Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2006
Умер Арон Яковлевич Гуревич. Умер человек, соединивший, по словам поэта, “двух столетий позвонки”. Его первая научная публикация увидела свет в 1950 году, на закате сталинской эпохи, вскоре после недоброй памяти кампании по борьбе с “космополитизмом”, одной из жертв которой стал учитель Арона Яковлевича, А.И. Неусыхин. Последняя монография Гуревича (“Индивид и социум на средневековом Западе”) вышла в России в 2005 году. За более чем полвека, прошедшие между этими событиями, изменилось очень многое: закончилась советская эпоха, а вместе с ней — и господство “единственно верного учения”. В отечественной гуманитаристике появилось невиданное ранее методологическое разнообразие. Среди ученых, которые внесли наибольший вклад в обновление проблематики и подходов российской исторической науки, одно из первых мест по праву принадлежит А.Я. Гуревичу.
Могу засвидетельствовать: в мои студенческие годы, пришедшиеся на период позднего “застоя” и начала “перестройки”, именно Гуревич был властителем дум молодого поколения историков. Двумя главными книгами, прочитанными мной на студенческой скамье и во многом повлиявшими на мое становление как историка, были “Категории средневековой культуры” А.Я. Гуревича и “Апология истории” Марка Блока, изданная в русском переводе под редакцией и с большой сопроводительной статьей Арона Яковлевича. Тогда же, примерно в середине 1980-х годов, я единственный раз в жизни имел возможность видеть и слышать знаменитого мэтра: Гуревич прочел в Ленинградском отделении Института истории СССР (ныне — Санкт-Петербургский институт истории РАН) доклад о средневековых exempla — “примерах”, к которым прибегали для оживления своей речи проповедники1. Помню придирчивые замечания вполголоса присутствовавших на докладе медиевистов: Арон Яковлевич всегда был сильным раздражителем для своих коллег…
А в 1989 году вышел первый выпуск альманаха “Одиссей”. С тех пор каждый год я с нетерпением ждал выхода очередного тома этого удивительного издания; принося драгоценную “добычу” домой, я прочитывал каждый выпуск альманаха “от корки до корки”, засиживаясь порой глубоко за полночь…
Важно подчеркнуть, что с самого начала руководимая А.Я. Гуревичем редколлегия альманаха предоставляла слово на его страницах ученым разных стран и разных специальностей. Здесь можно было прочесть работы Н.З. Дэвис, П. Бёрка, К. Гинзбурга, Ж. Ле Гоффа и других мировых знаменитостей; статьи медиевистов соседствовали с выступлениями востоковедов, антиковедов, русистов. Слово “междисциплинарность” в начале 90-х годов XX века еще не утвердилось в русском языке, но именно такова была направленность “Одиссея” с первых лет его существования: наряду с историками, там печатались работы психологов, лингвистов, социологов, этнографов (жаль, что в новом, XXI столетии этот междисциплинарный стиль был во многом утрачен, и “Одиссей” стал больше похож на другие “однородно-исторические” журналы).
Конец 1980-х годов был для А.Я. Гуревича периодом широкого научного признания — не только за рубежом (там еще в 1970—1980-е годы его книги издавались в переводах на многие языки), но и в своем Отечестве. Особенно знаменательным был 1989 год — год выхода первого выпуска “Одиссея” и проведения в Москве международной конференции, посвященной 60-летию французской школы “Анналов”. Недаром, вспоминая о том времени в своем интервью, публикуемом (увы, посмертно) в данном номере “НЛО”, Арон Яковлевич говорит о “прорыве огромной психологической значимости”: “Это был перелом. Это была победа”.
