Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
А.Я. Гуревич сам составил свою научную автобиографию, над которой старательно работал последние годы1; о нем прекрасно написали коллеги2, и его интервью “НЛО” посвящено этой же теме. Поэтому единственное, что сейчас представляется уместным, — дать некий контекстуализирующий комментарий к тем аспектам его научной биографии, которые относятся к проблеме: А.Я. Гуревич и советская медиевистика.
В 1944 году двадцатилетний студент Гуревич решает специализироваться на кафедре истории Средних веков Московского университета, где готовили историков-медиевистов. Когда Марк Блок, Отто-Герхард Эксле, Фредерик Мэтланд или даже Умберто Эко хотели стать медиевистами, они хотели изучать историю своей страны. Потребность изучать историю чужих, или даже чуждых, стран в сталинском СССР, к тому же во время войны3, выглядит не столь очевидной.
Дело в том, что молодая советская медиевистика имела особый статус. До революции медиевисты, работавшие в российских университетах, высоко ценились как отечественными, так и зарубежными коллегами. Особо славилась “русская аграрная школа” — историкам, родившимся в стране, где крестьянский вопрос был самым острым, было что поведать их западным коллегам об аграрном строе Средневековья.
Поле медиевистики лучше всего подходило для демонстрации преимуществ марксистского метода. Считалось, что только советская историография, вооружившись единственно правильным учением, смогла ухватить суть средневекового общества, раскрыв основной закон феодализма. Сделать это было проще на западном примере, поскольку он был полнее изучен и лучше наделен источниками. Обретенное знание давало ключ к правильному истолкованию истории всех остальных регионов мира, вступивших в период феодализма, каковой занимал почетное центральное место в пятичленке общественно-экономических формаций. Но коль скоро и раньше (начиная с середины XIX в.) история Средних веков играла роль полигона для отработки методов исторического исследования, то она сохраняла эту роль и в советскую эпоху. И чем сильнее были традиции буржуазной медиевистики, тем славнее должна быть наша над ней победа.
Советским историкам, достаточно органично совместившим традиции русской школы медиевистики с марксизмом, было чем гордиться. Ведь эту задачу можно было решать по-разному. Сказал, например, Сталин на съезде колхозников, что Римскую империю сокрушила революция рабов и колонов, и ученые сразу же эту революцию находили в текстах позднеримских авторов. Сторонники такого подхода, конечно, были и в стане медиевистов, но здесь ему с большей определенностью, чем в иных дисциплинах, противостояла школа, основанная на скрупулезном изучении источников (в лучших традициях позитивистской историографии), на неспешном добывании “объективных” фактов, чтобы на этом солидном фундаменте затем возводить крепкое здание марксистской теории. Это был путь Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других — и именно они в памяти корпорации считались отцами-основателями советской медиевистики — в памяти остались их имена, а намеренно забытыми оказались другие ученые 1920—1950-х годов…
Как бы то ни было, уже к концу 1930-х годов была создана марксистская теория феодализма, которой до самого последнего времени удавалось без серьезных изменений выжить и сохраниться на страницах всех последующих изданий университетских учебников4.
Кроме этого “поколение учителей” сумело решить еще одну сложнейшую задачу: сформировать свою смену уже из советских студентов: не имевших гимназического образования, не знавших древних языков, не владевших философской базой, а зачастую и не обладавших элементарной эрудицией. Те же, кто кончал кафедру Средних веков, в итоге получали солидные знания, знали несколько новых языков и как минимум один древний, умели тщательно изучать источники. Поэтому со второй половины тридцатых годов и до конца советского периода медиевисты среди прочих коллег пользовались репутацией профессиональной элиты, как сказали бы сейчас, “спецназа” советской исторической науки.
Вот почему студенту Гуревичу, не питавшему поначалу особых пристрастий к Средневековью, объяснили, что лучшей школы исторического исследования, чем на кафедре истории Средних веков, он не получит нигде. И он навсегда стал членом сообщества медиевистов.
Надо сказать несколько слов об антропологии этого сообщества. Тут профессиональная этика была замешена на обостренном чувстве служения и даже подвига, благо трудностей, подлежащих преодолению, всем хватало в избытке5. Медиевистам было свойственно тайное высокомерие по отношению к коллегам, более зависимым в своих выводах от политической конъюнктуры. В этой корпорации ценился профессионализм, здесь практически не терпели халтурщиков и бытовал свой особый “гамбургский счет”. Это была очень требовательная среда, причем планка требований поднималась с течением времени все выше6. Требовательность в сочетании с государственной издательской политикой приводила к тому, что советские медиевисты публиковали удивительно мало монографий. У академика Косминского опубликовано было лишь две книги. У Грацианского — одна, а у академика С.Д. Сказкина — патриарха нашей корпорации — монографий не было вовсе. Очень часто лишь после того, как медиевист уходил из жизни, его ученики и коллеги, собрав его разрозненные труды, издавали их посмертно. В этом был даже некий смысл потлача: работая до изнеможения над коллективными трудами, разделами в учебниках, статьями в сборниках, всего себя отдать ученикам и корпорации — чтобы получить ответный дар посмертно. Итак, собственная монография была наивысшей ценностью7, над ней дрожали как над любимым ребенком. В среде, где книги были редкостью, да и возможности публикации статей были весьма ограниченны, особую роль играла устная коммуникация: доклады на кафедре, выступления на конференциях, но в особенности — общение учителя и ученика. Медиевисты почитали своих учителей и дорожили возможностью иметь учеников. В среде медиевистов процветал особый культ источника. Чем больше в работе было источников и чем меньше “теории” — тем лучше, и подобная убежденность усиливалась с течением времени8. Аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии.
