Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
22 мая в дискуссионном клубе “Красная площадь” состоялось заседание под названием “МЕЧТА И КАТАСТРОФА: СМЕНА ПРОПИСЕЙ МИРА”, на которое были приглашены известные левые американские интеллектуалы Фредрик Джеймисон, Сьюзен Бак-Морс и Джонатан Флэтли (“Мечта и катастрофа” отсылает к названию книги Бак-Морс “Dreamworld and Catastrophe”[1]).
Во вступительном слове руководитель клуба А. Неклесса объяснил присутствующим, что в настоящее время мир претерпевает серьезные изменения в политике, экономике, культуре и идеологии, что эти изменения так серьезны потому, что мы переходим из одной цивилизации в другую, и что подобная смена цивилизаций почему-то происходит циклически каждые пятьсот лет.
Затем выступил Ф. Джеймисон. Объектом его анализа был постмодернизм — не только как культурный и эстетической феномен, но и главным образом как последний из трех периодов развития капиталистической системы, связанный с феноменом глобализации. Постмодернизм, по его мысли, и есть не что иное, как культурная надстройка экономической глобализации. Анализируя эту стадию, Джеймисон выделил ее основные характеристики. В числе таковых были названы перемена экзистенциальных условий человеческого существования в культуре в целом, завершение идеи произведения искусства и преобладание визуального образа в эстетической сфере, рост неоконсервативных тенденций в политике на фоне сворачивания социально-демократической программы, господство транснациональных корпораций, развитый консюмеризм в странах “первого” мира за счет переноса индустриального производства в страны “третьего”, идеология глобального туризма, а также — в философии и мыслительной практике — провозглашение приоритета различия над тождеством, когда все философии прошлого отвергаются как философии тождества в пользу политик отдельных групп, идентичностей. Однако, как остроумно заметил Джеймисон, припомнив Гегеля, политика идентичностей и есть политика тождества — эта ирония заложена в самом английском языке. В заключение он опроверг знаменитый тезис М. Тэтчер, что альтернативы капитализму не существует.
Сьюзен Бак-Морс представила картину некой другой глобализации, в которой уже не столько капитал, сколько западный же, но прогрессивный эмансипаторный дискурс постепенно и повсеместно расширял свое влияние, вплоть до того, что — в 1970-е годы — в любой стране мира люди уже могли свободно общаться друг с другом на глобальном языке марксизма. Современное состояние было обозначено как отступление Запада от этих завоеванных позиций. Вспомнив эссе В. Беньямина “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости”[2], Бак-Морс предположила, что в современном обществе сместились отношения между базисом и надстройкой: революция способа производства происходит теперь не в базисе, а в культурной надстройке. Пиратство, технологии копирования и воспроизводства копий приводят к моральному устареванию института частной собственности — в частности, идеологизированная фигура художника как творца уникального произведения (символ частной собственности как таковой) уже не является релевантной. Бак-Морс обозначила в качестве политики будущего создание глобальной публичной сферы и центральное место в ней уделила незападным, мусульманским критикам и интеллектуалам, которые должны быть вовлечены в общее поле дискуссии и способствовать созданию нового глобального коллективного субъекта.
Джонатан Флэтли был более меланхоличен и на примере событий 11 сентября представил любопытный, но, к сожалению, очень сжатый тезис о том, что коллективный субъект в современном капиталистическом мире медиа может быть репрезентирован только через образы массовой смерти. После чего последовали вопросы аудитории.
М. Рыклин спросил о том, что изменилось после 11 сентября. По мнению Джеймисона, это событие повлекло за собой подъем неоконсерватизма, который, однако, не может захватить полную власть, так как неоконсервативные мыслители, последователи Лео Штрауса, несмотря на свою медийную популярность, интеллектуально несостоятельны. По мысли Бак-Морс, возросла роль национального фактора в политике государств, которые легитимируют насилие под предлогом обеспечения безопасности от террористической угрозы.
Т. Гланц обратил внимание на такую актуальную вещь, как возрастание националистических тенденций после 11 сентября, на что Ф. Джеймисон дал марксистское, экономически ориентированное объяснение проблемы национализма: функция нации в современном глобальном контексте сводится к тому, чтобы удерживать зарплаты на низком уровне, когда обострение напряжения по отношению к нелегальным эмигрантам через конкуренцию за рабочие места ведет к укреплению государственных границ. Товары имеют большую мобильность, чем люди, — заключил он.
