Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
В девяностые годы он жил в съемной квартире, в центре Тель-Авива, в нескольких минутах ходьбы в шлепанцах до моря. Проходишь мимо лавки с конфетами, лотерейными билетами, прокладками и сигаретами, минуешь большой вертел с мелко-мелко порубленным “арабским мясом” (такая вывеска попалась как-то в Москве — над киоском с шаурмой), оставляешь за спиной рвотно-клубничного цвета массажный кабинет с “наташами” и тихий омут с зеркальными стеклами — контору по продаже недвижимости, с Йосями и Ициками. Поворачиваешь за угол, узкая дорожка, что-то подсасывающе-тоскливо похожее на торец родной хрущобы из детства, ну-ну, никакого кошмара прямого возвращения, просто убожество везде одинаково. Несколько пролетов лестницы, звонок в дверь с именем предыдущего транзитного жильца. Здравствуйте, Саша (приветствие зеркально). Узкое лицо, слегка землистого оттенка, напряженно-внимательные, немного навыкате, глаза, узкие бледные губы, классическая рубашка, синие джинсы, не помню, видел ли его когда-нибудь в тишотке, в шортах — точно никогда. Салон, гостиная: комната метров в 15, с окнами “во двор”, то есть в песок и чахлую растительность между задними стенами нескольких тесно стоящих домов. Буфет пятидесятых годов, наподобие тех, что были в России у бабушек и доживают по сей день на дачах, но здесь на застекленных полках, вместо положенных вазочек и фужеров, — книги. Диванчик, кресло, журнальный столик (все — примерно оттуда же, из пятидесятых-шестидесятых годов, по-видимому, от хозяев квартиры, ничего своего, благоустраивающего). Телевизор, один из российских каналов по вечерам обычно все время включен, параллельно разговору. В простенке между буфетом и дверью, на высоте приподнятой руки, висит лист бумаги, на нем крупными буквами: “Прощаясь с Александрией, которую теряешь”. Цитата из Кавафиса, конец стихотворения “Покидает Дионис Антония”, в переводе С. Ильинской, из той, очень важной для многих из нас, книги карманного формата 1984 года[1]. Стоит, я думаю, процитировать полностью — то, что он продолжал каждый раз в уме, взглянув на этот девиз.
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) —
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное — не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь.
Ответ на этот призыв — корпус в сотни страниц, сформировавший две его первые книги, — составлялся за кухонным столом, в узком темном отростке между прихожей и хозяйственным балконом. Традиции разночинцев продолжались над песками палестинского побережья, намытыми Нилом, на рубеже третьего тысячелетия, в государстве евреев, в городе с названием Городище-Весны.
Променад в Тель-Авиве. Дефилирование в сторону Яффо. В облаке разговора о русской литературе. Начинает темнеть. Разбойничья цитадель на горизонте зажигает огоньки. Но ведь так называемый московский концептуализм обращен в прошлое, поскольку он отрабатывает советский опыт. Во влажной полумгле субтропического болота сгущается эротическая взвинченность. Да, но с другой стороны — название исторически обусловленное, между отдельными персоналиями не так уж много общего, и каждого имеет смысл воспринимать в развитии. Растет, прорастает, качается шуршание, стрекот, вздохи, усиливаются запахи, скользят и заваливаются по сторонам какие-то тени. Вообще, хорошо бы завести такие палки, как у прогуливающихся в XIX веке, — и бить по головам все эти парочки, а, как вы думаете? Да, вы совершенно правы. Ну, помните, как Гоголь то ли в Италии, то ли в Швейцарии, бил палкой попадавшихся на дорожке ящериц, очень не любил этих тварей.
Лето 1997 года. В издательстве “НЛО” вышла книга “Расставание с Нарциссом”. Собрание по этому поводу. Круг журнала “Зеркало”. Литературный салон “Крыша”: полуверанда-полусад на крыше посреди города, литературные чтения, при этом — что-то вроде летнего кафе при литературном зале. Знакомства, объяснения, заспинные шуточки, поцелуи в ванной при полуживом муже в соседней комнате. Бумажные стаканчики с галилейским молодым вином и пластмассовые тарелки с полужидким сыром, мясистым разноцветным перцем, кислыми яблочными дольками и ломтями питы, хлебнувшими серо-розовой стихии хумуса. Медитативность обстановки поддерживает похрапыванье, заполняющее паузы во время чтения или беседы: это один из старших литературных собратьев задремал на канапе в дальнем полутемном извороте зачарованного сада… Гольдштейн рассказывает о том, что формировало его в юности. Приморский южный город — Баку. Книги — когда выходишь к вечеру из библиотеки с головой, горящей роскошней заката, от чтения десятков неизвестных раннесоветских писателей двадцатых годов, сохранившихся в провинциальном запаснике — и стоящих там, как китайские боеголовки, бесконечными рядами в подземных укрытиях. Отношения с окружающим миром — не в меньшей степени с Востоком, чем с советской системой; филолог, пишущий диссертации для делающих карьеру отпрысков закавказской элиты. Армянские погромы. С чувством констатации непреложного факта — о том, что уехать из Баку в Тель-Авив было гораздо легче, чем в Москву. Монолог переходит в общий разговор. Я предположил, что его стиль — изощренность агрессивной мягкости — восходит к традиции выживания при дворе какого-нибудь персидского или византийского владыки. Ему понравилась эта фраза — вероятно, шире, чем литературно. Один из лейтмотивов всех бесед: неизбежность прямой речи. Надежда: личным сообщением, интимным говорением можно попытаться преодолеть дикое скопление условностей, фальши, нагромоздившихся за последние более чем полвека в литературе на русском языке. И в любом случае — вне “улицы”, вне страны своего языка других вариантов не бывает.