Думается, эти слова употреблены здесь не случайно: А.Я. Гуревич по натуре был бойцом; для него торжество отстаиваемых им новых научных идей было глубоко личным, выстраданным делом. Об этом очень удачно выразился Л.М. Баткин (и как раз в связи с творческой биографией Гуревича): “То, что на Западе обычно было более или менее увлекательным интеллектуальным ремеслом, оказалось для советских “гуманитариев-шестидесятников” чем-то неизмеримо большим: культурным пересозданием, обретением жизненного смысла и личным освобождением, почвой для воссоздания из пепла внеофициальной, подлинной научной среды”. Это было, по словам Баткина, возвращением “на большак мировой культуры”2. Мне кажется, именно в этом состоит главная заслуга А.Я. Гуревича и его коллег перед нынешним поколением отечественных гуманитариев: задолго до падения “железного занавеса” они работали над тем, чтобы преодолеть в себе и своих читателях последствия научной и культурной изоляции, искусственно созданной в СССР правящим режимом.
Здесь я подхожу к центральной теме этих заметок — связующей роли А.Я. Гуревича в “воссоединении” отечественной и мировой науки и его участию в антропологическом повороте, во многом изменившем представления о проблематике, задачах и подходах истории.
Еще в 1960-х годах Гуревич стал убежденным сторонником “новой исторической науки”, разрабатывавшейся французскими учеными из группы “Анналов”. В 1970—1980-е годы он совместно с Л.М. Баткиным, А.Л. Ястребицкой, Ю.Л. Бессмертным активно популяризировал достижения этой исторической школы на страницах реферативных сборников ИНИОН, а с 1989 года — в “Одиссее”. По инициативе и при активном участии А.Я. Гуревича появились русские издания книг М. Блока (“Апология истории”, “Короли-чудотворцы”), Ж. Ле Гоффа (“Цивилизация средневекового Запада”), Ф. Арьеса (“Человек перед лицом смерти”).
Важно, однако, что, в отличие от некоторых других комментаторов работ французских историков, ограничивавшихся их пересказом и популяризацией, Гуревич в своем собственном научном творчестве шел во многом тем же путем и изучал те же проблемы, что и его парижские коллеги. По собственному признанию Арона Яковлевича, его эволюция как ученого имела ту же направленность: от аграрной и социальной истории — к истории ментальностей и культуры3. Решающий поворот произошел во второй половине 1960-х годов: изучение скандинавского материала, с одной стороны, и внимательное чтение трудов М. Блока, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа и других “анналистов” — с другой, привели А.Я. Гуревича к осознанию недостаточности “внешнего” описания общества (форм поземельной зависимости и т.п.) и к необходимости взгляда на него “изнутри” — с точки зрения представлений и ценностей людей изучаемой эпохи. Характерно, что, стремясь понять смысл щедрых скандинавских пиров и даров, исследователь обратился к классической работе М. Мосса “Эссе о даре”. Так произошел поворот к исторической антропологии, отраженный в двух, вероятно, важнейших книгах Гуревича: “Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе” (1970) и “Категории средневековой культуры” (1972).
Первая из названных книг ознаменовала разрыв А.Я. Гуревича с официальной советской медиевистикой (причем самым тяжелым моментом для автора была даже не инспирированная сверху кампания по осуждению его труда, а охлаждение отношений с любимым учителем — А.И. Неусыхиным)4, вторая положила начало его широкой международной известности: в последние десятилетия Гуревич стал, по-видимому, самым цитируемым отечественным историком в мире.
То, что антропологизация истории во Франции и в России (СССР) началась почти одновременно в 1960-е годы, несмотря на разделявший эти страны “железный занавес”, — факт очень показательный с науковедческой точки зрения. Он свидетельствует о единстве мирового историографического процесса, об общности проявляющихся в нем тенденций. Многие, если не все, национальные школы прошли в XX веке через увлечение социально-экономической историей и клиометрией; интерес к “истории снизу”, к судьбам народных масс был характерен не только для советских ученых: его разделяли и британские историки-марксисты, и многие французские и итальянские историки левой политической ориентации. В 60—80-е годы XX века именно в этой научной среде возникло историко-антропологическое направление5, которое в нашей стране ассоциируется прежде всего с именем А.Я. Гуревича.
Работы Гуревича показательны еще в одном отношении: у него, как и у его зарубежных коллег, двигавшихся в сторону исторической антропологии, конкретно-исторические наблюдения опережали методологическую рефлексию и выработку соответствующей терминологии. Сам термин “историческая антропология” утвердился во французской историографии к концу 1970-х годов6. А.Я. Гуревич впервые использовал его, насколько мне известно, в 1984 году в обзоре новейших исследований французских медиевистов, а затем повторил два года спустя в сопроводительной статье ко второму изданию русского перевода “Апологии истории” Марка Блока7.
