Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
Цель данного сообщения — коснуться тех значений и контекстов русскоязычного понятия “гуманитарий”, которые позволяют использовать его как инструмент социального переноса применительно к той группе людей, которые называют себя учеными. Спешу оговориться, что подразумеваемую в данном случае социометрическую ситуацию я буду понимать существенно у´же, чем принято у социологов и психологов1, а именно — только как ситуацию осмысленного языкового общения, которое, даже если и предопределяет создание социальных архетипов, никоим образом, конечно, не исключает того, что такие архетипы поддерживаются как внеязыковыми, так и внерациональными способами2.
В словарном отношении слово “гуманитарий” сравнительно новое, первую лексикографическую фиксацию оно получило в 1972 году в 9-м издании словаря С.И. Ожегова3. Морфологически ему предшествует прилагательное “гуманитарный”, а синонимически — гораздо более ранние прилагательное “гуманный” и существительные “гуманист” и “гуманиор”. Последние два слова, по “Новому словотолкователю” Николая Яновского 1803 года, обозначают “человека, упражняющегося в изящных науках или обучающего оным”. Яновский специализирует значение этих слов с оглядкой на немецкий язык (Humanist, Humaniora), имея в виду под “изящными науками” (Schöne Künste) — ýстетику и риторику, преподавание которых основывалось на обучении классическим языкам и чтении античных авторов, каким оно станет, в частности, в созданных Гумбольдтом “гуманистических гимназиях” (humanistisches Gymnasium)4. В России “начальный курс Философии и Изящных Наук” предусматривался университетским Уставом учебных заведений (5 ноября 1804 г.) уже в учебном плане гимназий, но объяснение Яновского, соотносящего “изящные науки” со словами “гуманист”, “гуманиор” и, в свою очередь, традициями классического европейского образования, коммуникативного распространения, как о том можно судить по письменным источникам, не получило. Знание латыни, а еще более — греческого языка в начале XIX века связывается преимущественно не со светским, но церковным образованием5. К 1820-м годам интерес к античности и мертвым языкам наблюдается, впрочем, и в светском кругу; адептами классического образования слыли А.С. Кайсаров, Н.М. Муравьев, А.И. Оленин, Н.И. Гнедич, К.Н. Батюшков, А.Ф. Мерзляков, Н.Ф. Кошанский, Н. Тургенев, а идея прусских “гуманистических гимназий” сыграла, по-видимому, ведущую роль в последующей административной деятельности Сергея Семеновича Уварова (с 1811 по 1822 год — попечителя С.-Петербургского учебного округа, c 1826 по 1832 год — члена комитета устройства учебных заведений, а с 1833 по 1849 год — министра народного просвещения), энергично способствовавшего созданию в России системы среднего и высшего классического образования6.
Слово “гуманиор” (как производное от “гуманиора” и “гуманиорум” — в значении учебной специализации в латинском и греческом языках) восходит в истории русского языка ко времени Петра I, но исчезает из письменного обихода к концу XVIII века7, слово же “гуманист” употребляется в текстах первой половины XIX века в ряду морфологически родственных, но широко варьирующих в своем значении слов “гуманный”, “гуманический”, “гуманистический”, “гуманистика”, “гуманизм”, “гуманность”, которые не имеют дисциплинарной специализации, а паронимически дублируют круг слов со значением “человеческий” и (или) “человечный” (слово, входящее в литературный обиход в начале XIX века, но отсутствующее еще в Академическом словаре 1847 года)8.
В 1840-е годы такая паронимия подчас вызывает протесты — особенно у поборников языкового пуризма, например у Степана Шевырёва, упрекавшего в 1848 году современную литературу в том, что она “много говорит о гуманности и ввела этот языческий термин, променяв на него слово всем понятное — слово “любовь””9. Но одновременно намечается и желание специализировать эти слова, причем стимулом к такой специализации в какой-то степени выступает, по-видимому, слово “гуманитаристы” (попавшее уже в “Энциклопедический лексикон” Адольфа Плюшара, 1838), как русская транслитерация французского обозначения утопических социалистов круга Фурье, Сен-Симона и Оуэна (Humanitaires). Среди попыток определиться со значением все еще новых и непривычных для русского уха слов любопытны тексты Герцена, противопоставлявшего применительно к Шиллеру и Гёте понятия “гуманического” и “романтического”: “гуманный” и “гуманность”, по Герцену, обозначает — в противовес “романтическому” — “симпатию к современности”. Лексикологические искушения не минуют и Белинского, вообще испытывавшего исключительную тягу к различного рода неологизмам. В объяснении слов “гуманный”, “гуманический” и “гуманность” Белинский верен себе и, как и в других своих понятийных истолкованиях, виртуозно красноречив, но и характерно тенденциозен. Риторика нашего прославленного критика заслуживает специального внимания, поскольку многое проясняет в превратностях идеологической прагматизации иноязычных понятий на русcкой почве вообще.
