Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2006
Детективный роман никому не известного писателя с безликими именем и фамилией Валентин Иванов1, в апреле 1957 года, через четыре месяца после выпуска, изъятый по распоряжению Главлита — за “хулиганские выпады в адрес грузин и других советских народов”2, — не вызвал никакой общественной реакции. До 2003 года он не числился ни в одном из известных списков репрессированных, “полочных” изданий, не цитировался и не переиздавался ни за границей, ни в перестроечной России3. Возможно, книгу просто не успели прочесть, но вероятно и то, что она оказалась абсолютно вне контекста тогдашней публичной общественной дискуссии. Вместо популярного в 1956—1957 годы обсуждения и осуждения бюрократов и восхищения морализаторствующими прогрессивными инженерами (эти процессы были инициированы публикацией романа В. Дудинцева “Не хлебом единым”) автор детектива изучал экономический фундамент “самой совершенной общественной системы” и морально-этические нормы тех людей, кто в нее “не вписывался”, а оставался рудиментом “старого режима”. Представления этих же людей, сохранившиеся подспудно, оказали влияния и на некоторые социально-экономические нормы и политическую мифологию современной России. Роман Иванова, при всей его политической одиозности, — пожалуй, чуть ли не единственное печатное свидетельство о неофициальных политических мифах сталинского времени, оказавших влияние на историческую память не только советского, но и постсоветского социума. Анализ этого романа позволяет показать, каким образом можно реконструировать — хотя бы фрагментарно — картину общественных настроений и нелегальной экономической жизни послевоенной эпохи.
Прежде чем описать и проанализировать роман, следует сказать о его авторе. Имя Валентина Иванова сейчас известно в первую очередь специалистам по советской фантастике и советскому историческому роману. Сведения о писателе отрывочны. Его подробное жизнеописание мне найти не удалось, однако по различным источникам можно составить краткую биографическую справку.
Валентин Дмитриевич Иванов родился 31 июля 1902 года в Самарканде в семье учителя. Учился в гимназии. В 1919 году добровольцем участвовал в Гражданской войне. Впоследствии закончил железнодорожный техникум. Работал инспектором-ревизором и плановиком. С 1947 года публиковался как очеркист. С 1951 года, когда был опубликован его первый фантастический роман “Энергия подвластна нам”, — профессиональный литератор. Автор научно-фантастических, детективных и историософских романов, опубликованных в 1950—1970-х годах. По словам А.П. Лукашина, “роман “Энергия подвластна нам”… отличается совершенно фантастическими представлениями автора о физике — как о физике “лучей смерти”, которые злобные американские империалисты и недобитые немецкие фашисты пытаются направить на СССР, используя в качестве отражателя Луну, так и о ядерной физике”4.
Самым известным из произведений Валентина Иванова стала трилогия “Русь изначальная”, широко используемая современными неоязычниками в качестве “исторического труда” (несколько вариантов трилогии републикованы в Интернете) и послужившая основой для одноименного двухсерийного фильма (1986) и мультфильма “Детство Ратибора”; трилогия состоит из романов “Повести древних лет” (“Русь изначальная”, действие происходит в VI веке н.э.) (1953), “Русь древняя” (действие происходит в IX веке) (написан в 1960-х годах) и “Русь великая” (действие происходит в XI веке) (написан также в 1960-х годах). В 1968—1972 годах Иванов — участник “Русского клуба” — неформальной организации русских националистов, собиравшихся в Московском отделении Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК). Скончался 7 апреля 1975 года.
Вышедший в издательстве “Молодая гвардия” в декабре 1956 года девяностотысячным тиражом роман сюжетом, языком и даже оформлением напоминает книгу из популярной в СССР “воениздатовской” серии “Военные приключения”. Не имея особенных литературных достоинств, “Желтый металл” рисует впечатляющую картину теневой экономической жизни, процветавшей в СССР в годы сталинского правления, и подтверждает сложившееся у историков мнение об идейной неоднородности советского общества в этот период.
Действительно ли советский человек находился под постоянным и повсеместным давлением огромного пропагандистского механизма идеократии и как он на это реагировал? В какой степени его ментальность, мышление и, главное, действия были подчинены официально декларируемым идеологическим схемам, а в какой — оставались независимыми или подпадали под влияние иных, негласных идеологем? Для историков советского общества 1990—2000-х годов эта тема стала одной из наиболее важных.
Ранее предпринимались небезынтересные попытки описать ее — вспомним хотя бы обстоятельную работу П. Вайля и А. Гениса “60-е: Мир советского человека”5. Однако проблемы, волновавшие московское и питерское студенчество 1950-х годов, из которого выросло поколение “шестидесятников” (поиск “истинного” социализма, в том числе адекватной “современным реалиям” модели государственного устройства — представленной то ли Югославией, то ли Польшей, то ли Чехословакией, свобода творчества, влияние новых технологий на развитие социума, антиколониализм, распространение социализма в общемировом масштабе), были малопонятны и не очень интересны многим другим социальным группам6.
Если, например, взглянуть на хронику бунтов в Советском Союзе в 1950—1960-е годы, то мы увидим, что массовые протесты вызывали повышение норм на производстве, недостаток продуктов и товаров повседневного спроса, плохие жилищные условия, произвол милиции, реже — местные этнические и религиозные проблемы и усиление криминала7. Все это вплоть до конца 1960-х годов оставались вообще вне поля зрения интеллигенции, протестовавшей против засилья консерваторов в литературе и судов над писателями-либералами, вторжений в Венгрию и Чехословакию, процесса скрытой ресталинизации и значительно реже — антисемитизма. Да, собственно, и после 1968 года информация о проблемах “народа” (да и то, в основном, связанных с этнической и религиозной проблематикой) стала собираться лишь относительно узким кругом авторов “Хроники текущих событий” и, позднее, Московской Хельсинкской группой.