Однако к выработке историко-антропологического подхода (еще не используя самого этого термина) А.Я. Гуревич, как уже говорилось, приступил намного раньше, во второй половине 1960-х годов. Тогда для обозначения предмета своих занятий он охотно пользовался термином “социальная (или социально-историческая) психология”8, который получил широкое распространение благодаря книге Б.Ф. Поршнева9 и руководимому им на рубеже 1960—1970-х годов семинару по исторической психологии. От этого термина Гуревич не отказывался и впоследствии — вплоть до 1990-х годов10. Однако, начиная с книги “Категории средневековой культуры” (1972), он все чаще для обозначения мировосприятия людей прошлого стал использовать выражение “картина мира”. Наконец, в 1980-е годы разнообразие терминов, используемых Гуревичем в его работах, стало еще больше благодаря активному использованию им слова “ментальность”, взятому “на вооружение” у французских коллег.
Если глядеть из сегодняшнего дня, становится понятно, что все перечисленные термины (к ним можно добавить еще “стиль мышления”, “мировидение” и т.д.) использовались Ароном Яковлевичем взаимозаменяемо: он искал подходящее слово для обозначения представлений, свойственных данному обществу, того взгляда “изнутри”, который К. Гирц назвал “местным знанием” (local knowledge), а К. Пайк еще раньше — “эмным” (emic), в отличие от “этного” (etic), подходом11. Именно это стремление понять людей прошлого, взглянуть на мир их глазами составляло и составляет суть исторической антропологии. Но когда двадцать лет назад Арон Яковлевич начал знакомить российских коллег с этим новым направлением исторических исследований, от многих из них смысл антропологического подхода ускользал, особенно если они судили о нем только по программным статьям Гуревича, не вчитываясь в его конкретные исследования и не зная обширной зарубежной литературы на эту тему. В подобной ситуации терминологическая нечеткость (одинаково свойственная и А.Я. Гуревичу, и его французским коллегам) приводила на российской почве к серьезным недоразумениям.
Здесь я возвращаюсь к мысли о посреднической роли Арона Яковлевича в нашей науке: для зарубежных историков он был крупнейшим представителем российской медиевистики, но для своих соотечественников — самым авторитетным знатоком новых направлений мировой исторической науки, прежде всего — исторической антропологии. Неудивительно поэтому, что рецепция этого направления в России происходила под сильным влиянием личности и трудов А.Я. Гуревича.
В конце 1980-х годов Арон Яковлевич опубликовал серию статей об истории ментальностей и исторической антропологии, и, хотя, судя по названиям, речь шла о двух разных направлениях исследований, из объяснений Гуревича следовало, что их предметное поле совпадает. “Одна из главных задач исторической антропологии, — писал он, — и состоит в воссоздании картин мира, присущих разным эпохам и культурным традициям…”12 Список тем “историко-антропологического исследования” в другой его программной статье, по существу, ничем не отличался от перечня “основных представлений людей”, который тот же автор привел в работе о проблемах истории ментальностей13.
Отмеченная терминологическая путаница (“история ментальностей” и “историческая антропология” — два направления или все-таки одно?) отражала тогдашнюю ситуацию во французской историографии, лидеры которой до конца 1980-х годов не имели ясной позиции по поводу соотношения указанных понятий14. Но уже к началу 1990-х годов накопившиеся сомнения относительно применимости категории “ментальность” в работе историков побудили мэтров школы “Анналов” сделать решительный выбор в пользу “исторической антропологии” как названия отстаиваемого ими направления исследований. В 1991 году на вопрос своего коллеги Гуревича о соотношении понятий “история ментальностей” и “историческая антропология” Жак Ле Гофф ответил со всей определенностью: “История ментальностей и историческая антропология никогда не смешивались. Они сложились почти одновременно, но соответствовали разным целям и объектам. Историческая антропология представляет собой общую глобальную концепцию истории. Она объемлет все достижения “Новой исторической науки”, объединяя изучение менталитета, материальной жизни, повседневности вокруг понятия антропологии. Она охватывает все новые области исследования, такие, как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т.п. Ментальность же ограничена сферой автоматических форм сознания и поведения”15.
