Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
Памяти Владимира Николаевича Топорова
1
Прогулки по парижским улицам — занятие чрезвычайно увлекательное. Особенно если смотреть на стены, где располагаются небольшие мемориальные доски, и держать в памяти какие-то волнующие в данный момент обстоятельства. Тут-то появляются отдельные размышления, частью из которых хочется поделиться с читателями.
Истории Монпарнаса посвящено множество книг, и общепризнано, что это — один из самых знаменитых в истории не только Парижа, но и всего мира городских районов, знаменитых не столько своей архитектурой, сколько своей культурной памятью. Это в полном смысле слова одно из самых знаменитых парижских литературных урочищ в том значении, какое в это слово вкладывает В.Н. Топоров1. Конечно, полная его история не может быть написана здесь, равно как и история русских писателей, художников, артистов, живших или регулярно бывавших там, — для этого как пространства сравнительно небольшой статьи, так и наших знаний будет явно недостаточно. Но один любопытный литературный узел распутать, кажется, было бы небесполезно.
Около 19 октября (1 ноября по новому стилю) 1902 года М.А. Волошин поселяется в ателье Н.В. Досекина по адресу: 9 rue Campagne-Première — и записывает: “Проснувшись, я вижу облака, которые сквозь стекла текут над моей головой. Сквозь стеклянную стену — мокрые глыбы растрепанных деревьев и громады домов — не рядами, а как-то разбросаннее в беспорядке. И куда ни глянешь, всюду только стекла мастерских”2. Впоследствии время от времени Волошин снова возвращается в ту же мастерскую.
В 1910 году французский врач выдает справку 20-летнему Илье Эренбургу, “живущему в Париже, улица первой Кампании”3. Уже первое его жилище находилось на Монпарнасе (площадь Денфер-Рошро). И с тех пор до середины 1920-х годов он редко выбирал себе место жительства в другом районе. Мы знаем не все, но вот то, что знаем. С ноября 1911-го по начало 1912-го он живет в мастерской на той же rue Campagne-Première, в том же доме 9, где когда-то жил Волошин4. После пребывания в Италии и Германии осенью 1912 года он передвигается чуть ближе к центру, на площадь Сорбонны, но с начала 1913 года снова живет в том же районе: бульвар Монпарнас, 155 (гостиница “Ницца”). Этот адрес он указывает в письмах как обратный по крайней мере до лета 1916 года5, но живет там и до самого своего отъезда в Россию летом 1917 года6. И туда же, видимо, возвращается, приехав 8 мая 1921 года в Париж7. По данным хроникеров, в Бельгию его высылают 26 мая из находившегося на ул. Монпарнас отеля “Денис”8, однако очевидно, что эти сведения — следствие небольшой путаницы и имеется в виду все тот же “Hôtel de Nice”. И снова приехав в Париж в 1924 году, он селится в “Ницце”: “Прочитав мой адрес, ты тоже умилишься человеческому постоянству: да, да, Hôtel de Nice” (из письма к Е.Г. Полонской)9.
В дальнейшем центром нашего внимания станет именно этот небольшой треугольник: перекресток Vavin, где расходятся бульвары Распай и Монпарнас10, сами эти бульвары и соединяющая их rue Campagne-Première. Собственно говоря, русский читатель стихов, бывавший или не бывавший в Париже, знает об этом треугольнике из Маяковского:
Я стукаюсь
о стол,
о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
в отеле Istria,
на коротышке
rue Campagne-Première
Мне жмет.
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай.
Направо от нас —
Boulevard Montparnasse,
налево —
Boulevard Raspail11.
Саму эту гостиницу описывала в мемуарах Эльза Триоле: “Я встретилась с ним (Маяковским. — Н.Б.) в Париже в ноябре 1924 года. Заранее сняла ему комнату на Монпарнасе в гостинице “Истрия”, где я жила по возвращении из Берлина. Там же останавливался и Маяковский, всякий раз как приезжал в Париж. <…> Гостиница “Истрия” <…> изнутри похожа на башню: узкая лестничная клетка с узкой лестницей, пятью лестничными площадками без коридоров; вокруг каждой площадки — пять одностворчатых дверей, за ними — по маленькой комнате. Все комнаты в резко-полосатых, как матрацы, обоях, в каждой — двуспальная железная кровать, ночной столик, столик у окна, два стула, зеркальный шкаф, умывальник с горячей водой, на полу потертый желтый бобрик с разводами”12. Сам Маяковский писал Лиле Брик: “Я живу в Эльзиной гостинице (29 rue Campagne Première Istria Hôtel) íе телеграфировал тебе адреса т.к. Эльза говорит что по старому ея адресу письма доходят великолепно. <…> Поселился все таки в Эльзиной гостинице потому что это самая дешевая и чистенькая гостиничка а я экономлюсь и стараюсь по мере сил не таскаться”13.
Сейчас на стене дома, где гостиница расположена (29, rue Campagne-Première), висит мемориальная доска:
Dans l’effervescence créatrice des années 1920
L’HOTEL ISTRIA
accueillit entre autres artistes
Francis PICABIA, Marcel DUCHAMP, Moïse Kisling, peintres
Man RAY, photographe
KIKI de Montparnasse, modèle et égérie
Rainer Maria RILKE, Tristan TZARA, Vladimir MAÏAKOVSKY, poètes
et Louis Aragon qui y s’rejoignait Elsa Triolet
“Ne s’éteint qui brille…
Lorsque tu descendais de l’hôtel Istria
Tout était différent rue Champagne Première,
En mil neuf cent vingt neuf, vers l’heure de midi”
Louis Aragon (Il ne m’est Paris que d’Elsa).
Нас будет интересовать только один из знаменитых обитателей “Истрии” — Маяковский.
Всего он побывал в Париже шесть раз, и вот краткая хроника этих пребываний. 1922: 18 ноября уехал из Берлина в Париж, 25 ноября отправился обратно. 1924: 2 ноября приехал в Париж, около 20 декабря уехал в Берлин. 1925: приехал в Париж 28 мая, 20 июня выехал в Сен-Назер, отправляясь в Америку; 5 ноября прибыл из Америки в Гавр, из Гавра поездом отправился в Париж, а 14 ноября приехал оттуда в Берлин. 1927: приехал в Париж 29 апреля и 9 мая уехал в Берлин. 1928: приехал в Париж 15 октября, 20 октября в письме из Парижа к Л.Ю. Брик сообщал: “<…> Сегодня еду на пару дней в Ниццу <…>”, 3 декабря уехал из Парижа. 1929: 22 февраля выехал из Берлина в Париж, в последних числах марта съездил в Ниццу и Монте-Карло, 2 мая вернулся в Москву14.
Таким образом, в общей сложности Маяковский пробыл в Париже, проживая если не исключительно, то преимущественно (начиная с 1924 года) на rue Campagne-Première, больше полугода. И, следовательно, чуть не каждый день он должен был проходить мимо дома, расположенного по адресу: 207, Bd. Raspail. Сейчас там находится “Нôtel Mercure”, а на стене висит мемориальная дощечка, сообщающая, что в 1918—1923 годы тут жил писатель Пьер Бенуа. Но нам значительно интереснее, что этот же адрес фигурирует в записи В.Ф. Ходасевича. На полях подаренного Н.Н. Берберовой экземпляра “Собрания стихов” 1927 года возле стихотворения “Окна во двор”, после даты “16—21 мая 1924” он написал: “Мы жили на Boulevard Raspail, 207, на 5 этаже, ужасно. Писал по утрам в Ротонде”15. Несколько более подробные воспоминания об этом доме находим у Н. Берберовой: “А на третий день я нашла квартиру, вернее — комнату с крошечной кухней, на бульваре Распай, почти наискось от “Ротонды”. Там, в этой квартире, мы прожили четыре месяца. Ходасевич целыми днями лежал на кровати, а я сидела в кухне у стола и смотрела в окно. Вечером мы оба шли в “Ротонду”. И “Ротонда” была тогда еще чужая, и кухня, где я иногда писала стихи, и все вообще кругом. Денег не было вовсе”16.
Конечно, проходя мимо этого дома, Маяковский уже не мог застать там Ходасевича: 31 августа 1924 года тот уехал в Белфаст, с 28 сентября по 4 октября провел в Париже несколько дней, после чего отправился в Италию, откуда возвратился в Париж лишь 22 апреля 1925 года, когда Маяковского там еще не было, и жил уже не на Boulevard Raspail, 207. Но сам Ходасевич, внимательно читавший своего врага, знал, что Маяковский бывал и довольно регулярно продолжает жить в памятных для него местах. Да и Маяковскому Ходасевич не был безразличен: в уже процитированном выше письме к Л.Ю. Брик он говорил: “Сегодня идем обедать с Эльзой Тамарой и Ходасевичами. Не с поэтом конечно!”17
Ни Ходасевич, ни Берберова о встречах с Маяковским в Париже не упоминают, молчит и противоположная сторона. Но вряд ли можно предположить, что они не сталкивались хотя бы случайно и хотя бы издали не видели друг друга. Напомним, что в 1925 году Маяковский был в Париже с 28 мая по 20 июня: в тот приезд его обокрали (в той же самой гостинице “Истрия”18), и он вынужден был ждать, пока придет перевод из Москвы, одновременно занимая денег, у кого только можно. Естественно, что в скитаниях по Парижу (как с Триоле, так и без нее) он регулярно оказывался в монпарнасских кафе — и Ходасевич тоже.
