Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
“ФЕОДАЛИЗМ”:
О СТРАТЕГИЯХ УПОТРЕБЛЕНИЯ
ОДНОГО НЕУДОБНОГО ПОНЯТИЯ*
Эрнсту Питцу, с благодарностью
Феодализм, подобно всем важнейшим понятиям нашего времени, входит составным элементом в фонд культурных ориентиров современности — ему всегда можно придать политический смысл, и при формулировании научных понятий он допускает бесчисленные модификации. Д. Кроуч в 1991 году сокрушался: “Библейское проклятье наложено на само это слово”1. Получается, что, с точки зрения завтрашней медиевистики, сама попытка определения феодализма представляет собой безнадежный случай? Очевидно, настало время попытаться прийти к взаимопониманию, определив, что связывает с понятием феодализма эмпирически оснащенная наука и какой вклад она может и должна внести в его “актуальное” бытие. Эти попытки могут быть оправданными лишь в том случае, если сама форма коммуникации будет допускать, во-первых, участие в спорах ученых, представляющих научные культуры и школы различного типа, во-вторых, разнообразие стилей ведения дискуссии и, наконец, вполне вероятный риск того, что взаимопонимание по существу может не быть достигнуто.
Что касается меня лично и моих соображений, то, не желая недоразумений, сразу отвечу на возможные вопросы. Мой интерес к феодализму, ключевому понятию научно-критической медиевистики, возник в середине 60-х годов, когда я изучал историю в Западном Берлине и меня окружала пестрая компания левых интеллектуалов, восстававших против любых жестких законов и ограничений как в политике, так и в культуре. Дух протеста пронизывал и тогдашние требования определиться с теоретической ориентацией, в частности в истории как академической дисциплине. Сложная, многослойная проблематика понятия феодализма, казалось, наилучшим образом отвечала этому требованию: в единую теоретическую задачу слились университетская и академическая политика, критика методологии и конкретное обобщение результатов исследований. <…>
Самое позднее с эпохи Великой французской революции (с того времени известно немало дискурсов со сходной судьбой, причем в других европейских государствах они появлялись и задолго до 1789 года!) чуть ли не всякий благовоспитанный обыватель, буржуа, писавший или произносивший — а язык здесь значения не имеет — слова феодальный, феодальные привилегии, феодальный строй, феодальная система или феодальное общество, относился к ним небезразлично, ибо имел представления об их прагматической цели и кое-какие фоновые знания. Круг понятий, включающий слова феодальный, феодализм, приобрел важнейшую коннотацию в годы Французской революции, по ходу ее событий и при осмыслении результатов, к которым эти события привели. Все феодальное, будучи отраженным в зерцале новых политических лозунгов, превратилось в нечто, по сути глубоко драматичное, характеризующее либо несправедливую и недостойную личность бывшего суверена, либо враждебный прогрессу и потому отсталый социальный строй. Феодальный, феодализм, таким образом, стали важнейшими понятиями борьбы буржуазии против прежних порядков. Упрощая, можно сказать: “феодализм” быстро стал одним из самых удачных и перспективных ключевых понятий Нового и новейшего времени. Но сразу уточним: [в таком контексте] это слово имеет негативную окраску, его употребляли, если хотели расправиться с чем-то незаконным и устарелым, в то же время оно подразумевало и некое статичное общественнополитическое “целое”2.
Возникшая в эпоху Просвещения риторическая традиция пейоративного словоупотребления затем очень различно использовалась либералами и социалистами, марксистами и сталинистами; причем все “феодальное” более или менее прочно связывалось с взаимоотношениями мировоззрений, партийных идеологий, науки и педагогики. Феодализм сделался тогда — и остался таковым далее — оружием идеологических баталий, “словомзнаменем”3, которым можно размахивать, приветствуя сторонников и единомышленников, но можно и устрашать противников. Негативное оценочное значение было неотъемлемо от этого наиболее важного “слогана” новой, буржуазной “идеологии, поставившей цезуру”4 и покончившей с прошлым. Он стал антонимом понятия “прогресс” и прочно вошел в лексикон современной эпохи. Если сравнить с английским и романскими языками, то у немецкого “Feudalismus” негативная аура проявляется еще более явно, так как в немецком языке есть и другое слово — “Lehen”, широко используемое в терминологии, когда речь идет о правовых, конституционных проблемах или о вопросах исторической политологии. С этой кальки, средневекового перевода латинского feodum, легко образуются сложные слова (Lehnswesen, -herrschaft, -staat, Lehnrecht и мн. др.). Ученые, употреблявшие слово feudal терминологически, тем самым выражали свою приверженность революционным буржуазным традициям, идеям и ценностям и подразумевали широкие социальные и экономические взаимосвязи этого термина, выходящие за рамки только лишь феодального права или государственного устройства. Поэтому в Германии XIX—ХХ веков феодализм по-прежнему выступал как “возмутитель спокойствия”, который в философии, истории и социологии, то есть в социальных науках (но в первую очередь в историографии), постоянно заставлял исследователей уточнять дефиниции и четко формулировать, что, собственно, имеется в виду, — приводя конкретные предметные и методологические обоснования. Иначе говоря, ученым приходилось показывать, что термин действительно может применяться к отношениям, существовавшим в странах Европы, в эпоху до Французской революции, а в масштабах всемирной истории не только в Средние века, но и в Новое время и так далее (с отсылкой к социальным и экономическим реалиям той или иной эпохи). Но не исключался и другой путь — нередкими были и указания на полную непригодность этого термина для описания социальных отношений в рамках той или иной дисциплины или области исследования.
Между тем прочная связь термина “феодализм” с политическими системами ценностей и политикой научного знания оставалась настолько жизнеспособной, что уже стало невозможным его нейтральное употребление, свободное от негативных коннотаций, то есть использование только в качестве условно принятого инструмента, входящего в понятийный аппарат научного исследования. Кроме того, само понятие “феодализм” было невозможно отнести к какой-то одной дисциплине, а значит, и серьезно разработать, закрепив за определенной научной отраслью с четко обозначенной предметной областью5.
Вот эту, с двух точек зрения каверзную ситуацию я и называю политикой в области знания применительно к разбираемому понятию. Я имею в виду трудноустранимую идеологическую ауру, насыщенность политическим содержанием и политическими ценностями, пристрастность6. Эта политическая аура, связанная с памятью о прошлом, отличается в каждой европейской стране своими особенностями. Кроме того, феодализм остался бродячим междисциплинарным понятием и, как видно, не устраивает ту дисциплину, которой его заставляют служить. Из такого традиционного и по сей день не изменившегося сочетания политической ауры и междисциплинарной мобильности и проистекают, по моему мнению, самые серьезные факторы, которыми определяются стратегии употребления термина “феодализм” и соответствующих словосочетаний7. <…>
В нашей исследовательской ситуации требуется бóльшая ясность в том, что касается стиля и условий совместной работы. Я называю эти условия “стратегиями словоупотребления”. Говоря о ясности, я никоим образом не имею в виду окончательное решение проблемы. Наша задача — критическое рассмотрение возможных случаев применения термина, некоторых связанных с ним привычек и зачастую банальных истин. Кроме того, необходимо показать и существующие здесь моменты латентного напряжения, явные и скрытые противоречия, болезненные апории и парадоксы. Опять-таки речь идет в основном о том, чтобы осознать трудную проблему, а не исчерпать ее. Если в результате условия сотрудничества и атмосфера научной полемики улучшатся, то пользы для дела, думаю, будет больше8.