Доминирующей особенностью этой риторики я бы назвал тенденцию к семантической эзотеризации различного рода неологизмов, сколь бы тривиальны они ни были на фоне исходных по отношению к ним слов и вещей. В терминах неориторики способ такого построения речи определяется как “риторика приспособления” (rhetoric of accommodation), обозначающая такое использование амплификационных фигур и тропов, которое позволяет “заболтать проблему” в нерелевантном для ее решения контексте10. Так обстоит дело и в этом случае: “гуманность”, по Белинскому, усматривающему ее как “главную мысль” в произведениях Герцена, — “это то, что немцы называют <…> Humanität”, а именно — “страдание, болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом и еще больше без умысла”. “О самом слове, — продолжает Белинский, — скажем, что немцы сделали его из латинского слова humanus, что значит человеческий. Здесь оно берется в противоположность слову животный. Когда человек поступает с людьми, как следует человеку поступать с своими ближними, братьями по естеству, он поступает гуманно; в противном случае он поступает, как прилично животному. Гуманность есть человеколюбие, но развитое сознанием и образованием”11. В этой риторике все интересно — и отсылка к иностранным словам, и избыточная по отношению к этим же, казалось бы, авторитетным и семантически самодостаточным примерам риторическая амплификация. Ссылки на гуманность как на то, что этим словом называют немцы, никак не вяжется с несколько неожиданным заявлением, что гуманность — это “человеколюбие, но развитое сознанием и образованием”. Никакого подытоживающего все рассуждение Белинского “но” в латинском и немецком примерах не содержится. Между тем, по тексту Белинского, именно противительная частица оказывается для понятия гуманности не только дефинирующей, но и прескриптивной, обязывая думать, что гуманен не тот, кто “только” человечен или пусть даже человеколюбив, но, кроме того, обладает “развитым сознанием и образованием”. Остается лишь вопрос, как решить, насколько сознание должно быть развитым и в чем надлежит быть образованным, чтобы, соответствуя определению Белинского, выступать в роли гуманиста, сравнимого, например, с тем же Герценом.
Объяснение самого Белинского ответа на этот вопрос не дает. Дезориентирует оно и с историко-лингвистической точки зрения. Немецкое слово Humanität калькирует лат. humanitas, встречающееся уже в текстах Цицерона, употреблявшего его в противопоставлении к понятию feritas — дикость. В эпоху Ренессанса истолкование humanitas наряду с широким значением (как перевод греч. ϕιλανθρωπια) ξсложняется его специфицированным употреблением в педагогическом контексте для обозначения занятий античностью как условия “человеколюбивого образования” — studia humanitatis12. Дальнейшее смыслоразличение понятия humanitas в широком и специализированном значении приведет к созданию в конце XVIII века немецкого неологизма humanismus, первоначально использовавшегося применительно к теории воспитания и образования13. В начале 1840-х этот термин употребляется для характеристики антисхоластических умонастроений эпохи Реформации14, а еще позже — после появления в 1859 году фундаментального исследования Георга Фойгта (Die Wiederbelebung des classischen Althertums oder das erste Jahrhundert des Humanismus) — как обозначение увлечения античностью в Италии XIV века15.
Остается гадать, стало бы обращение к этимологии и традиции иноязычного истолкования исходных слов круга русских неологизмов “гуманный”, “гуманитарный” и т.д. дефинитивным для их специализированного употребления на русской почве, но в критике и публицистике 1860— 1880-х годов торжествует их неспециализированное словоупотребление, напоминающее не о классическом образовании, а, скорее, о том же Белинском. Так, в частности, помянет Белинского Некрасов, объявив покойного критика русскоязычным первоучителем гуманных помыслов:
Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первый вспомнил о народе, Едва ль не первый ты заговорил
О равенстве, о братстве, о свободе16.
Очевидно, что подразумеваемое Некрасовым представление о гуманности не лишено известного вызова, не слишком определенного в своей адресации, но зато обязывающего к памяти о народе и революционным лозунгам. Перед лицом таких обязательств сам Некрасов, как известно, сформулирует свое литературное кредо: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”. Не заставляют себя ждать такие требования и применительно к науке. Собственно, уже Белинский — в письме к Боткину (от 31 октября 1840 года) — писал о том, что “гуманистическое образование” средствами науки менее важно, чем его публицистическая популяризация17. Схожим образом рассуждал и избранный Белинским в качестве гуманиста Герцен, полагавший целью науки служение народу, а препятствием к реализации этой цели — Академию наук, занятую социально-никчемной экспертизой18.
Передающееся по эстафете представление о науке, призванной, по Герцену, очистить мысль “от традиционного хлама”19 и дать руководство к социальному действию, в 1860-е годы уже вполне объясняет, к примеру, то ожесточение, с каким Д. И. Писарев оценивает фундаментальный труд Петра Пекарского “Наука и литература в России при Петре Великом” (1861). Исследование Пекарского, удостоенное большой премии Академии наук и остающееся по сей день непревзойденным по полноте проанализированного в нем материала, не устраивает критика тем, что, вместо того чтобы “окинуть [эпоху Петра] орлиным взором” и “набросать широкими штрихами великую картину, полную живого смысла”, автор роется в каких-то мелочах и занят беспристрастным комментарием публикуемых им документов20. В последующей истории отечественной культуры убеждение в том, что от литератора надлежит ждать не только литературы, а от ученого не только науки, дает о себе знать так часто, что само по себе могло бы составить тему отдельного анализа21. Живо это убеждение и сегодня: среди свежих и риторически развернутых примеров такого рода характерны недавние книги Николая Копосова и Дины Хапаевой, провозглашающие — в тени европейской интеллектуальной беллетристики, но вполне в духе Белинского— Герцена—Писарева — “преодоление” традиционных правил научности необходимым условием торжества социальных добродетелей22.