А. Пензин признался, что был “тронут” воспоминаниями Бак-Морс о том, что некогда марксизм являлся универсальным языком, — теперь же он стал партикулярным. Что значит это угасание гегемонии марксистского языка? — спросил он. Бак-Морс поблагодарила Алексея за такой важный вопрос, на который нет ответа, и отметила, что этот “заброшенный” язык еще может пригодиться. Мусор, сказала она, эти собрания сочинений Маркса и Ленина, выброшенные на помойку, — кто-то найдет на улице, и это хорошо. В подтверждение своего тезиса Бак-Морс провела параллель с исламом, который был “выброшен на помойку” в Турции после Ататюрка, а теперь вот держит в напряжении весь мир. А. Неклесса, движимый явным намерением нейтрализовать заданный американскими коллегами неприкрытый марксистский пафос, обозначил марксизм как одно из ответвлений языка Просвещения, которому сейчас, поскольку цивилизационный цикл в пятьсот лет завершился, должен прийти на смену какой-то другой язык, после чего был объявлен перерыв на фуршет — как если бы этот перерыв символизировал объявленный Неклессой “транзит” к другой эпохе.
После перерыва И. Чубаров выразил сожаление, что все утопии в России очень быстро оборачиваются катастрофами, и обличил в постмодернизме утопические тенденции современного левого и марксистского дискурса. М. Рыклин обозначил парадокс: чем сильнее идеология безопасности в национальном государстве, тем в большей опасности себя чувствуют граждане этого государства, и использовал метафорическую фигуру турбулентности, когда — на взлете и посадке — самолет трясет в воздухе. Предположим, командир корабля и экипаж требуют пристегнуть ремни. Предположим, что ситуация турбулентности длится вечно и, таким образом, мы должны сидеть с пристегнутыми ремнями от взлета до посадки — мы не можем даже выйти в туалет! Это и есть, по Рыклину, ситуация войны, чрезвычайного положения (о которой, в частности, писали К. Шмидт, В. Беньямин, Дж. Агамбен).
А. Неклесса попытался вернуться к тому, откуда движется современная эпоха и куда: она движется от статического к динамическому взгляду на реальность, и соответственно, меняются все наши представления об опасности или безопасности. М. Рыклин же продолжал настаивать, что национальные государства злоупотребляют своим правом на провозглашение чрезвычайного положения, и говорил, что это и есть главная проблема современности. О. Аронсон развил тезис Бак-Морс о базисе и надстройке, радикализировав его: бывшая надстройка — мир образов — сегодня уже является базисом, и так называемые политики сегодня суть всего лишь продукты индустрии медиа. Сейчас базис — это Голливуд, предположил Аронсон, а политика представляет собой лишь надстройку, которая живет на деньги производимых этой системой образов. К. Чухров, использовав терминологию не так давно посещавших Москву А. Негри и М. Хардта, выразила сожаление, что доверие множеств государству не позволяет утопии перейти в протестное движение и что творческая инициатива этих множеств мгновенно перехватывается государством. А. Чумничев, вероятно, смущенный обилием левой риторики, предпринял попытку призвать аудиторию к поиску гармонии, которая позволила бы снять классовую напряженность, — однако его призыв поддержан не был.
В. Малахов заинтересовался низовым сознанием, также производящим образы коллективности. Конечно, капитализм делает большинство людей несчастными, заметила Бак-Морс, и потому неудивительно, что они, так или иначе, солидаризируются друг с другом. Может, нам стоит игнорировать власть так же, как она нас игнорирует? Просто отказывать в признании ее суверенитета, не подчиняться объявленному ей чрезвычайному положению? Забыть все эти сказочки про “турбулентность” (Рыклин), “расстегнуть ремни” и всем вместе отправиться “в туалет”?
Кто, однако, все же правит миром, кто является гегемоном нового общества и создает все современные геополитические технологии? — задался вопросом А. Неклесса, и сам же на него ответил, имея в виду “интеллектуальный класс”. М. Рыклин оспорил эту теорию, вновь обратился к вопросу о национальной безопасности и предположил, что основную роль здесь играют никакие не медиа, интеллектуалы или производители образов, а разного рода невидимые, неофициальные властные структуры, которые контролируют все, в том числе и медиа.
