг усиливается.
Отношения Лема с другими авторами (имеются в виду чисто литературные отношения, о которых можно судить по его произведениям) складывались неоднозначно. Если учесть, что свою писательскую деятельность он начинал с рецензий, то, помня о его обстоятельности и любви к поиску истины, легко догадаться, что угодить ему трудно. В самом деле, Лем затратил массу усилий на уяснение того, что же представляет из себя тот вид литературы, в котором он преуспел сам, — фантастика. Монография “Фантастика и футурология” — это два увесистых тома объемом около 800 страниц, на которых писатель проводит колоссальную работу по исследованию фантастики, ее языка, миров, структур, социологии ее создателей и читателей, основных проблемных полей (катастрофы, роботы, космос, эротика и т.п.). В этой книге и статьях (посвященных не только фантастике, диапазон интересов Лема легко представить хотя бы по названию рецензии 1962 г.: “Лолита, или Ставрогин и Беатриче”) можно обнаружить и упоминания о произведениях, которые писатель считает заслуживающими самого пристального внимания. А в середине 1970-х гг. “Литературное издательство” в Кракове (в котором на протяжении многих лет выходили первые издания всех новых книг Лема, а также два собрания его сочинений) начало выпускать серию “Станислав Лем представляет”. По каким-то причинам продолжалось это недолго, успели выйти лишь пять книг, снабженных послесловиями Лема. Это “Необыкновенные рассказы” Стефана Грабинского, польского автора начала века; “Рассказы старого антиквара” Монтегю Роудса Джеймса, англичанина, “специализировавшегося” на историях о привидениях; “Убик” Филипа К. Дика (того самого, который за год до выхода этой книги жаловался на Лема в ФБР); “Левая рука тьмы” Урсулы Ле Гуин, чей приход в американскую фантастику Лем встретил очень тепло; и томик, в который вошли “Пикник на обочине” и “Лес” (часть “Улитки на склоне”, повествующая о судьбе Кандида) Аркадия и Бориса Стругацких. Пожалуй, из советских фантастов Лем признавал только их, хотя к разным вещам, конечно же, относился неодинаково. Известно его хрестоматийное высказывание: ““Пикник” пробуждает во мне что-то вроде зависти, как если бы я сам должен был его написать”. А в одном из интервью Лем заметил: “Некоторое время, как и братья Стругацкие, я маскировался. Частично маскировался. Старался не быть ортодоксальным по отношению к коммунистическому обществу. Сейчас ситуация поменялась, коммунизм ушел, но проблемы человечества остались…” При всей внешней несхожести в их творческой манере (в конце концов, все выдающиеся Мастера самобытны) есть что-то общее в судьбах Лема и Стругацких…
Проблематика книг Лема достаточно сложна. Широкий диапазон тем, затрагиваемых писателем, неизбежно требует привлечения самых различных научных дисциплин. А поскольку Лема прежде всего интересуют их пересечения, причем нетрадиционные, он зачастую, естественно, оказывается в пространстве, не имеющем определений и терминов. То есть ему приходится описывать то, чего не только не существует, но чему вообще нет еще названий. Между прочим, это достаточно общая проблема фантастики: как доступными средствами описать то, для чего нет понятий в языке. И проблема достаточно важная: нужно описать достоверно (если нет веры, нет и серьезного восприятия) и понятно (если это невозможно понять, то неинтересно читать). Например, множество научно-фантастических произведений, допустим, об ученых будущего, теряет наше доверие, потому что авторы не смогли достоверно и понятно описать открытия этих ученых. Ну как поверить в Эйнштейна XXV в., если он изобретает велосипед? А открытие гением будущего сигма-плюм-трактации без должного объяснения этого явления как-то не воодушевляет. У Лема веришь и в серьезность проблемы, и в значимость исследователя, ею занимающегося, видимо, по одной простой причине: автор — сам мыслитель очень высокого уровня. Правда, насчет понимания сложнее, чтение лемовских текстов требует определенного уровня знаний читателя. Лем не впадает в упрощение проблем или их описания, он ведет разговор с читателем “на равных”, как бы сразу же предупреждая: “Хочешь понимать — занимайся самообразованием”.