Экзистенциальная драма медиевистов состояла в том, что они не могли посетить изучаемую страну для работы в архивах. Тем самым они оказывались ущемленными в самом важном, становясь зависимыми от того, как источники издавались “буржуазными” историками. Но на этот вызов корпорация находила достойный ответ, развивая в историке способность отыскивать самые неожиданные источники и находить в давно известных текстах новые смыслы, выжимая из источника все возможное. Корпоративная этика учила не бояться на этом пути никаких трудностей. Происходила даже некая поэтизация затраченных усилий.
Гораздо менее приятной чертой советских медиевистов был страх. “Поколение учителей” успели так напугать еще в тридцатых годах, что боялись они всю оставшуюся жизнь, завещав этот страх ученикам. Страх медиевистов усугублялся еще и особенностями их этики. Они боялись не только за себя, но за учеников, за судьбу своих книг, за престиж корпорации в целом. Любому неприятно лишиться работы, но если ты уверен, что твой труд есть служение, то ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и свое призвание, “Beruf”, что невыносимо. Поэтому корпоративная этика изобретала причудливые фигуры компромиссов и самые разные способы мотивации своей уступчивости, рассказывать о которых можно долго и красочно. Но смысла в этом сейчас нет. Дело в том, что А.Я. Гуревич ими не пользовался — и уже тем самым постоянно нарушал корпоративные конвенции.
Его непосредственные учителя — А.И. Неусыхин и Е.А. Косминский — были центральными фигурами той фракции медиевистов первого поколения, что отстаивала такое “творческое овладение марксистской методологией”, где главными были не директивы вождя, а голос источника.
А.И. Неусыхин был не просто блестящим педагогом. Он был фанатиком этого дела, как никто другой он умел научить работать с источниками. Он кропотливо работал с раннесредневековыми памятниками, создавая теорию генезиса феодализма. На основе “варварских правд” и сборников прекарных грамот ему удалось нарисовать эпопею судеб раннесредневекового европейского крестьянства: разложение общины рождало частную собственность на землю, которая переходила в руки сильных мира сего, превращая вчерашних свободных общинников в крепостных.
В семинаре Е.А. Косминского, ироничного и несколько отчужденного человека, изучали “Книгу Страшного суда” и более поздние сериальные источники по аграрной истории Англии. Косминский был наследником не только П.Г. Виноградова, создавшего манориальную теорию, согласно которой манор является клеточкой феодального общества, но еще и Ф. Мэтланда, сторонника критического метода, учащего с осторожностью относиться к любым обобщениям, не забывать о том, что реальность гораздо богаче абстрактных теорий.
Было еще и нечто, чем А.Я. обладал и независимо от учителей, — удивительная сила духа и талантливость во всем. В “Истории историка” можно найти описание событий конца 1940-х — начала 1950-х — кликушеских обличений и покаянных речей, образцы и достойного поведения, и малодушия, нахрапистого наступления “молодой поросли”, оттиравшей “учителей” на задний план. Все это читателю преподносится на фоне личной истории — невозможности устроиться после окончания аспирантуры, работы в Калининском пединституте, в обрамлении ярких и точных зарисовок с натуры. Но научная составляющая его первого, “англо-саксонского” периода, мне кажется, незаслуженно обойдена в его собственной книге вниманием.
Как ученик Косминского, он интересовался предысторией английского феодализма, английского манора. Как ученик Неусыхина, он стремился подкрепить это памятниками английского права, отыскав в них сведения о структуре семьи, эволюции общины, об аллоде и частной собственности на землю. Исследование получилось интересным и качественным. Но ни превращения надела свободного общинника-кэрла в аллод, ни закрепощения крестьян как следствия распада общины обнаружить никак не удавалось. Следовало либо сдвигать феодализацию Англии к норманнскому завоеванию, либо искать иные пути становления феодализма — через раздачи земель в кормление и королевские пожалования. Это вполне походило на “феодализм”, но уже значительно отличалось от схемы А.И. Неусыхина. В публикациях ему удалось подкрепить свои выводы вполне уместными ссылками на Сталина, говорившего о возможностях надстройки активно воздействовать на базис. Но своего научного руководителя Косминского А.Я. в частной беседе сумел убедить более важным для академика авторитетом Ф. Мэтланда.
Возможность поменять страну изучения не раз приходила в голову А.Я. Несколько раз открывалась возможность стать византинистом. С 1952 по 1957-й он публикует несколько рецензий, историографических обзоров по истории Византии. Эти сюжеты не слишком привлекали Гуревича: “Византийские порядки слишком напоминали мне сталинскую действительность”9.
Вряд ли А.Я. выбрал общество свободных норвежских бондов лишь потому, что они не походили ни на “тихеньких, скромненьких — простых советских людей”, ни на лукавых царедворцев типа Прокопия Кесарийского. Продолжение англосаксонских исследований было делом непростым. Данных об общине явно недоставало, доступные на тот период письменные источники были практически вычерпаны10.
Но ученик Неусыхина умел отыскивать новые пути. Английские кэрлы оказываются немы? Но ведь по ту сторону Северного моря существовало общество, находящееся явно на более ранней ступени развития и сохранившее при этом множество памятников. Германские общинные порядки должны были наблюдаться там в первозданном виде.
И вот, с середины 1950-х годов калининская электричка все чаще уносит доцента Гуревича в края бондов и годи, которые и впрямь понравились ему настолько, что он не расставался с ними до самого конца, буквально вписывая себя в мир героев древних саг. Но контакт удалось установить далеко не сразу11. Он вопрошал их об эволюции общины и о росте феодального землевладения. А они упорно не желали на эти вопросы отвечать и, по словам А.Я., требовали: “Спроси нас о другом!”