Неспециализированное и семантически-неопределенное словоупотребление, призванное служить прескриптивным относительно процесса социального взаимодействия, остается в этих случаях вполне последовательным — хотя бы потому, что артикулирует не то, что требует ретроспективы и перепроверки, но то, что заслуживает рекомендуемого согласия как условия “предвосхищаемого будущего”. В терминах науковедения такая подмена хорошо описывается у Ричарда Фейнмана как “наука по типу карго культа” (cargo cult science), т.е. как такая наука, которая игнорирует нормы систематического критицизма в пользу того или иного типа аккультурации и модернизации23. Здесь я рискну сказать, что подобно тому, как в естественных науках критерием систематического критицизма служит эксперимент, в социальных науках таким же критерием может выступить именно история понятий (Begriffsgeschichte), поскольку и в том и в другом случае установление наиболее точного результата при переменных условиях основано на предварительной перепроверке условия, исходного по отношению к самой возможности таких перемен24.
В публицистическом словоупотреблении второй половины XIX века слова круга “гуманный” — “гуманитарный” представляют собой, с этой точки зрения, пример ассоциативной референции, поучительной в ее соотнесении с другими такими же неопределенными, но исключительно важными понятиями, как “интеллигент” и “интеллигенция”.
Об интеллигентах и интеллигенции в истории русской общественной мысли у нас не рассуждал, как кажется, только ленивый. Я намеренно поленюсь это делать, но подчеркну лишь одно важное с социолингвистической точки зрения обстоятельство, не получившее, как мне кажется, должного освещения. Истолкование гуманности как понятия, подразумевающего, говоря словами Белинского, с одной стороны, надлежащую развитость сознания, а с другой — достаточный уровень должного образования, интересно соотносится с привычно декларируемым в “демократической печати” 1860-х годов тезисом о неэквивалентности образовательных и социально-этических идеалов. Маркером такой неэквивалентности и становятся понятия “интеллигенция” и “интеллигент”, не случайно появляющиеся применительно именно к той — разночинной — среде, которая претендует не на осведомленность в классических языках и классической литературе, но на социально-утилитарное знание и социально-этическую харизматичность. Аргументы разночинцев, уверовавших в то, что можно не знать классические языки и античную древность, но обладать “развитым сознанием”, небезразличны, конечно, к тому факту, что в подавляющем большинстве они таким знанием и не обладали, будучи выпускниками не классических гимназий, но либо начальных (преимущественно — земских и церковно-приходских) школ, либо реальных гимназий и пришедших им на смену (в 1872 году) реальных училищ. Ранние примеры употребления и истолкования слов “интеллигенция” (“образованный класс” у Боборыкина) и “интеллигент” (“критически мыслящая личность” у П.Л. Лаврова и Н.К. Михайловского) представляют на этом фоне характерный протест против дисциплинарно-элитарного образования, связываемого с социальными элитами и узаконенного “Положением о начальных народных училищах” (1864).
Общественная мысль пореформенной поры исключительно богата тиражируемыми сомнениями в пользе классических языков, отношение к которым характерно разводит “интеллигенцию” и “аристократию”, но никак не способствует прояснению интересующих нас слов в образовательном плане, обозначая ими, как и раньше, лишь некие “общечеловеческие” качества. Конфликт между поборниками и противниками классического образования подогревается в те же годы существованием сонма семинаристов, обреченных зубрить латинскую грамматику, но мало что знать об античной культуре и оказавшихся при этом равно объектом поношения — либо как пример недостаточности схоластического научения, либо как вящее свидетельство о ненужности латыни25. Споры об образовании достигнут своего апогея в связи с инициированной в 1871 году министром народного просвещения графом Дмитрием Андреевичем Толстым при активной поддержке Михаила Никифоровича Каткова реформой гимназического устава, сделавшей классическую гимназию единственным типом общеобразовательной и всесословной средней школы, дававшей право поступления в университеты. Педагогические доводы о необходимости реформы Катков, издатель влиятельного журнала “Русский вестник” и газеты “Московские ведомости”, излагал уже в 1865 году, настаивая на том, что основным недостатком отечественного образования является отсутствие у учащихся навыка концентрации на базовых предметах, а именно — на древнегреческом и латыни. “Концентрация, — как он писал, — возможна только на базе древних языков. Истинно европейская школа — это школа греко-римская par excellence. Школа имеет целью воспитание ума. Воспитывать не значит развлекать, расслаблять, а, наоборот, — собирать, сосредоточивать, вводить в зрелость”. В 1871 году Толстой сформулирует тот же тезис еще лаконичнее: “Изучение мертвого языка трудно, поэтому крайне необходимо”26. Реформа гимназического устава имела далеко идущие институциональные последствия27, но не изменила, однако, лексикологической неопределенности в интересующем нас словоупотреблении, по-прежнему не имеющем дисциплинарной адресации. Исключения в этих случаях лишь подтверждают общее правило: применительно к педагогической практике гуманитарное образование иногда обозначает начальное образование, должное предшествовать специальному научению28, или такое образование, которое по своей легкости более соответствует умственному развитию женщины, чем мужчины29.