Дальнейшие мои наблюдения не претендуют на полноту и цельность. Все, что мне удалось представить, — констелляции, позиции, притязания — не выстроено в некие системные ряды или иерархические системы, хотя далее я намерен перейти от простых ситуаций и вопросов к более сложным. Кажется, мне удалось найти хороший эвристический ход — известные мне случаи употребления слова “феодализм” я подразделил на несколько областей, а затем, по мере возможности, выделил внутри них противоположные друг другу сегменты. Во всяком случае, мне хотелось выйти за пределы прагматических — и чрезвычайно полезных в прочих отношениях — формулировок, например тех, которые предлагают Сьюзен Рейнолдс (триада концепты — слова — явления) или Эдмунд Лич (ярлыки — модели — факты)9.
ОТВЕРГНУТЬ ИЛИ ПРИЗНАТЬ?
Альтернатива такова: нужно либо отвергнуть, либо признать современный характер самого понятия “феодализм”. Те, кому по политическим или методологическим соображениям угодно исключить из своих работ этот традиционный “возмутитель спокойствия” и отказаться от участия в нескончаемых дебатах о феодализме, — назову этих ученых апологетами ликвидации — располагают по этой части целым арсеналом метафор и сравнений, занятной коллекцией негативных образов. Феодализм тут — нелепая шляпа, слишком тесная или, наоборот, широкая рубашка (бывает, что и смирительная), что-то вроде бесполезного или некрасивого костыля, слишком жесткая рамка, лживая эмблема, розовые или черные очки, наводящая страх личина, затертая монета и т.д. В картинках такого рода прошлое предстает неким телом, снабженным негодными приспособлениями или одетым в неподобающий костюм, — тут выражается недовольство, поощряющее редуктивный подход к познанию предмета. Именно это направление заявляет, что оно ориентируется прежде всего на “источники”, и, нередко все же выходя за их рамки, оказывается еще и “эмпирическим”, ставящим перед собой задачу реконструкции “фактов”. Отто Герхард Эксле оценил эту позицию критически, разведя два понятия: позитивистскую “историюрассказ” и собственно историческую “историю-проблему”. Ален Герро пошел дальше, не только объясняя, что подобная логика — “логика рассказа” — представляет собой буржуазную парадигму XIX века, но и развенчивая ее метод “ножниц и клея”, когда из обрывков аутентичных документов путем подгонки и при помощи далеких от исторической науки понятий комбинируются некие картины10. Может быть, эти два критических подхода принципиально различны, — общее у них то, что наивным эскапизмом эти авторы считают постулат о прямом, свободном от любых научноисторических, понятийных или ценностных “препон” обращении к самой “аутентичной” традиции, при этом такие “аболиционисты”, сами того не желая, как раз и натолкнутся на “препоны”, например “феодальные”. Питер Косс описывает этот замкнутый круг так: “Феодализм <…> вышел в окно лишь с тем, чтобы вернуться через дверь”. Современность феодализма как факт политики, культуры и науки опровергнуть невозможно. Но признать это означает одновременно понять, как с такой современностью обращаться, как ее обуздать и какую пользу из нее можно извлечь.
ПОДРАЗУМЕВАТЬ ИЛИ ЭКСПЛИЦИРОВАТЬ?
Продолжу эту мысль, сформулировав неглубокую антитезу — чтó лучше делать с понятием “феодализм”: упоминать как придется или использовать целесообразно? Возможно, для теоретически заинтересованных специалистов здесь никакого противопоставления и нет. Однако скудный урожай собранных мной данных об употреблении этого слова в текстах немецких медиевистов показывает, что наиболее распространенным является именно небрежное и случайное использование сочетаний со словом “феодализм”. Прежде всего ими обозначают отдельные частные связи и отношения, когда стремятся к большему разнообразию изложения или попутно проясняют скрытую идею повествования. Даже если за этими речевыми формами и возникает некий понятийный фон с соответствующим семантическим полем, то в каждом отдельном случае словоупотребления ничего подобного нет. О чем речь, поймет лишь “посвященный”. Автор не раскрывает своих мыслей, не дает анализа, плывет в фарватере известных традиций словесного выражения и либо не берет на себя никакой ответственности за терминологию, либо дистанцируется от определенных концептов. Хорошо известен случай противоположный — он представлен в почти феодальных, можно сказать, языковых правилах историографии социалистических государств: этими лозунгами и клише феодализм был буквально “раздавлен”; иными словами, это было типичное терминологическое насилие, творившееся под знаком догматической и идеологизированной науки. Как сильно пострадали от подобных — и елейных, и грохочущих вроде кузнечного молота — заповедей, предписывавших определенные формы выражения мыслей, многие медиевисты социалистических стран, мне известно по рассказам коллег, но нечто сходное мы ощущаем как “подтекст” и в статье Бернхарда Тепфера об спорах историков Средневековья в ГДР11. Если память мне не изменяет, на Западе подобное манипулирование понятиями считалось особенно тягостным симптомом сознательного снижения уровня языковой культуры и соблюдения принципа партийности, навязанного “сверху” в приказном порядке. Практически все специальные термины снабжались атрибутом “феодальный”, язык науки пропитался номенклатурой во всех смыслах слова, следствием чего стала безликость и казенность выражения.
Нечеткости случайного, непродуманного словоупотребления можно противопоставить затертость термина, к которой привело слишком частое его использование в виде расхожего языкового штампа. Как обращаются со словами “феодализм” и “феодальный”, в каких контекстах их используют и что при этом “ясно” или должно быть “ясно” — это, по-моему, важный вопрос стратегий словоупотребления. <…> Неуместной и даже стилистически затруднительной кажется задача последовательного введения в научное повествование слов из лексико-семантического поля “феодализма”, однако чрезвычайно важно при этом сохранить высокий теоретический статус этих понятий, применяемых в научном анализе, и не обесценивать их, употребляя не к месту или по незначащим поводам. Словосочетания с атрибутом “феодальный”, по-видимому, наиболее пригодны для образования абстрактных или обобщающих положений и в меньшей степени — для подробных детальных описаний. У них была и осталась “предрасположенность” к использованию на “концептуальном” уровне.
ЛАКОНИЗМ VS ДЕТАЛЬНАЯ РАЗРАБОТКА?