Будь на его месте Б.Ф. Поршнев, он бы заставил их ответить как раз то, что требуется для подтверждения теории. Но А.Я. Гуревич разрешает конфликт тем, что не насилует источник, но меняет вопросник. Ведь он был учеником тех людей, для кого источник был на первом месте, а теория на втором.
В ходе анализа областных законов, саг, поэзии скальдов, данных топонимики и археологии А.Я. Гуревич убеждался в том, что общество лучше описывать в его собственных категориях. Исследование приводило к выводам, таящим в себе потенциальную угрозу незыблемым основам теории, выстраданной советскими медиевистами. Закрадывалось подозрение, что исторические понятия вовсе не являются “вещами”, но играют инструментальную роль. Очень давно, еще в 1920-е годы, А.И. Неусыхин открыл для себя Макса Вебера и написал талантливую книгу о древних германцах. Несмотря на то что он изо всех сил старался подтянуть Вебера к Марксу, книга подверглась такой критике, что у медиевистов надолго отбили охоту вспоминать о неокантианской методологии. Гуревич и в этом стал нарушителем конвенции.
С результатами своих исследований А.Я. Гуревич выступал в Институте истории, доклады превращались в статьи в “Средних веках” — статьи о большой семье, об общине, о норвежском крестьянстве, об отношении его с государством. И выяснялось, что это какая-то другая семья, другая община, другое крестьянство, другое государство, чем предполагала каноническая концепция генезиса феодализма. На заседаниях сектора одобряли успехи молодого ученого в раскрытии региональной специфики феодализма, но спорили о том, в какой мере его выводы могут быть экстраполированы на континент.
После одного из докладов, по-видимому, в конце 1959 года заведовавшая сектором Н.А. Сидорова директивным тоном предписала срочно готовить докторскую. И добавила со свойственной ей большевистской прямолинейностью: “Я хочу взять вас в сектор, но могу вас взять только в качестве доктора. Кандидатом вас дирекция не пропустит”.
Оценим неординарность ситуации. Тридцать шесть лет — возраст для защиты докторской по медиевистике необычайно ранний, даже для того времени. А ведь Н.А. Сидорову и А.Я. Гуревич и Л.Т. Мильская (соученики по школе Неусыхина и яростные противники в недавней “войне мемуаров”) единодушно называют злым гением нашей медиевистики12. Чем руководствовалась эта суровая женщина, приглашая Гуревича к себе? Можно предположить какой-то тонкий политический ход, но в любом случае для нее было ясно, что перед ней блестящий ученый, который составит славу ее сектора. Ведь, как было сказано, у медиевистов был свой “гамбургский счет”, и по нему выходило, что такими, как Гуревич, не разбрасываются.
К сожалению, переход Гуревича в сектор не состоялся из-за скоропостижной смерти Сидоровой. Однако защита прошла в начале 1962 года весьма успешно. Причем положительный отзыв прислал из Томска А.И. Данилов — еще один антигерой “Истории историка”. Верный ученик А.И. Неусыхина, Данилов специализировался на критике буржуазной историографии, и ему уже тогда была ясна потенциальная опасность концепции диссертанта. Но отзыв он прислал из Томска положительный — сказывались корпоративная солидарность и все тот же “гамбургский счет”.
Диссертация была защищена, однако еще четыре года ему пришлось путешествовать в Калинин. Об этом периоде А.Я. Гуревич вспоминает с теплотой — для молодого доктора, полного идей, напавшего на золотую жилу неисчерпаемых источников, все было впереди.
Ему удалось “разговорить” саги. Еще в XIX в. историки с энтузиазмом стремились найти в них сведения о политических событиях, но затем “критическое направление” первой половины ХХ в. высмеяло эти попытки, подчеркнув литературную природу саг. А. Я. также начал с их прямого социально-политического прочтения, но быстро натолкнулся на возражения исландских ученых. А затем он понял, что сагам надо задавать иные вопросы — о системе ценностей, о добродетелях и злодействе, об отношениях между своими и чужими… и тогда они скажут многое. Сагам вновь возвращался статус исторического источника.
Ему удавалось “разговорить” и археологические данные. Многочисленные клады, которые скандинавские археологи фиксировали в самых неожиданных местах, никак не свидетельствовали о развитии товарноденежных отношений в эпоху викингов. Это была не “тезаврация на черный день”, когда горшок с монетами зарывался во дворе, а весточка из мира ценностей викингов, считавших награбленное серебро материализацией своей удачи. Спрятать клад надо было так, чтобы его никогда никто не нашел (это положило бы конец и удаче, и самой жизни воина). Данные археологии подкреплялись этнографией — и скандинавское общество открывалось в непривычном для историка-марксиста ракурсе. За нравами и обычаями скандинавов проступали структуры, описанные Марселем Моссом и иными антропологами.
В руки А.Я. попадает новая книга Ж. Ле Гоффа “Цивилизация средневекового Запада”, где агрикультуре, системе ценностей, картине мира средневекового человека придавался структурообразующий характер. Иногда приходится слышать, что Гуревич, мол, все списал у Ле Гоффа и выдал нашей публике за свои открытия. По моим наблюдениям, так говорят люди патологически бездарные. А.Я. не мог ничего ни у кого списать — он был “практикующим историком”, которому сперва надо было так погрузиться в материал, чтобы чувствовать его кончиками пальцев, а затем строить гипотезы и искать себе союзников, сталкивавшихся со схожими проблемами. Кстати, А.Я. Гуревич часто иронизировал по поводу своих занятий “историей навоза”, но только так вырабатывалась его исследовательская интуиция. Она позволила затем ему, овладевшему исторической антропологией, быстро переходить от исландцев к немецким монахам, от Абеляра к ведовским процессам. Но сегодня исторической антропологией владеют многие, “история навоза” не в чести, а новых Гуревичей что-то пока не видно.