Без разговора о кафе здесь уже не обойтись:
Обыкновенно
мы говорим:
все дороги
приводят в Рим.
Не так
у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем,
и Ромул,
и Ремул и Ром
в “Ротонду” придут
или в “Дом”19, —
или в другом стихотворении, уже цитированном:
Париж, фиолетовый, Париж в анилине,
вставал
за окном “Ротонды”20.
Вот адреса самых известных кафе того времени: 105, Bd. de Montparnasse — “Сafé de la Rotonde”; 108, Bd. de Montparnasse — “Café Le Dôme”; 102, Bd. de Montparnasse — “Ñafé La Coupole”; 171, Bd. de Montparnasse — “Ñafé Closerie de Lilas”; 146, Bd. de Montparnasse (угол rue Campagne-Première) — “Сafé Caméléon”. “Ðотонда” — ближайшее к местам обитания Маяковского и Ходасевича. При этом следует отметить, что это был ключевой локус для всего бытия русской эмиграции в Париже. Не случайно газета “Последние новости” именно со статьи о “Ротонде” начала обозрение важных для русских мест современного Парижа:
В самом центре Монпарнасского квартала на оживленной площадке, образуемой пересечением двух крупных артерий левобережного Парижа, бульваров Монпарнасса и Распайль, у самых углов, которые вдаются на эту площадку от выхода сюда же еще трех улиц, весело сверкает по вечерам своими разноцветными огнями Café de la Rotonde, в местном просторечии попросту — “Ротонда”. <…> Создала это кафе не та шаблонная в современном городе потребность, которая наполнила скукой и тоской сотни и тысячи кафе Парижа — провести вечер вне дома, за кружкой пива, за партией бриджа или иной карточной игрой. Это кафе создал тот инстинкт, который из человека создал зоон политикон, по Аристотелю, та душевная черта человеческая, которая заставила Достоевского сказать: “Каждый человек должен иметь куда пойти”. И вот сюда пришли, я бы сказал, международные аспиранты слова: поэты, художники, певцы и музыканты, критики и философы, а также те, кому фортуна не улыбнулась, кому изменила мечта о славе, как в место, где молчаливое жюри еще причисляет человека к подающим надежды, еще не окончательно отвергнутым от права на признание. <…> Уже издавна этот уголок облюбовала себе и русская эмиграция, и не так давно стены этого кафе видели у себя виднейших деятелей того погрома, который учинен над рвавшейся к новой жизни Россией. Тут вы найдете и ветеранов эмиграции, обрывки “Народной Воли”, солидно перечитывающих утром за чашкой черного кофе десятки газет всего мира, тут и представители более поздней волны эмиграции 1905 года, бывшие президентами разных республик, начиная от Конотопской, а также волны совсем новой, со всеми ее оттенками от белой с георгиевскими ленточками до обывательской, по существу, совершенно аполитичной, до большевиков по духу, но не могущих приять большевистской материализации. <…> Меньше всего вы найдете здесь французов. Это не то, что, например, вторничные собрания в соседнем Closerie de Lilas, где заседал когда-то еще Верлен и где еще до сих пор собираются французские критики, поэты, журналисты, модернисты стиля и поэзии, новаторы и истолкователи искусства и творчества. Среди завсегдатаев “Ротонды” трудно сказать, какая нация доминирует. <…> Не меньше превращений с дамами “Ротонды”… <…> Я имею в виду завсегдатаек, тех, что можно видеть не раз в день, а и два и три раза в день, забегающих проводить, посидеть и поболтать по делу и без всякого дела. Старый тип гризетки исчез, умер и здесь, как и в кафейнях <так!> на “Буль-Мише”. Послевоенный всеевропейский экономический кризис добил его окончательно… <…> На ваших глазах замухрышка с какойнибудь rue de la Gaité, выгнанная из дому матерью, впитывая в себя разлитую кругом эстетическую и духовную культуру, которой пропитаны, кажется, камни мостовой столицы мира, становится habituée скромных столиков своих компаньонов и компаньонок по борьбе за тяжкое существование и пробивает себе тяжкий жизненный путь, на полюсах которого либо Saint Lazare, либо место консьержки, т.е. обеспеченное буржуазное существование. Времяпрепровождение… Боже мой, самое милое, простое, непринужденное, на все вкусы и настроения. Одни играют в шахматы, другие показывают свои офорты, третьи читают свои записки — философские трактаты. Пришел человек в веселое настроение и начал петь, без аккомпанемента, просто… <…> Недавно “Ротонда” расширена, перестроена. Зачем-то прибавлен почти всегда пустующий Grill Room. Исчезла прелесть старой, тесной, уютной “Ротонды”. Но сохранилось главное: ядро завсегдатаев. Оно закурит, задымит, задышит своими вздохами и скрытыми страданиями новые стены “Ротонды”, как украсило их продуктами кисти своего “гения”21.
Эту перемену в строе “Ротонды” зафиксировал и Эренбург, вспоминая свой приезд в Париж 1921 года: “…старая “Ротонда” исчезла; я это понял через два или три дня после приезда. Дело было не только в том, что сменился владелец кафе. Сменилась эпоха. Художников или поэтов вытесняли иностранные туристы. Бестолковая жизнь былых лет стала модным стилем людей, игравших в богему”22.
Однако для Ходасевича, как и для Маяковского, “Ротонда” была неизменным символом Монпарнаса. Скажем, когда Ходасевич уже не жил рядом, он все равно туда приходил. Так, в “Камер-фурьерском журнале” посещения “Ротонды” в 1925 году помечены 31 мая, 1, 5, 7, 10 и 12 июня, причем 7 июля среди встреченных там значатся Э. Триоле и В. Познер23. А незадолго до приезда Маяковского, 22 апреля, в Ротонде он встречается с Триоле и Эренбургом, 23 апреля — с Эренбургом, 28 — снова с Триоле и Эренбургом, 29 — с Триоле, 14 мая — еще раз с Триоле и Эренбургом. Кроме того, 24 и 26 апреля — только с Триоле… При такой густоте общения практически невероятно, чтобы два давным-давно знакомых поэта, к тому же далеко друг другу не безразличных, не знали о своем соседстве во времени и пространстве24.
И в 1927 году во время весеннего пребывания Маяковского Ходасевич находится в Париже, хотя на этот раз каких-либо связующих звеньев найти не удается. Робкое воспоминание Триоле: “В этот приезд, да, кажется, именно в этот, выплывает из тумана памяти Валентина Михайловна Ходасевич”25, не очень похоже на правду. Во всяком случае, сама художница описывает 1927 год как проведенный в СССР26. Но вряд ли Ходасевич не заметил визита Маяковского: 9 мая “Последние новости” опубликовали вполне обширный отчет о вечере Маяковского в кафе “Вольтер”27, в пятом номере “Нового Лефа” (вышел в июле) появился очерк “Ездил я сам”, где этот же вечер описал сам Маяковский. Ходасевич следил и за тем, и за другим изданием.
Кажется, все это выводит нас на разговор об отношениях Маяковского и Ходасевича, который в той или иной форме уже начинался, но так, кажется, нигде и не был проведен сколько-нибудь полно, с привлечением всех известных материалов 1913—1930 годов28.
2
Если верить указателю имен к полному собранию сочинений Маяковского, о Ходасевиче он писал единожды: в 1914 году, разбирая сборник “Война в русской лирике”, Ходасевичем составленный, он подверг книгу резкой критике, не сказав, впрочем, ни единого слова о вине составителя, а, скорее, наоборот, полагаясь на его добросовестность в деле представления русских стихов о войне. Единственное упоминание имени в бытовом контексте было приведено выше (в цитате из письма к Л.Ю. Брик).
Ходасевич писал о Маяковском значительно чаще, как в литературнокритических текстах, так и в письмах, и в записях разного рода. Если составить хронику прижизненных откликов, с прибавлением первого посмертного, то в статьях, помимо двух наиболее знаменитых (“Декольтированная лошадь” и “О Маяковском”29), он пишет о Маяковском скольконибудь подробно в обзоре “Русская поэзия” (“Недурные строчки встречаются у В. Хлебникова, В. Маяковского, Д. Бурлюка” [Т. 1. С. 422]), в еще одном обзоре — “По советским журналам”30, в статье “Парижский альбом. IV”31, в начале статьи “О формализме и формалистах” (Т. 2. С. 212). Отзывы эти неизменно отрицательны, хотя в них есть одна любопытная особенность: Ходасевич постоянно говорит о массовых подражаниях Маяковскому. Конечно, и они не удостаиваются сколько-нибудь добрых слов, но сам феномен, видимо, его занимал. Основывались эти наблюдения, конечно, на осознании принципиальных различий между двумя поэтиками, свидетельством чего является фраза из записной книжки: “Мои стихи станут общим достоянием все равно только тогда, когда весь наш нынешний язык глубоко устареет и разница между мной и Маяковским будет видна лишь тончайшему филологу” (25.VI.1921; Т. 2. С. 12).