Теперь рассмотрим два крайних полюса, связанных со структурой понятия: идет ли речь о краткой дефиниции или разработанной понятийной системе. Обычно мы постигаем понятия в форме лексических единиц. Однако лексика с ее структурными особенностями — не самая благоприятная среда для беспокойных, спорных, постоянно трансформируемых дискурсивных понятий, к которым относится и феодализм. Но даже если первый из названных нами подходов к слову, характеризующийся краткостью и несложностью, — вполне оправданный способ освоения понятия, то в продвинутой научной коммуникации определение феодализма почти всегда вызывает трудности. И все же краткие “предварительные” определения принято считать прагматически оправданными. Как я убедился, дефиниции, если они точно сформулированы, задают четко очерченные внешние границы понятия, но по внутреннему содержанию обычно небогаты. Им не хватает комплексности и открытости. Они отсекают все лишнее и заодно — пути собственного дальнейшего развития. Но немногим лучше дело обстоит и с развернутыми дефинициями, которые могут расширяться до бесконечности. Я имею в виду, например, книгу Мишеля Клусара “L’être et le code”, где “structure féodale” представлена как эпистемологический код, расшифровке которого посвящено 180 страниц. Столь обширный ученый трактат одолеть невозможно — сам его объем уже отпугивает читателя12.
Однако я упростил дело, противопоставив малосодержательные дефиниции и обширные разветвленные выкладки (и те и другие для научного дискурса могут быть неплодотворны). Ситуация сложнее — между двумя полюсами простирается по-настоящему плодородное поле больших и малых концептов. Для начала напомню читателю о том, сколь полезными бывают упрощенные, грубые формулировки, — все они, с тех пор как родились на свет, являются, так сказать, раздражителями, понятиями, по определению, беспокойными. Вот лишь немногие из собранных мной примеров подобных “классических” определений, те, что сразу вспомнились, без поисков в книгах или словарях. “В высшей степени ребяческое тщеславие” крупных земельных собственников, которые, будучи потребителями роскоши и прочих благ, идут в кабалу к купцам (Адам Смит). Феодализм — “духовное животное царство” (Карл Маркс). “Феодализм ленов и бенефиций” (Макс Вебер). Феодализм — “окольный путь от племени к государству” (Отто Хинце). “Центробежные и центростремительные силы” ленных отношений, воздействующие на образование государственности (Генрих Миттайс). “Экспансия феодализма внутрь” (Норберт Элиас). “Deux âges féodaux” (Ìарк Блок). “Struggle for rent” как первичная движущая сила социально-экономических изменений (Родни Хилтон). Тезис о заемных отношениях, пронизывающих все социальные уровни и сферы (Вильгельм Эбель). “Негативная” верность (Франтишек Граус).
Читатель, несомненно, легко составит аналогичный набор определений, которые можно инвестировать в собственное исследовательское предприятие или же подвергнуть критическому разбору. Но помимо эвристически плодотворных определений существуют и проблематичные случаи, от которых невозможно избавиться или попросту сбросить со счетов. Существуют и новые дефиниции, которые покамест не признаны… Для тех, кто предпочитает социально-экономический подход, назову пресловутое “внеэкономическое принуждение”, о котором говорил Маркс, разрабатывая теорию докапиталистической земельной ренты: оно было чем-то вроде универсального объяснения во всех случаях, когда пытались изъятие прибавочного продукта объяснить характером самого способа производства. <…> После того как Жак Ле Гофф “антропологизировал” вассальное служение, его уже невозможно определить, дав только юридически состоятельную дефиницию; какой подробной и функционально амбивалентной в данном вопросе может быть аргументация, причем не только тогда, когда речь идет о вассальной зависимости, показал Поль Гиам13. Тезис Пьера Тубера о жизни замков и крепостей (incastellamento) вот уже несколько лет ученые дополняют и варьируют различными деталями (как показано в работе Л. Феллер14). Будет ли романская “революция”, она же — “феодальная мутация”, и впередь пониматься как внерегиональное явление, вслед за предположениями Г. Дюбье и П. Бонасси? После дискуссии в “Past and Present”, которая отчасти умерила бушующие страсти, мы задаемся вопросом, а действительно ли споры привели лишь к “снятию” проблемы c повестки дня?15 Ведь контраргументы, основанные на материалах восточнофранкского государства, фактически не были учтены. Появились новые понятия — “искусственное”, или, более удачно, “духовное”, родство — и они начали серьезно конкурировать с прежним понятием феодально-вассальных связей, захватив столь обширные пространства, что возникает сомнение, остается ли до сих пор верным тезис М. Блока об особой “тональности” феодально-вассальных договорных связей, которая пронизывала все тогдашнее общество. Еще одним, довольно мелким конкурентом прежнего понимания уже давно стало понятие феодальной “sociabilité” в отношении таких социальных образований, как село, приход, город и проч. Представление Алена Герро об ecclesia как господствующем институте всей феодальной системы, напротив, все еще у многих вызывает оторопь. Но, в конце концов, что стряслось бы, если бы кто-то, приводя остроумные доводы, стал утверждать, что средневековое понятие Распятия является образным лейтмотивом феодализма? Долгоиграющие понятия и мотыльки-однодневки, удачники и неудачники, слова-заплаты и внебрачные отпрыски — все эти концепты составляют неоднородный и нестабильный фонд гипотез, применимых относительно феодализма; их перечень оказывается у всякого под рукой, когда приходится снова договариваться об общем направлении и уровне понятийных подходов.
Бесчисленные попытки систематизации каждый раз приводят к схожим результатам. Крис Уикхэм в докладе на конференции в Сполето в 1999 году обрисовал современную ситуацию следующим образом. В распоряжении ученых три понятия “феодализма”: 1) марксистское “concetto” феодального способа производства; 2) “imagine” феодального общества, предложенное М. Блоком; 3) юридическая “definizione”, основанная на правовых нормах и формах вассальных отношений в том их понимании, которое предложено Генрихом Миттайсом и Франсуа-Луи Гансхофом16. К. Уикхэм, однако, предостерег: эти три понятия нельзя сводить друг к другу, смешивать или считать необходимо друг от друга зависящими; не следует также полагать, что одно из них в чем-то превосходит прочие. Весь набор надо понимать как идеальный тип, который не исключает и каких-то иных трактовок. Здесь можно сослаться на Дж.О. Уорда, предложившего взять за исходное десять взаимно связанных “conceptions”/“varietes”/“foci”17. Наконец, Ален Герро настаивает на том, чтобы рассматривать общую логику (“logique générale”) åвропейского феодализма через связь отношения dominum с институтом ecclesia, и над изучением этой связи ученый работает вот уже несколько лет18.
Итак, между отдельными словоупотреблениями в различных словосочетаниях, дефинициями, представляющими собой целые фразы, и развернутыми на десятки страниц трактатами располагается широкий спектр разнообразных стратегий словоупотребления, где можно выявить самые различные мотивации, функции, уровни. Изучить такой спектр полезно: это поможет сориентироваться в своей области исследования и обеспечит гибкость, без которой при работе с понятиями не обойтись.
РАБОТА ТЕОРИИ:
ВНУТРЕННИЕ ИЛИ ВНЕШНИЕ СВЯЗИ?