Такой подход предопределяет и язык произведений Лема, прежде всего обилие новообразованных словоформ. Конечно, особую выразительность книгам писателя придает нахождение наиболее уместного стиля, точное соответствие описываемому доз пафоса и юмора. Здесь Лем в полной мере проявляет и свои способности к выдумке, и чудеса интерпретатора (по утверждению Збигнева Бидаковского, “Кибериада” написана языком автора XVII в. Яна Хризостома Пасека). О неологизмах же хочется сказать особо. В критической литературе Лема не раз обвиняли в излишнем увлечении выдумыванием новых слов. Но для него-то это не игра! Он просто убежден, основываясь на стремительном изменении реальных языков в последнее время, что писать о будущем или об инопланетянах, не подчеркивая языковых различий, — невозможно, это будет звучать фальшиво. А фальшь в литературе Лем не переносил, именно с этих позиций он прежде всего обрушил “молот” на американцев в “Фантастике и футурологии”, а в беседе с С. Бересем перешел на крик: “Но эти другие миры фальсифицированы! Космос фальшивый! Физические параметры фальшивые! Характеры героев фальшивые! Механизм научных открытий фальшивый! Политическая реальность — фальшивая! Все с начала до конца фальсифицировано!” В письме Францу Роттенштайнеру от 19 марта 1981 г. Лем писал о романе “Осмотр на месте”: “Вполне возможно, что я добавлю еще небольшой “польско-польский словарик”, настолько много в романе неологизмов; в этом приложении я также смогу устами Ийона Тихого объяснить, почему этот кишащий неологизмами язык — необходимость, а не пустая игра с фантастическим колоритом…” В этом “земляно-землянском словарике” Ийон Тихий пишет: “Лицам, которые с большей или меньшей язвительностью упрекают меня в том, что я затрудняю понимание моих воспоминаний и дневников, выдумывая неологизмы, настоятельно рекомендую провести несложный эксперимент, который уяснит им неизбежность этого. Пусть такой критик попробует описать один день своей жизни в крупной земной метрополии, не выходя за пределы словарей, изданных до XVIII столетия. Тех, кто не хочет провести подобный опыт, я попросил бы не брать в руки моих сочинений”.
Необычный язык писателя вызывает дополнительные трудности при переводе его произведений. Нам еще повезло, ведь в русском и польском языках очень много общих корней, и это довольно часто облегчает задачу переводчика. А каково тем, кто взялся передать содержание книг Лема на греческом, или иврите, или японском (книги Лема выходили более чем на тридцати языках)? Тем не менее о везении можно говорить лишь относительно. Книги Лема шли к русскому читателю далеко не прямыми путями. Долгое время не переводились на русский язык “Больница Преображения” (1955), “Диалоги” (1957), “Расследование” (1959), “Рукопись, найденная в ванне” (1961), “Философия случайности” (1968), “Фантастика и футурология” (1970), “Фиаско” (1987). Первая половина 1980-х ознаменовалась полным исчезновением Лема из издательских планов в Советском Союзе (в Польше шла к власти “Солидарность”, и это автоматически наложило табу на все польское в газетах, журналах и издательствах). Но и то, что печаталось, подвергалось строгому идеологическому контролю. В романе “Солярис” исчезли все рассуждения о возможной божественной сущности разумного океана (хотя уж в чем-чем, а в клерикализме Лема заподозрить невозможно). “Глас Господа” поменял название на “Голос неба”, из него исчезла сцена с расстрелом евреев и рассуждения о гонке вооружений. “Возвращение со звезд” удалось опубликовать лишь благодаря поддержке космонавта Германа Титова, причем публикация эта сопровождалась десятками корректировок и сокращений (и все равно с 1965 г. этот роман не переиздавался). Долго шли к русскому читателю некоторые из путешествий Ийона Тихого, рассказы из “Кибериады” и “Сказок роботов” и т.д.
“Гласом Господа”, по названию романа, нарекла выступление Лема в одной из своих статей критик Майя Каганская. Но мне представляется иначе — это голос Человека, нашего современника, из плоти и крови, заглянувшего дальше нас, но так же, как и мы, страдающего и любящего, ненавидящего и верящего, ждущего и надеющегося. Как и мы, разделяющего мнение Криса Кельвина: “Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не прошло время жестоких чудес”.
___________________________________________
* В частности, профессор А.С. Тарантога в предисловии к “Звездным дневникам” категорически отвергает причастность какого-либо устройства (или существа), идентифицируемого как “Лем”, к написанию воспоминаний Ийона Тихого. И уже не в шутку, а всерьез американский фантаст Филип К. Дик в своем письме в ФБР от 2 сентября 1974 г. предполагал, что “Лем, вероятно, является скорее составным комитетом, чем индивидуумом, поскольку он пишет различными стилями и иногда читает на иностранных для него языках, а иногда нет”.