Но не только о поэтике должна, как кажется, идти речь.
Маяковский для Ходасевича был символом всего гибельного, что несла русской культуре советская власть. В черновом наброске, который не мог быть написан позже первой половины 1920-х годов, читаем:
Борьба же ведется планомерно.
I. 1) Книги запрещаются “по спирали”. 2)Универс<итеты> закрыв<аются> и сокр<ащаются>. 3) Ср<едняя> и низшая школа — тоже. // Конец традиции.
II. Писатели и ученые — убиваются, гноятся в тюрьмах, высылаются. Смиренные, приспособ<ленцы> — развращаются системой взаим<ных> доносов, сыска, грубой конкур<енции> и т.д. // Типогр<афии>, книги, изд<анные> за границей, учебники.
Офиц<иальная> поддержка футуристов [и формалистов] — с той же целью. Отлично знают, что… Но М<аяковский> и А<сеев> дурят юные головы, доводят лит<ературу> до тупика — этого и надо. Мейерхольд, Пильняк, Эренбург…
Пролет<арская> культ<ура>? Под тем же прессом. Одни (дураки) обмануты, другие — знают, да помалкивают, боятся, ибо Родовы, Лел<евичи>, Маяк<овские> и Бр.32 доносят и на них. Миссия…33
Миссия Маяковского как государственного поэта, на которой он сам так настаивал, принималась Ходасевичем совершенно всерьез.
Но и личные отношения двух поэтов на протяжении всего времени их знакомства и соседства оставались чрезвычайно напряженными. В черновом автографе статьи “О Маяковском” Ходасевич упорно настаивает: “Восемнадцать лет, с первого дня его появления, Маяковский был моим литера<турным врагом>”, “Восемнадцать лет, с первого дня его появления, длилась моя литературная (отнюдь не личная) вражда с Маяковским”, “Восемнадцать лет, со дня его появления, длилась моя лит<ературная> (отнюдь не личная) вражда с Маяк<овским>”34. Подчеркивание длительности срока общения и вражды заставляет нас для начала создать хронологическую канву жизненных пересечений двух поэтов.
В “Декольтированной лошади” Ходасевич относит первую встречу к осени 1912 года в Обществе Свободной эстетики (Т. 2. С. 159)35. 25 мая 1913 года он пишет Б.А. Садовскому о новом явлении: “Декольте-Маяковский (какая отличная фамилия для шулера!), пожалуй, не хулиган, а просто кабафут. Они теперь ходят табунком: Ал. Брюсов, Ал. Койранский, еще какая-то тля газетная и он. Говорят, рубаха-парень, выпить не дурак, человек компанейский и “без претензий””36. И далее в том же письме: “Великий Маг со мной чрезвычайно мил, особенно после разных Маяковских и Бернеров”37.
В начале мая 1914 года происходит описанная Б.Л. Пастернаком игра Ходасевича с Маяковским в орлянку: “Я увидал Маяковского издали и показал его Локсу. Он играл с Ходасевичем в орел и решку. В это время Ходасевич встал и, заплатив проигрыш, ушел из-под навеса по направленью к Страстному”38.
9 февраля 1915 года Ходасевич писал Садовскому: “Только что послал с Рубановичем и Липскеровым коллективное заявление в Эстетику. Нас обидели, заставив читать в прошлый четверг стихи, а после нас выпустив Маяковского и Зданевича. Будут большие бои”39. Как результат этого столкновения и “больших боев” после него через полтора месяца Ходасевич в письме к тому же корреспонденту мимоходом бросает: “Нельзя же ходить разговаривать с Архиповым и Маяковским?”40
В начале 1918 года на квартире поэта и мецената М.О. Цетлина состоялся литературный вечер, на котором Ходасевич и Маяковский оказались уже в роли равноправных выступающих. Вечер этот запомнился многим, но вполне своеобразно. Сам Ходасевич сохранил воспоминание о нем в помете под стихотворением “Эпизод” на уже упоминавшемся экземпляре “Собрания стихов” 1927 года, принадлежавшем Н.Н. Берберовой: “25— 28 янв. Впервые читал на вечере у Цетлиных под “бурные” восторги Вяч. Иванова (с воздеванием рук)”. Более ничего о его выступлении не известно. Так, в газетной хронике сообщалось: “В квартире поэта А. недавно имел место интересный поэтический вечер, на котором присутствовали как представители состарившихся уже течений — Бальмонт, Иванов, Белый и др., так и “дерзатели”, срывающие покров с будущего, — футуристы Маяковский и др. Следует отметить, что столкновение двух указанных крайностей привело к неожиданным результатам — к признанию “стариками” футуриста Маяковского крупным талантом”41. И самые знаменитые мемуаристы — Пастернак и Эренбург, писавшие о вечере, — говорили только о Маяковском и о восторге Белого по поводу прочитанной поэмы “Человек”. То же (плюс рассказ о сонете Бальмонта) находим в раннем, еще 1919 года, интервью Д. Бурлюка42. Единственным мемуаристом, заметившим Ходасевича, оказался П.Г. Антокольский:
В тот зимний вечер, в начале 1918 года, гостями их оказались чуть ли не все наличествующие в Москве поэты: тот же Бальмонт, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Пастернак, Цветаева, Эренбург, Инбер, Алексей Толстой, Крандиевская, Ходасевич43. Брюсова почему-то не было. Близко к полночи, когда уже было прочитано изрядное количество стихов, с опозданием явились трое: Маяковский, Каменский, Бурлюк. <…> Все слушали Маяковского затаив дыхание, а многие — затаив свое отношение к нему. Но слушали одинаково все — и старики и молодые. Алексей Толстой бросился обнимать Маяковского, как только тот кончил. Ходасевич был зол. Маленькое, кошачье лицо его щерилось в гримасу и подергивалось. Но особенно заметным было восторженное внимание Андрея Белого. Он буквально впился в чтеца. Синие, сапфирные глаза Белого сияли. <…> После первой же стопки поднялся Бальмонт. Он очень легко пьянел. В руке у него была маленькая книжка. Он прочитал только что, тут же за столом написанный посвященный Маяковскому сонет <…> С приветом, со словами дружбы и признания обратился Маяковский к Пастернаку, обменивался шутливо незначащими репликами с Цветаевой. <…> Это было торжество жизни, молодости, удачи и силы44.
Конечно, как и к любым мемуарам, к названным рассказам следует относиться с осторожностью. Бурлюк был явно ангажирован; трое остальных также сочувствовали скорее Маяковскому, чем Ходасевичу, а Антокольский к тому же писал свои воспоминания в 1953 году, что не могло не наложить определенного отпечатка на их строй. Но характерно, что не вспоминали об этом вечере другие поэты, на нем присутствовавшие и оставившие письма или мемуары: ни Цветаева в письмах к Ходасевичу45, ни Белый в статье, в которой противопоставлял Ходасевича Маяковскому46, ни восторгавшийся “Эпизодом” Вяч. Иванов в разговорах с М.С. Альтманом47.
Почти через три года, 4 декабря 1920-го, Маяковский читал в петроградском Доме искусств поэму “150 000 000”, читал при большом стечении народа. К.И. Чуковский записывал: “Потом Ходынка48. Дм. Цензор, Замятин, Зин. Венгерова, Сер. П. Ремизова, Гумилев, Жоржик Иванов, Киселева, Конухес, Викт. Ховин, Гребенщиков, Пунин, Мандельштам, худ. Лебедев и проч., и проч., и проч. <…> Третья часть утомила, но аплодисменты были сумасшедшие”49. Трудно сказать, был ли на чтении Ходасевич, с 17 ноября живший в Петрограде (как он писал М.О. Гершензону, “весь декабрь искал квартиру”50), но трудно предположить, что известия об этом чтении и окружавшем его ажиотаже до него не дошли.
На страницах “Камер-фурьерского журнала” Ходасевича Маяковский появляется лишь однажды — 18 октября 1922 года51. Заведомо пересеклись они с Ходасевичем еще дважды — 27 октября на докладе В. Шкловского и 3 ноября на докладе И. Пуни в берлинском “Доме искусств”52. О парижских встречах и невстречах говорилось ранее.
