Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
С уходом Арона Гуревича мы потеряли великого историка, человека образцовых достоинств и подлинного мужества, а также дорогого друга. В мрачные годы “холодной войны” творчество Гуревича было для нас путеводной звездой, живым доказательством возможности новаторского исторического мышления в любых условиях — даже без доступа к необходимым книгам, даже под давлением могущественной и доктринерской академической элиты. Для тех из нас, кто боролся с политикой “холодной войны” по обе стороны железного занавеса, Арон Гуревич был ярчайшим примером независимо мыслящего интеллектуала, с которым можно было действительно мирно и плодотворно сотрудничать. Работы Арона Гуревича были также эталоном для тех, кто пытался объединить новую культурную историю с социальной историей, воспользовавшись при этом достижениями антропологии и филологии. Поразительно при этом, сколь разными были исходные обстоятельства в нашей науке: в то время как мы отстаивали право изучать “народные группы” и “народную” культуру вопреки тем, кто считал, что историческая наука должна заниматься только деятелями, обладавшими формальной политической властью или экономическим могуществом, Арон Гуревич старался отобрать “народ” у советских историков, не выходивших за рамки износившегося и ограниченного социально-экономического дискурса.
Я пытаюсь вспомнить, когда я впервые услышала об Ароне Гуревиче. Первый раз я приехала в Москву в 1970 году — на Международный конгресс исторических наук. Кульминацией этого конгресса для меня стало заседание, посвященное Эразму Роттердамскому. В ходе дискуссии я заявила, что наиболее значительным вкладом Эразма в социальную мысль эпохи были не рассуждения о помощи бедным или о мире, а создание образа Госпожи Глупости, от лица которой Эразм переворачивает мир вверх тормашками, критикуя могущественных и жадных1. Я, в частности, упомянула теорию карнавальной культуры Михаила Бахтина, чья книга о Рабле к тому времени только-только получила известность в Соединенных Штатах2. Старый советский комиссар от науки, “заведующий” Ренессансом, бросал на меня сердитые взгляды, но молодые ученые потом подошли ко мне и шепотом спросили: “Как вы узнали про Бахтина?” Если бы Арон Гуревич был на этом заседании, мы бы наверняка познакомились и поговорили с ним о Бахтине.
На самом же деле я узнала имя Гуревича только в 1972 году, когда мне довелось прочитать в “Анналах” его новаторскую статью о понятии собственности в раннем Средневековье3. Вскоре после этого мне в руки попала статья “Богатство и дарение у древних скандинавов”4, написанная в 1968 году; впоследствии она вдохновила меня на аналогичное исследование о дарении во Франции XVI века. Видя в нем родственную душу, я послала ему свою книгу “Общество и культура во Франции раннего Нового времени”, вышедшую в 1975 году5, а также статью о “задачах и темах в исследовании народной религиозности”6. Через три года я была приятно удивлена, получив от него из Москвы немецкий перевод его великолепной монографии “Категории средневековой культуры” с дарственной надписью7.
Но мы по-прежнему так и не могли встретиться лично, поскольку Гуревича не выпускали за границу — несмотря на его растущую славу в международном академическом сообществе, а мои собственные командировки ограничивались архивами и библиотеками лишь Западной Европы. Но мой муж, математик Чендлер Дэвис, много общался с коллегами из Советского Союза и в конце 1981 года побывал в Москве. Там, среди встреч с математиками, он выкроил время, чтобы пообщаться с Ароном Гуревичем. По дороге к дому Гуревича на Маломосковской улице он зашел в валютный магазин при гостинице “Россия” и обнаружил, что целая полка там заставлена экземплярами новой книги Арона Гуревича. Арон был изумлен, услышав об этом, — ведь его самого советские власти отнюдь не стремились представить Западу в качестве культурного героя. Чендлер провел прекрасный вечер с Ароном, его женой Эсфирью и дочерью Еленой. Из Москвы он привез две последние книги Арона — “”Эдда” и сага”8 и “Проблемы средневековой народной культуры”; последняя в 1988 году выйдет в английском переводе9.
В том же самом, 1988 году Арону Гуревичу разрешили выехать за границу, и я наконец имела удовольствие лично познакомиться с ним и его женой. Он посетил Принстон, где я тогда преподавала, и прочел лекцию для восторженной аудитории из Университета и Института высших исследований. Лекция называлась ““Социология” и “антропология” Бертольда Регенсбургского”, видного немецкого проповедника XIII века. (Спустя несколько лет эта лекция в переработанном виде станет главой в монографии Гуревича “Индивид и социум на средневековом Западе”10.) Гуревич сосредоточился на одной его проповеди, в которой видел мостик, соединяющий проповедника-францисканца с его адресатом, народом. Анализируя толкование Бертольдом евангельской притчи о рабе, которому господин дал пять талантов, Гуревич объяснял, какой концепции человеческой личности придерживался проповедник и каковы место этой личности в иерархическом устройстве общества и ее связь с Богом. Гуревич делал вывод, что некоторые вопросы, задаваемые современным исследователем, — например, о личности, времени или социальной структуре, скажем, XIII столетия — не были совсем чужды людям той эпохи, и поэтому “диалог, который мы стремимся наладить с иной культурой, далекой от нас как по времени, так и по менталитету, действительно реален и способен дать нам новое понимание главных ценностей этой культуры”.