Характерным примером этого служит история с антирелигиозной кампанией в СССР в 1959—1964 годах. Насилие властей, закрывших и частично уничтоживших не менее 40% храмов, и массовое, особенно в случае с православными, сопротивление этим действиям, включая беспорядки в Подмосковье, аресты и суды над сотнями (если не тысячами) религиозных активистов не вызывали никакой реакции у либеральной интеллигенции. Лишь после 1965 года мы можем наблюдать в самиздате первые свидетельства в защиту православных, да и то исходящие из круга хотя и либеральной, но церковной интеллигенции. Зато во второй половине 1960-х — первой половине 1970-х среди либералов расцветает почитание древнерусской старины — и вот уже московские и питерские интеллигенты беспокоят по деревням старух и местных пьяниц, выкупая иконы и утварь у людей, которые видят в них утилитарную (или религиозно-утилитарную) ценность, но не желают понимать культурного значения этих предметов8.
Однако чаще всего у колхозников, рабочих или военных отсутствовала возможность выразить и представить свое мнение. Интеллектуалы ни в СССР, ни за рубежом не слышали голосов многих социальных групп советского общества даже в относительно либеральные 1960—1980-е годы, не говоря уж о предшествующих десятилетиях.
Конечно, представители соответствующих научных направлений, в том числе (если не в первую очередь) — специалисты по “дозволенной” в СССР в 1960-е годы социологии, проводили соответствующие исследования, однако интерес к ним в образованном слое был невелик9. Лишь в начале 1980-х годов либеральные экономисты, пробужденные, вероятно, прозой писателей-“деревенщиков”, начали осмыслять реальные экономические практики аграрного населения страны10 и даже заинтересовали своими исследованиями (правда, уже в эпоху перестройки) некоторую часть образованного слоя. “Крестьяноведение” получило право на жизнь и в 1990-е годы даже пробует институционализироваться в отдельную субдисциплину11, в отличие от так и не обретших широкого интереса “рабочезнания” или “военнологии”12.
Поэтому в 1990-е годы историки, изучающие советское общество, с большим интересом начали работать в открывшихся советских архивах с огромным количеством разнотипных документов, зафиксировавших мнения “простых людей”. В первую очередь это, конечно, “сводки о настроениях”, составлявшиеся КГБ для ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС в течение всей советской истории, а также списки вопросов, которые в трудовых коллективах задавали лекторам, направлявшимся центральными и местными партийными органами. Они, например, весьма активно были использованы в известных работах Ш. Фицпатрик и С. Дэвис13. Очень интересны массивы писем и жалоб в государственные организации и редакции СМИ, которые до сих пор хранятся в архивах (в первую очередь в ГАРФ) — они, в частности, были использованы в работах российских исследователей — Е. Зубковой и (в экономическом контексте) Е. Осокиной14. Определенная часть историков нашла важную информацию в провинциальных архивах. Однако эффективно работать с ними смогли в первую очередь западные специалисты15. Не меньший интерес представляют следственные дела как политических заключенных, так и уголовных преступников, но к ним доступ исследователей пока существенно ограничен. И, наконец, в России (как в Москве, так и в других городах) началась работа по сбору “народных мемуаров” — то есть дневников, писем и воспоминаний рядовых людей, записи их рассказов о собственной жизни16. Существуют и работы, использующие все перечисленные выше виды источников17.
Пока этот круг новых источников обработан весьма слабо. Однако уже первые работы дают существенно иное представление о советском обществе, во многом опровергая абстрактные представления предыдущего периода как о тотальном подчинении всех граждан СССР существующей системе (и общественном дискурсе, возможном только в ее рамках), так и о полном ее неприятии18.
До недавних пор исследователи, как правило, не рассматривали литературные сочинения соответствующего периода как самостоятельный источник информации о реальных исторических событиях, хотя некоторые из них, в первую очередь принадлежащие к “низкому жанру” — детективы, фантастика, отражали советскую реальность и ожидания советских людей, и их анализ, на мой взгляд, весьма перспективен. Но в последние годы и эти тексты стали использоваться в качестве историко-социологических источников19.
Книга В.Д. Иванова, чьи утверждения подкрепляются сейчас свидетельствами из новых источников, позволит нам поговорить о трех важных темах, связанных с неслышными голосами народной массы: теневой экономике, национализме и альтернативах развития СССР в 1950-е годы.
ЗОЛОТО И ТРУДОВАЯ ЭТИКА
Сюжет романа, написанного в последние годы сталинского правления20, внешне традиционен для того времени. Произведение разоблачает пьяниц, вредителей и иностранных агентов. Однако, если присмотреться внимательнее, перед нами — памфлет, резко бичующий советскую систему.
В романе описываются разнообразные манипуляции с украденным золотом. В 1930—1940-е годы этот непролетарский металл был превращен И. Сталиным в предмет “экономического культа”. Хотя в эпоху общемирового “золотого стандарта” золото в СССР не обеспечивало национальную валюту, на 1953 год при годовой добыче в 117,1 тонны запас золота насчитывал 2 049,8 тонны — наибольшее количество за всю историю России21. Согласно воспоминаниям А. Микояна, у руководителя советского государства в отношении золота и еще трех-четырех стратегических материалов (например, мазута) развилось совершенно нездоровое скопидомство или, как говорит мемуарист, “особый фетишизм”22. Иррационально большие запасы этих ресурсов копились на протяжении всех лет сталинского правления. Лишь в середине хрущевской эпохи часть золота была продана за границу с целью приобретения новых промышленных технологий23. Поэтому тема книги — расхищение металла “государственной важности”, тем более — иностранными агентами, была, казалось бы, беспроигрышна в политическом отношении. Большую часть романа автор прослеживает путь золота, переходящего от расхитителей в руки все более и более коварных врагов и растущего в цене по мере приближения к государственной границе.
Итак — 1952 год, прииски где-то в Восточной Сибири. Несколько рабочих при промывке золота, добываемого промышленным способом, стараются утаить золотой песок. Десятки (а то и сотни) граммов золота каждый день попадают вместо государственного хранилища в их руки. По домам скапливаются уже килограммы “желтого металла”, владельцы которого ищут выхода на теневой рынок. Расхитителями золота являются проверенные властью рабочие, все как на подбор — бывшие фронтовики, несудимые, русские. Одна в них червоточина — работали артельщиками-старателями и на государственную шахту попали только в 1950 году, когда все золотодобывающие артели были закрыты по одному указу.
Возможно, смирились бы они со своей участью и тихо пропивали бы зарплату (яростному осуждению пьянства посвящена не одна страница книги), если бы не приисковый закройщик с неслучайной фамилией Бородский, скупающий из-под полы краденое и припрятанное с артельных времен золото по цене 5 рублей за грамм. Бывших артельщиков волнует мысль о “настоящей цене” на подпольном золотом рынке, которую дают где-то “за горами, за долами”.