Вот, кажется, вся известная ныне хронологическая канва встреч Маяковского с Ходасевичем (или Ходасевича с Маяковским — все равно), зафиксированных или документами, что для нас сейчас менее интересно, или современниками, эти встречи фиксировавшими, в том числе самим Ходасевичем. Обращает на себя внимание прежде всего то, что во всех отмеченных сторонними мемуаристами или документами ситуациях Ходасевич оказывается в положении проигравшего. В ситуации весны 1914 года — проигравшего в прямом смысле этого слова53, при скандале в “Эстетике” — сперва несправедливо уязвленного, а потом не восстановленного в правах; в 1918 году — оставшегося в тени блестящего выступления Маяковского; в 1920-м — свидетеля триумфа соперника при собственных малолюдных и не всегда успешных выступлениях54.
Ходасевичу было бы логично рассчитывать, что отъезд за границу избавит его от неприятного соседства и постоянных проигрышей. Однако Маяковский оказывается и в Берлине, и, наконец, в Париже снова совсем рядом. Мало того, он еще делает свое пребывание в тех же местах, где жил Ходасевич, фактом поэзии, и поэзии чрезвычайно талантливой. Это должно было еще более обострить чувство литературного (а отчасти и личного) соперничества.
Обратимся к двум статьям Ходасевича, подробнее других анализирующих творчество Маяковского. Существенно, что и “Декольтированная лошадь”, и “О Маяковском” пишутся в те моменты, когда Ходасевич до некоторой степени подводит итоги своего творчества. “Декольтированная лошадь” появилась в “Возрождении” 1 сентября 1927 года, а всего через три месяца выходит (и, следовательно, в сентябре уже находится в типографии) “Собрание стихов” Ходасевича, получившее редкостное по нравам эмиграции признание55. Открытую полемику со своим противником Ходасевич начинает, ощущая себя в полной силе таланта, как бы отвечая на откровенно неудачный, с его точки зрения, пятый том “Собрания сочинений” Маяковского56 своим “Собранием”, долженствующим продемонстрировать читающей публике победу в принципиальном противостоянии.
Еще более характерно в этом отношении появление статьи “О Маяковском”. 4 апреля Ходасевич заносит в “Камер-фурьерский журнал”: “Юбилей (2 Пэти, 2 Вейдле, Алдановы, Цетлины, Аминады, Зайцевы, Нидермиллеры, Маковский, Демидов, Поляков, Каплуны, С. Яблоновский, Винаверы, Мережковский, Бунины, Кузнецова, Зуров, Раевский, Кнут, М. Струве, Голенищев-Кутузов, Вишняки, Руднев, Вольфсоны, Зензинов, Полонские, Коварские, Ася, Волконский, Бахрах, г<оспо>жа Апостол, Феничка, Тэффи, Осоргина, Маклаков, Кульман)”57. За день до этого о предстоящем юбилее — 25-летии литературной деятельности — написали В. Вейдле в “Возрождении” и М. Цетлин в “Последних новостях”, уже после празднования — П. Пильский в рижском “Сегодня”58, отчеты о чествовании дали “Последние новости”, “Возрождение” и “Руль”. Тем самым ко дню самоубийства Маяковского Ходасевич снова имел все основания чувствовать себя одним из ведущих поэтов эмиграции. Произнося эти слова, мы тем самым определяем свою точку зрения на события, разнствующую с позицией Дж. Малмстада, также связавшего эти события, но видевшего в вечере “некий траурный подтекст” и полагавшего, что “собравшиеся отмечали, по существу, конец поэтического пути Ходасевича”59.
Безусловно, с нашей теперешней точки зрения, траурные обертоны легко могут быть различимы, однако мы не взялись бы утверждать, что они были таковыми для современников. В 1927—1929 годах Ходасевич вполне продолжал писать стихи и публиковать их. В списке стихотворений, хранящемся в Бахметевском архиве, после завершения работы над книгой отмечены 4 стихотворения, написанные в 1927 году, 6 — в 1928-м, 2 — в 1929-м. Помимо них, работа над неизвестными нам стихами трижды отмечена в не попадавшем ранее в поле зрения исследователей списке “Работа” в мае 1929 года, а также в сентябре 1930-го60. На фоне предшествующих лет — это не так уж и мало. Для сравнения: в 1924 году Ходасевич написал 9 стихотворений, в 1925-м — 6, в 1926-м — 361. Как кажется, современникам, да и самому поэту в начале 1930 года еще не было никаких объективных оснований опасаться иссякания поэтического творчества, тем более что было очевидно: начатая 29 января 1929 года и продолжавшаяся до 6 часов 50 минут вечера 6 января 1931 года практически двухлетняя работа над “Державиным” (с мая 1931 года сменившаяся работой над “Пушкиным”) вполне объясняла некоторое уменьшение поэтической активности.
Мало того, в этих же записях, “Работа”, содержится еще одно весьма существенное хронологическое показание. До сих пор никем не подвергалось сомнению, что стихотворение “Не ямбом ли четырехстопным…”, принципиальное для всего творчества поэта62, было написано в 1938 году, как его датировала при первой публикации Н.Н. Берберова63. Однако сам Ходасевич фиксирует в январе 1930 года: “1, среда. О молодых поэтах64; 2, четв<ерг>. О Брюсове65; 5, воскр<есенье>. О Брюсове. — Стихи о ямбе; 6, понед<ельник>. О Брюсове; 7, вторн<ик>. “О Брюсове” (“Книга о Брюсове”)66; 8, среда. Стихи о ямбе”. И несколько далее: “Апрель. 1, вторн<ик>. “К 4-стопному ямбу””.
Нам кажется, что “Стихи о ямбе”, или “К 4-стопному ямбу”, задумывались Ходасевичем как стихотворение к собственному юбилейному вечеру, приобретая тем самым особо декларативный и принципиальный характер67. Если наше предположение верно68, то в стихотворении Ходасевича актуализируются “антифутуристические” подтексты, совершенно неактуальные в 1938 году. Оно встраивается в ряд, начинающийся стихотворением 1923 года “Жив Бог! Умен, а не заумен…”69, продолжающийся вышеупомянутыми статьями о Маяковском70, “О формализме и формалистах” (1927)71, возможно — репликой в “Балладе” 1925 года об “идиотствах Шарло”, то есть восторженно воспринимавшегося Шкловским и Лефом Чарли Чаплина, возможно — односложными сонетами72. В таком контексте признание в любви и верности четырехстопному ямбу воспринимается как едва ли не открытая полемика с “Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый…” или “Я б даже ямбом подсюсюкнул…”. Весьма показательно также, как в одном из черновиков трансформируется одно и то же сравнение четырехстопного ямба. Сперва оно оказывается безусловно “высоким”: “Воистину — в потопе нашем / Он уцелел, как древлий Ной”, потом появляется и зачеркивается сомневающееся: “Как ной <так!> — могучий, плодливый и хмельной?”, чтобы закончиться начинающимся с середины стиха: “и над ним / Смеется сын смешком плохим”73. Этот “плохой смешок” (конечно, не без обертонов лермонтовской “Думы”), как представляется, вполне может относиться к футуристическому презрению всех и всяческих традиций.
В связи с нашими рассуждениями следует отметить, что вообще апрель 1930 года в некотором отношении представляется совершенно необычным для Ходасевича. Поэт подсчитал, что в январе он не работал 4 дня, в феврале — 2, в марте — 3, в мае работал все дни, в июне — “бездельничал” четыре. В апреле же нерабочих было 24 дня. Первого Ходасевич, как мы уже говорили выше, работал над стихами, 12-го и 13-го написал статью “Пожар Москвы”, 21-го — “О Маяковском” и, наконец, 25 и 26 апреля — снова взялся за отложенного на месяц “Державина”. При этом весь месяц он был вполне здоров. Были, конечно, праздники, но и они не могли занимать все время: собственный юбилей (4 апреля), ужин газеты “Возрождение” (10 апреля), вечер И.А. Бунина с последующим застольем (13 апреля), Пасха 20-го числа, банкет по поводу десятилетия “Последних новостей” 27-го — вот и все. Как кажется, за затрудненной апрельской работой должна стоять какая-то психологическая причина, и мы предполагаем, что самоубийство Маяковского неким образом вмешалось в собственные переживания Ходасевича, заставив после довольно долгого, недельного размышления написать некролог, причем весьма нетрадиционного рода.
И в день гибели Маяковского, и на следующий день Ходасевич был в редакции “Возрождения”. 15 апреля газета откликнулась на самоубийство неподписанной передовой — было бы логично, чтобы ее написал Ходасевич, но он не стал этого делать (в составленном им еще одном списке его произведений, где фиксируются не только подписные, но также анонимные и псевдонимные статьи, упоминания об этой передовой нет). Только через неделю, и очень быстро, Ходасевич пишет “не-некролог” Маяковского, причем работа над ним не заняла много времени: он фиксирует, что писал статью “О Маяковском” один лишь день, на который еще пришлись завтрак с А.В. Бахрахом, визит в “Современные записки” и обычное вечернее времяпрепровождение в кафе. На следующий день с утра он был в “Возрождении” — явно для того, чтобы отдать текст. Что значит это недельное раздумье?
