(Рец. на кн.: Старыгина Н.Н. Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860-1870-х годов. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
Старыгина Н.Н. РУССКИЙ РОМАН В СИТУАЦИИ ФИЛОСОФСКО-РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЛЕМИКИ 1860— 1870-х годов. — М.: Языки славянской культуры, 2003. — 352 с. — Тираж не указан. — (Studia philologica).
Заботливо изданной книге не помешал бы литературный редактор, который объяснил бы автору, что модели типа “Современники расценили первые антинигилистические произведения и нигилистические романы середины 1860-х годов “опытом полемической прозы”” (с. 86, и так не один раз!) в русском языке не существуют. Не лишним был бы и научный редактор, который указал бы автору, участвующему в подготовке Полного собрания сочинений Лескова и публикующемуся в “Литературном наследстве”, что цитировать “Дым” Тургенева по Собранию сочинений в 12 томах (1954 г. издания!) и студенту в курсовой работе нельзя. Но это так, мелочи.
Мы очень ждали этой книги. Нам очень нужна книга о нигилистическом и антинигилистическом (особенно!) романах. Но что мы получили?
Анализ материала приводит автора к выводу, что “в рамках русского реализма XIX столетия, помимо социально-критического [течения, представленного Чернышевским, Салтыковым-Щедриным, Слепцовым, Помяловским, существовали] такие течения[,] как идеально-романтическое (произведения Тургенева) и христианское (творчество А.К. Толстого, Н.С. Лескова, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, А.Н. Островского и др.)” (с. 349). Ознакомившись с этим выводом, нельзя не вспомнить второй том коллективной монографии ИМЛИ 1973 г. “Развитие реализма в русской литературе” под общей редакцией У.Р. Фохта, на которого, кстати, Н.Н. Старыгина ссылается столь же часто и с таким же пиететом, как и на М.М. Бахтина. Фохт в критическом реализме выделял психологическое и социологическое течения и некоторые тенденции: просветительские, переходные. В 1970-е гг. эта типология, пожалуй, еще что-то значила. Сейчас ее можно оценить только как псевдонаучную, подобную тем, куда вписывается “христианский реализм”. Другой важный для автора вывод звучит так: “Концептуальной основой христианского реализма является христианское вероучение, которое не противоречит восприятию окружающего мира как объективно существующего. Поэтому для христианского реализма, как и для других течений, характерно “такое отношение художника к действительности…” [цитата из Фохта] <…> Но установление “объективной сущности” действительности в христианском реализме основывается на “признании божественной основы…” [цитата из С.Л. Франка]” (с. 349). Ныне, присно и во веки веков Фохт и Франк, встретившись в алфавитной очереди на том свете, никогда не устанут соглашаться друг с другом. И вместо методологических выводов — подмена новою догмой догмы устаревшей. Я не против, пускай Н.Н. Старыгина обосновывает христианский реализм: как выдвинулась, так сама собой и задвинется эта искусственная и не объясняющая историко-литературный процесс фишка. Вот ее максимальные возможности: “Христианское миропонимание определяет эпичность жанрового мышления русских писателей” (с. 350). Но чего ж все время ссылаться на Бахтина, который призывал изучать не реализм, этого временного героя на литературной сцене, а героев постоянных, несменяемых — имея в виду жанры с присущими им хронотопами. Но на Бахтина надо ссылаться для того, чтобы тут же его исказить: в антинигилистических романах опыт 1850—1860-х гг. “исследовался по прошествии почти целого десятилетия. Возникала своего рода “эпическая дистанция” (М.М. Бахтин), дававшая возможность…” (с. 88). У Бахтина эпическая дистанция — признак эпоса, а не романа, которому свойствен контакт со становящейся действительностью. Но, может быть, подтасовка — это методология Н.Н. Старыгиной?