Из надписи на “Расставании с Нарциссом”: “…Хочется думать, мы еще кое-что учудим, этой надеждой и жив (состояние, разумеется, очень временное). А посему — не затеять ли что-нибудь глубоко замечательное, с написанием слов и хлопанием дверями?..”
Во второй половине девяностых годов он провел несколько художественных акций. Его партнером был Александр Ротенберг, артистичный и обаятельный человек, зарабатывавший на жизнь молниеносными портретами на центральном променаде в Иерусалиме и участвовавший в нескольких альманахах в качестве эссеиста и интервьюера. Одна из акций — несение большого деревянного ноля по Виа Долороза (Крестному пути). Гольдштейн говорил, что они были готовы к побоям. Но — ничего не произошло. Более того, неся свой ноль по узким извилистым улочкам туристического арабского рынка, мимо кожгалантереи, пряностей, кальянов, керамики и проч. (включая магендовиды и крестики), два просвещенных русских еврея встречали с разных сторон лишь доброжелательно-равнодушные, снисходительные улыбки… видимо, какой-то слабый раствор средиземноморской интонации, прозвучавшей примерно две тысячи лет назад: “Что есть истина?..” Я, среди еще нескольких человек, встречал нуленосцев у Яффских ворот. Постояли. Кто-то из них, задумчиво подняв бровь, сказал, что изготовление нуля было более напряженной и трудоемкой задачей… Теперь возникла еще одна проблема — а что с ним делать. Прислонили к стене у одной из лавок с сувенирами. Решили посмотреть, что будет дальше. Тоже ведь — отдельная ситуация, да? Отошли на пару десятков метров, стали потихоньку наблюдать. Через несколько минут ветром нанесло арабских мальчишек. Клевый деревянный конек получился.
Другая акция — сдача в аренду Русского Писателя на рынке “Махане Йехуда”, центральном рынке в еврейском Иерусалиме. Продавался непосредственно литератор Александр Гольдштейн. В качестве продавца подвизался Ротенберг — живой, деловито-доброжелательный, с папкой, где лежали бланки договоров об аренде данного писателя. За определенную сумму, в соответствии с договором, на день, неделю или месяц. В обязанности нанимаемого входит говорение на любые литературные темы, без ограничений времени, в пределах общего срока аренды… Гольдштейн наглядно демонстрировал, о чем идет речь: на протяжении примерно полутора часов он непрерывно разговаривал о литературе, как тарелка на здании сельского клуба. Хуже всего, невротически, реагировали на предложение бывшие соотечественники. Опасливо приблизившись, послушав, удалялись чуть ли не с ругательствами. “Средние израильтяне” добродушно хмыкали, пожимали плечами и шли дальше по своим делам. Реальным контингентом оказались религиозные. Один впал в продолжительный задор, полчаса выяснял все детали, включая те, которые акционисты и сами не продумали (насчет того, чем кормить, как, режим жизни и так далее), потом стал скрупулезно, так же конкретно, по делу, торговаться. Расстались, не сойдясь в цене, очень довольные друг другом. Для религиозных евреев ситуация оказалась опознаваемой и потому могущей быть адекватно разыгранной — в жанре мидраша. “Рабби Майзлиш, переодевшись бродячим торговцем, пришел в Хмельник и встал там на рынке, рассказывая истории о мудрецах…”
Он обычно предпочитал называть себя не писателем, критиком, эссеистом, а литератором. Гольдштейн занимался только литературой, был весь — персонифицированная литература. Жил словами, сплетениями слов, словесной тканью, как ювелир — драгоценными камнями, мастер ковров — нитями и их переплетениями. На одном из вечеров, который мне довелось вести, я видел, из-за плеча, когда он читал, его рукопись: это был огромный лист газетного формата, где сверху вниз, параллельно шли несколько столбцов мелко набранных букв, без абзацев и отступов, слитно: сплошной, нерасторжимый ковер слов, ЛИТЕРАТУРЫ, “луг духовный”…
Плоский блекло-желтый песчаный плац на прибрежной равнине. Тесные ряды невысоких белых плит, уходящие в перспективу. Бетонная ячейка, в которую из савана вытряхивают тело, как сигарету из пачки… Саван потом лежал, брошенный, вроде пляжного полотенца, на соседнем надгробье.
Сентябрь 2006 г.
____________________________
1) Кавафис К. Лирика. М.: Худож. лит., 1984.