Более важен социально-психологический и идеологический эффект реформы Толстого. В публицистике и литературной критике пафос классического образования отныне надолго соотносится с представлением о торжествующем обскурантизме власти в лице Д.А. Толстого, который в 1882 году стал одновременно президентом Академии наук и министром внутренних дел, но не с тем, что в западноевропейской языковой традиции того же времени связывается с гуманитарными ценностями. Отношение к классическому образованию поляризует общественное мнение, выразителями которого отныне изображаются заведомые антагонисты: приспешники существующей власти и апологеты социальных перемен. В нагнетании публицистических споров о радикализме такого противопоставления в 1880-е годы немаловажную роль сыграл Д.И. Менделеев, пропагандировавший свою педагогическую концепцию так называемого непрерывного образования с абсолютным преобладанием естественнонаучных предметов30. В рассуждениях о вреде классического образования Менделеев, как и его предшественники, апеллировал к общественной пользе, но и к неоспоримым, по его мнению, особенностям национальной культуры: “Естествознание, сравнительно с изучением древних языков, более соответствует всему строю русской жизни”31. Первый шаг к тому, чтобы чаемое соответствие было воплощено в педагогической практике, Менделеев видел (по воспоминаниям журналиста А.Е. Кауфмана) следующим образом: “Надо прогнать из всех гимназий <…> всю эту классическую сволочь, всех этих немцев и чехов, посадить туда техников и инженеров, перестать пичкать головы юношей классической дрянью и умственной соломой, а давать им здоровые, реальные технические познания”32. На страницах печати полемические страсти, кипевшие вокруг классического образования с 1860-х годов, принимали более сдержанные формы, но не меняли главного: педагогические проблемы прочно увязываются в сознании современников с социальным и, не в последнюю очередь, политическим прожектерством, так или иначе вменявшим античным языкам и западноевропейской традиции гуманитарного образования ответственность за невзгоды российской действительности33. О неприязни к античным языкам можно судить еще по рассказам Чехова, заставляющего своих героев трепетать перед “человеком в футляре” и (в “Случае с классиком”) безутешно рыдать над спряжением глагола ϕε´ρω β будущем времени (самое милое, замечу в скобках, что, сообщая читателю предположительно правильный ответ, Чехов, оставшийся некогда на второй год из-за греческого языка в Таганрогской гимназии, сам ошибается)34.
Важно подчеркнуть поэтому, что распространенное сегодня представление об интеллигенции как группе, представляющей некие гуманитарные ценности, в историко-лексикологическом отношении если и справедливо, то только в том весьма неопределенном смысле, каким Белинский наделил слово “гуманность”. Если же иметь в виду семантику того же круга слов в западноевропейских языках, то русскую интеллигенцию второй половины XIX века правильнее назвать именно НЕгуманитарной. Русский интеллигент — принципиально — не гуманитарий, поскольку он представляет группу, заявившую о себе идеологией, которая не нуждается в классическом образовании. Поэтому же и критика интеллигенции именно как группы, прозвучавшая в 1909 году со страниц “Вех” в статьях Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, М.О. Гершензона, Б.А. Кистяковского, С.Л. Франка и А.С. Изгоева, сопутствует не только ревизии ценностной самоидентификации вчерашних интеллигентов, но и декларативной апологии античной культуры в педагогической, литературной и общественной деятельности Иннокентия Анненского, Василия Модестова, Вячеслава Иванова и, прежде всего, Фаддея Францевича Зелинского, возлагавшего и неустанно пропагандировавшего свои надежды на возрождение классического образования как условие “русского Ренессанса”. Надеждам Зелинского не дано было осуществиться, но можно утверждать, что именно антиковедческие увлечения в русской культуре рубежа XIX—XX столетий заложили лексикологическую основу более специализированного употребления слов “гуманистический” и “гуманитарный”. “Гуманистами” отныне стали называть, помимо прочего, выпускников классической гимназии (или в арготическом наименовании начала века — “классиков”), большинству из которых доведется, однако, взрослеть в эпоху, где уже не будет классических гимназий, а гуманизм станет политически грамотнее связывать не с античностью и европейским Ренессансом, а с классовой сознательностью.
Реформа среднего и высшего образования в первые годы советской власти положила конец экзаменационным страданиям, описанным у Чехова. С отменой преподавания античных языков в начальных и средних учебных заведениях и закрытием в 1921 году историко-филологических факультетов преподавание классической филологии в СССР было фактически свернуто. Положение начнет меняться в начале 1940-х годов, сначала в области высшего образования, а в послевоенные годы — и среднего, на уровне общеобразовательной школы. Эти перемены заслуживают отдельного разговора, но сейчас достаточно сказать, что они определенно не прошли бесследно для утратившего уже было свою зачаточную образовательную специфику понятия “гуманитарий”. Эпоха позднего сталинизма возродила не только нечто вроде классического гимназиста даже в его внешнем — униформированном — облике, но и дореволюционное представление о том, что изучение классических языков составляет атрибутику гуманитарного знания и, как можно было бы думать, небезразлично к ценностям гуманизма. Другое дело, что в понимание самих этих ценностей режим вносил коррективы, обязывающие советских граждан вторить газетным передовицам, но никак не текстам Цицерона и Петрарки.
