(Москва, ИМЛИ, 16-17 мая 2006 года)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2006
Словосочетание “культовая литература” в названии конференции было заключено в кавычки не случайно. Во-первых, во избежание недоразумений. Культовая литература (без кавычек) вполне может быть понята как литература духовного или оккультного содержания. Во-вторых, в целях проведения границы, или, точнее, разграничения цехового (научного) и нецехового (медийного) пространства, в котором “культовое” может означать все, что угодно, — от неконвенционального искусства до продукции книжного рынка, рассчитанной на массового потребителя. Вопрос о неудобстве слова и о трудности его перевода на язык научных понятий не только поднимался во вступлении Валерия Земского, зав. отделом литератур Европы и Америки, и Александры Ураковой, координатора конференции, но и стихийно возникал в докладах и в ходе дискуссии. Работа с академически не стратифицированным явлением современной культуры задала несколько неформальный тон самой конференции: ее участники занимались словотворчеством (от “культи” до прощального “физкульт-привета”), извинялись за суффикс (в слове “культовость”), вносили не предусмотренные ранее кавычки и скобки в название выступлений (например, “Э. Паунд: “культ” (и) “Kulchur””). Выработке общего понятийного поля помогло, однако, то, что у конференции была концептуальная “рамка” — теоретические положения, высказанные в ходе “круглого стола” “Литературный культ как феномен современной культуры. К постановке проблемы” (ИМЛИ, 21 ноября 2005 года) Борисом Дубиным (Левада-центр), Сергеем Зенкиным (РГГУ), Татьяной Венедиктовой (МГУ) и др. Из участников “круглого стола” в первый день на конференции присутствовал Сергей Зенкин; в перерывах между заседаниями можно было прочесть статью Бориса Дубина, написанную на основе его выступления в ИМЛИ, в восьмом номере “Синего дивана”28 (ред. — Елена Петровская). Поскольку организаторы постарались заранее ознакомить докладчиков с материалами “круглого стола”, практически все исходили из общей теоретической базы: (1) литературный культ — это явление эпохи “модерности”, и его истоки следует искать на стыке XVIII—XIX веков; (2) “культовая литература” возникает как явление, альтернативное институту классики, и тяготеет к локализации, защите “наших” ценностей от “чужих”; (3) “культовый” текст — это текст, который подвергается деструкции и/или замене: перформативной функцией, мифом, символом; (4) чтение в рамках культа становится актом ритуального самоутверждения взамен производства новых смыслов. Вместе с тем в ходе конференции были затронуты аспекты, которые на “круглом столе” прозвучали лишь вскользь, — и это прежде всего касается феномена трансформации и обыгрывания сакральных смыслов, отсылающих к изначальной этимологии слова и как бы “забытых” культурой. Риторика культа, которая может быть осмыслена в контексте “вторичной сакрализации”, как выяснилось, актуализируется в самых разных, порой совершенно неожиданных контекстах.
Внутренняя драматургия конференции выстраивалась из столкновения замысла организаторов и ряда вынужденных перемещений, в результате которых концептуально-теоретическая часть (с участием Алексея Береловича, Ольги Вайнштейн, Сергея Ромашко, Валерия Тимофеева) открыла второй день работы. Инверсионная логика расстановки выступлений — от “культовых фигур” XX века (первый день) к истокам “культовой литературы” в XVIII—XIX веках и культу авторов прошлого (второй день) — была оправдана приоритетностью явлений ближайшей современности для проблематики конференции.
Первый день, прошедший под названием “Место “культового” автора и “культового” текста в XX веке”, распался на два тематических блока: “Соотношение “культа” и “классики” в современной литературе” (утреннее заседание); ““Культ” в контексте суб- и контркультур” (дневное заседание). Почти все доклады утреннего заседания так или иначе развивали тему “граничности” классики и “культовой литературы”. Любопытный момент: о “культовом” статусе классиков — О. Хаксли, У. Фолкнера, Э. Паунда, Ж. Батая — выступающие говорили с целым рядом оговорок (несмотря на то, что все перечисленные фигуры, за исключением Паунда, вошли в популярные “путеводители” по культовой литературе29). Темой докладов был, в основном, культ или невольный (Хаксли), или потенциальный (Фолкнер), или неудавшийся (Паунд). В ходе дневного заседания слово “культовый” употреблялось гораздо более непринужденно по отношению к таким авторам, как Дж.Р. Толкиен, В. Пелевин, братья Стругацкие, П. Зюскинд и др. (что в очередной раз подчеркнуло альтернативное положение “культовой литературы” по отношению к канону и ее органичную связь с феноменом субкультуры). Конференцию открыли доклады Марии Надъярных и Андрея Аствацатурова, в которых были представлены общетеоретические аспекты заявленных в первый день вопросов.
