(Рец. на кн.: Житомирская С.В. Просто жизнь. М., 2006)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
Житомирская С.В. ПРОСТО ЖИЗНЬ. — М.: РОССПЭН, 2006. — 599 с. — 1000 экз.
Эпиграфом к книге воспоминаний С.В. Житомирской взяты слова А.И. Герцена: “Кто имеет право писать свои воспоминания? Всякий. Потому что никто их не обязан читать”.
Так-то оно так, но эту книгу прочитать стоит. Она написана известным историком, литературоведом и архивистом, посвятившим всю жизнь собиранию, хранению и изучению архивов людей, без которых невозможно представить себе историю отечественных науки и культуры1. Четверть века С.В. Житомирская заведовала Отделом рукописей Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина. Она и возглавляемый ею коллектив были не только собирателями и хранителями — они во многих отношениях определяли судьбу культуры, делая все для того, чтобы открыть доступ к архивным фондам Ленинки, чем отнюдь не затрудняли себя сотрудники многих других отечественных архивов. Добавлю, что С.В. Житомирская была человеком умным и блестяще образованным, специалистом с открытым мышлением и обостренным чувством социальной и культурной ответственности. Все это переводит книгу С.В. Житомирской в разряд тех немногих публикаций, которые важны для тех, кто относит себя к интеллектуальной части общества.
Эти короткие заметки по поводу ее книги — совсем не рецензия, да и можно ли рецензировать “просто жизнь”, даже если это жизнь столь яркого деятеля, точнее, “делателя” культуры, каким была С.В. Житомирская?
Поразительно, что мемуарная книга, посвященная столь специфической сфере, как архивное дело, читается тем не менее запоем. Причина, наверное, в том, что здесь в каждой строчке ощущается масштаб личности автора и “дышит” яркая, прекрасная и драматичная судьба С.В. Житомирской, которая, как пишет в предисловии М.О. Чудакова, “не хотела быть падчерицей века в своей стране” (с. 4).
Об этой книге еще будут писать, на нее будут ссылаться историки и социологи. В книге много сюжетов: детство в Одессе и Харькове, юность в Москве, учеба на историческом факультете МГУ, эвакуация, работа в Отделе рукописей. Но мне сейчас — при первом прочтении — хочется прежде всего говорить о последней главе — “История гибели Отдела рукописей”: и я тогда работала в Ленинке. Ушла я через 15 лет после С.В. Житомирской, но закончилось все аналогичным образом — распадом и удушением Сектора социологии чтения и библиотечного дела, который я — к своему счастью и на свою беду — возглавляла в течение почти 20 лет. Но это уже другая история, не столь значимая для отечественной культуры, как разгром Отдела рукописей, хотя для многих ее участников не менее тяжелая.
Когда-то, в советские 1970-е, моя американская коллега профессор Памела Спенс Ричардс воскликнула, имея в виду генерацию людей, подобных С.В. Житомирской: “Да вы просто герои!” Насчет героев — не знаю, но то, что в любые — и в сравнительно мягкие, и в беспросветно удушливые — советские времена, на которые сегодня списывается все, очень многое в нашей истории и культуре зависело от личной позиции, ответственности и поведения конкретных людей, тем более руководителей, можно считать доказанным. Свидетельство этого — “просто жизни” и судьбы тех дел, которым эти жизни были отданы.
Я думаю, что даже старейшие сотрудники сегодняшней Российской государственной библиотеки не смогут полностью разобраться в калейдоскопе имен, событий, указов, распоряжений, закулисных интриг и официальных мер, сложившихся в конечном счете в историю разгрома Отдела рукописей и задокументированных автором с профессиональной тщательностью. Но это и не важно. Главное, что эта трагическая страница истории отечественной культуры восстановлена в деталях, которые вряд ли с такой полнотой представлены в архиве РГБ. Да и кто знает, что будет с этим архивом в ситуации нескончаемой реорганизационной эйфории, продолжающейся в библиотеке все последние годы?
Публичное обсуждение книги С.В. Житомирской — а она того заслуживает — может стать продолжением того важного разговора об ответственности и культурно-исторической роли институтов памяти — библиотек, архивов, музеев, который был начат “НЛО” в 2005 г. (№ 74 и 75). Тем более, что цена вопроса в данном случае велика — волею сотрудников главной библиотеки страны, имеющих имена и фамилии, общество было лишено возможности узнать М. Булгакова (закрытие Булгаковского фонда), прочитать дневник А.Г. Достоевской и многое другое — “по мелочи”. Теперь, конечно, приходится слышать, что время, мол, было “такое”, что все равно ведь в конце концов все издали. Но не случись перестройки, этот “конец концов” мог отодвинуться еще неизвестно на сколько лет, да и культура не терпит этого обывательского “рано или поздно”, поскольку каждый автор и каждая книга должны своевременно “попасть” в свою историческую и литературную “ячейку”2.