Кажется, о творческих причинах тут речи быть не может. Исследователями и комментаторами давно отмечено, что значительная часть статьи “О Маяковском” является повторением текста “Декольтированной лошади”. Практически дословно повторить недавнюю, напечатанную всего два с половиной года назад в той же самой газете статью — ход достаточно ответственный. Как нам представляется (со всеми естественными оговорками о том, что доподлинно понять психологию человека бывает достаточно сложно), Ходасевича одолевали сомнения, будет ли верно воспринята подобная статья. С одной стороны, он вряд ли мог сомневаться, что значительная часть эмиграции, для которой Маяковский был исключительно политической фигурой, его поддержит. С другой — слишком велика была опасность выйти за пределы чисто литературных отношений. Видимо, Ходасевичу нужно было убедить самого себя, что в случае с Маяковским он предельно объективен, не выходит в сферу личного.
Однако удалось ему это лишь отчасти. В развернувшейся полемике по крайней мере один критик, из числа Ходасевичу симпатизировавших и высоко ценивших его критическую деятельность, произнес сакраментальную фразу: “Она <статья “О Маяковском”> отражала не столько его литературные взгляды, сколько его личное отталкивание от Маяковского, всем своим поэтическим обликом ему чуждого”74. Мы также склонны считать, что при всей своей тонкости и щепетильности в литературных отношениях в данном случае Ходасевич не сумел избежать той опасности, которую сам же видел: даже его репутации едва ли не первого поэта русской эмиграции оказалось недостаточно, чтобы отделить полемику о природе поэтического творчества и о свойствах “специфически русского мифа о поэте”75 от сугубо личного переживания.
3
Закончив рассуждения о связях Маяковского и Ходасевича, вернемся к интересующему нас фрагменту русского Монпарнаса, который далеко не ограничивается названным треугольником.
В конце сентября 1905 года по старому стилю и в начале октября по новому М. Волошин, словно обживавший этот уголок Парижа, поселяется в доме № 16 по Boulevard E. Quinet76, метрах в двухстах от бульвара Распай в сторону вокзала Монпарнас. А ближе к вокзалу находится улица с русским названием — rue d’Odessa. Трудно сказать, по какой именно причине, но среди бумаг Ходасевича в Бахметевском архиве Колумбийского университета сохранился купон: “Galeries d’Odessa (17, rue d’Odessa) Soldes fin de saison” (V. Khodasevich Papers. Related Materials. Folder 1). А еще на этой улице находится дешевый “Hôtel Celtique”, заставляющий вспомнить роман Н. Берберовой “Последние и первые” и эпиграмму Ходасевича “Ночь в отеле Сельтик”:
Илье Горбатову не спится,
(Какой тут сон!)
“Садиться или не садиться?”
Все шепчет он.
В досаде Нюша суетится
(Она же блядь)
“Садиться мне или ложиться —
Прошу сказать!”
И Шайбин (Алексей Иваныч)
Уж тут как тут:
“Ишь, подняли вопросы на ночь,
Спать не дают!”77
Правда, в романе этому отелю дан иной адрес (14, rue Ganneron), но все же совпадение стоит отметить.
Значительно чаще вспоминалась русскими парижанами другая близлежащая улица, расположенная между бульваром Э. Кине и avenue du Maine. Осенью 1906 года там, на rue de la Gaité, поселяется Н. Гумилев (после недолгого житья на бульваре Сен-Жермен: видно, дороговато показалось) и 30 октября по новому стилю пишет Брюсову: “…я был бы в восторге увидеть Вячеслава Иванова и Макса Волошина”78. Вопреки утверждению комментаторов, знакомство Волошина с Гумилевым состоялось значительно позже: в это время Волошин жил в Петербурге79, но rue de la Gaité из поля нашего зрения не пропадает. До сих пор эта небольшая улочка сосредоточивает множество театров80 и иных увеселительных заведений. Именно с театрально-развлекательной традицией были связаны и русские воспоминания. Так, один из мемуаристов начала века писал:
Rue Gaité ä
аже в Париже в своем роде единственная уличка. Крошечная, узкая, грязная, расположенная почти на окраине, в квартале, заселенном рабочими, ремесленниками, мелкими чиновниками, она живет циклически: утром, когда армия служащих, подённых, мидинеток устремляется по ней на работу, на правый берег; часам к пяти, когда <эта> армия, потрепанная, усталая, возвращается домой и с 7—8 час<ов> вечера, когда она становится олицетворением бесшабашного веселья. На этой уличке имелось четыре театрика, не более как на 500 зрителей, столько же кино, бесчисленное количество кафе, баров, ресторанчиков, закусочных. Часов в 10—12 ночи здесь светло, как днем. Шумливая толпа, то истекающая сентиментальностью в приятельских и любовных встречах, то вскипающая ссорами и драками, — бурлит по мостовой и тротуарам и стихийной неудержимостью увлекает всякого, кто попадает в нее. Уличка Gaité лечила от любого сплина. За франк можно было пойти в театрик (с бесплатной консомацией в виде кофе, миниатюрного стаканчика пива или вишень <так!> в спирте), прослушать, просмотреть ораву эстрадных исполнителей — певцов, певиц, куплетистов, декламаторов, танцовщиков, эксцентриков. Оркестрик маленький, но смелый, артисты — то уже сложившиеся, небезызвестные и на правом берегу, то дебютанты, с робкой неуклюжестью выступающие впервые в добродушной, но чуткой аудитории, и сама аудитория, преимущественно рабочая, модистки, шляпницы, богема, дурившие без удержу, — создавали настроение, незнакомое другим театрам. Вся публика была одной компанией. Такой элементарной, почти животной радости я не испытывал нигде. Своеобразие этой обстановки привлекало в театрики Gaité нередко и артистов с громкими именами. В одной мимодраме в Théâtre Gaité Montparnasse, ïомню, выступала уже прославленная тогда писательница — Colette Willy. Я, вообще никогда не унывавший, на уличке Gaité окончательно освобождался от всего, что накипало в жизни, и веселился, как умел81.А. Боровой был далеко не единственным, развлекавшимся там. В октябре 1909 года Брюсов писал жене в Москву:
Милая девочка! Помнишь ли Ты, шесть лет назад, когда мы в первый раз были в Париже, Ященко водил нас в одно кабарэ на левом берегу? Было оно устроено как большой театр, и пели в нем, на сцене, довольно фривольные песенки. В прошлом году я не мог его разыскать, а в этом, в своих ночных скитаниях, нашел. Это — Gaité, на rue de la Gaité, на Монпарнасе. За шесть лет мало что изменилось в Gaité, но сам Монпарнас с его многочисленными и низкопробными увеселениями показался мне интересным. К тому же вчера было воскресенье и все учреждения были переполнены, — истинно парижской публикой (не иностранцами). Присутствовал я даже при нескольких скандалах, где дамы били друг друга биноклями, и это было забавно. В этом прошел мой вчерашний вечер82.
А в воспоминаниях более позднего времени художница Маревна (сама жившая в этом районе) так описывала Волошина и Эренбурга: “Когда они вместе шествовали вниз по улице де ла Гаэт <так!>, одной из наиболее людных на Монпарнасе, где прохожие и дети шумели, играли и шумели, кто-нибудь, посмотрев на них, говорил: ”Эй, взгляни-ка на этих двух больших обезьян!””83 Внимательные читатели Ходасевича также знают эту улочку по примечаниям в берберовском экземпляре “Собрания стихов”: “23 сент. <1925> Париж <…> Был с Бахрахом в театрике на rue de la Gaitée <sic!>”. Совершенно очевидно, что в описаниях первого пребывания в Париже Н.Н. Берберова опиралась именно на эту помету, когда писала:
Мы ходим по узким и дурно пахнущим переулкам Монмартра, сидим в кафе Монпарнаса, мы идем в публичный дом на улицу Блондель, в танцульку на улицу де Лапп, мы проводим полночи где-то за путями железной дороги, где китайцы ловят нас за руки и зовут куда-то в подвал, дыша на нас странным незнакомым запахом. Мы ходим в маленькие театрики “варьете”, где картонные декорации были бы смешны, если бы не были так грустны, на ярмарки, где показывают гермафродита, сидим в кабачке, где подают голые, жирные женщины и где, опять же за пятак, можно получить чистое полотенце, если клиент решает пойти с одной из них “наверх”. “Румяный хахаль в шапокляке” и “тонколягая комета” — все это было увидено тогда на улице Гетэ84.