В 1966 году в “Науке” выходит его небольшая книжечка “Походы викингов”, еще через год уже вполне академическая монография — “Свободное крестьянство феодальной Норвегии”. Если вспомнить, что значила монография для советского медиевиста, то в сорок один год иметь за плечами уже две книги, докторскую, авторство многих статей и многих глав учебника — это ли не предел мечтаний?
Для Гуревича — не предел.
Обнаружив, что такие этнографические понятия, как дар, потлач, жест, дают ключ к пониманию раннесредневековых обществ, А.Я. возвращается к англосаксам, по-новому оценивая институт вейцлы — королевских разъездных пиров, или тот факт, что англосаксы при письменном оформлении прав земельного участка клали грамоту на землю, или вместе с полем передавали чистый лист пергамента. А ведь подобные “курьезы” исследователи отбрасывали как несущественные. Но ведь сколько подобных “курьезов” таят в себе латиноязычные “варварские правды”!
И вот драккар13 Гуревича все чаще совершает набеги на земли континентальной Европы, провожаемый встревоженными взглядами уже давно трудящихся здесь других представителей школы Неусыхина. Одно дело демонстрировать специфику своего региона, а другое — посягать на чужие территории и на устоявшиеся теории. Да еще в какой-то совсем необычной форме.
После одного из докладов Гуревича, заявлявшего, что раннесредневековое общество держалось на обмене дарами и феодализировалось при помощи этих же институтов, отвела в сторону благоволившая ему А.Д. Люблинская: “А.Я., ну что такое дары? Вот мы идем в гости, несем цветочки, коробку конфет. Таковы человеческие отношения от Адама до наших дней. Тут нет проблемы для историков”14. Это были слова лучшего знатока истории Франции той эпохи, на материале которой Н. Земон Дэвис позже напишет книгу в стиле М. Мосса: “Дар и власть в ренессансной Франции”.
В 1966 году научный совет “Закономерности исторического развития общества и перехода от одной общественно-экономической формации к другой” (в просторечии — “От одной к другой”) организовал сессию по проблемам генезиса феодализма. Гвоздем программы был доклад А.И. Неусыхина о “дофеодальном периоде”. Мэтр предложил описывать “варварские общества” Европы как особый переходный период со своими законами. Попытка хоть как-то модифицировать “пятичленку” воспринималась как сенсация и вызывала бурные обсуждения. Среди прочих выступал и Гуревич. Он не критиковал учителя (хотя в других статьях уже не раз делал это), он выступил с развитием тезиса о дофеодальном обществе. Но на самом деле доклад был совершенно о другом — о том, как при помощи варварских правд выявить символические действия и формулы, ритуальные клише, вскрыть семантические элементы, которые освещали бы особенности мышления людей дофеодального общества. Даже скупые тезисы А.Я. в контексте других материалов сессии стилистически выдают “белую ворону”15.
То, что Гуревич все чаще говорит о культуре, не казалось удивительным, коль скоро у него в источниках саги да скальды. Культура — это надстройка, и честь тебе и слава, если ты умел показать связь базиса с надстройкой, да еще с такой своенравной ее частью, как культура. Но как можно через культуру объяснять базис (а что же еще можно понимать под словами о “сути средневекового общества”?). Это все больше удивляло и настораживало.
Но А.Я. оказался нарушителем еще одной конвенции. Уже говорилось о нараставшей нелюбви медиевистов к теоретизированию. Теоретизируют либо наделенные необходимыми полномочиями солидные люди, либо (как гласила корпоративная молва) — тот, кто ничего другого не умеет. А.Я. не относился ни к первой, ни, тем более, ко второй категории, но все чаще публиковал статьи по общим вопросам: о том, как при помощи “общественно-исторической психологии” изучать социальную историю, о том, как соотносятся в истории общий закон и конкретная закономерность.
В результате он попадает в Институт философии, пишет статьи в “Философскую энциклопедию” и занимается философскими проблемами исторической науки. Он приятельствует со многими философами, но в глубине души они ему чужды: они рассуждали об историческом процессе, совершенно пренебрегая конкретной историей, “фактографией”, как они выражались. “Поэтому на все их построения можно было дунуть — и все рассыпалось”16. А иной истории, кроме конкретной, “человеческой”, А.Я. не признавал (уже в бытность руководителем “Одиссея” он безжалостно отправлял в корзину умные, “но слишком абстрактные” статьи). Он и возможный союз с Б.Ф. Поршневым, в ту пору также ставившим вопросы исторической психологии, категорически отверг, не найдя у последнего ничего, кроме “голой схемы”. Хотя в союзниках А.Я. в ту пору был заинтересован: тартуская школа, Бахтин, Карсавин, Бицилли, молодой Л.М. Баткин. Но для него всегда важнее было подчеркнуть не сходство, а различие с другими.
1966 год в его жизни был очень важен. Гуревича (уже не просто “широко известного в узких кругах”, но “модного историка”) пригласили прочитать спецкурс в новосибирском Академгородке, заповеднике будущих диссидентов и “подписантов”. Среди этих “гадких лебедей”, как назвали их Стругацкие, Гуревич, кажется, впервые почувствовал себя среди “своих”. И понимает окончательно, что ни своих учителей, ни собратьев по цеху, отношения с которыми все более охлаждались, ему не убедить в необходимости “другой истории”. Надо работать для молодых, ведь смена парадигм в науке достигается лишь при смене поколений. И поэтому он задумал собрать свои наблюдения в одной книге и назвать ее “учебным пособием”. Она не будет учебником в привычном смысле, она будет учить студентов думать и показывать пути создания “другой истории”, истории с человеческим лицом.