Мария Надъярных (ИМЛИ) в докладе “Хронотоп эстезиса (опыт систематизации культуры второй половины 1950-х — середины 1970-х годов в перспективе современной “культовости”” предложила применить к изучению “культовых” литературных феноменов методологию французского социокультуролога Мишеля Маффесоли. Введенное им понятие “эстезиса” (неосинтетичное по отношению и к этике Канта, и к эстетике Баумгартена) характеризует этико-эстетический комплекс, свойственный подсознательному мироощущению групповой коллективности в эпоху “постмодерна”. Данный комплекс соотносится, по мнению автора доклада, с такими явлениями 1950—1970-х годов, как возникновение художественных анти- (антироман, новый роман, “невозможное искусство”) и контрфеноменов (рок-поэзия, творчество битников); появление новых религиозных и магико-мистических культов; обретение “мифом” и “ритуалом” значения всевластных концептов, на основе которых строится модель восприятия искусства (М. Элиаде). Все эти факторы предопределяют, заключает Надъярных, специфику “культовой” ориентации в сфере создания и восприятия словесного творчества.
В докладе Андрея Аствацатурова (Санкт-Петербург, СПбГУ) “Автор классический и культовый: самосозидание (Т.С. Элиот и Г. Миллер)” была предпринята попытка осмыслить две различные стратегии вхождения в культурное пространство и литературу, сделавшие одного автора (Генри Миллера) “культовым”, а другого (Томаса Элиота) классическим. Сопоставив биографии писателей, а также мировоззренческие основания их эстетической теории и практики, докладчик пришел к выводу, что Элиот позиционировал сам себя как классического поэта и наставника жизни, а свои произведения задумывал как классические тексты (отсюда — резкая отповедь поэта “вестлэндерам”, читающим “Бесплодную землю” как “культовое” произведение). Тогда как Миллер, напротив, стремился нарушить литературные конвенции и сменить их актом индивидуальной воли: его романы представляют собой опыт моделирования собственной личности; изменение повседневности для Миллера важнее создания художественных форм. Стратегии самосозидания оказываются в обоих случаях успешными: Элиот уже при жизни стал классиком литературы и филологии, Миллер — некоронованным королем литературы: автором сексуальных библий (для широкой публики), нонконформистом, осуществившим в Ирина Головачева (Санкт-Петербург, СПбГУ) предварила свой доклад “Олдос Хаксли: автор или служитель культа?” замечанием о том, что ее выступление логично следует за предыдущим, поскольку Хаксли — уже не Элиот, но еще и не Миллер. Она также предъявила своеобразный “диплом культовости” автора, который, по ее мнению, меньше всего к этой позиции стремился, — копию знаменитой пластинки “Биттлз” “Sergeant Pepper”, где Хаксли снова занимает промежуточную позицию — между утопическими резонерами Шоу и Уэллсом, с одной стороны, и апологетами наркотической революции 1960-х Диланом Томасом и Уильямом Берроузом, с другой. “Двери восприятия” стали “культовым” текстом для шестидесятников, а роман “Остров” был воспринят едва ли не как идеальное практическое руководство к жизнестроительству в эпоху нью-эйдж. Как, однако, показала Головачева, публика восприняла Хаксли буквально, нарушая границу фикционального, не замечая ни авторской иронии, ни серьезности поставленных им вопросов.