В. Софронов, вернувшись к теме выступления Бак-Морс, стал возражать на ее утверждение о том, что западный марксизм, столкнувшись с исламским миром, столкнулся с некой границей, которую не может перейти, — отсюда переживание кризиса. Но что такое кризис? Представим себе ракету, которая должна полететь на Луну. Мы читаем заклинание — а она не летит: кризис № 1. Мы допустили локальную ошибку в конструкции: кризис № 2, который, однако, не отменяет ни законов тяготения, ни того, что человечество однажды выйдет в космос. Кризис марксизма, решительно заявил Софронов, это кризис людей, а не идей. Мир до сих пор устроен так, как он был описан в “Капитале”: он держится на эксплуатации одними труда других (теперь — в глобальном масштабе).
Когда М. Рыклин вновь попытался обратить внимание на важность проблемы чрезвычайного положения, проведя различие между действующей Конституцией, с одной стороны, и законом, который подвешивается и не выполняется, с другой, Джеймисон заявил, что власть и закон служат для того, чтобы не допустить революции, защитить частную собственность и status quo. Почему этот status quo сохраняется? Потому, что люди боятся перемен. От США в этом смысле ждать нечего, заключил Джеймисон и выразил надежду, что другие страны смогут каким-то образом нейтрализовать власть мирового капитала.
О. Тимофеева вернулась к проблеме языка. Напомнив, что на недавней конференции в РГГУ Ф. Джеймисон говорил об экспансии английского как “языка глобального капитала”, она обратила внимание на высказывание С. БакМорс о языке марксизма, который в совсем недавнем прошлом также был глобальным, и остроумно заметила, что представители американской критической теории говорят на том же самом “языке глобального капитала”, но уже в марксистских терминах, переапроприируя, таким образом, этот язык.
Затем слово взял В. Подорога, который продемонстрировал крайне мрачный взгляд на происходящее. По его мнению, американские коллеги проводят свою аналитическую работу внутри той системы, о которой они говорят, и, таким образом, занимаются ее имманентной критикой, что и оправдывает их сдержанный оптимизм. Однако они не видят совершенно другой тип системы: здесь, в России, главным является вопрос о власти — деспотии азиатского типа, безумие и произвол которой не знают пределов. Если имманентная критика левых американских интеллектуалов только укрепляет капиталистическую систему, то наш аналитический выбор должен быть куда более радикальным. Почему у нас власть персонифицируется, сакрализуется, рассматривается как высшая собственность? Почему экономика используется властью в своих целях?
Е. Петровская заметила, что, если перевести то, что сказал В. Подорога, на язык политики и идеологии, мы получим вывод об особом историческом пути России. В таком случае досадным будет то, что мы не сможем надеяться на интеграцию в мировой контекст. С. Бак-Морс предложила В. Подороге не демонизировать власть, которая в его концепции выглядит как какое-то абсолютное зло, что напоминает теологию. В. Подорога ответил, что речь идет, скорее, не о теологии, а о технологиях власти и что его аналитический опыт, напротив, связан с попыткой десакрализации власти. А. Скидан предупредил собравшихся об опасности превращения власти в “плохой объект” (Лакан) и объяснил присутствующим, что очаги власти (как силы, энергии действия) — в нас самих.
В заключении Ф. Джеймисон заявил, что современная американская администрация обладает огромной властью, но при этом она совершенно некомпетентна. Если использовать метафору В. Софронова, власть изобретает ракеты, которые не могут летать. Логика же рынка, будучи бессознательной, тем не менее легко экспортируется в другие страны — и Россия не является исключением.
В кулуарах А. Пензин обратил внимание на такую любопытную деталь, как почти лобовое столкновение двух ярких образов — самолета (М. Рыклин) и ракеты (В. Софронов): в ходе обсуждения сначала взлетает самолет М. Рыклина с турбулированными и ограниченными в правах пассажирами западных демократий, а затем В. Софронов пытается запустить свою марксистскую ракету. Правда, безуспешно. Причем марксист Ф. Джеймисон в конце объясняет неудачу тем, что на самом деле это была не марксистская ракета, а ракета американского правительства. Вот оно, политическое бессознательное!
С.А.
31 мая в Фонде эффективной политики состоялась лекция Франклина Рудольфа Анкерсмита, озаглавленная как ““ПРИСУТСТВИЕ” И РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ”.