Перейдем к той роли, какую играют собственно медиевистские (и близкие им) исследования в разработке понятия феодализма. Сформулирую резко: они парализованы из-за собственного перепроизводства. По данным “Who is who в медиевистике”, сегодня во всем мире насчитывается около 5000 специалистов в этой сфере, ежегодно они публикуют 1000 монографий и 10 000 статей. Двадцать лет назад в год печаталось всего лишь 6000 статей19. Эта огромная масса, которую уже невозможно освоить на уровне первичных источников, отражает факт неуклонного расширения самой дисциплины: сюда добавляются традиционно развивающиеся в разных странах более или менее крупные отрасли знания (правоведение, музыковедение и т.п.), появляются новые области и комплексы (климатология и т.п.). При подобной невероятной раздробленности и обширности научного знания ученый может утвердиться только путем специализации. А. Герро в состоянии, близком к отчаянию, назвал данное положение “дьявольской логикой разобщения”20. С исследованиями феодализма дело обстоит точно так же, поскольку они зависят от эффективности взаимодействия между эмпирическим изучением конкретных деталей и теоретической дискуссией. Но как же сделать правильный выбор в этом колоссальном массиве, где столько накоплено, столько повторяется и без конца дробится? <…>
А как быть со смежными дисциплинами, особенно с общественными науками, ориентированными на более широкое теоретическое обобщение? Любая рецепция частного характера оказывается рискованной, так как научные подходы смежных дисциплин историк не в состоянии разбирать критически, не может он и прямо заимствовать их номенклатуру, их методы. Что я имею в виду, будет понятнее, если “перевернуть” мысль: историк прекрасно видит, как “используется” социальными науками сам “исконно” исторический материал. Историк при этом становится подозрительным и недоверчивым, ведь он-то — адепт, посвященный, которому хорошо известно, каким гипотетическим, трудносистематизируемым, лишь условно с чем-то сопоставимым и с великим трудом поддающимся обобщению является “на самом деле” историческое знание. Историк видит неясности, подчистки и коррективы, которые неизбежны при восприятии этого знания другими науками и дисциплинами. То же самое происходит при обратном процессе. Что, интересно, думают специалисты, наблюдая, как историки заимствуют сведения из политологии, социальной психологии, экологии, политэкономии, теории управления или лингвистики? В какой мере они могут нас упрекнуть в дилетантстве? Разве теоретическая цель оправдывает любые — заимствованные — средства? Приведу лишь несколько примеров. Ален Герро уже показал, как много и одновременно как мало могут дать изучению феодализма сравнительная “политическая антропология” или этнологические исследования, посвященные развитию семейных и брачных отношений в Европе21. Что может почерпнуть для себя историк, познакомившись с системно-теоретической попыткой Вернера Ло, который понимает феодальные отношения как “комбинаторный концепт входящих и исходящих регуляторов отношений господства” (и подчинения)? Чему, например, можно научиться из историко-политологической “концепции силы” Хайде Герстенбергер?22
Этого было не избежать — мы забуксовали из-за количественного, а значит, и качественного перепроизводства. Любое решение, любое заимствование служат тому нагляднейшей иллюстрацией. Огромная масса материалов, диссоциированных вследствие разделения труда, уже не поддается оценке и интеграции. Приходится мириться с изменчивой во времени, подвижной диспропорцией между колоссальным объемом накопленных знаний и теоретической компетенцией ученых. Можно, правда, найти короткие пути, активизировав двустороннюю коллегиальную взаимопомощь. Кроме того, наши коллеги — специалисты в других областях призывают к междисциплинарности, трансдисциплинарности и тематической интеграции, но ее каждый исследователь должен осуществлять самостоятельно, в своей собственной голове23.
ЯЗЫК ИСТОЧНИКОВ
ИЛИ СОВРЕМЕННАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ?
Немецким медиевистам немало хлопот доставил предложенный Отто Бруннером метод: понятия, связанные с источниками, в известной мере избавляют от недоразумений и проекций, которые неизбежны при употреблении важнейших современных понятий, в том числе и понятия феодализма. “Социальная история не может в готовом виде заимствовать свои понятия у социологии прежних стадий ее развития, не может она получить их и из современной социологии, она должна выработать свой понятийный аппарат на первичном материале, на источниках”24. Но этот путь не даст нам избавления. Как показали О.Г. Эксле и А. Герро в их последних работах в связи с творчеством Бруннера, далеко не всегда проецирование современного образа на “мир источников” бывает вызвано эксплицитным употреблением ведущих понятий, заимствованных, например, из социологии. (О том, что без “ведущих” терминов самому Бруннеру не обойтись, сейчас речи нет.)
“…Выработать <…> на первичном материале…” — но как? Сегодня нет сомнений, что язык “самой” традиции не может стать прямой альтернативой современной терминологии, потому что он не является непосредственно понятным, беспристрастным и однозначным. Анализ даже ключевых терминов (feodum, fevum и т.д.) прекрасно показывает, какая тут царит многозначность с массой самых разных случаев словоупотребления25. То же самое можно сказать о семантике всей феодально-вассальной тематики и смежных с этим полем лексических групп — как в отдельных документах, так и в материале целых эпох26. Любые попытки систематизировать лексический материал, все его привязки к эксплицитным случаям употребления оказываются методически малосостоятельными, едва мы переходим к интерпретации. Таким образом, сама по себе лексическая семантика ничего не может нам дать. Исследование должно продвигаться дальше — к анализу языка документов. Иначе говоря, сама семантика предложения и текста также должна входить в поле исследования “феодализма”.
Важно не только учитывать полисемию релевантной для исследования лексики источников, но и иметь в виду вариативность и синонимию в обозначениях одинаковых одушевленных или неодушевленных означаемых. Решающее значение имеет при этом то обстоятельство, что при переходе от позднеантичной эпохи к Средним векам латынь из-за многочисленных сдвигов и других лексических изменений мало-помалу превращалась в некое совершенно новое средство коммуникации. Смысл этих латинских текстов для переводчика, который всю жизнь читал и изучал классическую латынь, остается совершенно непонятным27. Произошла, так сказать, “изоляция” классической латыни. В сущности, то же самое относится и к более поздним местным наречиям и затем к языкам, выработавшим собственную письменность. Это опять-таки были средства коммуникации, которые подчас разительно отличаются от языков современных. Поэтому с точки зрения методики было бы просто наивно рассматривать на одном семантическом уровне средненижненемецкую терминологию ленных отношений в “Саксонском зерцале” и в Словаре ленного права, составленном в 1803 году28. Таким образом, прямого доступа к языку источников у нас нет. Он сегодня под двумя замками — это, во-первых, ограниченность нашего знания исключительно классической латынью и, во-вторых, исторические изменения, которые претерпела лексическая семантика нашего родного языка.
Таковы условия лингвистической интерпретации документов. Тем не менее мы видим, что в нынешней ситуации, несмотря на многие положения, которые ныне подвергаются критике, в области изучения терминов и понятий есть и безусловно крупные достижения. Несомненно, больших успехов тут добились немцы (словари “Geschichtliche Grundbegriffe”, “Historisches Wörterbuch der Philosophie”), существенны и достижения французской лексикологии и исследования англо-американских историков культуры (“Cultural History”); в недавнее время важные программные положения в данной сфере сформулировал Рольф Райхардт29.