“Культовое” прочтение такого безусловного классика, как Уильям Фолкнер, оказывается потенциально возможным также в результате нарушения границ вымышленного мира/реальности (“референциальная ошибка”) и отождествления авторской идеологии с идеологией нарративных инстанций (“нарратологическая ошибка”), что продемонстрировал в докладе “Паломничество в Йокнапатофу” Иван Делазари (Санкт-Петербург, СПбГУ). Другим, прямо противоположным, индикатором “культовости” Фолкнера, по мнению докладчика, является сложность, “несъедобность” его текстов (в терминологии С. Зонтаг). В условиях “мультикультурализма” и “битвы за канон”, а также ввиду изменений в составе американского академического сообщества (1980—2000-е годы) произведения Фолкнера оказываются неудобоваримыми как в идеологическом, так и в формальном отношении. Что касается паломничества в Йокнапатофу, то оно, как заключил Делазари, все же пока не состоялось ни в варианте Толкиена (жизнь читателя в фиктивном мире), ни по модели Гессе (братство паломников в страну Востока или касталийцев — носителей высокой духовности).
Если Иван Делазари говорил о несостоявшемся паломничестве, то в докладе Михаила Ошукова (Петрозаводск, ПетрГУ) “Э. Паунд: “культ” (и) “Kulchur”” шла речь о несостоявшемся культе. В свете дихотомии классик — “культовый автор”, Эзра Паунд — классик: так он себя позиционирует и как таковой воспринимается читающей публикой. В фокусе внимания докладчика был, однако, культ, творимый самим Паундом, — культ Культуры (Kulchur) и соответственно себя как ее проповедника и пророка. Ошуков продемонстрировал используемую Паундом сакральную лексику, которая отсылает к новозаветным моделям (ср.: Уитмен своим творчеством пророчествует о Паунде) и продолжает романтическую традицию сакрализации искусства. Тем не менее культ, творимый Паундом, вопреки всей харизме его творца, не охватил широкие массы последователей; маска пророка была воспринята серьезно лишь американской администрацией, а иконоборческий и икононотворческий пафос был подхвачен презираемой Паундом университетской наукой и подготовил почву для нового мультикультурного академического канона, в который сам Паунд включен не был.
Тему самосакрализации автора продолжила Елена Гальцова (ИМЛИ) в докладе “Сакрализация субъекта письма в творчестве Жоржа Батая”, сделав предварительное замечание о “культовом” статусе Батая — в конце 1960-х в среде французской интеллигенции, в ситуации осознания исчерпанности структурализма и попытки смещения интереса к “антропологическому” изучению литературы, и в нашей стране на волне ликвидации “белых пятен” и изучения литературы из бывших спецхранов. “Я” Батая, как показала Гальцова, демонстративно “множественно”: оно представляет собой референцию к средневековым мистикам, Игнатию Лойоле, романтическим и неоромантическим философам (Кьеркегору и Ницше) и др. Письмо Батая в связи с феноменом литературного культа интересно тем, что в нем как бы сливаются воедино эффект “вживания” в текст, претензия на “автобиографизм” и метадискурс (о социологии, антропологии) — к такой “рабочей” гипотезе пришла автор доклада.
Дневное заседание началось с доклада Анны Добряшкиной (ИМЛИ) “Марсель Райх-Раницкий: “литературный понтифик””. В нем говорилось об авторитетном немецком критике, чье влияние на литературном рынке предопределено идеологическим подтекстом его высказываний и искусной пиар-стратегией. Официальный культ Раницкого становится предметом пародирования в ряде современных немецких произведений с мотивом литературного убийства критика (“Смерть одного критика” М. Вальзера, “Женщина в фонтане” К. Райнинг, “Некролог при жизни” Х. Хайсенбюттеля).
Дж.Р. Толкиен — писатель, чья “культовость” не требует оговорок, — автор “величайшей книги XX века”, которая уступила свои позиции (по опросу 1999 года в Великобритании) только Библии. Ольга Фалковски (ИМЛИ) в своем докладе “От культа автора — к культу текста (на материале “Властелина колец” Дж.Р.Р. Толкиена)” попыталась объяснить данный феномен. С одной стороны, пик культа приходится на середину 1960-х — время массового молодежного протеста против социальной действительности. Именно тогда появилось отношение к произведениям Толкиена как к сакральным текстам, а его самого стали воспринимать как визионера и пророка. С другой стороны, романы Толкиена, по мнению автора доклада, отличает ряд черт, сделавших их “культовыми”, таких, как: жанр (фэнтези), креативная составляющая романной структуры (возможность создания сиквелов и приквелов по сходной модели), наличие “священного” текста и основы для построения “священной истории” (и соответственно, для появления “апокрифов”).