Эта книга, по признанию А.Я., самая важная в его жизни, называлась “Проблемы генезиса феодализма”. Уже даже нельзя сказать, что Гуревич в ней боролся с классическими для советской медиевистики концепциями. Она была им трансцендентна. Начать с того, что термин “собственность на землю” вообще объявлялся для Средневековья неприемлемым, вместо него говорилось о “dominium”, бывшем одновременно и собственностью, и властью, и господством. Провозглашалось, что для понимания раннесредневекового общества межличностные связи куда важнее связей вещных. И вообще привычные термины — “собственность”, “богатство”, свобода”, “государство”, “индивид” и проч. — не помогут нам ничего понять в средневековом обществе. Только дешифровка культуры этих варваров дает ключ к восприятию их обычаев, ритуалов, поступков, иррациональных с нашей точки зрения, но образующих достаточно строгую систему. Это не значит, что не надо изучать средневековую экономику. Как раз именно ее и надо изучать, но она функционирует не сама по себе, но лишь постольку, поскольку насыщена человеческим содержанием. Для этого нужна экономическая антропология, ключ к которой надо искать через культуру. Но культура, из надстройки становящаяся теперь основной несущей конструкцией, уникальна по определению. А тогда получается, что и переход “от одной к другой”, весь этот генезис феодализма, также уникален и характерен лишь для Европы. Да и под “культурой” автор понимал нечто необычное — не шедевры готики и не философские трактаты, а нечто неотрефлектированное, разлитое в сознании любого члена данного общества. Так А.Я. подступал к “менталитету”, так работа над “Проблемами генезиса” вела его к “Категориям средневековой культуры”.
К 1969 году “Проблемы…” были сданы в издательство “Высшая школа”. На подходе были “Категории средневековой культуры” для издательства “Искусство”, в план редподготовки “Науки” была поставлена “История и сага”. А.Я. безнадежно отрывался от стилистики поведения советских медиевистов. Разве мыслимо издавать столько книг, писать интересно, да еще получать за это гонорары, издаваться за границей, да еще публично атаковать своих коллег и, главное, своего учителя?
А коллеги имели основания не соглашаться с Гуревичем. Помимо явной угрозы для всей советской концепции феодализма, его подход содержал немало изъянов. Гуревич не учитывал фактор романского влияния (на этом настаивал А.Р. Корсунский — знаток законов вестготов, вандалов и иных “южных” варваров), мало писал о христианстве, практически отрицал наличие общины, хотя где-то она уж точно была.
В 1969 году А.И. Данилов, ставший в ту пору министром просвещения РСФСР, но не бросивший медиевистики, сперва выступил с докладом на совещании историков, а вскоре опубликовал свой текст в “Коммунисте”. Он указал на опасность увлечения “структурализмом”, все дальше уводящего советских историков от марксизма. В качестве примера он рассматривал работы М.А. Барга, Ю.Л. Бессмертного, Е.М. Штаерман и, конечно же, Гуревича.
Оставим вопрос о том, насколько эта атака была предписана властями, а насколько явилась личной инициативой Данилова. Характерны действия А.Я., не ставшего каяться, а написавшего письмо в ЦК, где он полемизировал с министром, обвиняя его среди прочего в скверном владении марксизмом. А.Я. потерял работу в Институте философии, но зато был принят в Институт всеобщей истории, в Скандинавскую группу. И опять же можно долго думать над столь странной формой “наказания”, но одним из факторов был “гамбургский счет” медиевистов. Все, включая Данилова, понимали, что “такими, как Гуревич, не разбрасываются”.
“Проблемы генезиса” тем временем благополучно вышли в свет. Впрочем, после статьи в “Коммунисте” в редакции попросили внешний отзыв. А.Я. обратился за ним к Неусыхину. Тот был уже смертельно болен и был чрезвычайно напуган этой историей, тем более что Данилов просил поддержать его против Гуревича, а Гуревич требовал публичной отповеди Данилову. Он прекрасно понимал, что “Проблемы генезиса…” в первую очередь направлены против его концепции. У него была тысяча уважительных поводов отказаться от написания отзыва. Но учитель поддержал книгу спорящего с ним ученика. Сообщество медиевистов все же законно гордится “поколением учителей”! Когда книга вышла, А.И. Неусыхина уже не было в живых, и Гуревич успел посвятить эту, лучшую свою книгу его памяти.
В мае 1970 года грянуло печально известное обсуждение “книжки в зеленом переплете” на кафедре истории Средних веков на истфаке МГУ, инициированное А.И. Даниловым. И вроде ничего особо страшного не произошло. А.Я. отказался посетить это заседание. Под руководством зав. кафедрой академика Сказкина, последнего из “учителей”, книгу все же обсудили. Некоторые выводы нашли интересными, но решили, что рекомендовать студентам в качестве учебного пособия книгу не следует. Вот и все. Правда, затем стенограмма обсуждения была зачем-то опубликована в “Вопросах истории”.
Что же случилось с медиевистами? Струсили? И это тоже. Власть, похоже, не шутила — гремели политические процессы, увольнялись подписанты, после Чехословакии все говорили об “идеологических диверсиях”. К тому же — опасались и за корпорацию в целом17. То, что Гуревич — медиевист от Бога, большинство хорошо понимало. Но он так много конвенций нарушил, что был уже и не очень “свой”. К тому же А.И. Данилов помимо власти обладал еще очень важными козырями. Он ведь тоже был “свой”, очень сильный медиевист, ученик Неусыхина. Самое важное, что он защищал честь Учителя от нападок коварного предателя — Гвенелона. К тому же все понимали, что министр-медиевист прав. Книга Гуревича действительно была направлена против концепции Неусыхина. Она действительно шла вразрез со всей традицией марксистской медиевистики. Она действительно не могла считаться учебным пособием, то есть органической частью “учебно-методического комплекса” советских медиевистов. Кафедралы позволили себе быть объективными.