Вообще методология должна быть понята исследователем как самостоятельный способ мышления, основанный на самостоятельном переваривании накопленного материала. Либо ты согласен с некоей системой взглядов, либо не согласен, так как в ней все стройно и внутренних противоречий нет. Либо ты видишь отличие одной методологии от другой, либо методологическая основа твоего сочинения — хлестаковское “без чинов, прошу садиться”. Внешнее совпадение формул не означает содержательного совпадения их значений: в разных системах они различны. Но у нас со времен научного коммунизма в обиходе не методология, а начетничество, к коему после падения научного коммунизма добавилась отсебятина. Н.Н. Старыгина пишет, что “читатель-современник воспринимает художественный мир как действительный. Для него герой — человек, переживающий ту же реальную жизненную ситуацию, что и он сам” (с. 134—135). Это — отсебятина, так как только зрители мексиканских сериалов воспринимают “художественный мир” таким образом, а обычный читатель поумнее будет. В сноске к этому абзацу автор ссылается на Л.Я. Гинзбург и Н.К. Гея, объединив их по алфавитному принципу; вот и будет теперь Гинзбург бесконечно объясняться с Геем. А это — начетничество.
То же — с посылками работы. Нигилистический и антинигилистический романы для Н.Н. Старыгиной — это “разновидности полемического романа” (с. 11), и вокруг слова “полемический” накручиваются цитаты из академических словарей русского языка, истолкования человека либо как “общественного животного”, либо как “образа и подобия Божия” (с. 11—12). Это было бы продуктивно, когда бы этот термин не повторял то, что было с замечательной проницательностью сказано в XIX в. П.В. Анненков в воспоминаниях о А.Ф. Писемском назвал “Взбаламученное море” “первым у нас опытом полемического романа” и “памятником полемической беллетристики”1. Н.Н. Страхов в работе “Из истории литературного нигилизма” писал, что “Марево” В.П. Клюшникова “принадлежит к полемическим романам вроде “Взбаламученного моря”; то есть он в лицах изображает борьбу идей и убеждений, еще в настоящую минуту волнующих общество, причем автор сам тайно становится на одну из борющихся сторон”2. Как видим, здесь уже сказано все, что Н.Н. Старыгина старательно исследует в целой книге: нигилистические и антинигилистические романы — это беллетристика, а не высокая литература; в них публицистически прямолинейно высказываются взгляды и тенденции автора; значение их определяется активным участием в идеологической полемике своего времени и понижается, когда спадет полемический накал. Собственно, тема в такой аранжировке называется “литература как публицистика”, — и было бы весьма интересно увидеть эти публицистические функции литературы. Но мы не увидим. Пересказав талантливые критические этюды Анненкова и Страхова, Н.Н. Старыгина уверенно заявляет: “Предложенное нами определение: антинигилистический роман — полемический…” (с. 138).
Как трогательно звучит это предложенное нами! Можно ли после этого признать данную книгу исследованием?
Автор видит в общественной жизни 1860-х гг. два основных направления: нигилистическое и антинигилистическое. Составляющие нигилизма: “богоборчество <…> социальная этика; радикализм или революционаризм мышления; социально-политический утопизм”. “Наиболее основательно” он “проявился в философских системах <…> А.И. Герцена, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева, Н.К. Михайловского, П.Л. Лаврова, М.А. Бакунина” (список, как видим, произволен). “Расцвет нигилизма в России <…> был связан в общественном сознании эпохи прежде всего с деятельностью Д.И. Писарева” (с. 18; связь расцвета нигилизма с Писаревым едва ли отвечает “общественному сознанию эпохи”). При этом автор не понимает различия между нигилизмом и наукой: “Нигилисты утверждают, что души нет, есть “рефлексы головного мозга””, — сноска: “Ср.: Сеченов И. Рефлексы головного мозга. СПб., 1863”. Получается, что если у человека есть душа, то у него нет рефлексов головного мозга, а если у него есть рефлексы головного мозга, то он нигилист. Антинигилизм представлен Н.Н. Страховым, Н.И. Соловьевым и В.И. Аскоченским (список и произволен, и неполон). Пересказ статей Страхова и Соловьева, впрочем, корректен. Дело в том, как усвоены воззрения всех этих авторов.