В случае Толкиена культ прежде всего связан с воображаемым, игровым модусом перемещения в созданный автором “вторичный мир”. Иной аспект, а именно модус “обживания повседневности” в восприятии “культового” текста, предложила в своем докладе “Культовое чтение до и после распада “советских” институтов: братья Стругацкие” Ирина Каспэ (РГГУ). Показав трансформацию рецепции Стругацких от 1960-х годов до наших дней, Каспэ сделала акцент на чтении их более поздних текстов, в которых узнаваемые знаки повседневности приобретают с включением фантастического особый, сверхценный смысл, соотносятся с категорией должного и, как следствие, легко присваиваются и принимаются читателями уже в модальности “как у Стругацких”. По мнению автора доклада, “культовым” является произведение, которое не просто наделяется повышенной ценностью, но и предполагает определенную устойчивость и согласованность рецептивных практик; “культовая литература” возникает по мере осознания читательской общности и в то же время становится символом персонального, интимного, приватного.
Михаил Свердлов (ИМЛИ) в докладе “В. Пелевин: поэтика культового текста” обратился к еще одной безусловной “культовой фигуре” современной литературы. Причем, по мнению Свердлова, Пелевин сознательно пишет тексты, предназначенные стать “культовыми”. Доклад представлял собой опыт ре-конструкции писательских стратегий, которые, с одной стороны, заключаются в “редутах обороны” от критики и, соответственно, в сознательном опережении возможной рефлексивности, а с другой — в “атаке” на читателя, попытках захватить над ним власть. Так, для “наивного” читателя тексты Пелевина представляют собой серию аттракционов, бесконечную игру слов, тем самым реферируя к таким факторам “культовости” произведения, как его “несвязность” или “разборность” (У. Эко), возможность раздергивания на цитаты. Более продвинутым потребителям, по мнению Свердлова, Пелевин предлагает перемещение в фиктивный мир по модели компьютерной игры, используя прием “гиперсемантизации” текста (М.Л. Гаспаров).
Следующее выступление было посвящено неоднозначному, но, безусловно, интригующему с точки зрения культа автору — Эльфриде Елинек (Антон Панов (ИМЛИ): “Эльфрида Елинек — ненависть и эпатаж”). Автор доклада предположил, что лауреат Нобелевской премии 2004 года — своеобразный кандидат в “культовые” авторы. Этому способствует ее статус трудного автора, обусловленный эпатажным содержанием ее произведений и сложностью стиля. По поводу Елинек возникла оживленная дискуссия благодаря присутствию на конференции Александра Белобратова (СПбГУ), исследователя и переводчика австрийской писательницы. На вопрос, является ли Елинек, по его мнению, “культовой фигурой”, Белобратов привел любопытный пример из отечественной рецензии. Критик, описывая произведенный на него романом Елинек эффект, делится желанием купить билеты в Вену, найти по адресной книге дом Елинек и ударить открывающую дверь писательницу сначала “справа наискось, а потом ногой в живот”. Как подчеркнул Белобратов, возникает интересный феномен: критик сам невольно оказывается героем литературного текста.
Первый день конференции завершился двумя докладами по испанскому и немецкому “материалу” — “Механизмы формирования культа писателя в Испании ХХ в. (на примере М. де Унамуно и К.-Х. Села)” Марии Поповой (ИМЛИ) и “Маргинальность и интертекстуальность как конструкты культовости: Патрик Зюскинд” Андрея Леймана (ИМЛИ). В выступлении Поповой речь шла лидерах “поколения 1898 года” “доне Мигеле” (Унамуно) и испанского тремендизма — Камило-Хосе Селе. “Культовыми” обоих авторов делает невписываемость их текстов в традиционный литературный контекст и нонконформизм по отношению к власти. Контрапунктом к докладу Ольги Фалковски прозвучало сообщение Андрея Леймана, показавшего, как герой, выстроенный на аллюзиях едва ли не ко всем литературным монстрам, сделал “культовым” роман “Парфюмер”, а затем и самого Зюскинда.