Парадоксально, но ситуация с книгами и документами, “запертыми” в спецхране ГБЛ — одном их крупнейших закрытых фондов страны, была гораздо более определенной и процедурно понятной: решение о направлении издания в спецхран принималось не библиотечными работниками, а соответствующими “инстанциями”, для доступа к ним необходимо было иметь оформленные в установленном порядке справки и документы, подтверждающие “производственную необходимость” в ознакомлении с публикацией3. Никто из руководителей библиотеки или сотрудников отдела не имел права вмешиваться в эту жестко регламентированную процедуру.
А в случае с закрытием для исследователей тех или иных фондов Отдела рукописей, прежде всего архива Булгакова, а затем и всего Отдела, инициатива принадлежала самим сотрудникам национального книгохранилища и поддерживалась руководством библиотеки. Они сами требовали передать попавшие в Отдел рукописи Солженицына и Дудинцева в спецхран, они сами передавали на секретное хранение материалы, находившиеся ранее в свободном доступе, они сами закрывали архивы и не допускали исследователей к фондам, “содержащим (по их разумению! — В.С.) сведения, не подлежащие оглашению в открытой печати” (с. 439). И они сами предпринимали попытки сигнализировать в органы государственной безопасности о существовании в библиотеке “хорошо налаженной системы выдачи информации и перекачки не опубликованных в СССР материалов за рубеж”, что перепугало даже такого преданного и верного прислужника режима, каким был тогдашний директор библиотеки Н.С. Карташов (с. 457)4. Не только многолетняя борьба С.В. Житомирской и кучки ее коллег и единомышленников, но даже вмешательство Д.С. Лихачева, А.Н. Яковлева, Ю.Н. Афанасьева, С.О. Шмидта, Н.И. Толстого и многих других известных людей не могло помешать этим “библиотечным” инициативам. Ситуацию изменил только перевод стрелок на часах истории и культуры.
Именно проблема “они (мы) сами” представляется мне очень значимой как исходная точка для продолжения начатой “НЛО” дискуссии об институтах культурной памяти.
Карьеризм, желание выслужиться и продвинуться по служебной лестнице, личная неприязнь к коллегам, собственные идеологические принципы и прочие обычные почти для любого научного коллектива мотивы поведения конкретных людей, работавших в Отделе рукописей (как пишет С.В. Житомирская — “то сознательно, то в карьерно-корыстных целях, то по равнодушию и попустительству”), конечно, имели место, но этот “человеческий фактор” представляется мне в данном контексте мало интересным. Имеет смысл говорить о профессиональном сознании и профессиональных ценностях архивистов и библиотекарей, которые в немалой мере определяют роль институтов культуры в жизни общества и на которых возложена ответственность за национальное культурное достояние.
Конечно, в профессиональном сознании библиотекарей всегда существовал разлом, порожденный постоянной необходимостью дрейфа между двумя противоположными культурными функциями — сохранять для потомков книжные раритеты и выполнять запросы пользователей, “портящих” эти раритеты и вообще фонды. (Вспомним героя А. Франса, содрогавшегося “при мысли, что, может быть, вырванные из нее (книги. — В.С.) листы служат покрышкой для банок с огурцами у какой-нибудь хозяйки”.) Но мировое библиотечное сообщество сегодня вышло из этого ценностного тупика, располагая разнообразными новыми носителями текстов. И в советское время, о котором пишет С.В. Житомирская, также существовали возможности, хотя и не такие богатые, для совмещения задач сохранения и обслуживания. Поэтому все разговоры тех лет о высокой миссии хранителей, о потомках, об истории, о будущем отечественной культуры являлись лишь красивым прикрытием для сознательного ограничения самими сотрудниками ГБЛ общественного доступа к информации и культуре.
Я вижу несколько причин этого профессионального феномена.
Во-первых, Ленинка никогда не была просто научной библиотекой мирового класса, аккумулирующей печатную культуру. Ей была отведена функция библиотечного флагмана, методического центра, задающего профессиональные и идеологические ориентиры для библиотек всей страны. В этом смысле она выполняла родовую функцию любой национальной библиотеки, но — увы! — в советской аранжировке. Образец, как известно, должен быть кристально чистым. Отсюда — столь ревностное служение режиму и прочно усвоенная и принятая большинством сотрудников официальная охранительная позиция — бдительность и еще раз бдительность! Так постепенно стиралась грань между крупнейшим учреждением культуры и советским цензурным ведомством, о чем пишет С.В. Житомирская.