С середины 1940-х годов понятия “гуманизм”, “гуманность” и их производные становятся заметной приметой политпропагандистского дискурса в связи с так называемыми “судами чести” — волной “показательных процессов” над деятелями науки и культуры, ставшей прелюдией к последующей “борьбе с космополитизмом”. Уже в первом “суде чести” — по делу Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскина, двух ученых, призванных виниться в том, что они якобы передали изобретенный ими препарат для лечения рака американцам, риторика Агитпропа пестрит рассуждениями о советском гуманизме, который следует отличать от “фальшивой гуманности” империалистов35. Расхожим текстом этих лет стала статья Максима Горького “Пролетарский гуманизм” (1934). “Гуманизм рабочего класса, — по Горькому, — в корне противоположен лжегуманизму буржуазии. Задача пролетарского гуманизма не требует лирических изъяснений в любви. Гуманизм пролетариата требует неугасимой ненависти”36. Теперь ту же риторику особенно охотно тиражирует Жданов, определенно претендовавший на роль теоретика “советского/социалистического гуманизма”, а вкупе с ним легионы подголосков по всей стране37. Рассуждения о советском гуманизме не обошли стороной и нововведенное в средние школы преподавание латинского языка. Символическим примером на этот счет могут служить, например, фразеологические фантазии в “Учебнике латинского языка для 8—10 класса средней школы” А.И. Васнецова и С.П. Кондратьева (1948), благонамеренно исправивших поговорки “Homo homini lupus est” на “Нomo homini amicus, collega et frater est”; а “Si vis pacem para bellum” на “Si vis pacem para pacem”. Так “гуманитарное знание” в позднем сталинизме оказывается, с одной стороны, увязанным с представлением об общеобязательности основ классического образования, а с другой, содержательно соотносится с “советским гуманизмом”, не исключающим, однако, пусть и смутной, но все же образовательной специфики.
На этом я закончу собственно лексикологический очерк, чтобы сформулировать вопрос, который, на мой взгляд, напрямую связан с темой нашей конференции. Вопрос в том, насколько образовательная специфика понятия “гуманитарий” прескриптивна для современных носителей русского языка? Ответа на этот вопрос у меня нет, но кажется, что “спор о словах” в данном случае небеспредметен не только в лексикологическом, но также в науковедческом плане.
Несколько лет назад на конференции в РГГУ, посвященной проблемам идентичности российской гуманитарной интеллигенции, Наталья Козлова резонно заметила, что определение “интеллигенции” как социальной группы, претендующей служить образцом особо высокой духовности, указывает на то, что социальное позиционирование интеллигента изначально подразумевает некую, как она выражается, “безбытность” и топологическую двусмысленность. Интеллигенция, повторяет она вслед за Мангеймом, “парит” над всеми социальными группами, не составляя своей собственной38. Это рассуждение оправданно и с лингвистической точки зрения, так как сами понятия “интеллигенция” и “интеллигент” не имеют определенной референции и, в принципе, могут обозначать слишком разные вещи. В содержательном отношении они близки к словам, которые в языкознании называются “именами с нулевым денотатом” и включаются в выделенные М.Г. Комлевым “пустые классы языковых названий”39. Не случайно и поиски первых русских интеллигентов заводят исследователей не только в глубины русской истории (где интеллигентами уже названы Максим Грек, Иван Грозный, Андрей Курбский, Николай Новиков)40, но и в экзотические дали: не так давно Сандер Броувер не без остроумия сравнивал русских интеллигентов и туземцев Меланезии эпохи карго-культов, характерно прибегнув к той же метафоре, которую использовал Ричард Фейнман в своем рассуждении о псевдонауке41.