В заключение отмечу: от исследований семантических полей (лексических групп), представленных в “феодальных”, то есть существенных для изучения феодализма, источниках, можно очень многого ожидать. Эти исследования не должны ограничиваться только терминологией феодализма (“feudist language”) — они должны также охватить коннотативные и субтекстовые структуры.
АНТИКВАРНОСТЬ ТРАДИЦИИ ИЛИ АКТУАЛЬНОСТЬ ТЕОРИИ?
“Возмутитель спокойствия” остается таковым и в исторической науке послефеодального времени. Его воздействие сказывается как известное напряжение в дискуссиях по поводу “ныне” устаревших или “все еще” (либо “вновь”) актуальных аргументов и мнений. Как мы отметили в начале наших размышлений, феодализм явился на свет как провокативное понятие уже Нового времени и сохраняет этот характер поныне. Поэтому в дискуссиях о нем отражается понимание современной эпохой ее собственной легитимности, ее собственного культурного значения. И на каждом последующем этапе этой дискурсивной эволюции “сегодняшний день” феодализма опять оказывается новым…
Историческое наследие, история идеи, линии традиции, (критическая) историография, аспекты исследования — о чем бы ни шла речь, отправной точкой всегда является именно “сегодняшний день” феодализма, при этом, конечно, модифицируются различные политические, национальные и научно-дисциплинарные условия. Какие результаты дает рассмотрение понятия феодализма в его связи с последующей историей?
Кристофер Брукс указывает два важнейших фактора30. Это 1) критика прежней картины становления “современности” на рубеже XVI—XVII веков, ныне канувшей в прошлое, и 2) сходство с нею нашей “сегодняшней современности”. Критикуя точку зрения Дж.П.Э. Покока, он показал, что дискурс о феодализме вовсе не был “поздно” импортирован в Англию отдельными мыслителями-правоведами, скажем Томасом Крейгом и Генри Спелменом, воспринявшими его в связи с римским правом, — уже задолго до того, около 1550 года, феодализм обсуждался в широких политических кругах, причем понимали его уже как “intellectual rise”, то есть как свидетельство слома прежних традиционных отношений — отношений лендлордов к их tenants, отношений короля к подданным. Брукс отмечает: эта ситуация “удивительно близка к нашей сегодняшней”. Нужны ли какие-то дополнительные комментарии, чтобы обнаружить сходство с сегодняшним пониманием феодализма, а именно его трактовкой, актуальной в современной науке, но берущей начало на исходе Средних веков? А. Герро решительно предлагает другую концепцию, вернее гипотезу, суть которой в том, что двойной духовный раскол (rupture), произошедший в XVIII веке, радикально отделил нашу современность от прошлого, от эпохи, предшествовавшей Великой французской революции, и мы должны изучать прошлое, постоянно помня о существовании этой резкой грани. Сегодня нашей науке как раз этого очень не хватает. Лишь известное отстранение от важнейших культурных ценностей Нового и новейшего времени позволяет ясно увидеть “общую цельность” и “господствующую логику” феодальной Европы, утверждает А. Герро. Поэтому он подвергает резкой критике современный дискурс феодализма31. Но одновременно он сам признает ценность для традиции и новаторский потенциал определенных воззрений таких ученых, как Карл Маркс, Фюстель де Куланж, Карл Лампрехт, Марк Блок и другие. О.Г. Эксле разделяет положение Герро об эпистемологическом и семантическом рубеже эпох и подчеркивает, что само развитие дискурса Модерна не было непрерывным, при том что многие коллеги все еще не замечают прерывности этого процесса. О.Г. Эксле определяет этот рубеж, или разрыв, как противопоставление друг другу двух типов историографии — на смену позитивистской “истории-рассказу”, господствовавшей в XIX веке, пришла “история-проблема”, которая уже в кризисные годы конца XIX — начала ХХ века (1880—1925) оформилась как курс на интеграцию наук о культуре (о чем писали Ницше, Зиммель, Вебер, Дюркгейм)32. Важнейший фактор, обусловивший этот поворот, — пошатнувшаяся уверенность буржуазии в экономическом и политическом прогрессе. Отсюда вытекал новый априорный познавательный принцип: неизбежный вывод о том, что в основе любого познавательного интереса лежат актуальные культурные и ценностные связи и отношения, что каждый серьезный вопрос, адресованный прошлому, проистекает из современности и современностью легитимирован, а уже найденные ответы при изменении ценностных ориентиров становятся неудовлетворительными. <…> Так, убедительные суждения патриота и европейца М. Блока во многом, особенно в компаративистике, стали востребованы лишь сегодня. То же можно сказать о Максе Вебере, и то же следует считать справедливым применительно к Марксу, который наконец может избавиться от толкований марксистов. А то, что “великим неудачникам”, таким как Отто фон Гирке, есть что сказать насчет теории феодализма, которую еще только предстоит разработать, по-моему, несомненно. <…>
Такова структура отношений к традиции. Но необходимо осветить еще и современные ориентации, которые подпитываются свежими знаниями. М. Боргольте, указав на возрастающую — в силу приумножения явлений децентрализации в современных государствах — релевантность проблемы феодализма, полагает, что тем самым наша тема закрывается33. Я же думаю, что некоторые тенденции в исследованиях феодализма: адекватное нынешней ситуации “упразднение права”; неоднозначность понимания инструментов феодализации; микроисторическая детальность и точность описаний; в социальной области: смещение интереса от структур к отношениям в сфере повинностей и обязанностей; отказ от иерархических построений и региональное разделение типов феодализма (отход от франкоцентризма, автономия территорий) — все это находится под влиянием новых культурных и политических ценностей или даже определяется ими. Назову лишь часть перемен: сокращение временных дистанций и уменьшение предметного интереса к национальным историям (сюда все реже относят “Средневековье” и “Европу”); надежды на переговорные процессы, адекватные рыночным экономическим отношениям; экономическая неуправляемость нынешних социальных государств, постмодернистское недоверие к “крупным проектам” и “моделям”; склонность довольствоваться не принципиальными решениями, а указанием на возможности, обусловленные комплексным характером и обширностью информации; зависимость знания от теоретически исчисленных вероятностей.
Обобщим. Какими бы широкими ни были рамки историографии или истории дискурса, исследования феодализма и дискуссии о нем сформированы напряженным отношением между развитием “постисторических” дискурсов и оценкой их значимости для современных исследований Средневековья. Историко-понятийная переоценка и теоретическая “нагруженность” нерасторжимо связаны друг с другом, но у каждого ученого, участвующего в этих спорах, свой собственный взгляд на эту проблему. Для дальнейшей работы с понятием не должно иметь принципиального значения то, выносится ли решение о теоретической релевантности понятия в зависимости от политических и культурных установок какой-либо традиции или за счет критической ревизии этих установок. Каждое вошедшее в историографическую традицию понимание феодализма может быть частично или полностью актуализировано.