У них есть все основания полагать, что такая цена есть. Государственная политика СССР в отношении старателей регулярно менялась. Так, в 1938 году после введения ряда ограничений на работу артелей (тогда в них трудилось более 120 тысяч человек) добыча золота старателями снизилась на 43%. В 1940 году льготы для них были восстановлены и даже расширены, — соответственно, и добыча выросла почти до прежнего уровня. Артельщики получали за один грамм золота один “бон” — квазиденьги для отоваривания в специальных старательских магазинах с невиданным для провинции ассортиментом. На черном рынке один такой “бон” стоил 20— 25 рублей. В 1947 году “боны” были отменены и расценки за сдаваемое золото были понижены, а в 1950 году артельный способ добычи был и вовсе прекращен. Однако неэффективность таких запретов стала ясна довольно скоро (книга В. Иванова — еще одно тому подтверждение), так что уже в 1956 году артельная добыча золота была вновь разрешена и сохранялась до краха СССР, хотя и на положении “падчерицы” у системы государственной золотодобычи. Артельщикам платили пять рублей за грамм сданного золота, а государственным предприятиям государство платило тридцать24.
Главным героем романа является Григорий Малентьев — приисковый рабочий, награжденный автором всеми признаками мифического русского мужика (здоровый, работящий, мастеровитый, хорошо пьющий), совращенный на черное дело не Бородским (который платил слишком мало, но будоражил умы), а своим товарищем — контролером прииска Василием Лугановым и горным мастером (то есть непосредственным начальником) Александром Окуневым25.
Вскоре предложенная Окуневым цена (шесть с половиной рублей) перестала устраивать Малентьева с Лугановым. Они нашли самостоятельный канал сбыта и сами стали посредниками для части приисковых рабочих. Родственники Луганова, проживавшие в маленьком приволжском городе Котлове, без проблем свели его со старообрядцем Петром Зимороевым, который купил у него песок уже по 24 рубля. В свою очередь Зимороев продал металл проживающему в том же городе Михаилу Трузенгельду, который тут же перепродал его за 27 рублей бывшему часовщику Владимиру Бродкину. Тот отвез золото в Москву и загнал его некой Рике Мейлинсон уже по 40 рублей за грамм. От нее золото неведомыми автору путями уходило к ее южноамериканским родственникам, покинувшим Россию перед революцией. Другой канал сбыта от Зимороева вел на юг — в Бухару. Если золото не покупал Трузенгельд, то его брал Исмаил Иксанов — татарский националист и подпольный предприниматель, действующий под разными именами в разных городах.
Однако Малентьев и Луганов скупали у приисковых работяг только часть золота. Окунев имел нескольких своих добытчиков и свой экспортный канал. Его жена и брат, жившие отдельно от него на Черноморском побережье Кавказа, регулярно получали из Сибири посылки с металлом и сбывали его по 30—34 рубля местным жителям — ювелиру Леону Томбадзе и художнику-кустарю Арехте Брындику. Кому перепродавал золото Брындик, остается в романе нераскрытым, а вот пути, идущие от Томбадзе, показаны полностью. Один раз с помощью друга своего отца он продал золото в Баку шпионам-иранцам по 48 рублей за грамм, но потом, убоявшись слишком “крутых” связей и цен, стал систематически, но гораздо дешевле сдавать металл живущему в соседнем городке ювелиру Магомеду Абакарову, который вез его в Узбекистан и с помощью родственников продавал в Бухаре крупному работнику облторга Хусейну по 44 рубля.
Такая длинная цепочка перепродаж золота вкупе со странно короткой для детектива финальной частью — разоблачением преступной системы, — на мой взгляд, нужна автору для того, чтобы выполнить свою основную задачу: продемонстрировать множественность видов нелегального бизнеса, существовавшего в сталинском СССР, и тем самым фактически обличить существующую в государстве экономическую практику, приписав самые негативные ее стороны влиянию “инородцев” и других заведомо “чуждых элементов” — старообрядцев и иностранных агентов. Примененные в романе ксенофобские объяснительные схемы, на первый взгляд, вполне соответствуют атмосфере шовинистической истерии последних лет сталинского правления, но в действительности национализм автора, как будет показано в дальнейшем, имеет иное, не “советское” происхождение.
Если крали золото пьянчуги-работяги, чтобы потея и с замиранием сердца тащить его на себе “на материк”, а затем пропить вырученные деньги, то скупкой и перепродажей занимались профессионалы. Согласно автору романа, все они имели многолетний опыт работы на существовавшем в СССР нелегальном рынке и если и попадались, то без особых проблем вскоре выходили на свободу. Однако работа “теневых предпринимателей” начала 1950-х с золотом описана в романе не слишком подробно. В.Д. Иванов посвящает бóльшую часть текста описанию других их нелегальных занятий, пути в “бизнес” начиная с эпохи НЭПа и, что самое интересное для нас, их трудовой этике.
Вот, например, Арехта Брындик — бывший малороссийский кулак, выбившийся из нужды в 1917—1929 годах:
В действительности он желал всем нутром лишь одного — “заделаться самостийным хозяином”, а на все цвета власти ему было “плевать”. И к двадцать второму году, радуясь укреплению власти, которая давала ему и покой и права, он уже выходил в крепкие хозяева, имел и запас на “черный день”. <…> Надельная земля Арехты Григорьевича была на диво обработана, имелась упряжка волов, полный инвентарь, молочные коровы <…> Арехта Григорьевич был человек многорукий: хорошо слесарил, столярничал, плотничал, малярил масляными красками. <…> Брындик без чужой помощи выполнял поделки по дому и усадьбе, ремонтировал инвентарь, — мужик был жаден работать на себя26.