Усвоены они по тому же принципу “без чинов, прошу садиться”. “Первыми нигилистическими романами” оказываются “В ожидании лучшего” (1860) Н. Хвощинской, “Молотов” и “Мещанское счастье” (1861) Помяловского, “Что делать?” Чернышевского, “Степан Рулев” (1864) и “Чужие меж своими” (1865) Бажина (с. 81). Почему роман Хвощинской и повести Помяловского названы нигилистическими, я не знаю: по-моему, это неверно. Но, может быть, Н.Н. Старыгина видит в них неких предвестников той системы понятий, которая так ярко выразилась в Базарове и Рахметове? Однако она этого не говорит и не анализирует их: назвала — и пошла дальше. А ведь было бы новое слово: нигилизм до нигилизма.
Вот об этом несостоявшемся новом слове теперь пару слов. В книге описаны романы “Марево” (1864) Клюшникова, “Трудное время” (1865) Слепцова, “Современная идиллия” (1865) и “Поветрие” (1867) Авенариуса, “Дым” Тургенева и “Новые люди” Мордовцева (оба — 1867), “Меж двух огней” Авдеева и “Обрыв” Гончарова (оба — 1869), “Панургово стадо” (1869) и “Две силы” (1874) Крестовского, “Шаг за шагом” (1870—1871) Федорова-Омулевского, “В водовороте” Писемского, “Николай Негорев” Кущевского и “Лес рубят — щепки летят” Шеллера-Михайлова (все — 1871), “Бесы” (1871—1872) Достоевского, “На ножах” (1872) Лескова, “Марина из Алого Рога” (1873) Маркевича. Читатель сразу замечает ничем не мотивированное отсутствие развернутой характеристики не только первого по времени публикации антинигилистического романа — “Взбаламученное море” (1863) Писемского, первого антинигилистического романа Лескова “Некуда” (1864), не только целого ряда других антинигилистических романов, но и двух главных “нигилистических” романов: “Отцов и детей” (1862) Тургенева и “Что делать?” (1864) Чернышевского, без которых разговор о нигилизме (откуда слово-то пошло?) и антинигилизме невозможен. Иногда тот или иной роман упоминается, но этого не хватает для формирования адекватного представления явления в целом. Вот в романе Мордовцева “Новые люди” и название, и прием изображения среды с помощью сна, и указание на ригоризм и фанатизм героя (с. 90—94) — все восходит к “Что делать?”. Но Н.Н. Старыгина не упоминает этот роман. Роль литературного произведения как полемического текста не продемонстрирована. Вот приводится описание “лохматого и неумытого” героя “в синих очках и войлочной, нарочно смятой шляпе, из-под которой в беспорядке падали ему на плечо длинные, густые и вдобавок нечесаные волосы” (с. 144). Но Н.Н. Старыгина не вспоминает тургеневского Базарова. Неудивительно, что в лейтмотивном образе Дон Кихота в “Николае Негореве” (с. 104—106), в образе Испанского Дворянина из “На ножах” (с. 169—171) не отмечены отклики на “Гамлета и Дон Кихота” Тургенева (со студенческих лет мы помним значение этой статьи в формировании проблематики “Отцов и детей”). Короче, реальные споры русских писателей между собой автора книги не интересуют. Филиация идей, которую можно было продемонстрировать ярко и красиво, осталась за пределами внимания. Ни грандиозность впечатления, произведенного “Отцами и детьми” и “Что делать?” на современников, не раскрыта, ни ход дальнейшей полемики не понят.
Я не говорю о неиспользованной возможности показать, как роман “Отцы и дети”, который вовсе не был нигилистическим романом, тем не менее сыграл роль катализатора антинигилистической реакции. А какую роль в этом процессе сыграли статьи Писарева? Это тоже неиспользованная возможность книги. Кроме того, в какой мере романы Гончарова, Достоевского и Тургенева можно считать антинигилистическими и видеть в них беллетристические произведения, полемические романы — публицистику, рядящуюся в художественные формы? Но даже романы Лескова шире той узкой временной роли, которую они приняли на себя и отыграв которую долгое время были без употребления, пока не было найдено в них непублицистическое начало. Кроме того, утрачена возможность продемонстрировать промежуточные формы между нигилистическим и антинигилистическим романами. Дело в том, что не каждый демократический роман, в котором изображен герой, напоминающий нигилиста, был нигилистическим, поэтому типология контекстуально-полемических (Мордовцев и Кущевский) и декларативно-полемических (Шеллер и Омулевский) романов (с. 114—115) неадекватна материалу.