Утверждение Ле Гоффа о том, что “история ментальности” и “историческая антропология” якобы никогда не смешивались, едва ли соответствует истине: и в его собственном творчестве, и в работах других “анналистов” можно найти немало примеров такого смешения; но фактом является то, что с конца 1980-х — начала 1990-х годов и Ле Гофф, и некоторые его коллеги (в частности, А. Буро) стали высказываться в пользу ограниченного использования понятия “ментальность”: этот термин уже не годился, по их мнению, для обозначения всего поля исследований “новой исторической науки”16.
Однако А.Я. Гуревича ответ Ж. Ле Гоффа не удовлетворил. Хотя друзья еще в 1970-е годы в шутку называли Арона Яковлевича “представителем школы “Анналов” в Москве”17, он отнюдь не был готов соглашаться с каждым словом французских коллег и не раз спорил по тем или иным вопросам с тем же Ле Гоффом, критиковал концепцию Ф. Арьеса и т. д. Вот и в данном случае Гуревич остался при своем мнении и до конца жизни сохранил в своем инструментарии понятие “ментальность”. О причинах такого “методологического упорства” я выскажу некоторые предположения чуть ниже.
Как же восприняли историческую антропологию — в интерпретации А.Я. Гуревича — его российские коллеги? Коротко говоря, их представления об этом предмете оказались очень расплывчатыми.
А.И. Куприянов, делая в 1996 году обзор становления исторической антропологии в России, центральное внимание уделил истории ментальностей, ссылаясь в качестве методологической основы на работы А. Я. Гуревича. При этом из текста статьи так и осталось неясным, является ли изучение ментальностей одним из направлений внутри исторической антропологии, или это — два самостоятельных направления, причем второе — как более перспективное — идет на смену первому18.
Не внесла ясность в понимание сути исторической антропологии и специальная конференция, ей посвященная, которая прошла в РГГУ в 1998 году. Участники форума не пришли к единому мнению, каким должно быть поле деятельности для этого нового научного направления: одни из них, вслед за А. Я. Гуревичем, видели суть исторической антропологии в изучении ментальностей; другие же понимали ее как исследование роли личности в истории и т.п.19
В адрес А.Я. Гуревича раздавались и критические голоса: так, Д.А. Александров возражал против отождествления исторической антропологии и истории ментальностей, ссылаясь на работы британских (Э.П. Томпсон, П. Бёрк) и американских (Н.З. Дэвис) исследователей, в которых, действительно, понятие “ментальность” не играло важной роли20.
Оригинальную позицию занял А.Л. Юрганов: свою монографию, опубликованную в 1998 году, он озаглавил: “Категории русской средневековой культуры”, отталкиваясь от знаменитого труда А.Я. Гуревича и одновременно полемизируя с ним. Во введении к книге Юрганов отмечал, что избранный им подход “вписывается в стратегию исторической антропологии школы “Анналов””, хотя и имеет свою специфику21. Спустя, однако, всего несколько лет этот исследователь разочаровался в познавательных возможностях упомянутого научного направления и заявил, что историческая антропология исчерпала себя; при этом характеристику критикуемого им направления он целиком построил на цитатах из статьи А.Я. Гуревича22.
В отличие от А.Л. Юрганова, я не считаю возможности исторической антропологии исчерпанными, но характеристика этого направления А.Я. Гуревичем не кажется мне вполне удачной. Я полагаю, что он не учел эволюцию исторической антропологии — от ранних форм типа французской истории ментальностей до появившейся позднее итальянской микроистории; следовало бы также принять во внимание многообразие видов антропологически ориентированной истории в разных странах (немецкая Alltagsgeschichte, американская New Cultural History и т.д.).