Нельзя не заметить, что весна 2006 года оказалась для Москвы богатой на визиты крупных западных интеллектуалов. Франклин Анкерсмит, член Королевской нидерландской академии наук, профессор теории истории и интеллектуальной истории Гронингенского университета, известен как представитель постмодернистской философии истории, которую часто связывают с так называемым “лингвистическим поворотом” в гуманитарных науках, произошедшим в 1970-х годах. Результатом перелома в теории исторической науки стало появление так называемой “нарративной теории истории”, или “новой интеллектуальной истории”, объединившей структуралистскую и постструктуралистскую литературные теории в духе Ролана Барта и Жака Деррида, нарратологию, достижения других теорий и школ философии истории — от теории Коллингвуда до микроистории. Среди главных участников новой интеллектуальной истории, не претендуя на полноту списка, следует упомянуть Хайдена Уайта, Доминика Лакапру, Лайонела Госсмэна, Ганса Келлнера и, наконец, Франклина Анкерсмита.
Нарративная теория истории сосредоточивается на самом историческом тексте, на принципах его построения, точнее говоря, на принципах порождения прошлого под воздействием логики нарратива, оставляя при этом в стороне проблему соотношения текста и мира. Большинство новых интеллектуальных историков объединяет недоверие к историческому источнику-нарративу, акцент на невозможности соприкоснуться с реальными историческими фактами, понимание неустранимости искажений, присутствующих в историческом повествовании. Однако говорить об однородности постмодернистской философии истории трудно. Было бы уместно определить постмодернистскую историографию как пространство не только внешнего, но и внутреннего полемического напряжения.
Лекция, прочитанная Франклином Анкерсмитом, тоже началась с имеющих полемический оттенок утверждений. Анкерсмит заявил, что, хотя метафизика присутствия является для Деррида и его последователей темой запретной, именно ей и будет посвящена лекция. Последовавшее за этими словами вступление было посвящено различению — различению понятий “presence”, “representation” и “absence”. Репрезентация в этом контексте первоначально была определена Анкерсмитом как своего рода ре-присутствие, то есть становление отсутствующего присутствующим. Однако эта характеристика не стала для него главной характеристикой присутствия. Чтобы пояснить свою мысль, Анкерсмит описал следующую ситуацию: некто входит в аудиторию, где находится много людей. Вошедший ощущает присутствие какой-нибудь конкретной персоны, даже если он не видит ее. “Вот именно в этом смысле я и буду говорить о присутствии”, — заявил Анкерсмит.
Далее профессор описал две основные теории репрезентации: теорию сходства и теорию замены. Согласно первой, репрезентация является хорошей тогда, когда она похожа на то, что она репрезентирует. В качестве примера Анкерсмит привел рисунок дерева, который можно назвать хорошим, если то, что на нем изображено, действительно похоже на дерево. Вторая теория говорит о том, что репрезентация хороша тогда, когда один предмет вполне может заменить другой, как, например, деревянная игрушечная лошадка заменяет для ребенка лошадь настоящую. Отдавая предпочтение второй теории, Анкерсмит сразу пояснил, что ее безусловным достоинством является наличие некоторой “ауры”. И хотя никаких специальных пояснений к этому утверждению сделано не было, стало очевидно, что понятие ауры используется Анкерсмитом именно в смысле Вальтера Беньямина.
Затрагивая проблему способов использования языка, Анкерсмит выделил два таких способа: описательный (дескриптивный) и репрезентирующий. Описательный способ использования языка создает разрыв между миром и языком: есть вещи, а есть их описание; репрезентирующий же способ, которым, в частности, пользуется историк, делает текст вещью среди других вещей, что влечет за собой некоторые важные последствия. Так исторический текст, ставший вещью, может воздействовать на нас и являть нам свою ауру. Кроме того, Анкерсмит заявил, что “количество присутствия” у репрезентации больше, чем у репрезентируемого объекта, что присутствие вообще скорее свойственно репрезентации, чем тому, что оно репрезентирует.
В качестве отступления можно заметить, что именно в контексте размышлений об ауре может стать более понятным пример Анкерсмита, поясняющий смысл понятия присутствия: присутствие — это то, что обладает аурой.
Тут вполне обоснованным был бы вопрос — могут ли быть рассмотрены в качестве “вещей” только лишь исторические тексты? Такой вопрос прозвучал в конце лекции, и Анкерсмит ответил, что, да, разумеется, любой культурный текст может быть рассмотрен в такой перспективе.
Все описанное выше было похоже на задание фундаментальных понятий и правил вывода в аксиоматико-дедуктивной логике. По-видимому, именно так и понимал смысл этих рассуждений сам Анкерсмит, время от времени сообщавший, сколько еще сложных и крайне абстрактных вещей он намерен высказать, прежде чем перейти к темам более простым, включающим в себя применение выработанной теоретической позиции к конкретному историческому материалу.