Неприятный осадок остался. Его заглушали признанием заслуг А.Я. как непревзойденного скандинависта. Несмотря на опасения Гуревича, дипломная работа его ученика В. Закса была с блеском защищена, и его рекомендовали в аспирантуру. А затем все прочие книги Гуревича включали в списки рекомендованной для студентов литературы. Но, кстати, действительно, следующие тридцать лет как-то никому не приходило в голову, что Гуревича можно пригласить на кафедру с каким-нибудь выступлением. Это стало стилистически невозможно.
Меня всегда в этой истории интересовала позиция “властей”. А.Я. оставили в Скандинавской группе, продолжая ценить как специалиста. Но почему ему позволили издавать то, что он издавал начиная с “Категорий средневековой культуры”, где уже сносок на классиков марксизма вообще не было? Дело в том, что наши “верхи” были просто неспособны в культуре увидеть ключ к социальной истории. Да и само слово “культура” усыпляло этих твердокаменных марксистов, любителей музыки и ценителей живописи. Где-то в середине 1980-х годов А.Н. Чистозвонов спросил меня о какомто французском историке: “Скажите, а он что — серьезный специалист или так, историей культуры занимается?” Вот и не доглядели товарищи.
Что же касается самого А.Я., то, читая его мемуары, трудно отделаться от впечатления, что эта история с книгой о феодализме его задела куда сильнее, чем все остальные неприятности, коих было немало. Любую попытку представить ситуацию в более сбалансированном виде он воспринимал в штыки и вновь и вновь бросался рассказывать об этом судилище. Видимо, были две причины. Первая заключалась в том, что речь шла о больном для корпоративного сознания вопросе — о верности Учителю. А.Я. считал, что его долг перед А.И. Неусыхиным состоит не в подражании букве, а в верности духу, направленному на поиск истины, но были и иные мнения18.
Вторая причина была в том, что он трактовал ситуацию не просто как размежевание с родной корпорацией. Это был упущенный шанс. Если бы удалось убедить хотя бы молодежь в своей правоте, если бы научить их видеть историю по-новому, то сегодня у нас могла бы быть самая передовая медиевистика. Медиевистика с человеческим лицом.
У А.Я. впереди была своя жизнь. У сообщества советских медиевистов — своя. В общем, обе стороны прожили ее неплохо.
Представим себе титры старого фильма, что-нибудь вроде:
“Прошло двадцать лет…”
1993—1994 годы. А.Я. Гуревич — лидер направления, которое назовут “несоветской советской историей” или “другой историей”. Он — руководитель лучшего в Москве семинара, не важно, как он называется — “семинар по исторической психологии” или “семинар по исторической антропологии”, — его все равно зовут “семинаром Гуревича”. Он заведует сектором, “сектором Гуревича”. Из семинара Гуревича вырос альманах “Одиссей”, рупор исторической антропологии, призванной произвести переворот в умах историков. Термин “ментальность”, который А.Я. с боями внедрял в лексикон медиевистов, звучит теперь в выступлениях депутатов Госдумы.
Гуревич прочитал лекции в сорока университетах (правда, не на истфаке МГУ), он — член дюжины академий (правда, не РАН). Он не только видел Скалу Закона в Исландии и фигуры Наумбургского собора, он еще подолгу работал за границей. Теперь уже не только он, но и все смеются над фразами авторефератов “Впервые в отечественной науке…”, потому что мир открылся и наука действительно стала единой.
Но успокаиваться рано. Ведь историческая антропология не цель, а средство по-новому изучать историю общества. Он с коллегами работает над школьным учебником, потому что начинать надо со школы. Саму идею учебника для университетов А.Я. считает анахронизмом, ведь студент должен думать сам. А помочь ему думать должен затеваемый им “Словарь средневековой культуры”, где лучшие отечественные и зарубежные специалисты дадут описание Средневековья с позиций исторической антропологии. Тогда изучать историю по-старому станет невозможно.
И тут случилась трагедия. А.Я. Гуревич полностью утратил зрение.
Это катастрофа для любого, а для историка — особенно. “Бывают слепые историки, но не бывает слепых редакторов”, — грустно иронизировал сам А.Я. Оказывается, бывают. И еще какие! Двенадцать лет А.Я. Гуревич железной рукой держал штурвал “Одиссея”. Не было материала, с которым он не ознакомился бы. Те, кто знал характер Гуревича, не удивлялись, что он продолжает руководить семинаром, читать лекции и диктовать мемуары. Но как он умудрялся следить за новой литературой, оставаться “практикующим историком”? Его недавняя книга — “Индивид и социум на средневековом Западе” — отнюдь не перепевы старого, это принципиально новая книга.
Вокруг А.Я. образовался в итоге сплоченный круг “проверенных на прочность” единомышленников, тех, кто все эти годы ездил к Гуревичу читать. В основном это молодые (во всяком случае — относительно А.Я.) люди. Они не только читали ему статьи для “Одиссея” и не только записывали его собственные тексты, но знакомили его с важнейшими новинками. Это был принципиально новый тип коллективного интеллектуального творчества, формировавший особый тип ученых. Ведь они не могли механически, лист за листом читать ему Козеллека, Артога или Анкерсмита. Нужно было выбрать главное, донести его до слушателя, затем встретить его пространные и зачастую ехидные комментарии. В этом было чтото очень медиевальное — возрождение акустической коммуникации, или что-то очень медиевистическое — работа учителя с учениками, как в сороковые годы бесконечно долго просиживал с учениками А.И. Неусыхин в здании МГУ на Моховой.
С трудностями Гуревич справился. “Одиссей” отстоял, за литературой следил. Несмотря на то что с большинством соратников по “несоветской советской истории” его пути разошлись, у него был сплоченный коллектив. Он не чувствовал себя оторванным от жизни.