Можно утверждать, что понятию “гуманитарий” в русской языковой традиции до сих пор довлеет груз столь же неопределенных референций. При отмечаемой новейшими словарями экстенсивности его контекстуального использования семантика понятий, обозначающих гуманитарное знание, исключительно расплывчата, варьируя от “изучения культуры и истории народа” до предмета всего круга общественных наук (дефинитивные перечисления которых обычно заканчиваются сокращением “и т.д.”)42. Замечательно и то, что разброс дескриптивных характеристик не исчерпывается при этом лексико-семантическими параметрами, но распространяется также на экспрессивно-ценностные критерии вневербальной коммуникации — “стиль” одежды, “стиль” общения и т. д.43 Сам по себе этот факт не был бы, вероятно, интересен вне лингвистики, если бы не его социальный эффект. Как и слово “интеллигент”, слово “гуманитарий” небезразлично к процессу социального воспроизведения. Но что считать теми атрибутивными признаками, по которым мы опознаем сегодня “гуманитария”? Только ли это выпускник классических гимназий, или любой, кто получил НЕтехническое образование, или тот, кому свойственна склонность к буквам в противовес склонности к цифрам44, или те, кому, по словам одного автора, присущ консервативный стиль одежды, “отражающий уверенность в устойчивости информации, подлежащей передаче новым поколениям”?45 Применительно к собственно научной профессионализации эти вопросы имеют прямое отношение к особенностям научно-корпоративной коммуникации, по необходимости референтной к тому, что Луи Пэнто удачно обозначил понятием “интеллектуальная докса”, т.е такой систематизированной “совокупности слов, выражений, лозунгов и вопросов, признанная очевидность которых устанавливает границы мыслимого и делает возможной коммуникацию, являясь анонимным продуктом обмена участников взаимодействия”46. В представлении об “интеллектуальной доксе” отечественного гуманитарного знания такой очевидности в русскоязычной коммуникации не достигнуто, а пока это так, от “гуманитария в науке” непременно будут ожидать или требовать, чтобы он был “интеллигентом”, “художником”, “интеллектуалом”, “гражданином”, а не (только) ученым.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Десев Л. Психология малых групп: социальные иллюзии и проблемы. М., 1979; Аванесов В.С. Тесты в социологическом исследовании. М., 1982; Антипина Г.С. Теоретико-методологические проблемы исследования малых социальных групп. Л., 1982.
2 Ср.: Наумова О.Д. Объектный мир речевой коммуникации и систематизация психолингвистических понятий: Автореф. дис. … докт. филол. наук. М., 1987; Соколов А.В. Введение в теорию социальной коммуникации. СПб., 1996. С. 181; Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996. Ч. 3 (http://www.bookap.by.ru/okolopsy/gasparov/gl19.shtm). Аналитический компромисс в этих случаях отчасти достигается в плоскости социолингвистики, позволяющей изучать ситуативно-социальные понятия, каким является, в частности, понятие “гуманитарий”, как имеющие отношение к коммуникативным приемам идеологической манипуляции. В ряду таких исследований можно указать на работы, ведущиеся в рамках так называемых “исследований методов достижения согласия” (compliance-gaining studies): Доценко Е.Л. Психология манипуляции: Феномены, механизм и защита. М., 1997; Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактика русской речи. Омск, 1999. С. 213—246.
3 Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1972. Слово фиксируется с пометой “книжн.”. В разговорном обиходе 1970-х годов используется также форма “гуманитарщик” (Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 70-х годов / Под ред. Н.З. Котеловой. М., 1984. С. 182). С 1990-х годов распространение получает слово “гуманитар” (Толковый словарь русского языка конца XX в. Языковые изменения. СПб., 1998. С. 185).
4 Фасмер датирует нем. слово Humanist (“тот, кто изучает классические языки”) 1728 годом (Vasmer M. Russisches Etymologisches Wörterbuch. Bd. 1. Heidelberg, 1953. S. 320—321).
5 Kahn A. Introduction // Murav▒ev M.N. Institutiones Rhetoricae. A Treatise of a Russian Sentimentalist. Oxford, 1995; Богданов К.А. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. М., 2006. С. 81—104.
6 Wes M.A. Classics in Russia 1700—1855. Between Two Bronze Horsemen. Lieden; New York; Köln: E.J. Brill (Brill’s Studies in Intellectual History. Vol. 33), 1992.
P. 112—118, 153—155, 181, 197—198. См. также: Whittaker C.H. The Origins of Modern Russian Education. An Intellectual Biography of Count Sergej Uvarov, 1786— 1855. DeKalb, 1984. Для понимания атмосферы, в которой происходило усвоение античности в начале XIX века, много дает книга: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М., 2001 (первое издание: Л., 1954). См. также: Амусин И.Д. Пушкин и Тацит // Пушкин. Временник. М.-Л., 1941. Т. 6. С. 160—180; Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина “Евгений Онегин”. Комментарий. Л., 1983. С. 130—131.
7 Материалы для истории Императорской Академии наук (1716—1750). СПб., 1885. Т. 1. С. 4; 1900. Т. 10. С. 388; Словарь русского языка XVIII века. Вып. 6. Л., 1991. С. 13.
8 Репрезентативная сводка примеров: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского языка в 30—90 гг. XIX в. М.; Л., 1965. С. 90—92. Об истории слова “человечный”: Земская Е.А. Из истории русской литературной лексики XIX века (К изучению научного наследия Я.К. Грота) // Материалы и исследования по истории русского литературного языка. Т. IV. М., 1957. С. 10—14.
9 Шевырёв С. Очерки современной русской словесности // Москвитянин. 1848. Кн. 1. С. 54.
10 Gross A.G. The Roles of Rhetoric in the Public Understanding of Science // Public Understanding of Science. 1994. № 3. P. 3—23. Об истории понятия: Blümer W. Akkommodation // Historisches Wörterbuch der Rhetorik / Hrsg. G. Ueding. Tübingen: Max Niemeyer, 1992. Bd. I. Sp. 309—313.
11 Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. X. М., 1953. С. 323.