В результате оказалось возможным то, что абсолютно не соответствует действительности: “В первой половине 1860-х годов роман о “новых людях” развивался достаточно автономно, поскольку антинигилизм как философскообщественное движение только набирал силу, а антинигилистическая беллетристика начинала формироваться” (с. 130). Опровергать смысла нет: см. список романов и мои дополнения к ним выше.
Главное же, вступив на путь “духовного истолкования” антинигилистического романа, можно утверждать все, что угодно. Во-первых: “…конфликт в антинигилистических романах не исчерпывается социальным смыслом. Более точно его содержание раскрывается в определении: социально-философскорелигиозный конфликт” (с. 199). Почему Н.Н. Старыгина считает Гончарова (и не только его) религиозным писателем, что дает ей основание приписывать ему напряженные раздумья о религии? — нет ответа. Но выводить вопросы религиозные за пределы философствования для мирской литературы вообще едва ли уместно. Во-вторых: “…в духе христианских представлений о “страстном” человеке созданы в антинигилистических романах образы женщин, “чреватых современными идеями”, женщин, делающих “карьеру”, женщин, поглощенных любовью-страстью” (с. 208). Далее — список из восьми имен… Самые известные: Ирина Ратмирова из “Дыма” и Софья Беловодова из “Обрыва”. Чем они обе “чреваты”, какую “карьеру” они делают, какой “любовью-страстью” поглощены?
Н.Н. Старыгина говорит не только о литературе, но и о жизни: “Для верующего человека поглощенность светской (мирской) идеей неестественна так же, как избрание целью жизни достижение богатства, власти, почестей” (с. 213). Ясно, что автор перепутала, как это ей свойственно, человека верующего и аскета, иначе и ее, доктора, профессора, заведующего кафедрой, первого проректора по учебной работе, придется признать нигилисткой, чуждой духовных начал. Автор восторженно пишет “духовные” слова: “Она атеистка. Эта черта мировоззрения героини проявляется в подчеркнутом равнодушии к Крещению сына <…> в отказе от Причастия” (с. 218). Автор голосит и бьется лбом об пол на каждом “духовном” слове, анализ подменяется исповедью: “Христианское учение о душе <…> позволило русским писателям преодолеть один из штампов, присущих беллетристике, а именно: ограниченность “понимания человека его ролевым существованием и поведением” [цитата из И.А. Гурвича]” (с. 246). Писатели и ученые! Будете исповедовать христианское учение о душе — сможете преодолеть слабости беллетристики и методологическую беспомощность. Вновь обращенная (или — проще? — говорящая всё подряд), автор может сказануть и такое: “…образы-символы женщин создаются в контексте христианской традиции, связанной с почитанием Богородицы”. Таков, например, образ матери Райского, “томные глаза” которой, глядевшие “гордо, умно” (цитаты из романа), “указывают на ее духовное просветление и душевную чистоту” (с. 262). Какое надо иметь представление о христианском идеале, чтобы назвать томность и гордость признаками духовного просветления и душевной чистоты? Это не отсутствие представлений о христианском идеале, это просто безответственность.
Но сказать-то — это одно, а сделать оргвыводы — совсем другое: “Противопоставляя поведение героев, автор не просто показывает патриотизм одних и непатриотизм другого. Он вскрывает корни мировосприятия героев: национальное самосознание Евангела и Форова и космополитизм, отсутствие чувства Родины у Висленева, — через характеристику их связей с природой” (с. 192—193). Поскольку запахло доносом, пора и рецензию заканчивать.
На первой странице обложки использован фрагмент известной работы Н.А. Ярошенко “Курсистка”. “Курсистка”, по определению, — нигилистка. Но посмотрите на ее исполненное внутренней жизни лицо: разве нет у нее души? Разве в ней только рефлексы головного мозга? По логике книги на последней странице обложки должна быть антинигилистка. Здесь представлен портрет автора.
___________________________
1) Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 501, 502.
2) Страхов Н.Н. Из истории литературного нигилизма. 1861—1865. СПб., 1890. С. 344.