Своеобразной интермедией явился рассказ о роли хора в древнегреческой трагедии в интерпретации Ницше, Шлегеля и Шиллера с развернутыми цитатами на немецком языке из трудов указанных мыслителей, к которым чуть позже был добавлен Гёльдерлин — любимый поэт профессора. По-видимому, суммарная сила гравитации немецкой романтической и постромантической литературной, а также классической философской традиций оказалась для Анкерсмита настолько велика, что он не удержался от того, чтобы достаточно подробно описать кантовскую теорию ноуменального и феноменального в перспективе представлений Шопенгауэра о воле и принципе индивидуации. Философско-литературный синтез был осуществлен Анкерсмитом при помощи истолкования образа рая из гёльдерлиновского “Гипериона” через представление о реальности (в рамках философского дискурса Шопенгауэра), на той ее стадии, когда принцип индивидуации еще не применен к ней, а отдельные субъекты не выделены из трансцендентального волевого сплава.
Вернувшись к основной теме своей лекции, то есть к присутствию, Анкерсмит в качестве примера для заданных им в начале выступления достаточно абстрактных постулатов привел конкретные события — события в Югославии в середине 1990-х годов, куда с миротворческой миссией были направлены голландские солдаты. Летом 1995 года в боснийском городе Сребреница было убито около 8 тысяч боснийских мусульман. Голландские солдаты должны были сдерживать югославский конфликт. Средством сдерживания, в интерпретации Анкерсмита, было само их присутствие. Однако их миротворческая миссия выполнена не была, так как массовые убийства мусульман не были предотвращены.
Анализируя поведение голландского правительства в связи с этим событием, Анкерсмит сослался на работу своего коллеги — историка и психолога Эелько Руниа (Eelco Runia), проинтерпретировавшего поведение голландского правительства в терминах психоанализа. Вместо того чтобы “излечиться” от травмы, нанесенной голландскому обществу постыдным поведением голландских солдат, то есть немедленно, как это принято, обсудить это событие в парламенте, правительство поручило расследование “резни в Сребренице” ученым-историкам из Нидерландского института военной документации (NIOD). В течение семи лет Институт готовил исследование “резни в Сребренице”, результаты которого, очевидные для всех еще в 1995 году благодаря широкому освещению военных операций в Югославии в СМИ, были описаны на нескольких тысячах страниц. Такой документ самим своим присутствием свидетельствовал о невозможности какой бы то ни было дискуссии — он был слишком велик. После выхода этого документа правительство Голландии, опять же без обсуждения в парламенте, подало в отставку.
Объяснение этих событий через психоаналитическое понятие “параллельных процессов”, когда психоаналитик (правительство) не может справиться с проблемой пациента (общества) и обращается к супервизору (Нидерландскому институту военной документации), кажется настолько же остроумным, насколько оно метафорично. Однако в контексте попперовской критики историцизма подобное уподобление истории психоанализу может показаться совершенно ненадежным. Такой подход к истории, по-видимому, не предполагает теории познания, потому что интерпретация для фактов в каком-то смысле готова заранее. Можно допустить, что психоанализ может работать и, вероятно, порой он даже необходим, но если задача исторической науки видится в терапии в масштабе общества и государства, то такая задача, как установление достоверности (разумеется, с поправкой на неизбежный конструктивизм при работе с историческими источниками), во многом теряет смысл.
Впрочем, проблема достоверности не поднималась ни на лекции, ни во время дискуссии после лекции. Да и сама дискуссия не была особенно долгой: Анкерсмит торопился — его программа, по-видимому, была достаточно плотной. Однако самое главное, что могло случиться, случилось: само присутствие Анкерсмита в Москве, безусловно, должно оказать положительное (если не терапевтическое) воздействие на отечественную философию истории и на интеллектуальное сообщество в целом.
Арсений Хитров
14 июня по инициативе Общества друзей Музея кино и книжного магазина “Фаланстер” была проведена пресс-конференция “СОКРАЩЕНИЕ КУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА”. Поводом для этой конференции послужили следующие события.
В начале декабря прошлого, 2005 года правительство Российской Федерации утвердило Федеральную целевую программу “Культура России (2006— 2010 годы)”. Отныне эта программа является основным документом, в соответствии с которым в России будет осуществляться культурная политика. Федеральная целевая программа содержит не только самые общие установки, цели, задачи культурной политики, но и описание вполне конкретных ожидаемых результатов, схемы распределения финансирования и показатели его объемов и источников. Риторика программы строится на основе двух идей: сохранения и приумножения культурных благ и диалектики государственной поддержки культурных институтов, их вовлечения в рыночные условия. Культурное пространство в России, как сказано в тексте Федеральной целевой программы, должно быть единым, доступ различных групп граждан к культурному наследию — равномерным, культурный потенциал нации — сохраненным и развитым, российская культура должна быть интегрированной в мировой культурный процесс, а также адаптированной к рыночным условиям.