В итоговой дискуссии была отмечена сквозная практически для всех выступлений тема: “культовость” связывалась с особым модусом чтения, предполагающим перформативное воздействие литературного текста, возможность перехода фикциональной границы — будь то использование художественного произведения как практического руководства в жизни или перемещение в придуманный мир по модели паломничества, компьютерной игры, второй жизни, узнавания и т.д. Другим важным аспектом, затронутым в ряде докладов, были успешные и неуспешные стратегии жизнетворчества, используемые самими писателями; при этом социальная и литературная маргинальность, роль восточного “гуру”, обращающегося со своим собеседником на равных (Миллер), в контексте культуры XX века оказывается действеннее, чем традиционные образы наставника, пророка или Мессии.
Во второй день конференции вопрос о жизнетворчестве и о границе жизни/творчества “культового” писателя оставался по-прежнему актуальным, хотя и был рассмотрен под несколько иным углом зрения (превращение биографии в литературный текст, автора — в литературный персонаж). Утреннее заседание — “Механизмы формирования, разрушения, угасания литературного культа” — оправдало надежды организаторов своей ориентацией на общетеоретические, “проблемные” аспекты темы, такие как определение понятийных и временных границ “культовой литературы”, описание механизмов ее функционирования, техник конструирования “культовых” фигур и текстов. Завершающее конференцию заседание “Истоки формирования литературного культа в современной культуре: от романтического “пророка” до “проклятого поэта”; культ авторов прошлого”, по сути, продолжило рассмотрение затронутых утром вопросов (разграничение понятий “культового” автора и “культового” текста, биографический аспект культа и т.д.).
Выступавшая первой Мария Сухотина (МГУ) предварила свой доклад “Биография как популярный жанр литературно-критического письма: опыт “New York Review of Books”” замечанием о том, что будет говорить не столько о формировании литературного культа, сколько о механизмах его поддержания в одном по-своему тоже “культовом” интеллектуальном издании современного англо-американского пространства. Большинство статей “New York Review” включает в себя хотя бы частично изложенную историю жизни художника, писателя, интеллектуала, которая содержит готовую сюжетную формулу. Повествовательные архетипы (такие, как изгнание, конфликт с властью и др.) позволяют читателю отождествлять себя с персонажами статей. Создание “интеллектуального героя”, с которым можно себя ассоциировать, способствует поддержанию интереса к таким “культовым” в определенном кругу авторам, как В. Гюго, Дж. Джойс, В. Беньямин, Х. Арендт и др.
После сообщения о формах консервации культа в устойчивых сюжетных формулах литературно-критического письма доклад о попытке разрушения “культового” произведения прозвучал очень эффектно. Одновременно он задал своего рода историко-культурную перспективу, в рамки которой “вписались” многие выступления второго дня конференции. Сергей Ромашко (ИНИОН) в докладе “Искушение иконоклазмом как динамическая составляющая литературного культа (на примере “Вертера” Гёте)” отметил, что “Страдания юного Вертера” Гёте можно с полным правом считать “культовым” произведением в новоевропейском смысле, и появление такого произведения в XVIII веке неслучайно. Именно тогда завершается процесс автономизации произведения искусства: его культовая значимость (то есть включенность в чужой культовый контекст) сменяется значимостью экспозиционной (В. Беньямин), что открывает возможность формирования культа самого искусства (художник-творец, музей как храм искусства и т.п.). Одновременно с появлением “культового” произведения возникает попытка разрушения куль-та, как в приведенном Ромашко пародийном сочинении Фридриха Николаи “Радости юного Вертера”. Один из наиболее последовательных представителей так называемого Прусского просвещения, Николаи выступал не столько против Гёте и его героя, сколько против любого культа, в том числе и художественного (используя при этом приемы, характерные для культа, такие как продолжение произведения). Однако поскольку литературный культ лишен “содержательной” части, будучи культом экспозиционной значимости, то его “разоблачение”, по мнению автора доклада, невозможно, а иконокластическая атака на культ оборачивается поддержанием интереса к “культовому” произведению. Более поздние иконокластические покушения, такие как “Лотта в Веймаре” Т. Манна, были спровоцированы уже иной ситуацией, обусловленной существованием официального культа Гёте, который с большим успехом поддавался демонтажу, чем культ стихийный.