Не исключено, что посещение “театрика” состоялось 9 или 29 мая 1924 г.85
Обратим внимание, что из всего богатства парижских зрелищ и развлечений у Берберовой старательно выбраны находящиеся на грани пристойности: публичный дом, опиекурильня, демонстрация гермафродита, кабачок с обнаженными официантками… Между тем “Камер-фурьерский журнал” фиксирует, среди прочего, bal Tabarin, пасхальную службу в русской церкви, концерт (видимо, в пользу Политического Красного Креста), русский театр, прогулки по центру Парижа, пушкинский вечер в Сорбонне, дягилевский балет, студенческий вечер, концерт РДО, фейерверк 14 июля и т.д. Однако ничего этого ни в стихотворениях, ни в мемуарах нет. Нечто подобное в истории русской литературы уже отмечалось: упомянутое выше пребывание в Париже Брюсова (по знаменательному совпадению — с Н.И. Петровской, так много значившей и в жизни Ходасевича) было связано с замыслом романа “Семь смертных грехов” (или “Семь земных соблазнов”) и включало наблюдения за бытом наркоманов, гомосексуалистов, изучение литературной и художественной эротики на грани или даже за гранью порнографии и пр.86 Не исключено, кстати сказать, что Ходасевич знал подробности этого пребывания: с мая 1909 года его ближайший друг С.В. Киссин (Муни) был женат на сестре Брюсова, а, сколько мы можем судить, И.М. Брюсова была склонна обсуждать поведение мужа с его сестрами. Тогда не исключено, что монпарнасские месяцы 1924 года имели вольный или невольный образец в жизненном поведении поэта, волновавший Ходасевича еще очень долго.
Но для нас гораздо существеннее, что тот колорит, который Берберова создает для описания первого пребывания Ходасевича в Париже, без особой натяжки можно назвать “бодлеровским”. С одной стороны, он вызван в памяти самими стихами, а с другой — природой “урочища”. Напомним, что с бульвара Э. Кине, почти напротив того дома, где жил Волошин, и метрах в трехстах от первого парижского обиталища Ходасевича можно войти на кладбище Монпарнас, где похоронен Ш. Бодлер. Будущий переводчик “Парижского сплина”87, вряд ли мог миновать его могилу уже в первое свое пребывание, и уж, во всяком случае, при том серьезнейшем интересе к жизни и творчеству Бодлера, который испытывала вся литература русского модернизма, Ходасевич не мог не знать, что оказался с нею совсем рядом.
Напомним, что имя Бодлера “значительно и крупно”, по выражению С.Г. Бочарова (Т. 1. С. 9), в рассмотрение и оценку творчества Ходасевича (причем, что немаловажно, еще периода “Тяжелой лиры”) ввел Вячеслав Иванов, когда писал ему в 1925 году: “Синтез de l’Ange et de la charogne как изображение человека — вот Ваше паскалевское задание…”88 Конечно, для самого Иванова, посвятившего немало строк своих статей разбору стихотворений Бодлера именно как образцов поэтического “дуализма”, эта оценка приобретала особый смысл, ставя творчество Ходасевича в контекст исканий всего русского символизма, но, как кажется, она была немаловажна и для адресата письма, поскольку вводила имя французского предшественника “в светлое поле сознания”. Написанные в парижское пребывание 1924 года “Окна во двор”, “Перед зеркалом” и “Хранилище” (причем два последних закончены в один день, 23 июля, а “Хранилище” имплицитно связано с именем Вяч. Иванова89) тем самым, задним числом, переосмыслялись как особо “бодлеровские”, и заданный таким контекстом уровень заставил Ходасевича по-иному смотреть на свои стихи. Из шести стихотворений, завершенных в годичном интервале между концом июля 1924 и августом 1925 года90, он включил в итоговый сборник только одно — “антиэстетическое” и остроэротическое “Дачное”, хотя среди отброшенных было, скажем, замечательное и аналитически-пророческое “Пока душа в порыве юном…”. Но в отвергнутых стихотворениях отсутствовало (в отличие от “Дачного”) то, что могло бы позволить им называться “бодлеровскими”.
По возвращении Ходасевича в Париж в стихах 1925—1926 годов именно это начало выходит на первый план, причем очень часто именно в том или почти в том столкновении и синтезе “ангельского” и “трупного”, которое было задано ивановской формулировкой. В “Балладе” это ангелы и ад; в стихотворении “Из дневника” — строка “между купелию и моргом”; в “Петербурге” — гробовая тьма и зловонная треска в противопоставлении музикийскому ладу91; в “Соррентинских фотографиях” — резкие контрасты между мертвецом и “золотокрытым ангелом”, “низким и плюгавым” домиком и роскошной итальянской природой, разрешающиеся в описании Пасхальной ночи (также данной через контрасты: с одной стороны — реальные плеть, “терновый скорченный венок, / Гвоздей заржавленных пучок”, с другой — “сладчайшие людские слезы”); в “Джоне Боттоме” — изувеченный и давно истлевший мертвец, общающийся с апостолом Петром.
Таким образом, выяснение хотя бы некоторых пересечений довольно ограниченного городского пространства с теми фактами культуры, которые с ним связаны, позволяет нам приоткрыть достаточно существенные (хотя, конечно, и не могущие быть досконально верифицируемыми) особенности творчества, так или иначе с этим пространством связанного.
ПРИМЕЧАНИЯ
Эта статья в значительной своей части была написана еще до кончины В.Н. Топорова. За возможность парижских прогулок мы должны принести искреннюю благодарность Э. Анри, а за разыскания в американских архивах — всемерно помогавшей Т. Чеботаревой, хранительнице Бахметевского архива Колумбийского университета, и факультету журналистики МГУ, финансировавшему поездку в США в октябре 2005 года.
1) См.: Топоров В.Н. К понятию литературного урочища (Locus poesiae). I. Жизнь и поэзия (Девичье поле); II. Аптекарский остров // Литературный процесс и проблемы литературной культуры: Материалы для обсуждения. Таллин, 1988. С. 61—73; Он же. Аптекарский остров как городское урочище // Ноосфера и художественное творчество. М., 1991. С. 200—279.
2) Волошин Максимилиан. Собр. соч.: В 10 т. М., 2006. Т. 7, кн. 1. С. 136. Отметим, что дом 31 по этой улице специально был выстроен для художественных студий и получил название Atelier 17 (см.: France. Paris / Guides Gallimard. P., 1995. P. 285).
3) Попов Вячеслав, Фрезинский Борис. Илья Эренбург: Хроника жизни и творчества. СПб., 1993. Т. I. С. 69.
4) Там же. С. 80; Переписка <В.Я. Брюсова> с И.Г. Эренбургом / Публ. Б.Я. Фрезинского // Литературное наследство. М., 1994. Т. 98, кн. 2. С. 528.
5) Там же. С. 532.
6) Попов Вячеслав, Фрезинский Борис. Илья Эренбург… СПб., 2000. Т. II. С. 62—63.
7) Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь: Воспоминания: В 3 т. М., 1990. Т. I. С. 370.
8) Попов Вячеслав, Фрезинский Борис. Илья Эренбург… Т. I. С. 212.
9) Там же. Т. II. С. 63.
10) Ныне он более всего знаменит роденовским памятником Бальзаку, однако в интересующее нас время его там не было (установлен в 1939 году).
11) Маяковский Владимир. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1957. Т. 6. С. 204 (стихотворение “Верлен и Сезан”).
12) Триоле Эльза. Заглянуть в прошлое // Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском. М., 1993. С. 60, 62.
13) Янгфельдт Бенгт. Любовь это сердце всего. В.В. Маяковский и Л.Ю. Брик. Переписка 1915—1930. М., 1991. С. 123—124.
14) Катанян В. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. 5-е изд., доп. М., 1985. С. 236—459.
15) Ходасевич Владислав. Собрание сочинений. Ann Arbor, 1983. Т. 1. С. 369. Сверено с оригиналом: Beineke Rare Books and Manuscript Library. Gen Mss 182. Box 52. Folder 1166. В дальнейшем пометы всюду цитируются по этому изданию, с соответствующей проверкой.
16) Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография: В 2 т. Нью-Йорк, 1983. Т. I. С. 249. В комнату эту Ходасевич и Берберова переехали 18 марта 1924 г. (Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 57. В дальнейшем ссылки на этот текст даются сокращенно: КФЖ, с указанием страниц. Всюду сверено с оригиналом, хранящимся в Бахметевском архиве Колумбийского университета). В скобках отметим, что в 1926 году в том же доме жил будущий литературный противник Ходасевича Г.В. Адамович (см.: Письма Г.В. Адамовича к З.Н. Гиппиус: 1925—1931 / Публ. Н.А. Богомолова // Диаспора: Новые материалы. Париж; СПб., 2002. [Т.] III. С. 452).
17) Янгфельдт Бенгт. Цит. соч. С. 124.
18) Подробнее см.: Там же. С. 233—234; Имя этой теме: любовь! С. 71—72.
19) Маяковский Владимир. Указ. изд. С. 223 (стихотворение “Прощание (кафе)”).
20) Там же. С. 211 (стихотворение “Верлен и Сезан”).
21) Могилянский Н. “Ротонда” // Последние новости. 1922. 17 июня. № 664.
22) Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. Т. 1. С. 371. Описание старой “Ротонды” и перемен в ее внешнем облике см.: Там же. С. 156—161.
23) КФЖ. С. 70.