Во-вторых, Ленинке была предписана тяжелая роль быть одним из символов советской государственности. В этом смысле она размещалась в одном ряду с Кремлем, Большим театром, Третьяковкой и другими знаковыми институциями. (Характерно, что когда в начале перестройки на общем собрании коллектива обсуждался вопрос об изменении названия библиотеки и избавлении от имени В.И. Ленина, и руководство библиотеки, и сотрудники сошлись на сегодняшнем ее названии — “Российская государственная библиотека”, присягнув, пусть даже в большинстве случаев безотчетно, “на верность” государству, а не обществу. Кстати, среди многих других вариантов предлагались, например, такие: “Румянцевская библиотека”, “Библиотека имени Н.Ф. Федорова” или — пусть вторая после Санкт-Петербургской — “Российская национальная библиотека”.)
Естественно, что в “учреждении-символе” неблагополучия, скандалов и любых отклонений от установленных норм, по определению, быть не должно. Поэтому Ленинка всегда оставалась за рамками публичного пространства, “зоной вне критики” (с. 499), закрытой для общественного внимания. Это была позиция не только партийно-государственных инстанций, которым подчинялась библиотека, но и самого коллектива, порожденная мифом о величии и мессианской роли главной библиотеки, мифом, прочно и, видимо, навсегда “вколоченным” в профессиональное сознание.
И еще один отечественный феномен, характерный для сотрудников огромных и особо ценных библиотек и архивов: осознание себя не обслуживающим персоналом, но собственниками доверенных им богатств. История Отдела рукописей — это еще и борьба двух типов библиотечного сознания — сознания служителей культуры и сознания “обслуги”, желающей быть хозяином в не принадлежащем ей доме. Отсюда — равнодушие и неприязнь к читателю, о чем и сейчас пишут многие пользователи наших крупнейших библиотек, отсюда и существование таких профессиональных “заповедей”, о которых говорит С.В. Житомирская, — “читатель перебьется, ученый подождет”, “чем больше отказов, тем лучше”5.
Но невидимые заборы существовали не только вокруг библиотеки, но и внутри нее, препятствуя распространению “нежелательной” информации и тем самым сводя на нет даже гипотетическую возможность формирования коллективного профессионального мнения. Я была свидетелем того, как на проходивших ежегодно собраниях партийно-административного актива библиотеки, где собирались ее руководители и ведущие специалисты, единомышленники и коллеги С.В. Житомирской пытались прорваться к микрофону, чтобы рассказать, что происходит у них и с ними. Ведущие — как правило, это были секретари парткома или его члены — немедленно затыкали им рот и сгоняли с трибуны.
По поводу истории разгрома Отдела рукописей С.В. Житомирская пишет: “Рядовые сотрудники библиотеки никакой конкретной информации не имели, запускались лишь довольно смутные слухи об отсутствии при мне порядка в отделе <…>. Поразительно, но никто из тех, с кем я беседовала, не знал ни о комиссии ЦК, работавшей в библиотеке с 1978 года, ни о приказе Министра, по которому отдел был на полтора года закрыт для читателей” (с. 448). Автор объясняет это особым статусом Отдела рукописей, существовавшего в некотором отдалении от основных обслуживающих читателей подразделений библиотеки. Объяснение логичное, но, с моей точки зрения, неполное. “Задушенность”, закрытость, “подковерность” любых конфликтов в Ленинке, конфликтов разного характера и масштаба, но, конечно, в первую очередь тех, которые имели идеологическую окраску, были не просто вполне объяснимы нежеланием директоров (кстати, весьма разных по возрасту, образованности и преданности власти) выносить сор из избы, это — типологическая особенность “главной государственной библиотеки страны”.