Но интеллектуальный климат радикально изменился. Нарушать конвенции стало неимоверно трудно, поскольку нарушителями конвенций стали все. Где теперь искать столь необходимую для жизни границу между “мы” и “они”? Парадокс заключался в том, что по правилам, заданным Гуревичем, стали играть почти все. Он создал семинар — и каждый теперь открывал семинар. Он создал новое направление — и каждый создавал новое направление, он создал рупор этого направления — и каждый обзаводился своим альманахом, создавал свой сектор. В итоге только в нашем “богоспасаемом институте” (как любил его называть А.Я.) десяток журналов да дюжина семинаров, во главе которых и стоят медиевисты, и творческое ядро составляют медиевисты же (что неудивительно, ведь они по инерции оставались “спецназом” историков).
Интеллектуальное поле стало напоминать монгольскую степь, где, как известно, сколько шоферов, столько и дорог и ни одна из них не пересекается с другой. Никто не воюет и не спорит друг с другом, а все занимаются тем, что интересно. Интересен высунутый язык дьявола на портале готического собора — изучают его, интересен гендерный аспект агиографии — пожалуйста, интересен ритуал въезда сеньора в город или проскинезис басилевса — чудесно. Бытовать в такой науке так же приятно, как пить фруктовый кефир. А вот свершить революцию трудно, потому что ломать нечего.
После десятилетних мытарств вышел наконец “Словарь средневековой культуры”. Состоялось обсуждение. Кто-то чего-то не понял (“Почему это у вас словарь по культуре, а о готике ничего не сказано?”), кто-то сказал, что предпочитает аналогичный словарь под редакцией Ле Гоффа. Но все сошлись на том, что он полезен в преподавании. Словарь раскупили. Стенограмму обсуждения опубликовали в “Средних веках”. Все довольны, скандала никакого не было. Но и прорыва не получилось.
Гуревич вновь нарушает конвенции, не боясь прослыть ретроградом. Он осмеливается назвать интеллектуально безответственным тезис о том, что историк “изобретает” не только свои источники, но и саму историю. Более того, он утверждает, что есть факты науки, которые кумулятивны и не отменяются в ходе развития научной дисциплины — истории, но лишь переосмысляются… Он нападает на тех, кто говорит о смерти “больших нарративов”, он бьет за любой намек на то, что историческая антропология устарела. Он говорит, что ждет, когда придут молодые и наглые историки и захотят списать Гуревича в архив. Молодые приходят (насколько они наглые — не берусь судить), но хорошей драки не выходит. Свертывается борьба с микроисторией, не получается полемики с “феноменологами”. Он пишет статью “Почему я не постмодернист?”, но никто не спешит принять его вызов.
Он не находит врага, и это тяготит его. Он ищет его в прошлом, бросая вызов умершим противникам, надеясь, что его примут их ученики. “Война мемуаров” провоцирует некий скандал, но это борьба вокруг оценок личностей, а не спор о научных принципах, и даже не борьба за власть в науке19.
Еще работая над “Историей историка”, в который раз возвращаясь к 1970 году, А.Я. приводит выступление Е.В. Гутновой на том самом кафедральном судилище: “Для нашей историографии всегда был характерен акцент на экономических, поземельных отношениях (боюсь, что и до сих пор характерен)…” — иронизирует автор20. Важная оговорка! Неужели он и впрямь думал, что только потеря зрения мешает ему разглядеть давнего затаившегося противника?
Все гораздо хуже. Как говорилось в фильме “Фанфан-Тюльпан”: “Господа! Противник нас предал!” Экономической историей не занимается ныне никто. И почти никто — историей социально-экономической. Ученики Сапрыкина, Гутновой и Чистозвонова делают прекрасные доклады на семинарах Гуревича. А если университетский учебник по Средним векам с советских времен меняется недопустимо медленно, так это потому, что защищать старые концепции охотников нет, а новых общих теорий не придумали. На кафедре МГУ работают самоотверженные педагоги и прекрасные специалисты — каждый в своей области, но они не любят генерализаций. А историческая антропология, “другая медиевистика”, нужна именно для того, чтобы спорить о главном, о сути средневекового общества. А.Я. пытается возобновить этот спор.
Он устраивает на семинаре обсуждение книги И.С. Филиппова, единственного, кто за последнее время упомянул слово “феодализм” на обложке своей солидной книги21. Но дискуссия шла по кругу:
- — Почему вы не используете методов исторической антропологии?
- — Нет, позвольте, я-то как раз использую!
- — Нет, не используете.
- — Нет, использую, вы меня, наверное, не до конца дочитали…
И верно, 800-страничный том Филиппова мало кто осилил. Спорить о провансальских топонимах и о квиритском праве желающих не было. Альтернативную концепцию феодализма никто не выдвинул, но не предложил ее и сам автор.
Решил А.Я. вернуться к творчеству своего давнего коллеги М.А. Барга, заказав статью его ученице. Статья по ряду причин не прошла, но помню удивленно-негодующий возглас одного из членов редколлегии: “Да это прямо аграрная история какая-то!” Опубликовали в “Одиссее” большую работу о Косминском, где рассказывалось, как его травили и как притесняли. Хорошая статья, но о том, как он трактовал манор и как подсчитывал свои виргаты с каррукатами, как понимал феодализм, — там речь не шла. Это было не интересно.
И только сам Гуревич все чаще возвращается к теме феодализма в своих последних статьях. В 2005 году он задумал “круглый стол” на тему “Феодализм перед судом историков”. Коллеги недоумевали — кому это сейчас интересно? Опасались, что никто не придет. Неожиданно явилось человек сто. Выяснилось, что именно этой темы и ждали. А.Я. выступил с докладом о средневековой крестьянской цивилизации, о том, что Средневековье не только (а может, и не столько) феодальное, сколь крестьянское. Выступало много народу. И хотя сам факт неожиданного интереса к гальванизации забытого сюжета был весьма примечателен, вряд ли Гуревич остался доволен итогами. Ведь с ним никто не стал спорить, все лишь “хотели бы развить мысль уважаемого Арона Яковлевича…”.