Год спустя, в октябре 1989-го, мне вновь довелось увидеть Арона Гуревича — на сей раз в Москве, и это был момент его торжества. Горбачевская гласность докатилась и до Института всеобщей истории Академии наук, и там решили провести международную конференцию на тему ““Анналы” — вчера и сегодня”; Арон Гуревич и Юрий Бессмертный были ее главными организаторами. Эта конференция уже не была обычным доктринерским мероприятием, на котором великую школу историков, основанную Марком Блоком и Люсьеном Февром, критиковали бы за ошибочные взгляды. Напротив, теперь приветствовались свобода мнений и открытые дебаты, и в Москву были приглашены ведущие французские представители школы “Анналов”. Я была в числе участников из Америки и делала доклад на тему “Цензура, молчание и сопротивление: “Анналы” в период немецкой оккупации Франции”11. Во время последовавшей за докладом дискуссии я пыталась представить, на какие размышления эта острая тема могла натолкнуть присутствовавших в той комнате советских ученых — тех, кто во время оно слишком легко капитулировал перед партийной доктриной и опасностью гонений.
В то время Арон Гуревич уже читал лекции в залах, битком набитых студентами. Вместе с Юрием Бессмертным он основал новый ежегодный альманах “Одиссей”, в котором публиковались прогрессивные и междисциплинарные работы по древней, средневековой и новой истории. Я была очень рада, когда другой мой доклад, прочитанный в Москве тогда же, в октябре, появился в одном из первых номеров “Одиссея” в переводе Ирины Бессмертной12; это было то самое исследование, на которое меня вдохновила новаторская статья Гуревича о дарении у скандинавов.
В октябре 1989 года Москва была в возбужденном состоянии — то было время больших перемен, но также и большой неопределенности. По радио передавали новости о визите Горбачева в Берлин и его попытках убедить непокорного Хонеккера встать на путь перестройки. На эти же дни выпал Йом-Кипур. Относясь к числу далеких от религии евреев, я все же решила пойти в синагогу на праздничную службу послушать молитву “Коль нидрей”13, с тем чтобы почувствовать себя причастной к еврейскому культурному возрождению в Советском Союзе. Никто из моих коллег-историков еврейского происхождения не выразил ни малейшего желания составить мне компанию; один из них (не Гуревич) сказал, что сердцем будет со мной, но ходить в синагогу небезопасно, поскольку неизвестно, что готовит нам будущее. В результате нас с мужем сопровождал один молодой математик; мы пришли к хоральной синагоге на улице Архипова и увидели сотню молодых людей, стоящих на улице в холодных московских сумерках, — они “присоединялись” к службе, но не собирались входить внутрь. Затем мы сидели на женском балконе, слушая прекрасно исполняемую молитву “Коль нидрей” и щебечущих вокруг женщин; сто лет назад мои прабабушки, должно быть, точно так же болтали, сидя в минской синагоге.
Все эти темы — от современной политики до новых направлений в исторической науке — мы обсуждали с Ароном, Эсфирью и их дочерью Еленой, специалисткой по древнескандинавской литературе, сидя за обеденным столом в их уютной квартире, а затем устроившись в необычайно длинном кабинете Арона с вздымающимися до потолка книжными полками. Наше общее еврейское происхождение, но разная именно в этом качестве судьба были, пожалуй, единственной темой, по которой у нас не вышло особого разговора. Мои предки в конце XIX века эмигрировали в Соединенные Штаты из Российской империи. Я выросла в Америке 1930-х годов — будучи всего на четыре года младше Арона — и всегда чувствовала, что мое положение ассимилированной еврейки (находящейся частично внутри, частично вне этой культуры) способствовало моей любви к европейской истории и моей принципиальной независимости. В те же годы в Советском Союзе Арон опирался на самоопределение, гораздо меньше связанное с религией или национальностью его предков. И ему, и мне досаждал антисемитизм, и у нас были свои способы бороться с ним, но еврейское происхождение сыграло разную роль в нашей жизни.
После того раза мы не виделись с Ароном десять лет, вплоть до конца лета 1999 года, когда я приехала в Москву на конференцию и презентацию русского перевода моей книги “Дамы на обочине”14. К моей радости, Арон смог прийти в Литературный музей на вечер, посвященный выходу книги. Я опять побывала в его квартире, но дорогой Эсфири, увы, с нами уже не было. Опять мы разговаривали в его кабинете, среди полок, заставленных научными трудами, в том числе книгами, присланными ему в знак уважения учеными со всего мира. Его зрение очень ухудшилось, но, к счастью, ему помогала дочь Елена и в будущем можно было рассчитывать на содействие его внука Петра.