Доклад Валерия Тимофеева (Санкт-Петербург, СПбГУ) “Угасание культа” был посвящен теоретическим аспектам проблемы утраты автором и его произведениями статуса “культовый”. На примере Джеймса Бранча Кэбла (1879— 1958), американского писателя, чья чрезвычайная популярность в 1920-е годы сменилась сначала охлаждением (в 1930—1940-е), а затем и полным забвением (1990-е годы), Тимофеев продемонстрировал механизмы работы “института литературы”. Особое внимание было уделено факторам актуальности, обеспечивающим повышенный интерес публики, при этом рассматривались условия как их появления, так и потери.
Конкретные техники создания репутации “культового” автора были продемонстрированы в докладе Ольги Вайнштейн (РГГУ) “Конструкция литературного культа в эпоху романтизма”, преимущественно на примере Дж. Байрона и С.Т. Колриджа. Прежде всего, как и Сергей Ромашко, Вайнштейн назвала ряд фактов, обусловивших появление литературного культа в конце XVIII — начале XIX века, в числе которых: повышение соревновательности на книжном рынке, превращение имени автора в “бренд”, подключение механизмов моды и влияние фактора новизны на литературный процесс. Далее Вайнштейн остановилась на трех основных техниках, способствующих формированию культа литератора. Во-первых, в литературе появляется образ автобиографического героя, через посредство которого публичный интерес переходит на фигуру самого автора. Чтение романтического автора в первые десятилетия XIX века подразумевало увлечение его личностью, включая подражание внешнему виду, воссоздание контекста и разгадывание прототипов, продолжение незаконченных текстов (например, поэмы Колриджа “Кристабель”). Вторая техника связана с особым функционированием визуальных механизмов: покупкой гравюр с изображением писателя, узнаваемостью и стилизацией портретов (Байрона под Аполлона Бельведерского, Шелли под Беатрис Ченчи), превращением иллюстрации к романам в визуальный коррелят автобиографии (в чертах героя угадывалась внешность автора). Наконец, сама биографическая легенда конструировалась как интрига, организованная по законам литературного текста, включая завязку, кульминацию и развязку, что способствовало возникновению напряженных литературных мифов. В романтическую эпоху, по мнению Вайнштейн, литературная репутация начинает строиться по текстуальным законам.
“Культ личности” был в фокусе и доклада Алексея Береловича (Франко-российский центр по общественным и гуманитарным наукам) “Как строятся культовые фигуры в позднесоветское время”, причем сам автор остроумно заметил, что культивирование личных качеств советских гуманитариев в чем-то близко почитанию романтических поэтов, о котором говорила Ольга Вайнштейн. Берелович предварил свое основное выступление рассуждением о содержании самого понятия. В частности, он отметил важность разграничения “культового” и “популярного” (во Франции, например, блокбастер не может называться “культовым” фильмом, “filme culte”), а также специфическое значение “культа личности” в советское время, когда в каждой области был свой “маленький Сталин” — главный писатель (Пушкин или Шолохов), композитор и т.д. Тем не менее, как подчеркнул Берелович, создание официального культа (например, Маяковского) препятствовало его “культовости” в том смысле, в каком обычно понимают и употребляют это слово. “Культовое” явление, по мнению автора доклада, возникает в обособленной, замкнутой группе и становится для нее знаковым. При этом самой группе присущи определенного рода сдвиги: например, неадекватная оценка известности “культовой фигуры” за ее пределами. Среди отличительных черт “культовых” гуманитариев в постсталинскую эпоху (Бахтина, Аверинцева, Мамардашвили, Лосева и др.) Берелович отметил следующие: акцент на личности ученого, а не на его профессиональных качествах (отсюда — наименование “мыслитель”, выводящее за границы профессиональной сферы); восприятие автора как хранителя и продолжателя дореволюционной традиции (в отличие от французских “культовых фигур” — Ролана Барта, Лакана, Фуко, Бурдьё, — которые были прежде всего основателями новых теорий и/или школ); несоветскость и асоветскость как обязательный элемент культа в отличие от “антисоветскости”, диссидентства, борьбы с режимом, что связано со стремлением интеллектуальной группы быть вне политики; отрицательная роль официальной, в том числе университетской, легитимации. Показательно, что в постсоветское время многие из перечисленных фигур утрачивают свою “культовость” именно потому, что перестают быть знаковыми. То же, по мнению Береловича, происходит и с “культовыми” для позднесоветского времени писателями (например, с Булгаковым), получившими официальное признание и попавшими в учебные программы — расширение читательской аудитории приводит к потере “культового” статуса.