И тут судьба преподнесла ему последний подарок в виде книги крупнейшего английского медиевиста К. Уикхема22, посвященной раннему Средневековью. Умный автор, широко применяющий компаративный метод, оказался симпатизирующим марксизму. С какой радостью А.Я. взялся работать над полемической статьей! Меч исторической антропологии был вновь вынут из ножен. Последовал блестящий поединок. И в конце — благодарность: “…встреча с капитальным трудом профессора Уикхема побудила меня вновь попытаться прочистить те понятия и методы, кои ныне предлагает нам гуманитарное знание, и уже за эту представившуюся мне возможность я глубоко признателен оксфордскому коллеге”23. Признательность последнего самурая. Или — викинга? Ведь если скандинавский воин умирает с оружием в руках, он попадает в Валгаллу!
Но для скандинава была очень важна и сложенная о нем сага, вечный “суд над умершим”. А для этого нужна корпорация. Ведь как писал постоянный автор “Одиссея” О.-Г. Эксле, корпорация есть сообщество живых и мертвых. Без Memoria o Гуревиче у нашей корпорации нет будущего. Но и без размышлений о сообществе медиевистов память о нем будет однобокой.
1) Гуревич А.Я. История историка. М., 2004.
2) Баткин Л.М. О том, как А.Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей. 1994. М.: Наука, 1994; Харитонович Д.Э. Историк и время // Munuscula. К 80-летию Арона Яковлевича Гуревича. М., 2004.
3) Так получилось, что и первый номер главного периодического издания советских медиевистов — “Средние века” — впервые вышел в свет в зловещем 1942 году.
4) Для неисториков осмелюсь напомнить, что в феодализме видели прежде всего особый способ производства, предполагавший монополию господствующего класса на землю, что позволяло извлекать феодальную ренту при помощи внеэкономического принуждения зависимого крестьянства. Такой способ производства считался универсальным, коль скоро большинство народов Старого Света прошло через феодализм.
5) Сам Гуревич, четырнадцать лет проведший в электричках между Москвой и Калинином, где он работал в местном пединституте, весьма отдаленно напоминает французского “Turbo-рrof”, раз в неделю покидающего Париж для чтения лекций в каком-нибудь Руане.
6) В конце концов, кандидатская диссертация, подготовленная менее чем за семилетний срок, негласно стала считаться “скороспелкой”.
7) Книга должна быть написанной тщательно, “на века”, серьезной, не предназначенной для быстрого чтения.
8) Потому-то схемы Б.Ф. Поршнева были единодушно отвергнуты сообществом медиевистов. Кстати, Поршнев как раз отличался от коллег большим числом монографий.
9) Гуревич А.Я. История историка. С. 46. 197)
10) К тому же молодых историков, разрабатывающих историю Англии и живущих в Москве, было тогда немало — М.Н. Соколова, А.Я. Левицкий, М.А. Барг.
11) Я не говорю о лингвистических проблемах. Это сегодня у нас знатоков древнеисландского не меньше, чем любителей гэльского языка, то есть очень много. А в ту пору был один только Стеблин-Каминский. Но питомцы школы Неусыхина привыкли не бояться малознакомых языков.
12) Мильская Л.Т. Заметки на полях (по поводу статьи А.Я. Гуревича “Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров Е.В. Гутновой”// Средние века. Вып. 65. М., 2004. С. 220.
13) Большой боевой корабль викингов. — Примеч. ред.
14) Гуревич А.Я. История историка. С. 161.
15) Научная сессия “Итоги и задачи изучения генезиса феодализма в Западной Европе (30 мая — 3 июня 1966 г.) // Средние века. Вып. 31. М., 1968. С. 5—154.
16) Гуревич А.Я. История историка. С. 129.
17) Говорили так: “Советские медиевисты так долго добивались того, чтобы к ним относились как к идеологически выдержанной и правильно мыслящей когорте ученых, и вот Гуревич своей книгой все это разрушил, и мы опять оказались перед сложными проблемами, преследованиями, гонениями” (Гуревич А.Я. История историка. С. 153).
18) С особой остротой этот вопрос встанет в 1980-е годы, когда возобновится работа над “Историей крестьянства”, некогда торпедированной совместными усилиями Чистозвонова и Данилова. Реальную работу редколлегии вели ученики Неусыхина — Гуревич, Бессмертный, Мильская, Корсунский. Несмотря на протесты двух последних, Гуревич потребовал изъять из первого тома главу Неусыхина как устаревшую. Ю.Л. Бессмертный добился компромиссного варианта. В итоге оставили главу Неусыхина, повествовавшую об эволюции земельной общины у германцев, но добавили главу Гуревича, где говорилось, что у германцев никакой общины не было. Реакция вузовских преподавателей была, мягко говоря, нервной.
19) На страницах альманаха “Средние века”, в связи с мемуарами Е.В. Гутновой (затем уже последовал обмен репликами между А.Я. Гуревичем и Л.Т. Мильской).
20) Гуревич А.Я. История историк. С. 156.
21) Филиппов И.С. Средиземноморская Франция в раннее Средневековье. Проблема становления феодализма. М., 2000.
22) Wickham C. Framing the Early Middle Ages. Europe and Mediterranean 400—800. Oxford, 2005.
23) Гуревич А.Я. POST SCRIPTUM: “peasant society” и профессор Крис Уикхем //Одиссей. Человек в истории 2006 (в печати).