Впоследствии этот герой был мастером на золотых приисках и художником в артели по производству настенных ковриков (тех, которые мерещились в качестве легкого заработка из лагерного далека солженицынскому Ивану Денисовичу, тех самых, которые впоследствии продавал Трус, герой Вицина, в кинофильме “Операция “Ы”…”) — и работал, работал, работал…
Еще один герой романа, Михаил Трузенгельд, “…состоял в одной артели главным механиком и одновременно начальником штамповочного цеха. Техник-машиностроитель, Трузенгельд был знающим, дельным специалистом, ценимым артелью, пользовался положительной репутацией в правлении и городских организациях. Артель, выпуская ширпотреб, план перевыполняла, а себестоимость была ниже плановой. В успешной работе крылась и заслуга главного механика, который по обеим должностям и с премиальными законно зарабатывал свыше двух тысяч в месяц”27.
Другой герой — старообрядец Петр Зимороев, который в 1917 году крестьянствовал в Поволжье и “…кроме надела и доли в общих лугах и лесе <…> захватил в новую жизнь мельничку с паровым движком, двухкотловую маслобойку и сельского масштаба лавочку с широким ассортиментом товаров — от дегтя с керосином до мануфактуры с галантереей”28.
В 1929 году, как и Брындику, пришлось ему затаиться, бросить все, что имел, и переехать в другой город. Снова он “нашел себя” лишь в конце 1930-х годов, занявшись производством свечей для единоверцев.
“Связи для сбыта старообрядческих ритуальных свечей имелись. Промысел шел успешно. В сорок четвертом году Зимороев купил в Котлове двухэтажный деревянный дом, в котором ранее арендовал квартиру. Дело так разрослось, что Зимороев для безопасности счел необходимым выбрать патент и до сорок седьмого года вносил налогов сорок тысяч рублей в год”29.
С золотом он обходился просто, в духе дореволюционного старообрядческого купечества, заключавшего сделки на сотни тысяч рублей под “честное слово”, — попросил пришедшего Луганова оставить имеющееся — несколько килограмм — и приходить за деньгами завтра:
“— Товар нами куплен, в таких вещах обманов не бывает.
Обмана и не случилось: на следующий день Зимороев выложил почти сто тысяч рублей, как одну копейку”30.
Любопытно, что, согласно В.Д. Иванову, никто из описанных им коммерсантов не является “рабом” золота. Никто не покупает его про запас и не произносит страстных монологов о своей к нему любви. Для всех продавцов золото — это товар, и не более. Товар, позволяющий накопить некие капиталы, которые можно будет использовать в дальнейшем — когда советская власть рухнет. Тогда, по мысли героев, они смогут реально заняться бизнесом, а вовсе не пребыванием в роскоши. Поэтому имеющиеся капиталы не тратятся бессмысленно и не пропиваются, а копятся и ждут своего часа.
Существование серьезного частного бизнеса (хотя, конечно, относительно скромного по масштабам по сравнению с государственным) в позднесталинскую эпоху могло бы показаться фантастическим преувеличением, если бы не реальная история так называемого Управления военного строительства (УВС), действовавшего в 1948—1952 годах на территории пяти советских республик. Оно занималось капитальным строительством (в том числе железных дорог) по заказам различных подразделений Министерства обороны и других государственных ведомств. УВС имело обширный штат сотрудников, отделения в столицах республик, охраняемые собственным вооруженным подразделением (в его руках находилось около 60 единиц оружия, в том числе пулеметы), многомиллионные счета в государственных банках (общая сумма договоров на выполнение работ составила 38,7 млн. рублей), десятки автомобилей, экскаваторов, тракторов и другой строительной техники — и при том была полностью частной фирмой, основанной по подложным документам “сыном бывшего кулака, имевшего свою паровую мельницу” М.И. Павленко31. “Основной костяк организации подбирался из преступного элемента32, а также родственников и земляков [главы УВС]”33. Более того, в 1942—1946 годы руководитель УВС был главой аналогичной частной организации в полосе военных действий, вместе с Советской армией пришел на территорию Германии, а по окончании войны, заказав специальный эшелон, успешно вывез все (и трофейное в том числе) имущество в СССР, продал его потребительской кооперации и затем “демобилизовал” себя и свое окружение, наградив подчиненных 230 советскими орденами и медалями, полученными по подложным документам у командования округа34.
Менее масштабные экономические проекты сталинского времени в изобилии упоминаются в исследованиях и сборниках документов, опубликованных в последнее десятилетие. Вот, например, сюжет, едва ли не полностью находящийся в русле романа В. Иванова: “Весной 1945 г. была ликвидирована крупная спекулятивная группа, возглавляемая агентом снабжения восстановительного поезда Кажданом. Он с помощью взяток в тысячу рублей… получал командировки в Ташкент, где скупал рис и сбывал его через начальника Выборгской автоколонны Абельева, который имел для этих целей ряд агентов. На вырученные деньги приобретались золото и иностранная валюта, которые в свою очередь сбывались в Ташкенте. По данному делу было арестовано 11 человек, у них изъяли 134 600 рублей наличными, 3 740 рублей золотыми монетами царской чеканки, 31 шт. золотых часов, 460 долларов США, золотые изделия общим весом 3200 г.”35.
Американский историк Джули Хесслер (Julie Hessler) в своей недавно опубликованной работе, посвященной советской торговле, делает важное обобщение, касающееся широко распространенной практики мимикрии частного предпринимательства под советские институции36. Если государство хотело видеть частный магазин в уездном (а ныне районном) городе Н. в качестве государственного, то арест владельца, конфискация имущества и обобществление помещения ничего не меняли по сути. Через некоторое время во главе магазина становился бывший приказчик, товары на полках были и с государственных складов, и от частных производителей, которые, в свою очередь, маскировали свою деятельность под приемлемые для властей формы (например, артели, производственные предприятия обществ инвалидов и т. п.).
Переход бизнеса на нелегальное положение размывал границы между предпринимательством и преступлениями, осуждаемым по любому либеральному законодательству, — в первую очередь воровством. Характерно в этом отношении дело пятнадцати подмосковных мыловаров, арестованных в октябре 1947 года. В качестве организаторов группы были названы трое ранее судимых этнических евреев, которые занимали руководящие должности в артелях по производству мыла и были заведующими магазинами, где оно продавалось. По мнению следствия, они, “занижая процент жирности”, утаивали часть исходной продукции, а затем на ее основе создавали новую, которую и реализовывали через те же магазины и на черном рынке. У арестованных изъяли имущества (наличные, облигации, золото и бриллианты) почти на четыре миллиона рублей, не считая еще четырех дач37.