Документ вступил в силу на девятый день после прекращения работы Государственного центрального музея кино в отведенном ему историей здании на Красной Пресне. В это же время происходила напряженная борьба за сохранение находящейся под угрозой исчезновения Библиотеки Союза кинематографистов и Дома ветеранов того же СК РФ. Периодически некоторые СМИ сообщали об опасности, нависшей над Госфильмофондом в Белых Столбах. В 2005 году там началось строительство кирпичного завода (его химические выбросы могут крайне отрицательно сказаться на состоянии кинопленки, хранящейся в Госфильмофонде).
Несколько месяцев спустя в Хамовниках было закрыто около семи детских, музыкальных и досуговых клубов, в том числе известный и старейший в Москве музыкальный клуб “Форпост”. В июле 2005 года был сожжен магазин интеллектуальной литературы “Фаланстер”, а совсем незадолго до этого сгорел литературный клуб “Билингва”.
Федеральные и местные власти до сих пор не предпринимали никаких действий по решению указанных проблем. Можем ли мы говорить, что сложившаяся ситуация с культурными институциями является случайной ошибкой, возникшей вопреки позитивным установкам целевой программы? Или она — неизбежное следствие целенаправленного применения государством принципа laissez-faire по отношению к культурному пространству? Или же — результат “адаптации сферы культуры к рыночным условиям”, как это закреплено в программе?
В любом случае постулированная значимость культуры на деле оказывается номинальной. Реальная культурная политика не всегда определяется проговариваемыми установками. Какие именно установки стоят за бездействием государства в описанных выше случаях? Этот вопрос можно адресовать политической герменевтике. Люди же, не искушенные в толковании, обретают в этой ситуации возможность проверить, является ли общество системой, строящейся на взаимосвязи всех сфер жизни, в том числе сферы культуры и политики, или нет. Если общество такой системой является, то при неэффективной коммуникативной стратегии на уровне управления культурой, которую мы и наблюдаем на примере описанных фактов, культурный кризис с неизбежностью должен привести к кризису социальному и политическому.
Но может быть, все дело в том, что эти события не были известны представителям власти? Нет, это невозможно, так как о них не раз писали газеты, сообщали радиостанции и телевидение. В частности, в защиту Музея кино начиная с 2005 года, когда впервые стало известно о возможном закрытии, было проведено два крупных митинга, два пикета, один концерт. Было написано немало писем, и было сказано немало слов, как известными лицами — кинорежиссерами с мировыми именами, кинокритиками, поэтами, галеристами, прочими деятелями культуры, — так и простыми зрителями. Последние создали для защиты Музея Общество друзей Музея кино, по примеру организаций, существующих в Германии и во Франции при местных синематеках. Наконец, о Музее кино говорил президенту России канцлер ФРГ Герхард Шрёдер!
Подобную гражданскую инициативу проявили и постоянные посетители клубов “Форпост” и “Светлояр”. В 2005 и 2006 годах они провели по отдельности несколько митингов и собрали подписи под обращением в управу района Хамовники. Об этих акциях также писали газеты. Однако ни к каким реальным результатам их борьба не привела.
Именно такое тревожное положение дел и заставило представителей закрытых властями клубов, их постоянных посетителей, Общество друзей Музея кино и книжный магазин “Фаланстер” провести пресс-конференцию. В мероприятии также участвовали депутат Московской городской думы Е.А. Бунимович и главный редактор журнала “Искусство кино”, член президиума Совета по культуре и искусству при президенте РФ Д.Б. Дондурей.
По словам Даниила Дондурея, у пострадавших культурных институтов, в частности у Музея кино, нет врагов. Никто специально не хочет закрыть их — все получается само собой. Одни не договорились с властью, не учли российскую систему культурных кодов, использование которой делает коммуникацию эффективной, другие были недостаточно внимательны к юридическим тонкостям.
С другой стороны, на культуру, и прежде всего на культуру авторскую, некоммерческую, высокую, оказывается колоссальное давление со стороны культуры массовой и “гламурной”. Последние проводят чрезвычайно агрессивную экспансию как в экономической сфере, так и в медиаполе, в физическом пространстве и времени. Массовая и гламурная культура требуют площадей, эфирного времени, пространства на страницах газет и журналов, места в книжных магазинах и на экранах кинотеатров, представляя собой мощную бизнес-машину.