Вслед за докладом последовала оживленная дискуссия по поводу “культовости” Ю.М. Лотмана. Валерий Тимофеев предложил к “хроносу” (продолжению дореволюционной традиции) добавить “топос” (Тарту как пространство, выходящее за рамки советского). Ольга Вайнштейн заметила, что и Лотман, и Бахтин — “культовые” фигуры, сопоставимые с французскими интеллектуалами, поскольку являются создателями новых теорий. По мнению Алексея Береловича, вопрос о Лотмане не столь однозначен: в нем самом было сильно развито рациональное начало, делающее его в некоторой степени анти-культовым. Что касается Бахтина, то он, по мнению Береловича, все же воспринимался именно как продолжатель традиции, и прежде всего традиции европейской.
Дневное заседание открылось докладом Елены Халтрин-Халтуриной (ИМЛИ) “Вампир или веселый слоненок? О тиражировании образа ловца пиявок Вордсворта в XX веке”, в котором говорилось преимущественно о культе Вордсворта в англоязычных университетских кругах и о парадоксальных откликах, которые он породил в инокультурной среде (в том числе опосредованно — через пародию Льюиса Кэрролла).
Александра Уракова (ИМЛИ) начала доклад ““Похищенный По”? История одной подмены” с краткого экскурса в историю культа Эдгара Аллана По среди французских символистов, который можно назвать культом par excellence (включающим создание фиктивной биографии, утверждение вне и над каноном, внешне-ритуальные формы поклонения и др.). В XX веке, когда “культовый” статус классика американской литературы представляется сомнительным, по мнению докладчицы, возможно тем не менее говорить о тексте По, инициирующем интеллектуальный культ. Этим текстом является рассказ “Похищенное письмо”, прочитанный Жаком Лаканом и Жаком Деррида. Рассказ наделяется перформативными качествами в рамках самой критической риторики, “заражая” повторением и опосредуя личную вражду (превращаясь в своеобразное орудие мести). Такие “культовые” в определенных интеллектуальных кругах фигуры, как Фрейд, Лакан и Деррида, помещаются в “рамку” “Похищенного письма” на правах персонажей, в то время как По фигурирует исключительно в роли автора рассказа: как литературный герой он не представляет интереса.
Если литературный культ в среде французских символистов был только упомянут в докладе Ураковой, Ольга Панова (МГУ) предложила основательный анализ данного феномена в переходную от романтизма к ХХ веку эпоху на примере Верлена, Малларме и Рембо. В ее докладе “Поэт как символ: литературный культ в кругу французских поэтов-символистов” оказались представлены соответственно и три модели культа. Культ Поля Верлена — это культ автора, причем в пределах, очерченных романтизмом (Парнас, бодлеризм, после знакомства с Рембо — тип “прóклятого поэта”). Стефан Малларме — “поэт без биографии”, “служитель алтаря искусства”, жертвующий собой ради того, чтобы возник стих, — скорее воспринимался как автор “культовых” текстов, причем его культ соответствовал сформированному уровню ожиданий и переходному характеру эпохи. Наконец, культ Артура Рембо — феномен, явно опережающий время, когда поэт жил и писал. Об этом свидетельствует отвержение самим Рембо наличных культурных моделей жизнестроения, ранний уход из литературы, создание “темного”, эзотерического, профетического текста, транцендирующего границы литературы, отсутствие подражателей и последователей на рубеже веков и — беспрецедентный культ уже в XX веке с появлением подражаний, стилизаций, “сиквелов”, со складыванием корпуса “мифа Рембо”.