24) Фраза Эренбурга, отнесенная к осени 1922 года: “Года два или три спустя поэт Ходасевич <…> никогда не пришел бы в помещение, где находился Маяковский” (Эренбург Илья. Цит. соч. С. 391), — явно носит характер фигуральный, а не буквальный.
25) Имя этой теме: любовь! С. 78.
26) См.: Ходасевич Валентина. Портреты словами: Очерки. М., 1995. С. 234—242.
27) Перепеч.: Катанян В.А. Цит. соч. С. 386.
28) Наиболее обширная на нынешний день статья: Малмстад Дж. По поводу одного “не-некролога”: Ходасевич о Маяковском // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995—1996. С. 189—199; однако она посвящена лишь поздним отношениям (преимущественно 1926—1930 годы). Ср. также насыщенные, как всегда, статью и комментарии И.П. Андреевой в кн.: Ходасевич Владислав. Некрополь: Воспоминания; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. М., 1996. С. 387—388, 406—408, 438—442. Ср. также: Radley P. Emotion in a Formalist: The Jakobson-Khodasevich Polemic // Studies Presented to Professor Roman Jakobson by his Students. Cambridge, Mass., 1968. P. 248—251; [Ратгауз М.Г.] Комментарии // Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 502—506. По заглавию можно предположить, что работа: Парнис Александр. “Зачем так опрометчиво Я взял твою тетрадь?..”: Блок, Маяковский, Ходасевич и другие в парижском альбоме. Очерк первый // Опыты. 1994. № 1. С. 149— 176, — также посвящена отношениям двух поэтов. Однако в ней лишь рассказано об автографе Маяковского в альбоме В.С. Познера и воспроизведен автограф до тех пор неизвестного стихотворения Ходасевича. Чрезвычайно любопытные размышления автора, А.Е. Парниса, над текстом данного стихотворения известны нам из частных бесед.
29) Первая из них перепечатана в московском собрании сочинений (Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996—1997. Т. 2. С. 159—167; в дальнейшем ссылки на это издание даются нами непосредственно в тексте с указанием тома и страницы) и в сборнике Ходасевича, названном в предыдущем примечании; вторая, кажется, с первой публикации (Возрождение. 1930. 24 апреля) и перепечатки (Ходасевич Владислав. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1952. С. 219—231) полностью воспроизводилась лишь единожды: Ходасевич Владислав. Книги и люди: Этюды о русской литературе. М., 2002.
30) Дни. 1926. 21 марта. Подп.: Ф. Маслов; процитировано в: Малмстад Дж. Указ. соч. С. 196.
31) Перепечатано: Ходасевич Владислав. Собр. соч. Ann Arbor, 1990. Т. 2. С. 406. Ходасевич писал: “Что — как не снижение умственного уровня — талантливая, но вполне базарная поэзия Маяковского, упавшая до провозглашения откровенного агитвздора, в который, разумеется, сам Маяковский не верит в первую очередь?”
32) Судя по контексту, здесь подразумевается О.М. Брик. Однако мы не можем исключить, что Ходасевич имел в виду В.Я. Брюсова.
33) Бахметевский архив Колумбийского университета (Нью-Йорк). Фонд М.М. Карповича. Folder 26. Листы не нумерованы. Ходасевич воспользовался оборотом листа, чтобы сделать вставку в позднейшую статью, чем объясняется оборванность фрагмента. По смыслу он отчетливо перекликается с рассуждениями в статье “Литература и власть в сов<етской> России” (Возрождение. 1931. 10, 15, 19, 22 декабря; перепечатано: Вопросы литературы. 1996. Июль—август / Публ. М. Долинского и И. Шайтанова; Ходасевич Владислав. Некрополь; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. М., 1996), однако используемое автором настоящее время при разговоре о высылке писателей и ученых и пролетарской культуре в начале 1930-х годов было бы уже неуместно.
34) Там же. Folder 27. Сохранился только первый лист черновика. Последняя фраза вошла в основной текст статьи.
35) В примечаниях к данному изданию М.Г. Ратгауз ошибочно отнес известные нам посещения Маяковским “Свободной эстетики” к 1912 году вместо 1913-го. Из заседаний этого времени нам известны следующие: 3 ноября новые стихи читали В. Брюсов, А. Булдеев, Андрей Белый, Н. Львова, С. Рубанович, Б. Садовской, С. Соловьев, М. Цветаева, М. Шик, И. Шюзевиль и др.; заседание 24 ноября не состоялось из-за смерти В.А. Серова; 1 декабря заседание было без повестки; 8 декабря прошла однодневная выставка картин М.Ф. Ларионова с обсуждениями; 15 декабря С.В. Лурье читал доклад “Два Гамлета” (повестки см.: РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 2б). Наиболее вероятно, что Маяковский пришел на выставку Ларионова.
36) Ходасевич Владислав. Некрополь; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. С. 338.
37) Там же. С. 339.
38) Пастернак Борис. Собр. соч.: В 5 т. М., 1991. Т. 4. С. 218. Основания для датировки: описываемая сцена произошла “на следующий день” после встречи редакций “Первого журнала русских футуристов” и альманаха “Руконог”. Письмо с вызовом на эту встречу было написано 2 мая, и она назначалась в течение ближайших четырех дней, т.е. 4, 5 и 6 мая. Подробнее см.: Флейшман Лазарь. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. С. 391—393; Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Биография. М., 1997. С. 192—194.
39) Ходасевич Владислав. Некрополь; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. С. 349. Исчерпывающий комментарий И.П. Андреевой см. на с. 406—408. Ср. также ее описание: Киссин Самуил (Муни). Легкое бремя: Стихи и проза; Переписка с В.Ф. Ходасевичем / Изд. подготовила Инна Андреева. М., 1999. С. 355—358.
40) Ходасевич Владислав. Некрополь; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. С. 350.
41) Мысль. 1918. 28 января. Цит. по: Катанян В. Цит. соч. С. 138.
42) Катанян В. Цит. соч. С. 138—139.
43) Среди присутствовавших другими мемуаристами назывались также Ю.К. Балтрушайтис, М.В. Сабашникова и индийский поэт Сураварди.
44) Антокольский П. Две встречи // В. Маяковский в воспоминаниях современни
ков. [М.], 1963. С. 148—150.
45) Цветаева Марина. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 7. С. 463—469.
46) Белый Андрей. Рембрандтова правда в поэзии наших дней // Записки мечтате
лей. 1921. № 5.
47) Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым / Сост. и подгот. текстов В.А. Дымшица и К.Ю. Лаппо-Данилевского. СПб., [1995].
48) В тексте книги В.А. Катаняна, который также цитирует дневник, фраза звучит несколько по-иному: “А потом началась Ходынка: перла публика на Маяковского” (Катанян В. Указ. соч. С. 191).
49) Чуковский К. Дневник 1901—1929. М., 1991. С. 150—151. Во время того же пребывания в Петрограде Маяковский записывался на фонограф у С.И. Бернштейна, дружившего с Ходасевичем и оставившего выразительное описание его чтения (см.: Бернштейн С.И. Стих и декламация // Русская речь. Новая серия. Л., 1927. Вып. 1).
50) Переписка В.Ф. Ходасевича и М.О. Гершензона / Публ. И. Андреевой // De Visu. 1993. № 5. С. 24.
51) “Веч.<ером> Pr.<ager> D.<iele> (Эренб.<ург>, Каплун, Белецкий, Вишняки, Познер, Одоевц.<ева>, Пастернак, Белый, Маяк.<овский>, Альтман. В кафэ с Белым)” (КФЖ. С. 33). Среди бумаг Ходасевича, хранящихся в Бахметевском архиве Колумбийского университета, на отдельном листе выписаны из “журнала” даты встреч с Белым в Берлине, причем данная обведена кружком и к ней приписано: “Маяк.”. Очевидно, это должно означать какое-то памятное для Ходасевича событие, связанное с обоими поэтами.
52) Катанян В. Цит. соч. С. 235; КФЖ. С. 34.
53) Тонкое истолкование этого эпизода см.: Флейшман Л. Указ. соч. С. 392.
54) См., например, в дневнике А.И. Оношкович-Яцыны: “Ходасевич напрасно ждет похвал своей старухе с санками, дровами и горестной кончиной” (Минувшее. М.; СПб., 1993. [Т.] 13. С. 400; имеется в виду стихотворение “Старуха”), или у К.И. Чуковского: “Вечер Ходасевича. Народу 42 человека — каких-то замухрышных. Ходасевич убежал на кухню: — Я не буду читать. Не желаю я читать в пустом зале. — Насилу я его уломал” (Чуковский К.И. Указ. соч. С. 169).
55) Его появление приветствовали Ю. Айхенвальд, З. Гиппиус (в самых восторженных выражениях), В. Сирин, Г. Адамович, М. Цетлин, Г. Струве, известная статья В. Вейдле “Поэзия Ходасевича” также была связана с выходом “Собрания стихов”. Единственный известный нам отрицательный отзыв (статья Г. Иванова “В защиту Ходасевича”) был вызван причинами личными, в числе которых оказывалась, несомненно, обида на то, что “к нему неожиданно пришла “грубая слава””, что к нему стали применяться слова: “Арион эмиграции. Наш поэт после Блока. Наш певец” (Иванов Георгий. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. С. 512—513).