Но эту возможность актуализации “традиций” феодализма в ходе теоретической работы не следует понимать как возвращение к старому, в том смысле, что “нет ничего нового под солнцем”. Избежать укоренившейся в традиции пристрастности просто не удастся. Многие дискуссии о правомерности нового обращения к традиционным понятиям велись и ведутся “безуспешно” потому, что участники не согласны признать — все они оказались в одинаковой ситуации, но каждый еще раньше принял свое решение, отличное от прочих. Это не значит, что тем самым вообще закрывается путь для дальнейшего продвижения теоретических исследований.
РЕАЛЬНОСТЬ ТЕОРИИ ФЕОДАЛИЗМА
Этот мой тезис, вероятно, самый острый. Какова вообще познавательная функция используемых нами общеупотребительных понятий, например понятия “феодализм”?
Прежде позволю себе одно соображение относительно терминологии (вернее, наших представлений о том, чем являются теоретические “понятия”), а также о нашем обращении с классификационными и системнофункциональными терминами. Словарь наших теоретических работ на удивление обширен и столь же нечеток. Просматривая недавние работы по теории феодализма, я обнаружил, что в немецком, английском и французском языках фонд аналитических и описательных именований почти идентичен и может быть подразделен на четыре группы:
- Эквиваленты понятийного целого. Феодализм имеет некую сущность, является названием, объяснительной моделью или схемой; он представляет собой концепт, систему, порядок, рамку (фрейм), наконец, тип.
- Целое состоит из частей — это характерные черты, traits, свойства, признаки, features, характеристики, элементы, измерения, показатели.
- Части образуют структуру, “форму” понятия, у них есть уровень, ранг, позиция, роль, значение, воздействия.
- Сама взаимосвязь частей обладает качествами: они образуют когерентное целое, необходимое противоречивое единство, составляют слабо связанное целое или же эффективное единство, находятся друг с другом в том или ином отношении, функционируют в соответствии со своей внутренней логикой.
Сомневаюсь, что кто-то из нас пожелал бы строго научно рассматривать отдельные единицы этого словаря, их группы и отношения внутри этих групп или между ними. Мы ведь постоянно варьируем средства выражения: говоря о “модели”, подразумеваем “приблизительно” то же, что “тип”, “схема”; “элемент” означает примерно то же, что “признак” или “измерение”. Точно так же нам не известно, или мы не осознаем, каково происхождение терминов, мы не ощущаем их образности; теоретико-познавательное содержание составляющих этого лексического фонда также выносится за скобки. Главный фактор — наши языковые привычки, и мы лишь в редких случаях требуем друг от друга точности выражения. На уровне общеупотребительных понятий существует нечто вроде запрета на междоусобицы в пределах укрепленного города. Тот, кто интересуется этой лексикой с точки зрения теории познания — логики, риторики и поэтики или социальной теории, — слывет теоретиком “со стороны”, который лишь в ограниченном объеме знаком с нашими проблемами. В чем причины нашего нежелания сотрудничать с этими коллегами?
Я уверен: любой историк, решительно не желающий превратиться в рассказчика историй или намеренно отказывающийся использовать понятийный аппарат, “мечется” между двумя полюсами: индуктивного обобщения, типизации, то есть “подведения под понятия”, и дедуктивным применением понятий и их проверкой. Но ведь наше главное занятие — это, по существу, поиск заключенного в документе смысла и перевод его на наш язык, то есть процесс, похожий на перевод с иностранного языка. Выбор понятийной системы или классификации — дело десятое. Оба действия входят в единую интеллектуальную практику, обойтись без них еще никому не удалось. Однако эти операции имеют семантические различия, они то следуют одна за другой, то движутся в противоположных направлениях. Поэтому в ходе любых дискуссий необходимо различать эти два пути. А при обращении с таким серьезным “возмутителем спокойствия”, каким является понятие феодализма, это тем более важно34.
Типичные доводы, которые приводят в дискуссиях о “феодализме”: “Это слишком общее понятие, оно слишком просто. Им невозможно охватить то, что мне известно. А значит, такое понятие нереалистично, следовательно — непригодно”. Типично и высказывание Сьюзен Рейнолдс: в традиции ни одна средневековая эпоха не “удовлетворяла этой (феодальной) модели во всех отношениях”35. В чем же состоит здесь критика? От модели требуют, чтобы она отражала многообразие “феноменов”, а они должны входить в нее, подходить ей. Модель есть некое жесткое здание (не правда ли, отчетливо выступает образность этого термина?). Перестройка, ремонт — да разве они оправданны? Нет. Макс Вебер согласился бы с нами, но он и возразил бы. Его “идеальный тип” вассального ленного феодализма, выработанный путем “одностороннего усиления” определенных черт реальности, известной нам из преданий, полезен науке именно тем, что посредством (последовательного) противопоставления этому типу мы можем воспринимать эмпирическое многообразие (если это вообще возможно). В остальном же следует продолжать работать над понятием, включая в него новые элементы36. Вполне очевидна инструментальная функция понятия, которая постоянно подвергается пересмотру.
Относительно предназначения общих понятий ясность зачастую отсутствует. Мы уже довольно давно живем в условиях постоянной борьбы двух возникших в Средние века принципов, которым подчинено отношение языка и действительности. Это — реализм и номинализм. При оперативной концепции истории противоположность их обостряется и принимает форму вопроса: являются ли понятия, с которыми “работает” историк, выражением сущностных и конкретных признаков действительности, известных нам благодаря традиции, или же они — лишь инструменты, которые мы используем для наших интерпретаций и по окончании работы, так сказать, откладываем в сторону, поскольку в них больше нет надобности? По моему разумению, говорить о критериях “фальсификации” тут не слишком плодотворно. “Работа” над понятием не может ориентироваться на критерии типа: “правило — исключение из правила”, “реально — нереально”, “приемлемо — неприемлемо”. В спорах о приемлемости, или релевантности, различных концепций “феодализма” нужно добиваться открытого обсуждения всех четырех групп лексики, о которых шла речь выше; при этом необходимо, как пишет П. Косс, “уточнять, раcширять, менять и совершенствовать понятия”, привлекая, разумеется, все имеющиеся в распоряжении эмпирические средства и не допуская нелепого смешения былой и ныне ушедшей реальности с сохранившимися памятниками и документами. Столь же важно различать методы сравнения и методы обобщения, а также типологические, структурные, сравнительные и процессуальные аспекты в становлении “тогдашнего” понятия феодализма и, наконец, вариационный, контрастивный и генетический типы анализа, вышедшие на авансцену науки уже “после” заката феодализма.