Следующий доклад “Искусство Р. Вагнера на театральных подмостках XX века” Аллы Стрельниковой (МГОУ) был посвящен фигуре, самой по себе во многом переходной, “рубежной”. Стрельникова проследила эволюцию культа Вагнера — от рубежа ХIХ—ХХ веков до Третьего рейха, показав, каким образом вагнеровская идея театрального действа как суггестивного ритуала была реконструирована в социокультурном пространстве нацистской Германии, подчиненной ритмам бесконечных празднеств, шествий, тингшпилей, инсценировок средневековых сюжетов и других форм театрализации повседневности.
Завершающий конференцию доклад Аниты Можаевой (ИМЛИ) “Творческая самоидентификация “поколения 1927 года” и культ Гонгоры” удачно повернул общую дискуссию в сторону ритуального, собственно культового (без кавычек) и одновременно игрового аспекта. Сюжетом доклада стало празднование 300-летия со дня смерти поэта Луиса де Гонгоры-и-Арготе, организованное в 1927 году группой молодых испанских литераторов (по этому празднованию получившей название “поколение 1927 года”). Празднование представляло собой воспроизведение, обыгрывание и травестирование модели (риторики) официозных культов — издание собрания сочинений, проведение чтений, но также и заказ поминальной мессы, суд над литературными врагами Гонгоры (от Лопе де Веги и Кеведо) с последующим аутодафе и др. Причины, побудившие поэтов к такого рода символической акции, были как внешними — необходимость отделиться от “отцов”, то есть “поколения 1898 года”, так и внутренними, связанными со спецификой самой группы. Отсюда — подчеркивание/придумывание неприемлемости и непонятности Гонгоры для старшего “поколения” и культурной элиты в целом, форма самоидентификации как “поколения”, объединенного датой, значимой не в общенациональном, а в сугубо узком “частном” кругу. Фиктивный по своей сути культ, по мнению Можаевой, получил значение мифа/ритуала, учреждающего сообщество поэтов, объединенных общими художественными принципами.
Культ авторов прошлого, таким образом, оказался связан с еще одной немаловажной темой, как выявила последовавшая за докладами дискуссия, — идеологической, риторической составляющей культа, а также с присущей ему травестией и игрой. Еленой Гальцовой был задан правомерный вопрос: что такое, например, культ де Сада у сюрреалистов — культ скандального автора XVIII века или попытка создания собственного культа? Тезис Алексея Береловича о знаковости “культовой” фигуры для определенной группы был признан методологически важным. Поскольку результатом проведенных в Институте конференции и “круглого стола” должен стать сборник научных работ “Культ как феномен литературного процесса: автор, текст, образ”, участников дискуссии интересовали прежде всего методологические подходы к изучению феномена “культовой литературы”. Основный вывод, с которым все согласились, заключается в необходимости изучения конкретных ситуаций и условий возникновения культа, в том числе с учетом предложенной типологии “классики” и “культовой литературы”, национальных схем формирования культа, его зависимости от идеологической парадигмы. Несмотря на всю соблазнительность вопроса “Что такое “культовая литература”?”, в данном случае важнее заявить проблемы, чем дать однозначные ответы. Тем более, что многоаспектность и многофокусность докладов на конференции не препятствовали их непредумышленной согласованности друг с другом — причем не только в отношении затрагиваемых тем, но и на уровне дискурса: практически в каждом выступлении был сделан акцент на сакральной лексике и риторике, сопровождающей “культовые” феномены.
Александра Уракова
__________________________
28) Дубин Б. Классик — звезда — модное имя — культовая фигура: о стратегиях легитимации культурного автори-тета // Синий диван. 2006. № 8.
29) The Rough Guide to Cult Fiction, 1999; Cult Fiction: A Reader’s Guide, 2005.