12 Klingner F. Humanität und Humanitas // Beiträge zur geistigen Überlieferung. Godesberg, 1947. S. 1—52; Ferguson W.K. The Renaissance in Historical Thought. Five Centuries of Interpetation. Cambridge, 1948. P. 386 ff.
13 Schauer M. Friedrich Immanuel Niethammer und der bildungspolitische Streit des Philanthropinismus und Humanismus um 1800 // Pegasus-Onlinezeitschrift. 2005. Bd. V. № 1. S. 28—45 (http://www.pegasus-onlinezeitschrift.de/erga_1_2005_schauer.html).
14 Hagen K. Deutschlands literarische und religiöse Verhältnisse im Reformationszeitalter. 3 Bde. Erlangen, 1841—1844.
15 Pfeiffer R. History of Classical Scholarship from 1300—1850. Oxford, 1976. P. 17. Отмечу попутно ошибочную датировку этого слова у Фасмера, связывающего его исключительно с книгой Фойгта (Vasmer M. Russisches Etymologisches Wörterbuch. Bd. 1. S. 321). Òа же дата повторяется в: Этимологический словарь русского языка. Т. 1. Вып. 4 / Под ред. Н.М. Шанского. М., 1972. С. 196—198. О контекстах употребления “гуманистической” терминологии во Франции см.: Hummel P. Humanités Normaliennes: L’Enseignement Classique et l’Erudition Philogique dans l’École Normale Supérieure du XIXe Siècle. Paris, 1995.
16 Некрасов Н.А. Сцены из лирической комедии “Медвежья охота” (1867) // Некрасов Н.А. Полное собрание стихотворений: В 3 т. Т. 2. Л., 1967. С. 247.
17 “Теперь у нас великую пользу может приносить, для настоящего и еще более для будущего, кафедра, но журнал бóльшую, ибо для нашего общества, прежде науки, нужна человечность, гуманистическое образование” (курсив мой. — К.Б.)
18 Герцен А.И. Провинциальные университеты // Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 15. М., 1958. С. 21—22.
19 Герцен А.И. Еще раз Базаров. Письмо второе // Герцен А.И. Собрание сочинений. Т. 20. Кн. 1. М., 1960. С. 348.
20 Писарев Д.И. Бедная русская мысль // Писарев Д.И. Сочинения: В 4 т. Т. 2. М., 1955. С. 51—97.
21 Первые опыты в этом направлении: Кузнецова Н.И. Социально-культурные проблемы формирования науки в России (XVIII — середина XIX вв.) М., 1997. С. 183—197; Менцин Ю.Л. Дилетанты, революционеры и ученые // Вопросы истории естествознания и техники. 1995. № 2. С. 21—34).
22 Копосов Н. Хватит убивать кошек. М., 2005; Хапаева Д. Герцоги республики в эпоху переводов. Гуманитарные науки и революция понятий. М., 2005.
23 Feynman R.P. Cargo-cult science // Engineering and Science. 1974. June. P. 10—13 (Feynman R. “Surely You’re Joking, Mr Feynman!”: Adventures of a curious character. New York: Bantam Books, 1985. P. 308—317). См. также: Wilson J.R. Doctoral colloquium keynoe address conduct, misconduct, and cargo cult science // Proceedings of the 1997 Winter Simulation Conference / Ed. S. Andradottir, K.J. Healy, D.H. Withers, and B.L. Nelson (http://www.informs-sim.org/wsc97papers/ 1405.PDF).
24 В терминологии Морено история понятий близка представлению о локометрии, призванной определить “места рождения” (loci nascendi) идей и вещей, а также пути их перемещения в социальном пространстве (ср.: Морено Я.Л. “Локометрия”, наука о местах и позициях (1924) // Морено Я.Л. Социометрия. М., 2003).
25 Белоусов А.Ф. Образ семинариста в русской культуре и его литературная история (от комических интермедий XVIII века — до романа Надежды Хвощинской “Баритон”) // Традиция в фольклоре и литературе / Ред.-сост. М.Л. Лурье. СПб., 2000. С. 159—176.
26 Цит. по: Хотеенко В. Граф Д.А. Толстой — “лжегосударственный человек” // Высшее образование в России. 1996. № 4 (http://www.informika.ru/text/magaz/ higher/4_96/7-10ra3.html). См. также: Шестаков П.Д. Граф Дмитрий Андреевич Толстой как министр народного просвещения (1866—1880) // Русская старина. 1891. Т. 69. № 2. С. 387—406.
27 Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения 1802—1902 годов. СПб., 1902.
28 “Специальному образованию должно предшествовать гуманитарное, или общечеловеческое” (Северная почта. 1862. № 212. С. 851. Там же: “Отделение общеобразовательное, гуманистическое”).
29 “Наклонность девушек к более легким и гуманистическим предметам, как общая литература, история” (Миропольский С. Университетское образование женщин // Русская мысль. 1883. № 1. С. 199). Характерно, что в академическом словаре русского языка 1892 года при объяснении слова “гуманист” как историко-культурного понятия, обозначающего деятелей эпохи Возрождения, хотя и указывается на исходное для него представление о классическом образовании как предмете “гуманных дисциплин”, но само это словосочетание дано в кавычках, как семантически непривычное: “Название тех деятелей эпохи Возрождения, в которых новые идеалы литературного совершенства и человечности воспитаны были, между прочим, изучением писателей классической древности, так называемыми “гуманными дисциплинами“” (Словарь русского языка, составленный Вторым отд. Императорской Академии наук. Вып. 2. СПб., 1892. Стлб. 940).