Масштабную картину частного предпринимательства на региональном уровне дает, например, книга “Тула: хроника ХХ столетия”, основанная, в частности, на материалах архива УВД области. Помимо официальной хроники и очерков нравов, она содержит десятки эпизодов, касающихся теневой экономической деятельности в советский период и дающих ясное представление о том, что те ее формы, которые фиксировались как исследователями, так и писателями в Москве, были вполне востребованы и в провинции. Если говорить о масштабах нелегального промысла в этой не самой крупной из областей СССР, показателен эпизод 1951 года, когда начальник коптильного цеха Тульского рыбоперерабатывающего завода только за один день похитил три тонны рыбы38. А в качестве примера нелегального предпринимательства интересно дело арестованных в 1956 году супругов Бобровых, которые добивались от местных властей выделения им наделов земли, строили на ней дома, а затем их продавали39.
Если говорить о теневой экономике в СССР в терминах экономической социологии, то, пожалуй, можно утверждать, что в секторе “Б” промышленного производства, направленном на удовлетворение потребностей населения, государству удалось установить монополию на сырье (за исключением, пожалуй, части пищевых продуктов). Теневая экономика возникала из соединения украденного у государства сырья и труда, незаконно или полузаконно вложенного в производство и продажу товаров и услуг. Именно поэтому почти все материалы, попадающие в систему теневого производства (как в книге В. Иванова), были похищены у государства — иначе где бы достал Зимороев воск, парафин и нитку для своего производства, где бы описанные в его романе ювелиры находили золото для нужд своих клиентов, а официально государственные, а на деле частные швейные мастерские на Черноморском побережье — подходящие ткани? Изобилие в магазинах, на которое часто ссылается автор, — дань официальной пропаганде, однако эти утверждения опровергает всего одна, ярко описанная автором сценка — очередь за коврами в ГУМе, в которой суетятся спекулянты-цыгане, скупающие ковры по три штуки за раз40.
Отсутствие четкой границы между законным и незаконным и жесткая формальная регламентация множества аспектов жизни способствовали коррупции. На теневом советском рынке (по В. Иванову) продавались все материальные символы сталинской эпохи — золото, железнодорожные билеты, следственные “шпионские” дела и даже советские награды.
Описанная автором художественная артель имела вне штата, “на проценте”, посредника:
Он везде ходит, нюхает, выдумывает подходящую “работку”, протискивается через “черную дверь” и закидывает удочку перед носом хозяйственника:
— Составим сметы… Утвердим… От сметы вам процентов!.. Сколько?41
А члены реального УВС не только покупали для своей компании оружие у подразделений МГБ и взрывчатку в воинских частях, но и платили крупные взятки (в том числе легковыми автомобилями) десяткам хозяйственных руководителей и даже партийным и милицейским начальникам районного уровня42. В Тульской области на черном рынке можно было купить такие, по сути, политические решения, как прописка и распределение жилплощади. Это подтверждает процесс 1948 года, когда за решетку на десять лет было отправлено пять чиновников, бравших за прописку по тысяче рублей, а за продвижение в очереди на получение комнаты — по 4 тысячи43.
Подпольное предпринимательство и коррупция, в том числе с политическим оттенком, шли рука об руку и почти не могли существовать отдельно друг от друга. Именно благодаря коррупции подпольным предпринимателям и прикрывающим их под- и внезаконную деятельность представителям властей удалось (пользуясь сегодняшним языком) “отмыть” сотни тысяч бумажных рублей в условиях денежной реформы 1947 года, направленной в том числе и на изъятие “лишних” купюр у населения.
В судах той же Тулы в том же, 1948 году слушалось другое хозяйственное дело политической значимости — при обмене денег руководительница одного из районных подразделений Госбанка позволила главе районного отдела МВД внести задним числом в банк огромную сумму наличности — около 20 тыс. рублей — и в тот же день выдала ему новые44.
Относительно серьезному подпольному бизнесу в СССР сопутствовал мелкий, но тоже нелегальный. Даже проходные криминальные персонажи в романе В. Иванова напрягаются и изворачиваются, но пытаются заработать свою копейку без помощи неласкового государства. Характеризуя их, автор — профессиональный сотрудник финансового контроля — доходит до общеэкономических констатаций, во многом предвосхищая будущих исследователей теневого рынка в СССР (Л. Тимофеева, С. Кордонского, А. Безансона). Вот, например, московская лифтерша, согласившаяся за деньги пустить к себе приезжих постояльцев, которых отказывались селить переполненные московские гостиницы:
Совина устроилась на ночь на полу. Эта одинокая женщина лет сорока пяти была тертый калач, “промышленница”. <…> Эта женщина через два дня на третий обязана была сутки дежурить у лифта. Несложные обязанности лифтерши она с успехом совмещала с занятиями рукоделием: вязала крючком подзоры для кроватей, накидки для подушек, салфетки на комоды и подзеркальники и прочие хорошо выполненные и украшающие жизнь вещицы. На спицах она изготовляла из “жильцовской” шерсти варежки с цветными вставками, перчатки. Неплохая мастерица, Совина без дела не любила скучать. В свободные дни Татьяна Сергеевна путешествовала по московским магазинам, соображая, что, где и почем. Исполняла поручения. В соседнем швейном ателье высшего разряда Совина отмечалась в списке очереди за тех гражданок, которые сами не имели времени. <…> Совина получала мзду за услуги — действие, в уголовном порядке не наказуемое. Она продавала не вещи, а занятое ею место в очереди или чек, выписанный продавцом45. Эта женщина за некоторое вознаграждение отказывалась от принадлежащих ей прав без определяемого по какой-то шкале ущерба для кого бы то ни было. Сдавая комнату, Совина терпела неудобства со стороны случайных жильцов за плату деньгами и натурой со стола постояльцев. Такова формальная сторона профессии Совиной46.
Противопоставлен ей другой характер, живописно рисующий московские нравы того времени:
В первом дворе дворничиха сказала, что к себе не пускает, а в доме никого, кто сдал бы комнату на несколько дней, тоже нет, и поинтересовалась, несмотря на свой отказ:
— А документы у вас есть?
Женщина была так решительна в своем требовании, что пришлось показать паспорта. Все оказалось в порядке, но это не помогло47.