Обстановка закрытости и умолчания, сохраняющаяся во многом и сейчас, теперь уже под предлогом улучшения имиджа библиотеки (например, в отношении капитального ремонта, якобы успешно проведенного, а на деле завершившегося — и это вызывает жалобы многих читателей — выведением из читательского оборота части важных фондов, в частности дореволюционных журналов), — питательная среда для распространения самых невероятных слухов и сплетен, которые в истории с Отделом рукописей и определяли в конечном счете отношение к нему библиотечного “народа”. В библиотеке мне приходилось бессчетное число раз от самых разных людей выслушивать рассказы о том, что хранящиеся в Отделе рукописей архивы проданы иностранцам, потеряны и раскрадены и что М.О. Чудакова “утащила” домой материалы из архива Булгакова и какие-то рукописи Пастернака. Вроде бы не стоит сейчас говорить об этом “сарафанном” радио, всегда процветающем в женских коллективах. Но этот “сарафан” кроился специально. Представьте, сколько времени, нервных клеток и интеллектуальных усилий было затрачено на бесплодные расследования и непосредственными участниками этого культурного триллера, и многочисленными экспертами, членами комиссий и “проверяльщиками”. Именно на такую борьбу с фантомами, борьбу за возможность делать свое дело, за свою репутацию, и расходовался творческий потенциал культурной элиты. Книга С.В. Житомирской — документальное подтверждение этого.
Я много думала о том, почему с “конфликтными” подразделениями библиотеки, к числу которых принадлежал и Отдел рукописей, не расправлялись самым простым и хорошо всем знакомым способом — провести реорганизацию и создать новую структуру, в которой не найдется места тем, кто шагает не в ногу и нарушает стройность рядов. Почему предпочитали перекрывать кислород, закрывать темы, блокировать публикации, лишать возможности работать и, соответственно, долго ждать мучительного конца от удушья и неизбежной в таких ситуациях эрозии научного коллектива. Ведь история разгрома Отдела рукописей затянулась на 11 лет, а Сектора социологии — на 15!
Я не уверена, что нашла правильный ответ. Но мне кажется, что это тоже характерная черта знакового учреждения, с предписанной ему ролью символа и идеологического образца. Реорганизация и новый конкурс, о котором должны были даваться объявления в газеты, и прочие действия такого рода в любом случае приоткрывали завесу, что-то выходило на поверхность, начинались какие-то обсуждения, привлекая внимание начальства, внешних и внутренних “врагов”. К чему и зачем “гнать волну”? В главной государственной библиотеке страны все должно было быть спокойно и образцово, даже если в тех или иных ее подразделениях, причем подразделениях общественно значимых, это оборачивалось кладбищенским спокойствием и тишиной.
Я знаю, что многих моих коллег и друзей, продолжающих работать в РГБ, коробят публичные критические высказывания о библиотеке ее бывших сотрудников (“предательство” и “злопыхательство”), особенно если это сотрудники масштаба С.В. Житомирской. Но эта книга, как и публикации тех, кто продолжает свою жизнь в науке и культуре, совсем не “перечень взаимных болей, бед и обид”. Просто цена вопроса — это работа не рядового учреждения, но институции, от которой в немалой степени зависит культурный и научный потенциал нации.
_____________________________________
1) Кстати, С.В. Житомирская была уверена в необходимости собирать рукописи не только “великих”, но и “простых” людей — дневники, письма, записи расходов и другие свидетельства проходящего времени, — ибо каждый “имеет право писать свои воспоминания”. Она пыталась пропагандировать эту идею в последние годы работы, но этому ее проекту, как и многим другим, не суждено было осуществиться.
2) Последствия культурного опоздания ярко проявились в период журнального бума, когда потоком публиковались произведения Замятина, Пастернака, Гроссмана, Платонова и других запрещенных ранее авторов. В сознании неискушенного читателя, который не смог вписать их в определенный культурно-исторический контекст, это породило немалый сумбур, они оказались для него вне породившего их времени, располагаясь в одном ряду с произведениями современных писателей.
3) Бывшие сотрудники спецхранов до сих пор доказывают, что все, кто хотел получить доступ в спецхран, мог это сделать, следуя формальной процедуре, что, разумеется, неправда.
4) Добавлю уже из собственного опыта: в библиотеке существовало понятие “скользкой” литературы — публикаций, находящихся в открытом фонде и, соответственно, подлежащих выдаче читателям на вполне законном основании, но “подозрительных” с точки зрения самих сотрудников Отдела обслуживания. Они сигнализировали в достопамятный Первый отдел библиотеки о такого рода запросах. Меня дважды вызывали для объяснений по этому поводу: один раз речь шла о неоднократном получении из основного хранения библиотеки стихов Н. Гумилева и А. Ахматовой сотрудницей “моего” сектора Э. Ивановой, второй раз разговор касался другого сотрудника сектора — А. Рейтблата, постоянно запрашивавшего из хранения произведения русской литературы XIX века (!), не отнесенные к разряду классики и составлявшие как бы второй литературный ряд (“подозрительно, зачем он все это читает?”).
5) Подобный стереотип профессионального сознания практически не встречается в “малых” библиотеках, прочно вписанных в жизнь местного сообщества.