Вместе с тем, некоторые критические замечания в адрес Арона Яковлевича, высказанные мною в опубликованной несколько лет назад книге об исторической антропологии, кажутся мне сейчас несправедливыми. Так, говоря о трудностях, с которыми было связано восприятие исторической антропологии в России, я позволил себе написать: “С легкой руки А.Я. Гуревича сам этот термин (“историческая антропология”. — М.К.) стал пониматься как синоним исследования ментальностей”23. Не говоря уже об излишней “легкости” этого пассажа, я думаю теперь, что Арон Яковлевич не заслужил подобного упрека.
Прежде всего, нужно подчеркнуть, что трудности рецепции исторической антропологии в России были обусловлены в первую очередь слабой осведомленностью отечественных историков о новых направлениях зарубежной историографии. Те из российских коллег, кто (подобно Д.А. Александрову) имел некоторое самостоятельное представление об исторической антропологии, отнюдь не склонны были принимать на веру предложенную А.Я. Гуревичем характеристику этого направления исследований.
Кроме того, и последователи, и критики взглядов Гуревича на историческую антропологию (увы, автор этих строк не является здесь исключением) часто довольствовались несколькими отрывочными цитатами из его программных статей. А между тем, как уже говорилось выше, с годами менялся понятийный аппарат, используемый исследователем, уточнялись некоторые взгляды и оценки.
До последнего дня А.Я. Гуревич размышлял над перспективами исторической антропологии, разработке которой он посвятил всю вторую половину своей долгой творческой жизни. Итоги этих размышлений были подведены в большой статье, опубликованной в 2005 году на страницах “Нового литературного обозрения”.
В этой статье, солидаризируясь с моей позицией по поводу невозможности какой-либо дефиниции исторической антропологии, А.Я. Гуревич подчеркнул необходимость при ее оценке опираться на конкретные исследования — вместо попыток выработать “всеохватную — и потому малосодержательную” характеристику этого направления24. В предложенном далее автором обзоре работ зарубежных коллег и собственных исследований многое уже знакомо читателям по прежним публикациям Гуревича (образ Другого, проблема “инаковости” и т.д.), а некоторые замечания делаются впервые (например, собственный исследовательский подход, использованный в статье о поругании умерших средневековых государей25, характеризуется как метод “плотного описания” К. Гирца).
Не обошлось в этом тексте и без столь любезного сердцу Арона Яковлевича “менталитета”. Отвечая критикам этого понятия, Гуревич замечает по поводу попытки Ж. Ле Гоффа обособить историю ментальностей от исторической антропологии: “Не скрою, это расчленение скорее ставит меня в тупик, нежели проясняет проблему”26.
Думается, позиция Гуревича в этом споре с Ле Гоффом станет понятнее, если учесть, что он, как было показано выше, употреблял термин “ментальность” в очень широком смысле, как синоним мировидения, картины мира и т.п. Без такого взгляда “изнутри” изучаемого общества он совершенно обоснованно считал историческую антропологию невозможной. Между тем его французские коллеги с конца 1980-х годов стали понимать “ментальность” более ограниченно (как автоматические формы мышления и поведения), перенеся внимание на изучение представлений, ценностей, интересов. Эти различия в трактовке термина “ментальность” и стали, на мой взгляд, источником упомянутых разногласий.
Возвращаясь к рецепции исторической антропологии в России, хочется заметить, что наша страна не стала исключением из общего правила: нигде это научное направление не вырастало из теоретических манифестов, всюду ему предшествовали конкретные исследования. Историки-русисты потратили больше десяти лет на бесплодные споры о терминах (“менталитет”, “историческая антропология” и т.д.), и только после того, как в начале уже нового, XXI века стали появляться первые серьезные историкоантропологические исследования на российском материале27, это направление у нас начало принимать конкретные очертания.
Эти краткие заметки — дань благодарной памяти Арона Яковлевича Гуревича, который открыл для меня и многих моих коллег широкие горизонты новых исследований. Уверен, что о его творчестве и нелегкой судьбе будет написана книга.
Ученый жив, пока живут его идеи, пока коллеги продолжают спорить по поводу выдвинутых им гипотез и концепций. Черты личности А. Я. Гуревича — его неукротимая энергия, азарт научного поиска, огромное человеческое обаяние — перешли в его книги и надолго останутся с нами.