При таком количестве трудностей, которые я перечислил, может сложиться впечатление, будто я нарочно постарался собрать тут разные факторы, которые бы оправдывали отказ от дальнейшего изучения феодализма. Но мне как раз, наоборот, хотелось реабилитировать понятие феодализма, этот великолепный инструмент сократовского “выспрашивания” собеседника, и оправдать само изучение феодализма — как принципиально важную, фундаментальную задачу медиевистики…37 Конечно, очень важно было показать риски, свойственные специфической структуре данного дискурса, и тут меня вдохновляла лекция М. Фуко, прочитанная им при вступлении в должность в Коллеж де Франс38. Трудности, противоречия, вероятно, и переоценка собственных возможностей — на них мы не вправе закрывать глаза, все это нужно признавать и с яростным весельем, но преодолевать сообща. Или и в самом деле бросить все эти проблемы, то есть предоставить биться над ними тем, кто не боится трудностей, и уж тогда не вмешиваться в чужое дело и не пытаться изолировать или опорочить этих людей. Ведь подобные действия вызвали бы лишь ответную реакцию, которая хорошо известна после Ницше: история — занятие для антикваров. Нет, изучение феодализма — занятие для критика истории.
Комплекс ответов, которые я дал бы на обозначенные выше вопросы, выглядит так:
- Попытки оторвать “феодализм” от нашей науки обречены бродить по замкнутому кругу заблуждений. Феодализм в нашей науке актуален и современен.
- Историческое наследие феодализма слишком ценно и многогранно, мы не вправе затемнять его смысл небрежным словоупотреблением или обесценивать слишком частым использованием.
- Построение понятия феодализма приносит больше пользы, чем определения и дефиниции, но все построения должны быть четкими, компактными, открытыми и подвижными.
- Открытая дискуссия, междисциплинарный подход, причем и в своей собственной умственной работе, способность признавать наличие пробелов, готовность тратить время, отнимая у чтения, на разговоры и другие формы обмена информацией в кругу серьезно интересующихся проблемой ученых, — именно это может принести большую пользу в условиях переизбытка теоретической, методологической и внутридисциплинарной информации.
- Только историческая семантика, несмотря на границы, отделяющие язык эпохи феодализма от античности, с одной стороны, и от Нового времени, с другой, способна преодолеть принципиальные трудности, связанные с историческими изменениями и развитием лексики и словоупотребления. Кроме того, только она может перекрыть непроходимые рвы, которые неустанно роют те, кто думает, что “царская дорога” познания — применение девиза ad fontes к неисторическим, всеобщим понятиям. Ни один документ по собственному почину не станет рассказывать о себе и своем мире нам, знающим лишь наше пространство и наше время. Ни один из так называемых “источников”39 не сообщит нам, что представлял (или не представлял) собой феодализм. Мы сами должны попытаться сформулировать это как гипотезу, открытую для критики.
- Без исторически фундированной традиции разработки понятийного аппарата нет теоретической рецепции, открытой для критики. Каждая основательно развитая и методологически обоснованная точка зрения заслуживает уважения.
- Дошедшие до нас письменные, изобразительные и другие материальные свидетельства, какими бы отрывочными они ни были, сколько бы ни обременяли их традиционные истолкования, мы должны рассматривать как драгоценные осколки, то есть фрагменты и репрезентации “целой” реальности, только это и гарантирует нам метод экстраполяции понятий и сравнения различных эпох. При этом индуктивное сжатие и обобщение понятия или признака до абстракции не следует смешивать со сравнительным изучением, при котором взгляд устремляется “вглубь”, исследуя временные и региональные различия, варианты и смещения.
В заключение позволю себе намекнуть, почему я не вижу альтернативы понятию “феодализм”, кроме той, о которой шла речь выше. Люди VI, IX, XII, XV, XVII веков, священнослужители, аристократы, крестьяне или бюргеры, если бы я объявил им, что они жили в “Средние века”, наверное, подняли бы меня на смех или не на шутку рассердились и ответили бы, что так называемое “Средневековье” — моя проблема и ничья больше. Но о том, определялась ли их жизнь тем, что они были прикрепленными к земле крестьянами или монахами, рыцарями, ремесленниками и находились в “феодальных” отношениях друг с другом, конечно, поговорили бы с охотой, согласившись с тем, что это и “их” проблема. А весь этот проект в целом я назвал бы “очищением феодализма от буржуазности” — или же “от современности”.
Перевод с нем. Г. Снежинской
_________________________________________________
* Kuchenbuch Ludolf. “Feudalismus”: Versuch über die Gebrauchsstrategien eines wissenspolitischen Reizwortes // Die Gegenwart des Feudalismus. Présence du féodalisme et présent de la féodalité. The Presence of Feudalism / Hg. von Natalie Fryde, Pierre Monnet, Otto Gerhard Oexle. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2002. S. 293—323.
1) Crouch D. Bastard Feudalism Revised // Past and Present. 1991. № 131. P. 166.
2) По мнению Адама Мюллера, в апологиях Средневековья у консерваторов и романтиков этим понятием пользуются изредка. См.: Brunner O. “Feudalismus”. Ein Beitrag zur Begriffsgeschichte // Brunner O. Neue Wege der Verfassungs- und Sozialgeschichte. Göttingen, 1968. S. 128—159.
3) Hermanns F. Schlüssel-, Schlag- und Fahnenwörter. Zu Begrifflichkeit und Theorie der lexikalischen “politischen Semantik”. Mannheim, 1994.
4) Huevel G. v. d. Féodalité, Féodal // Handbuch politischsozialer Grundbegriffe in Frankreich 1680—1820 / Hg. von Rolf Reichardt und Eberhard Schmitt. H. 10. München, 1988. S. 1—48.
5) Это в меньшей мере относится к социологии и политологии — феодализм понимается в этих науках либо как тип властных отношений, либо как общественная формация, что зависит от характера исследования — собственно исторического или по преимуществу компаративного.
6) Напомню, что существует и понятие землевладения, происхождение которого не менее хорошо известно. Его освобождение от политических коннотаций уже настолько состоялось, что научные споры и дискуссии о нем давно идут без громового сопровождения идеологических маршей.
7) Трудности словоупотребления в рамках какой-то одной дисциплины обусловлены тем, что термин не “глубоко выстрадан”, а принят условно, и это постоянно обнаруживается тем, что его берут в кавычки, то есть графически выделяют, изолируя от общего и единого речевого целого. Впрочем, многие авторы тут непоследовательны.
8) При такой постановке задачи мои дальнейшие рассуждения можно считать близкими к позиции, которая высказана А. Герро в тезисах, завершающих критический обзор состояния медиевистики, где автор подчеркивает традиционный для французской науки подход. См.: Guerrau A. L’avenier d’un passé incertain. Quelle histoire du Moyen Age au XXIe sièle? Paris, 2001. P. 293—310.
9) Reynolds S. Fiefs and Vassals. The Medieval Evidence Reinterpreted. Oxford, 1994. P. 479 ff.; Leach E. Talking about talking about talking “feudalism” // Feudalism. Comparative Studies / Ed. by Edmund Leach, S.N. Mukherjee, John Ward. Sydney, 1985. P. 6—24.
10) Guerrau A. Op. cit. P. 298.
11) Töpfer Bernhard. Die Herausbildung und die Entwicklungsdynamik der Feudalgesellschaft im Meinungsstreit von Historikern der DDR // Die Gegenwart des Feudalismus. Présence du féodalisme et présent de la féodalité. The Presence of Feudalism / Hg. von Natalie Fryde, Pierre Monnet, Otto Gerhard Oexle. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2002. S. 271—291.