Защититься от массовой культуры презрением невозможно. Культура высоких смыслов, по словам Даниила Дондурея, не имеет своих собственных экономических рычагов. Количество людей, способных к восприятию кодов высокой культуры, не превышает четырех процентов, поэтому она не может быть сохранена за счет активности ее потребителей. Высокая культура поддерживается бизнесом и государством только в том случае, если она становится брендом, если содействие ее развитию воспринимается лицами и организациями, наделенными исключительными экономическими, политическими и социальными ресурсами, как акт престижа, повышающий социальный статус мецената, спонсора или дарителя.
Выход из подобной критической ситуации Даниил Дондурей видит в активизации работы СМИ по поддержке находящихся в трудном положении объектов высокой культуры посредством экспликации социальных и политических последствий ее гибели.
На пресс-конференции выступили также представители закрытых московскими властями клубов “Форпост” и “Маска”. Каждый из них детально обрисовал свою конкретную ситуацию, подчеркнув системный характер происходящих событий, связанных с исчезновением музыкальных и досуговых клубов в Москве.
Затем слово было предоставлено Обществу друзей Музея кино. Представитель Общества, Иван Нестеров, кратко описал историю борьбы за Музей кино, а также выступил с некоторыми заявлениями аналитического характера. В них подчеркивались устойчивость и эффективность Государственного музея кино, который, несмотря на все трудности, связанные с перевозом предметного фонда на Мосфильм, продолжал проводить международные фестивальные программы (правда, только лишь в небольшом детском муниципальном кинотеатре “Салют” на станции метро “Академическая”) и организовывать выставки (например, выставку киноплаката 1920—1930-х годов совместно с Московским музеем современного искусства). Иван Нестеров указал и на то, что нерешенность проблемы свидетельствует о фактическом отсутствии механизмов взаимодействия между представителями общества, культуры, власти и бизнеса.
В связи с этим Общество друзей Музея кино, представитель книжного магазина “Фаланстер” Борис Куприянов и защитники клуба “Форпост” предложили организовать неформальное общественное объединение по защите некоммерческой культуры и выступить с открытым письмом к государству по поводу сужения культурного пространства.
Выступавший следом за Иваном Нестеровым и Борисом Куприяновым депутат Московской городской думы Евгений Бунимович подчеркнул, что важнейшей составляющей борьбы за любые гражданские права является широкое общественное движение. Если то или иное событие получает общественный отзвук, то появляется возможность каким-нибудь образом решить проблему. В качестве примера Евгений Абрамович привел ситуацию с московскими школами, площади которых в середине 1990-х годов планировалось использовать в коммерческих целях. Только сопротивление общества вкупе с деятельностью самого Евгения Бунимовича как представителя власти оказалось способным остановить этот процесс. В культурной сфере, однако, по словам Бунимовича, такой отзвук является редким событием, а ситуация с защитой Музея кино в этом отношении представляет собой, скорее, исключение, чем правило.
По итогам пресс-конференции участники еще раз подтвердили свое намерение выступить с открытым письмом о сокращении культурного пространства в России и адресовать его всем политическим инстанциям, имеющим отношение к культуре. Организаторы пресс-конференции надеются, что письмо подпишут как простые граждане, заинтересованные в сохранении культурного наследия России, так и представители культуры, и полагают, что такое обращение может способствовать консолидации той части общества, которая осознает ценность высокой культуры.
Арсений Хитров
13 сентября в РГГУ с лекцией “СОЦИОЛОГИЯ ТЕКСТОВ И ИСТОРИЯ ПИСЬМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ. ДОН КИХОТ В КНИГОПЕЧАТНЕ” выступил французский историк с мировым именем, профессор Высшей школы социальных исследований (EHESS) Роже Шартье. В общем виде содержание лекции можно описать одной известной фразой Гегеля: “Сущность является. Явление существенно”. В данном случае этот абстрактный концепт относился к конкретной области — истории чтения, или социологии текстов.
Данная дисциплина сформировалась в 80-х годах ХХ века в контексте споров вокруг наследия первого и второго поколений школы “Анналов”, а также в рамках так называемого “лингвистического поворота” в исторической науке. Синтезировав в себе несколько вспомогательных исторических дисциплин, социология текстов оформилась как область знания, близкая по духу, с одной стороны, микроистории, а с другой — герменевтике. “Материя” текста, то есть его книжная манифестация, всегда влияет на смысл, определяет стратегию чтения и понимания — таков основной тезис этой дисциплины.