1) Впоследствии материалы доклада вошли в книгу: Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989.
2) Баткин Л.М. О том, как Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей. Человек в истории. 1994. М., 1994. С. 15—16.
3) Гуревич А.Я. Подводя итоги… // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 128—134.
4) Об этом А.Я. Гуревич подробно рассказывает в своих воспоминаниях: Гуревич А. История историка. М., 2004. С. 150—161.
5) См. подробнее: Кром М.М. Историческая антропология. 2-е изд. СПб., 2004. С. 18—22.
6) См.: Там же. С. 17, 30.
7) Гуревич А.Я. Этнология и история в современной французской медиевистике // Советская этнография. 1984. № 5. С. 40—48; Он же. Марк Блок и “Апология истории” // Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. 2-е изд. М., 1986. С. 225, 229.
8) См., например: Гуревич А.Я. Социальная психология и история. Источниковедческий аспект // Источниковедение. Теоретические и методические проблемы. М., 1969. С. 384—426.
9) Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1966; 2-е изд. — 1979.
10) В конце жизни А.Я. Гуревич решительно отказался от термина “историческая психология”, придя к выводу о несовместимости методов психологии и истории, см.: Гуревич А.Я. История историка. С. 247; Он же. Индивид и социум на средневековом Западе. М., 2005. С. 13. См. также характеристику книги Б.Ф. Поршнева, данную Гуревичем в интервью, опубликованном в этом номере “НЛО”.
11) Понятия “emic” и “etic” образованы К. Пайком от лингвистических терминов, соответственно, “phonemic” и “phonetic”. “Эмным” подходом Пайк называл изучение некой системы изнутри, “этным” — взгляд на нее извне, со стороны внешнего наблюдателя. См.: Pike K.L. Etic and Emic Standpoints for the Description of Behavior // Communication and Culture: Readings in the Codes of Human Interaction. New York, 1966. P. 152—163.
12) Гуревич А.Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопросы философии. 1988. № 1. С. 57.
13) Гуревич А.Я. Историческая антропология: проблемы социальной и культурной истории // Вестник АН СССР. 1989. № 7. С. 73—74. Ср.: Он же. Проблема ментальностей в современной историографии // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. Вып. 1. М., 1989. С. 85—86.
14) См. подробнее: Кром М.М. Историческая антропология. С. 53—56.
15) Цит. по: Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа “Анналов”. М., 1993. С. 297. В 2003 году в интервью, данном для альманаха “Одиссей”, Ж. Ле Гофф высказался о термине “ментальность” еще более критически — как о “слишком абстрактном и потому опасном для историка” (см.: Интервью с Жаком Ле Гоффом // Одиссей. Человек в истории. 2004. М., 2004. С. 498).
16) Подробнее см.: Кром М.М. Историческая антропология. С. 56—57.
17) Баткин Л.М. О том, как Гуревич возделывал свой аллод. С. 19.
18) Куприянов А.И. Историческая антропология. Проблемы становления // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. Г.А. Бордюгова. М., 1996. С. 366—385.
19) Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации: Тезисы докладов и сообщений научной конференции / Отв. ред. О.М. Медушевская. М., 1998.
20) Александров Д.А. Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 3—4.
21) Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 21.
22) Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии // Вопросы истории. 2001. № 9. С. 39. Статья переиздана в кн.: Каравашкин А.В., Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М., 2003.
23) Кром М.М. Историческая антропология. С. 119.
24) Гуревич А.Я. История в человеческом измерении (Размышления медиевиста) // НЛО. № 75. 2005. С. 39, 40.
25) См.: Одиссей. Человек в истории. 2003. М., 2003. С. 221—241.
26) Гуревич А.Я. История в человеческом измерении. С. 51.
27) См., например: Лавров А.С. Колдовство и религия в России 1700—1740 гг. М., 2000; Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и “духовные преступления” в России XVIII в. М., 2003; Кошелева О.Е. Люди Санкт-Петербургского острова Петровского времени. М., 2004.