В последние годы мы с Ароном обменивались письмами; теперь к нашим услугам была еще и электронная почта. (Арон должен был оценить ее скорость; в 1990 году в одном из своих писем он писал мне: “Сейчас средневековая почта кажется мне более эффективной, чем современная”.) Но кроме переписки, я получала известия об Ароне от его учеников и последователей. Среди них — Павел Уваров, блестящий специалист по французской истории раннего Нового времени. Он начинал свою научную деятельность в жестких условиях доперестроечного Советского Союза и был вдохновлен уроками Гуревича и его личным примером; теперь он возглавляет Отдел по истории Средневековья и раннего Нового времени в Институте всеобщей истории, профессор РГГУ и член редколлегии “Одиссея”. Я хочу еще назвать имена двух чрезвычайно талантливых молодых ученых; когда Арон ослеп, именно они были среди тех, кто читал ему вслух книги и статьи и слушал его комментарии. Одна из них — это Елена Леменева; она решила стать историком, когда познакомилась с такой историей, которую писал Арон Гуревич; Леменева защитила диссертацию по культурным, литургическим и социальным аспектам средневековой проповеди и сейчас работает по постдокторскому гранту в Торонто. Второй — это Кирилл Левинсон, автор новаторского исследования городского управления в Германии XVI века; он поднимал Арону настроение, пока их встречи были возможны. Кирилл сейчас также входит в редколлегию “Одиссея”. Эти молодые ученые далеко не единственные, кто продолжает великое дело Арона Гуревича — дело мужества, чести и творчества. Осознание того, что этот труд продолжается, помогает сегодня утешить нашу скорбь по нему самому.
Пер. с англ. Г. Зелениной
______________________________________________
1) Davis N.Z. Erasmus at Moscow // Renaissance and Reformation. Vol. 7. 1970—1971. P. 84—86.
2) Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965; англ. перевод: Bakhtin Mikhail. Rabelais and His World / Тrans. H. Iswolsky. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1968.
3) Gourevitch Aron. Représentations et attitudes à l’égard de la propriété pendant le Haut Moyen Age // Annales ESC. Vol. 27. 1972. P. 523—548.
4) Gurevich Aron. Wealth and Gift-Bestowal among the Ancient Scandinavians // Scandinavica. Vol. 7. № 2. 1968. P. 126— 138.
5) Davis N.Z. Society and Culture in Early Modern France. Stanford, Ca.: Stanford University Press, 1975.
6) Davis N.Z. Some Tasks and Themes in the Study of Popular Religion // The Pursuit of Holiness in Late Medieval and Renaissance Religion / Ed. by Charles Trinkaus and Heiko Oberman. Leiden: E. J. Brill, 1974. P. 484—514.
7) Gurevich Aron. Das Weltbild des mittelalterlichen Menschen. Dresden: VEB Verlag der Kunst Dresden, 1978. Англ. перевод: Gurevich Aron. Categories of Medieval Culture / Trans. G.L. Campbell. London: Routledge & Kegan Paul, 1985.
8) Гуревич А.Я. “Эдда” и сага. М.: Наука, 1979.
9) Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М.: Искусство, 1981; Gurevich Aron. Medieval Popular Culture. Problems of Belief and Perception / Тrans. Janos M. Bak, Paul A. Hollingsworth. Cambridge: Cambridge University Press & Paris: Éditions de la Maison des Sciences de l’Homme, 1988.
10) Гуревич А.Я. Индивид и социум на средневековом Западе. М.: РОССПЭН, 2005; англ. издание: Gurevich Aron. The Origins of European Individualism / Тrans. Katharine Judelson. Oxford: Blackwell, 1995; франц. издание: Gourevitch Aron. La Naissance de l’individu dans l’Europe Médiévale / Тrans. Jean-Jacques Marie. Paris: Éditions du Seuil, 1997.
11) Davis N.Z. Censorship, Silence, and Resistance: The Annales during the German Occupation of France // Litteraria Pragensia. Vol. 1. 1991. P. 12—23. Рус. перевод: Дэвис Н.З. “Анналы”, Марк Блок и Люсьен Февр во время немецкой оккупации // Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы “Анналов”. М.: Наука, 1993. С. 166—179.
12) Дэвис Н.З. Дары, рынок и исторические перемены: Франция, век XVI // Одиссей: Человек в истории. 1992. М.: Кругъ, 1994.
13) Йом-Кипур (День искупления) — иудейский религиозный праздник, отмечаемый 10 тишрея (конец сентября — начало октября). С молитвы “Коль нидрей” (в переводе — “Все клятвы”) начинается празднование Йом-Кипура в синагоге. Эту молитву произносят все члены общины в присутствии так называемого суда, состоящего из трех человек, которых выбирают заранее. Суд призван снять все обещания, которые человек не может по тем или иным причинам выполнить, и все клятвы, которые он не может сдержать. При этом суд не может отменить те обещания и клятвы, неисполнение которых затрагивает интересы других людей. — Примеч. перев.
14) Davis N.Z. Women on the Margins: Three Seventeenth-Century Lives. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1975. Рус. перевод: Дэвис Н.З. Дамы на обочине: Три женских портрета XVII века / Пер. Т. Доброницкой. М.: НЛО, 1999.