Обрисовывая проблемное поле социологии текстов, Шартье отталкивался от закрепленной в новоевропейской культуре оппозиции смысла и идеи, с одной стороны, и их текстуального воплощения — с другой. Первый элемент этой оппозиции всегда рассматривался как изначально самотождественный, или, по крайней мере, его самотождественность предполагалась как некоторый идеал, становящийся итогом комментирования и толкования. Необходимость процедур восстановления идеального (или наиболее вероятного) текста происходила из фактов различия его материальных манифестаций. Источником несоответствия друг другу разных изданий одного и того же произведения была совокупность производственных, технических и, шире, социальных практик, изучением которых должна заниматься отдельная дисциплина.
Кроме того, Шартье указал на зависимость принципов той или иной исследовательской стратегии от отношения к различию. В том случае, если последнее маркируется негативно и оценивается как деформация и искажение авторского замысла, целью исследователя становится проникновение в изначальную чистоту авторской интенции. Такой “платонической” установкой руководствуются, например, филологи-классики. Источником этой установки являются неоплатонизм, эстетика Канта и определение копирайта. В другом случае — этот момент особенно очевиден на примере традиции анализа текстов Шекспира — исследователь довольствуется наличной реальностью, то есть своего рода мозаикой отличающихся друг от друга текстов, обладающих разной разбивкой на части, различной пунктуацией и орфографией. Такая стратегия была названа лектором “прагматической”. Сам Шартье пытался уйти от жесткой оппозиции платонизма и прагматизма путем анализа конкретно-исторического, порой абсолютно наглядного, соотношения идеи и книги.
Шартье смягчал остроту этой оппозиции за счет богатой экземплификации, основанной на новоевропейской издательской традиции. Героями его лекции становились поочередно то авторы трактатов по книгопечатанию, то Дон Кихот, посещающий в романе Сервантеса барселонскую книгопечатню, то сам Сервантес, окруженный множеством “соавторов”: наборщиков, корректоров и печатников, вносящих изменения в текст в соответствии с требованиями своей профессии, порой даже подчиняющих себе автора. Так, например, осел, принадлежавший Санчо Пансе и украденный в XXV главе первого мадридского издания романа от 1605 года, по недосмотру автора и без всяких объяснений вновь появляется в тексте несколькими главами ниже. Обнаружив этот недочет, Сервантес добавляет во второе издание “Дон Кихота” две главы, описывающие похищение, а затем возвращение осла. Однако и тут не обходится без ошибок: осел возникает в одной из глав, расположенных между двумя добавленными историями, оказываясь, таким образом, и украденным, и неукраденным одновременно. Корректор брюссельского издания романа, опубликованного в 1607 году, замечает и удаляет эту ошибку, между тем как в третьем мадридском издании не подчиняющийся закону тождества осел упрямо остается на своем месте.
Эти и многие другие примеры убедительно демонстрируют целостность текста, существующего всегда в контексте материального производства и конкретности акта его интеллектуального постижения. Шартье старательно воздерживался от каких бы то ни было оценок платонической и прагматической теории книги, призывая в конечном итоге к компромиссу, возможному благодаря историческому анализу рассматриваемого феномена. И хотя некоторые некнижные формы существования текста могут оказаться более надежными медиумами между автором и читателем, новоевропейская культура выбрала другую стратегию объективации смыслов, в которой авторский контроль над результатом невысок, а итоговый продукт оказывается результатом коллективного труда, допускающим определенную долю произвольности и случайности. Пожалуй, наиболее убедительным аргументом в пользу этой стратегии может служить русскоязычное издание одной из книг самого Шартье, презентация которой прошла днем ранее. Эта книга, “Письменная культура и общество”[3], является не только выразительным примером методологии и практики социологии текстов и интеллектуальной истории, но и введением в смысловой универсуум и онтологию современного цифрового модуса существования текста. Кроме того, книга Шартье, безусловно, поможет освежить восприятие хорошо известных гуманитарным наукам тем: смерти автора, границы произведения и сущности письма.
Арсений Хитров
_____________________________________
1) Buck-Morss S. Dreamworld and Catastrophe: The Passing of Mass Utopia in East and West. Cambridge, 2000.
2) Беньямин В. Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 122-152
3) М.: Новое издательство, 2006.