30 Дмитриев И.С. Человек эпохи перемен. Очерки о Д.И. Менделееве и его времени. СПб.: Химиздат, 2004. С. 291—298; 546—547.
31 Менделеев Д.И. Заметка по вопросу о преобразовании гимназий // Санкт-Петербургские ведомости. 1871. 1 мая. С. 5 (цит. по: Дмитриев И.С. Человек эпохи перемен. С. 292).
32 Кауфман А.Е. За кулисами печати (отрывки воспоминаний старого журналиста) // Исторический вестник. 1913. Т. 133. С. 100.
33 Изместьева Г.П. Споры в российской печати 60-х годов XIX века о классическом образовании // Вопросы истории. 2003. № 2. С. 157—164.
34 Получивший двойку по греческому герой этого рассказа Ваня Оттепелев рассказывает о душераздирающем событии: “Спросили меня, как будет будущее от “феро”, а я… я вместо того, чтоб сказать “ойсомай”, сказал “опсомай”” (Чехов А.П. Полное собрание сочинений. Т. 2. М., 1975. С. 124). Между тем, будущее время от глагола ϕερω — οισω, a νе οισο╣αι (αудущее время медиального глагола ϕερο╣αι).
35 См. также: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде 1945—1954 гг. М., 1999; Krementsov N. The Cure: A Story of Cancer and Politics from the Annals of the Cold War. Chicago: University of Chicago Press, 2002; Есаков В.Д., Левина Е.С. Сталинские “суды чести”: “Дело “КР””. М., 2005.
36 Впервые напечатано одновременно в газетах “Правда” (1934. № 140. 23 мая) и “Известия ЦИК СССР и ВЦИК” (1934. № 119. 23 мая). В письме от 10 июня 1934 года к одному из своих корреспондентов, просившему дать статью для французского журнала, М. Горький отмечал: “Рекомендую статейку “Гуманизм пролетариата”, напечатанную в “Правде” с месяц назад. Эту статейку очень одобрил товарищ Сталин” (Архив А.М. Горького: http://home.sinn.ru/~gorky/ TEXTS/OCHST/PRIM/prlh_pr.htm).
37 Геллер Л. Слово мера мира. М., 1994; Хевеши М.А. Толковый словарь идеологических и политических терминов советского периода. М., 2002.
38 Козлова Н.Н. Гуманитарная интеллигенция: кризис и самоопределение // Ценностная и социальная идентичность российской гуманитарной интеллигенции: Тезисы всероссийской теоретико-методологической конференции. Москва, 26— 27 апреля 2000 г. / Под ред. Ж.Т. Тощенко. М., 2000 (цит. по: http://conference.rsuh.ru/intel1/topicindex.html).
39 Уфимцева А.Ф. Типы словесных знаков. М., 1974. С. 47; Комлев М.Г. Компоненты содержательной структуры слова. М., 1969. С. 86. В ономасиологических классификациях подобные слова определяются также как “имена с нулевым экспонентом” (Языковая номинация: Виды наименований. М., 1977. С. 65).
40 См., например.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. Кембридж, 1981; Лихачёв Д.С. Об интеллигенции. СПб., 1997.
41 Броувер С. Парадоксы ранней русской интеллигенции (1830—1850 гг.): национальная культура versus ориентация на Запад // РОССИЯ/RUSSIA. Вып. 2 (10): Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. 1999.
42 Шамурин Е.И. Словарь книговедческих терминов. М., 1958. С. 66; Ефремова Т.Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. М., 2000. С. 348—349. Не больше определенности и с понятием “гуманизм”: Русский семантический словарь / Под общей ред. Н.Ю. Шведовой. М., 2003. С. 235, 387.
43 Ср.: Козлова О.Н. Выработка стиля как способ самоопределения интеллигенции // Ценностная и социальная идентичность российской гуманитарной интеллигенции.
44 Так, например, показателен тест, опубликованный в газете “Вечерняя Казань” (2006. № 22), “Технарь или гуманитарий”, где испытуемому предлагается прочитать комбинацию расположенных крест-накрест букв A, B, C и чисел 12, 13, 14, изображенных таким образом, что буква B и число 13 графически совпадают. Предполагается, что тот, кто усмотрит в этой комбинации сначала ABC, — гуманитарий, тот, кто видит цифры, — технарь, тот же, для кого равноценны обе записи, — человек, способный к любым видам деятельности (цит. по: http://www.evening-kazan.ru). Можно заметить, что, если бы такой тест прошел гоголевский Селифан, поражавшийся тому, что из букв получаются слова, он определенно мог бы считаться гуманитарием.
45 Буланова М.Б. Самоидентификация интеллигенции в системе образования // Ценностная и социальная идентичность российской гуманитарной интеллигенции.
46 Пэнто Л. Докса интеллектуала // Socio-Logos’96. Альманах Русско-французского центра социологических исследований ИС РАН. М., 1996.