Если не обращать внимания на свойственные роману В.Д. Иванова (как и сталинской литературе в целом) занудное морализаторство и неизбежные восторги по поводу советской власти, а вчитаться в те фрагменты, где автор рисует “картинки из жизни” (как показывает сопоставление, имевшие аналоги в реальности), то перед нами предстает документ, обвиняющий власти в нарушении экономических свобод, пресечении естественного интереса человека к предпринимательству, развале российской деревни. Вот, в частности, характеристика отца братьев Окуневых (которые участвовали в хищении и перепродаже золота) —
…районного работника… который держался годами на скромных, но все же “руководящих” постах. Держался он с помощью “верности линии”, каковая верность заключалась в готовности без размышлений поддержать и провести любое и каждое мероприятие, продиктованное свыше. Дисциплина необходима. …План. Выполнение плана. Скажут: “Сейте” — Окунев сеял; “убирайте” — Окунев убирал. Пусть время для посева в его районе стояло неподходящее, пусть до спелости зерна еще не хватало доброй недели. График! Дисциплина и рапорт. <…> Директивный выбор, директивный срок, — удивительно ли, что урожайность всех хлебов падала. Население отливало48. Уходило лучшее по силе и энергии49.
ЭТНОНАЦИОНАЛИЗМ
Несмотря на всю яркость приводимых примеров, при чтении романа экономическая критика советской власти отступает на задний план по сравнению с махровым, иного слова не подберешь, национализмом автора. В. Иванов издал первое в СССР за несколько десятилетий литературное произведение на русском языке, проникнутое ксенофобией в отношении целого ряда этнических групп и еще три десятка лет не имевшее в этом деле публично заявлявших о себе последователей.
Человек, сделавший карьеру инспектора-ревизора, имеет право на мизантропический взгляд на вещи. Автор очевидным образом не любит представителей всех этносов, выведенных в книге, включая тот, к которому принадлежит сам. Однако русские, которые пьют, воруют, матерятся, закладывают друг друга, занимаются братоубийством и непрерывной грызней по мелочам, чьи жены изменяют мужьям с первым попавшимся кавказцем, заведомо прощены автором. Виновата водка — без нее, по мнению автора-морализатора, было бы все по-другому (в этом он, впрочем, следует литературной традиции русских националистов, неустанно бичевавших русский народ за пьянство и лень). Главный герой, Григорий Малентьев, русский, благополучно воровавший золото сам и скупавший его у других с целью перепродажи, пропивавший все заработанное, что не успевала отнять и спрятать жена, к концу книги переехал в другой город, перестал пить (“на новом месте не нашлось друзей-алкоголиков” — sic!), вытащил тонущего милиционера из реки, покаялся (впрочем, когда его уже взяли и — перед следователем), сослался на боевое прошлое и семейное положение и был осужден условно. Другое дело — представители иных этносов, а особенно евреи. Повествуя о них, автор использовал практически все известные антисемитские мифы и, пожалуй, толику добавил от себя. Ни от автора, ни от властей им пощады ждать не приходилось.
Рассказ о евреях, спекулирующих ворованным золотом, начинается со сцены допроса агента германской разведки в декабре 1941 года. Агент Флямгольц (отнюдь не немец!) выдает следователям список лиц, завербованных (или намеченных к вербовке) в городе Котлове. В небольшом поволжском городке перед войной, оказывается, жило четыре торговца валютой и золотом, половина из которых, естественно, евреи, в их числе — бывший попечитель местной синагоги. Ни у следователя, ни у автора романа не возникает сомнений, что упомянутые люди согласились бы шпионить на Третий рейх. Злоумышленников разоблачили (хотя они вроде бы не только не успели выполнить ни одного шпионского задания, но даже и завербоваться не успели) — да вот незадача, их друзья купили кого-то из окружения Л. Берии и в итоге арестованные вышли на свободу50. Так в произведении В. Иванова до советских читателей дошел один из наиболее известных в России антисемитских мифов начала ХХ века — о евреях как немецких агентах. Этот миф еще в 1915 году стал причиной массовой депортации 300 тысяч евреев из полосы военных действий в “черте оседлости” в центральные районы России (в том числе и в Поволжье) — по обвинению в шпионаже или потенциальных связях с немцами51.
Описание евреев-посредников в 1952 году начинается с фразы: “Иметь хороших курочек — занятие выгодное”. Она увязывает героев с чрезвычайно любившими курятину персонажами весьма распространенных в 1920—1950-е годы антисемитских анекдотов. Далее по тексту соблюдаются все каноны антисемитского мифотворчества: манкирование воинской обязанностью, нажива на всем, на чем только можно, многочасовой бессмысленный торг за копейку, заграничные родственники, русские жёны (красавицы, отнятые у “настоящих русских” уродливыми иноплеменными торговцами и спекулянтами), безумные заработки (на ворованном, конечно) и банки с золотом, закопанные в землю возле собственных домов.
Однако при этом некоторые конкретные сюжеты имели аналоги в реальности. Так, рассказанная в романе история о том, что одна из спекулянток, еврейка по национальности, скупала за 20 процентов от номинала облигации государственных займов на миллионные суммы с целью заработать на выигрышах разыгранных серий, возможно, восходит к подлинной истории о том, как в апреле 1947 году в Москве было арестовано шесть человек (как минимум половина из них — евреи предпенсионного возраста), которые были обвинены в скупке билетов государственного займа за 8—10% от номинала “с целью получения по ним выигрышей”52. В 1952 году в Одессе была арестована группа из трех евреев (руководитель — 58-летний работник мясокомбината с высшим образованием), скупивших за 7—10% от номинала облигации на сумму 1 млн. 100 тысяч рублей на нелегальной бирже облигаций, действовавшей на Октябрьском рынке города53. Сейчас трудно утверждать, были ли среди евреев энтузиасты, намеревавшиеся выиграть в такое “лото” у государства, но то, что вторичный рынок облигаций в СССР существовал, подтверждает и дело УВС. Младшие “офицеры” этого предприятия (трудно сказать, координировались ли они со старшими) придумали, как дополнительно наживаться на работниках “управления”, получавших более высокие, чем в целом по отрасли, зарплаты. Они, как и в государственных организациях, распространяли среди них облигации. Только не полученные от официальных инстанций, а купленные на черном рынке. Прибыль от продажи обманутым рабочим по полной стоимости облигаций, приобретенных на черном рынке за 10% номинала — при том, что государство принуждало тратить на них одну зарплату в год, была, вероятно, довольно большой. Но “офицеры”, не удовлетворившись доходами, еще и не выдали рабочим часть облигаций, что и заставило одного из них начать жаловаться в государственные органы, заинтересовавшиеся после этого деятельностью УВС в целом54.