12) Clouscar Michel. L’être et le code: Le procès de production d’un ensemble précaptialiste. Paris: Mouton. [1972]. 626 p.
13) См.: Hyams Paul. Homage and Feudalism: a Judicious Separation // Die Gegenwart des Feudalismus… S. 13—49.
14) Feller Laurent. Éléments de la problématique du fief en Ita-lie // Ibid. S. 153—174.
15) Краткое резюме дискуссии приводит один из ее компетентных инициаторов; см.: Bonnassie. P. Les sociétés de l’an mil. Un monde entre deux âges (Bibloitheque du Moyen Age, 18). Bruxelles, 2001. P. 9—12.
16) Wickham Ch. Le forme del feudalismo // Il feudalismo nell’alto medioevo. 2 Bde. Spoleto, 2000. P. 28—46.
17) Ward J.O. Feudalism: Interpretative Category of Framework of Life in the Medieval West? // Feudalism: Comparative Studies. Sydney, 1989. P. 40—67.
18) Guerreau A. Le féodalisme. Un horizon theorique. Paris, 1980. P. 173—210; Idem. Féodalité // Dictionaire raisonne de l’Occident medieval / Hg. von J. Le Goff, J.-C. Schmitt. Paris, 1999. P. 387—406.
19) Все данные — приблизительные. См.: Répertoire International de Médiévistes. 6. Aufl. Paris, 1987; Интернет-ресурс: International Medieval Bibliography.
20) Guerreau A. L’avenier… P. 275.
21) Ibid. P. 259—264. (О книгах: Balandier G. Politische Anthropologie. München, 1976; Goody J. The development of family and marriage in Europe. Cambridge, 1983.)
22) Loh W. Kombinatorische Systemtheorie: Evolution, Geschichte und logisch-mathematischer Grundlagenstreit. Frankfurt, 1980. S. XXIII; Gerstenberger H. Die subjektlose Gewalt. Theorie der Entstehung bürgerlicher Staatsgewalt. Münster, 1990.
23) Stand und Perspektiven der Mittelalterforschung am Ende des 20. Jahrhunderts / Hg. von O.G. Oexle. Göttingen, 1996.
24) Brunner O. Neue Wege… S. 102.
25) Tiefenbach H. Studien zu Wörtern volkssprachlicher Herkunft in karolingischen Königsurkunden. Ein Beitrag zum Wortschatz der Diplome Lothars I. und Lothars II. München, 1973. S. 100 ff.; Tsrushima H. Feodum in Kent c. 1066—1215 // Journal of Medieval History. 1995. Vol. 21. P. 97—115.
26) См.: Keller H. Das Edictum de beneficiis Konrads II. und die Entwicklung des Lehnswesens in der ersten Hälfte des 11. Jahrhunderts // Il feudalismo… S. 227—257; Poly J.-P. Vocabulaure “féodo-vassalique et aires de culture le haut Moyen age” // La lexicographie du latin médiéval et ses rapports avec les recherches actuelles sur la civilisation du Moyen age. Paris, 1981. P. 167—190; Bonnassie P. Nouveautes linguistiques et mutationa economic-sociales dans la Catalogne des Ixe—XI siècles // Bonnassie P. Les sociétés. P. 389—410; Guerreau-Jalabert A. Parole/Parabole. La parole dans les langues romanes: Analyse d’un champ lexical et sémantique // La parole du prédicateur, Ve—XVe siècle / Hg. von R.M. Dessi, M. Lauwers. Nizza, 1997. P. 311—339.
27) Это показано А. Герро на примере Odd Langholm в статье: Guerreau Alain. À la recherche de la cohérence globale et de la logique dominante de l’Europe féodale // Die Gegenwart des Feudalismus… S. 195—210.
28) Hellbach J.Ch. Wörterbuch des Lehnrechts. Leipzig, 1803.
29) Reichardt R. Historische Semantik zwischen Lexicometrie und New Cultural History // Aufklärung und Historische Semantik. Interdisziplinäre Beiträge zur westeuropäischen Kulturgeschichte / Hg. von R. Reichardt. (Zeitschrift für Historische Forschung, Beiheft 21). Berlin, 1998. S. 8—28.
30) Coss Peter. From Feudalism to Bastard Feudalism // Die Gegenwart des Feudalismus… S. 79—107.
31) Guerreau A. Fief, féodalité, féodalisme. Enjeux sociaux et réflexion historienne // Annales ESC. 1990. Vol. 45. P. 137— 166; Idem. Féodalité // Encyclopédie philosophique universelle, II: Les notions philosophique. Dictionnaire, Vol. 1. Paris, 1989/90. P. 977—980.
32) Oexle O.G. Kultur, Kulturwissenschaft, Historische Kulturwissenschaft. Ueberlegungen zur kulturwissenschaftlichen Wende // Das Mittelalter. 2000. Bd. 5. S. 13—33.
33) Borgolte Michael. Otto Hintzes Lehre vom Feudalismus in kritischen Perspektiven des 20. Jahrhunderts // Die Gegenwart des Feudalismus… S. 247—269.
34) Можно сослаться на труды Р. Хилтона и Э. Питца, ученых, которые впечатляющим образом выстроили свою научную работу: изучение источников — одно дело, дискуссии о понятиях — совсем другое. [Ср.: Pitz Ernst. Die griechisch-römische Ökumene und die drei Kulturen des Mittelalters. Geschichte des mediterranen Weltteils zwischen Atlantik und Indischem Ozean 270—812. Berlin: Akademie Verlag, 2001; Pitz Ernst. Auf der Suche nach dem Beginn der Neuzeit. Oder: Wesen und Schwinden der Feudalgesellschaft // Wege in die Neuzeit / Hg. von Thomas Cramer. München, 1988; Hilton Rodney. Bond Men Made Free: Medieval Peasant Movements and the English Rising of 1381. London: Temple Smith, 1973 и Hilton Rodney et al. The Transition from Feudalism to Capitalism. London: New Left Books/Humanities, 1976. — Примеч. ред.]
35) Reynolds S. Fiefs and Vassals. The Medieval Evidence Reinterpreted. P. 479.
36) Weber M. Die “Objektivität” sozialwissenschaftlicher Erkenntnis // Weber M. Soziologie — Weltgeschichtliche Analysen — Politik. Stuttgart, 1964. S. 186—262.
37) Вместо понятия “феодализм” нередко используются такие: христианский Запад, латинский Запад, старая Европа, традиционная Европа, страны Запада и др. По этому вопросу стоило бы организовать специальную дисскусию.
38) Foucault M. Die Ordnung des Diskurses. Mit einem Essay von Rolf Konersmann. Frankfurt am Main, 1991.
39) Kuchenbuch L. Sin mediävistische Quellen mittelalterliche Texte & Zur Verzeitlichung fachlicher Selbstverständlichkeiten // Die Aktualität des Mittelalters / Hg. von H.-W. Goetz. Bochum, 2000. S. 317—354.