56) “Что Маяковский стареет, постепенно выходит в тираж <…> это прежде всего стал чувствовать не кто иной, как сам Маяковский, и его последняя книга в этом отношении показательна” (Ходасевич Владислав. Собрание сочинений. Ann Arbor, 1983. Т. 2. С. 165).
57) КФЖ. С. 155.
58) В записях “Обо мне” (Бахметевский архив) Ходасевич не расшифровал его подпись “С.Ф.”.
59) Малмстад Дж. Указ. соч. С. 189.
60) Бахметевский архив. Folder 37.
61) Скорее уж падение поэтической продуктивности обнаруживается именно в 1924 году: в списке 37 стихотворений датированы 1921 годом, 21 — 1922-м, 20 — 1923-м. На этом фоне 9 стихотворений 1924 года выглядят почти катастрофическим упадком продуктивности.
62) См., например: Кукин М.Ю. Зримое и незримое в поэтическом мире: Последнее стихотворение Ходасевича // Начало: Сборник работ молодых ученых. М., 1993. Вып. 2. С. 157—180.
63) Современные записки. 1939. Кн. LXIX. С. 254—255. Повторено в вышедшем под ее редакцией “Собрании стихов” ([Б.м.], 1961), где еще специально подчеркнуто и в комментарии: “Писалось в 1938 году, не окончено, не отделано”.
64) Имеется в виду статья “Летучие листы: Скучающие поэты” (Возрождение.
1930. 30 января).
65) То есть статья “Книга о Брюсове” (Возрождение. 1930. 9 января).
66) В системе обозначений Ходасевича подчеркивание (замененное у нас курсивом) означало завершение работы.
67) Возможно даже, что он рассчитывал опубликовать его в “Возрождении” накануне юбилея: 3 апреля в газете было напечатано стихотворения “К Лиле”; “Не ямбом ли четырехстопным…” гораздо более уместно смотрелось бы там.
68) В частной беседе И.П. Андреева в нем усомнилась, связав замысел с январскими статьями Ходасевича о Брюсове и молодых поэтах. Даже если это и так, возвращение к стихотворению в последний день, когда можно было бы отправить его в редакцию, чтобы оно успело быть напечатанным 3 апреля, требует истолкования.
69) Некоторые аспекты связи этих стихотворений проанализированы М.Ю. Кукиным (Указ. соч. С. 174—175).
70) Особенно отметим оценку статьи Маяковского “Как делать стихи”, присутствующую в “Декольтированной лошади”, где “”поэтика” Маяковского” определяется как “смесь невежества, наивности, хвастовства и, конечно, грубости” (Т. 2. С. 166—167). Отметим, впрочем, что сохранившийся в Бахметевском архиве план собственной “поэтики” Ходасевича свидетельствует о немалых трудностях, которые автор, видимо, не был в состоянии преодолеть, почему она так и осталась неосуществленной.
71) Ее анализ см.: Малмстад Джон Э. Ходасевич и формализм: несогласие поэта // Русская литература ХХ века: Исследования американских ученых. СПб., 1993. С. 284—301.
72) Дж. Малмстад писал: “…знаменитый сонет “Похороны” (1928) <…> полемизирует с ними <футуристами> через подражание их приемам, как будто поэт говорит: я тоже могу так писать, но лучше и умнее…” (Седьмые Тыняновские чтения. С. 198); аналогично склонен трактовать А.Е. Парнис и не опубликованный при жизни сонет “Зимняя буря”.
73) Ходасевич Владислав. Собр. соч. Ann Arbor, 1983. Т. 1. С. 390. Сверено с автографом (Beineke Rare Books and Manuscripts Library. Gen Mss 182. Box 57. Folder 1324) и на этом основании несколько исправлено: вместо бессмысленного “как пой — могучий, плодливый и хмельной” прочитано “как ной” (тем самым подтверждена догадка М.Ю. Кукина, см.: Кукин М.Ю. Указ. соч. С. 179).
74) Бем А.Л. Письма о литературе. Praha, 1996. С. 38. Впервые: Руль. 1931. 6 мая.
75) Седьмые Тыняновские чтения. С. 193.
76) Дом не сохранился; ныне под этим номером значится здание, построенное в 1910 году.
77) Ходасевич Владислав. Собр. соч. Т. 1. С. 264. В варианте, переписанном для себя Н.Н. Берберовой, это произведение называется: “Эпиграмма на мой роман “Последние и первые” 1931”, имеет некоторые разночтения (восходящие к первоначальным вариантам текста), а к загадочной для сегодняшнего читателя третьей строке сделано примечание: “На землю, заводить ферму и хозяйство на земле” (Beinek Rare Books and Manuscripts Library. Gen Mss 182. Box 52. Folder 1161).
78) Литературное наследство. М., 1994. Т. 98, кн. 2. С. 416 / Публ. Р.Л. Щербакова и Р.Д. Тименчика.
79) См.: Там же. С. 419. Поэты знакомятся лишь в начале февраля 1909 года в Петербурге (см.: Купченко В.П. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества 1877—1916. СПб., 2002. С. 217).
80) На специальной доске, расположенной на этой улице, ныне значатся следующие театры: “Gaité Montparnasse” — № 26, “Bobino” — № 20, “Théâtre Rive Gauche” — ¹ 6, “Théâtre Montparnasse” — ¹ 31 (известен, между прочим, тем, что во время гастролей театра Мейерхольда там игрался прославленный “Ревизор”), “Le Petit Montparnasse” (в том же здании), “La Comédie Italienne” — № 17, “Théâtre Guichet Montparnasse” — 15, rue de Maine (ôактически на той же улице).
81) Боровой Алексей. “Париж был и остается значительнейшим фактом моей биографии…” / Публ. С.В. Шумихина // Диаспора: Новые материалы. Париж; СПб., 2004. [Вып.] VI. С. 29.
82) РГБ. Ф. 386. Карт. 142. Ед. хр. 13. Л. 7.
83) Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. С. 323 (пер. В.П. Купченко). Многочисленные подробности жизни монпарнасского “урочища” содержатся в переписке героев этого описания и его автора. См.: Эренбург, Савинков, Волошин в годы смуты (1915—1918) / Публ. Б. Фрезинского и Д. Зубарева // Звезда. 1996. № 2. С. 147—178.
84) Берберова Н. Цит. соч. С. 250. Отметим, что в тексте стихотворения “комета” не “тонколягая”, а “жидколягая”.
85) КФЖ. С. 59—60 (более вероятна вторая дата, так как именно тогда в качестве спутника назван А.В. Бахрах). Еще однажды Ходасевич был в “театрике” с Н.А. Подгорным. Правда, ни в одном из трех случаев топографических координат нет. Помимо этого дважды зафиксировано посещение с А.В. Бахрахом “театра” (с. 62, 76 — день начала работы над “Звездами”).
86) Подробнее см.: Лавров А.В. Брюсов в Париже (осень 1909 года) // Взаимосвязи русской и зарубежных литератур. Л., 1983; Богомолов Н.А. Заметки к тексту переписки // Валерий Брюсов — Нина Петровская. Переписка. М., 2004. С. 51—54.
87) В нашем контексте значимо, что “Парижский сплин” переводил Ходасевич (Возрождение. 1928. 2, 23, 27 февраля, 10 мая, 25 октября; перепеч.: Иностранная литература. 1989. № 1 / Публ. В. Перельмутера; послесл. Вяч. Вс. Иванова).
88) Из письма Вяч. И. Иванова Ходасевичу от 12 января 1925 года // Новый журнал. 1960. Кн. 62. С. 287.
89) В не раз уже упоминавшихся пометах на книге для Берберовой Ходасевич отметил: “Последние стихи, посланные Гершензону, из Ирландии. Я знал, что ему понравятся”, и действительно, Гершензон отвечал ему: “Ваши стихи очень хороши, и вы понимаете, как близки мне; стих “Претит от истин и красот“ я мог бы взять эпиграфом к своим “письмам из двух углов”” (Современные записки. 1925. Кн. XXIV. С. 233; De Visu. 1993. № 5. С. 35, с неточностью в расшифровке).
90) “Пока душа в порыве юном…” — 22 августа 1924 года, “Дачное” — 31 августа, “Песня турка” — 8 сентября, “Соррентинские заметки” — 18 октября 1924 года, 16 февраля и март (без указания числа) 1925 года. Следующее стихотворение, “Баллада”, закончено 17 августа.
91) До сих пор, кажется, не было замечено, что строфы 3 и 4 этого стихотворения дают отсылку к известным словам пушкинского Моцарта: “…виденье гробовое, / Незапный мрак…” с последующей музыкой. Ср. у Ходасевича: “А мне тогда в тьме гробовой… лад открылся музикийский… я безумел от видений”.