К другим представленным в книге народам автор относится не многим лучше, чем к евреям. Тут и щербатые все как одна “татарские морды” — что из Котлова, что с сухумского пляжа, что из Баку, — и загадочные кажары (одно из тюркских племен, живущих в Азербайджане и Иране), странствующие невидимками по всей территории СССР и скупающие краденое золото для своих неведомых целей, и мимоходом (в опубликованной версии текста) задетые цыгане, и грузины, которых автор глубоко ненавидит за приписываемое им безделье и, как ни странно, за “стиль” — то есть умение хорошо и модно одеваться и танцевать.
Иррациональная на первый взгляд ненависть автора именно к грузинам и евреям — к этим этносам принадлежат главные негодяи, выведенные в книге, — имеет свое объяснение. Если антисемитизм — фоновое явление для всего периода советской истории, то неприязнь по отношению к кавказцам, и особенно грузинам, характерна для периода 1930-х — начала 1950-х годов55. Русские националисты, к которым, без всякого сомнения, относится и автор “Желтого металла”, считали евреев и кавказцев виновными в несладкой жизни “простого советского человека”, ненавидели их за “зажим” русских и непропорционально высокое представительство в органах власти — хотя именно на рубеже 1940—1950-х годов представительство “старшего брата” во всех властных структурах было высоким как никогда56.
С 1920-х и до середины 1950-х годов, когда несколько выходцев из Грузии и Армении входили в Политбюро, кавказцев обвиняли (как правило, вместе с евреями) в захвате политической власти в стране и эксплуатации русского народа. К. Симонов вспоминал, что еще в 1933 году среди учащихся его ФЗУ (фабрично-заводского училища) распространялась листовка “И заспорили славяне, кому править на Руси”, в которой на одном берегу реки были изображены Л. Троцкий, Л. Каменев, Г. Зиновьев, а на другом — И. Сталин, А. Енукидзе и А. Микоян (или, возможно, С. Орджоникидзе)57. Позднее, например в 1947—1952 годах, в Ленинграде один из членов КПСС “…занимался рассылкой анонимных писем (было выявлено 29 писем), в которых писал, что русский народ в СССР находится в угнетенном состоянии, что “на многих участках господствуют евреи”, “союз палачей Кавказа и жидов стал поработителем русских”, “крестьянин ободран как липка палачами”” и т. д. В анонимках также содержались призывы распространять эти письма-воззвания58.
В каталоге “58—10. Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде”59 содержится краткое изложение дел, возбужденных в 1953—1991 годах по ст. 58 и с 1961 г. по ст. 70 УК РСФСР и аналогичным статьям в других республиках СССР. На их основании я составил таблицу, раскрывающую этническую направленность ксенофобских акций (высказывания, выступления, письма, листовки и т. п.), осуществлявшихся от имени “русского народа” за период с 5 марта 1953 года по 1 января 1987 года:
|
Этническая направленность ксенофобских акций |
Количество дел |
|
Антисемитские |
32 |
|
Антигрузинские |
16 |
|
Антисемитские и антигрузинские |
7 |
|
Профашистские[60] |
17 |
|
Направленные против “нерусских” вообще |
11 |
|
Античеченские |
3 |
|
Антиукраинские |
2 |
|
Антисемитские в сочетании с высказываниями в адрес других народов |
4 |
|
Всего |
92 |
По отношению к общей массе дел, описанных в каталоге (около 3,5 тыс.), количество дел, относящихся к русским националистам, весьма невелико. Правда, не все дела описаны с одинаковой степенью подробности, поэтому значительная часть дел, заведенных за “клеветнические высказывания в адрес одного из руководителей государства” или “антисоветские письма”, тоже может относиться к разряду националистических (впрочем, с равной вероятностью может и не относиться). Однако для подсчета количественных показателей националистических дел, по моему мнению, достаточно — почти 100 случаев зафиксированных выступлений составляют достаточную выборку.
Из приведенной статистики видно, что евреи и грузины абсолютно лидируют в качестве объектов ненависти. По показателям за весь анализируемый период, евреи были примерно вдвое “популярнее”. Но на период с 1953-го до середины 1954 года — когда, как сказано выше, у власти в стране находились выходцы с Кавказа (И. Сталин, Л. Берия, А. Микоян), — приходится поровну антисемитских и антигрузинских выступлений — по 12 дел. Причем для антигрузинских дел это количество составляет львиную долю — три четверти всех акций.
“Голос народа” представлен в книге В. Иванова пожилым старателем Федором Густиновым, который, в частности, пытается выселить постояльцев-евреев из дома своей дочери, а вообще — стремится “навести порядок” на чужой территории — в Сухуми:
Интеллигенция, грамотные. Сволочи еврейские!.. Душить их! Вороньи носы, нас заклевали, образованные! Ух, я их всех сейчас! — и вскидывается учинить смертную расправу. <…> Этого красного “уксуса” (вина — Н.М.) отродясь ненавидел, и пусть его сосут носатые грузины-травоеды, черномазая тварь вместе с евреями, и пусть оно все провалится в море с солнцем, вместе взятое с “уксусом”!61
Автор без особого сочувствия относится к старику — “с ним самим можно было справиться без труда”62, поскольку тот пропойца, буян и вор. Антисемитизм и антигрузинские инвективы самого В. Иванова — куда тоньше. Например, он по-своему расправился со Сталиным, изобразив его в виде пляжного любовника — “князя Цинандальского”:
…был он действительно дворянского происхождения, хотя в свое время за его дедом не признали права на титул. Как видно, числа баранов в стаде претендента не хватило для присвоения сиятельного звания63.
Совратив (без особого сопротивления) темную русскую Дусю, “князь” безбожно вымогал у нее деньги, вырученные от продажи украденного ее мужем золота.
Женщины вообще, их измены и характер — больная тема для автора. Ни одного положительного женского образа во всей книге нет, за исключением сентиментально обрисованной нимфетки. В лучшем случае представлены по-домостроевски покорные бабы, мозгов которых хватает только на то, чтобы выбить из пьяного мужа часть получки. Но в остальном женщины агрессивны, корыстны, неумеренно сексуальны. Вот описание всего лишь ужина на веранде ресторана:
Из рупора потекли сентиментально-щиплющие звуки, не то какой-то вальс в произвольно-замедленном темпе, не то один из тех танцев, которые ханжески именуют медленными. <…> Между столиками прошлись и Окунева с Томбадзе, но не просто, как другие, а “стилем”. Раскачиваясь на очень высоких каблуках, женщина дрыгала пухло-пышными бедрами. Ее фигура казалась подходящей именно для таких телодвижений64.
НАКАЗАНИЕ
Скандал вокруг романа начался с публикации в журнале “Крокодил” в конце февраля 1957 года. В статье с названием “Аллюры храбреца”65 (одна из лексических находок В. Иванова) приводился набор цитат, свидетельствующих о, мягко говоря, недостаточной правке романа со стороны редакции, как, например: “крупная овчарка зарычала было, но тут же, узнав посетителя, подавилась и пошла к нему, развратно виляя длинным телом и сворачивая на бок морду” (в романе — с. 95). Вместе с тем большая часть приведенных цитат касалась выпадов В. Иванова против героев с неславянскими фамилиями. В конце рецензии ее анонимный автор (стоит отметить, что в “Крокодиле” публикация неподписанных текстов была редким явлением) журил создателя и редактора романа за недостаточное знание русского языка.
Резонанс эта публикация вызвала огромный. По всей видимости, в не обнаруженной пока части переписки между советскими идеологическими ведомствами содержится ответ на вопрос, кто именно доложил в инстанции о публикации “неправильного” романа. Статья в “Крокодиле”, несомненно, играла роль формального “сигнала”, после которого на автора и издателей романа было открыто идеологическое дело. В марте или апреле в издательстве “Молодая гвардия” прошло обсуждение “крокодильской” публикации66, однако оказалось, что инстанции требовали большего.
По всей видимости, вину автора и издательства существенно утяжелили массовые беспорядки в Грузии, произошедшие в марте 1956 года67. Проходившие под лозунгами протеста против разоблачения И. Сталина, они на самом деле были попыткой национальной революции, охватившей все крупные города республики, и стали знаком отторжения грузинского общества от советского. И, хотя эти выступления были быстро подавлены, “дразнить гусей” издательству ЦК ВЛКСМ в годовщину событий явно не стоило.
10 апреля68 вопрос был рассмотрен на заседании Бюро ЦК ВЛКСМ, которое определило, что в романе “грубо искажается наша советская действительность. Касаясь вопросов национальной политики, автор допускает националистические высказывания о некоторых народах нашей страны. Роман изобилует вульгарными, пошлыми, циничными выражениями”. Бюро постановило изъять книгу из книготорговой сети, снять с работы непосредственного редактора “Желтого металла” Г. Прусову (похоже, что наказание постигло ее за то, что она на проработках первоначально не пожелала каяться)69, а ее непосредственных начальников (но не директора издательства) наказать строгими выговорами70. В тот же день редактор романа была вынуждена написать объяснительную — сразу на имя заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А.В. Романова (в том же году он стал начальником Главлита и проработал на этом посту тридцать лет), в которой утверждала, что первоначальный текст романа В. Иванова, переданный для редактуры 15 мая 1954 г., по совету ее и старшего редактора, литературного критика М.С. Шкерина был подвергнут автором глубокой переработке. В частности, автора заставили отказаться от главы “Космополиты” и “целой сюжетной линии, связанной с цыганами”, а также добавить нескольких нерусских положительных персонажей71. В работе над рукописью принимал участие и директор издательства “Молодая гвардия” И. Васильев — один из ближайших помощников первого секретаря ЦК ВЛКСМ А. Шелепина. 11 апреля объяснительную был вынужден писать уже сам Васильев 72.
15 апреля А. Романов вместе с одним из инструкторов отдела С. Аветисяном подготовил записку, в которой выразил удовлетворение решением Бюро ЦК ВЛКСМ и отдельно выразил обеспокоенность, что “многие высказывания в этом романе носят шовинистический, клеветнический характер и легко могут быть использованы за рубежом для антисоветских выпадов”, а потому он не только поддержал изъятие книги из продажи, но и порекомендовал перевести ее в “закрытый фонд” в библиотеках73.
Дело “Желтого металла” интересно и тем, что это, по всей видимости, был один из первых эпизодов деятельности формирующейся под эгидой ЦК ВЛКСМ и “группы Шелепина” “русской партии”. Впоследствии директор издательства И. Васильев лоббировал сочинения не только В. Иванова, но и такого известного антисемитского автора, как И. Шевцов, о чем тот с благодарностью упоминает в воспоминаниях74. Старший редактор “Молодой гвардии”, принимавший участие в работе над романом Иванова, известный антисемит М.С. Шкерин75 входил в московское окружение М. Шолохова. Мягкость в наказании сотрудников издательства и полное отсутствие упреков в адрес самого автора свидетельствовали только об одном — идейной солидарности руководства ЦК ВЛКСМ с ксенофобской позицией автора и стремлением всеми силами уладить конфликт с внешними силами и в наименьшей степени пожертвовать “своими”.
* * *
Да, вот такой у советской власти был критик — антисемит, домостроевец и при этом “рыночник”, или, точнее, “лабазник”. Весьма отличающийся от привычного нам оппозиционера 1950-х годов: человека, ратующего за свободу слова и творчества, но мало задумывающегося об экономических категориях76.
Но тот факт, что подобные оппозиционеры были, не вызывает сомнений. Вот лозунги одной из многих существовавших в этот период подпольных групп, распространившей 28 марта 1947 года листовки в трех районах Москвы: “Мы требуем хлеба. Долой колхозы, рабство и произвол. Мы за частную собственность, свободную торговлю, за открытие границ, свободу и счастье народа”77. А вот тезисы программы “Национально-демократической партии” — организации молодых рабочих, сформировавшейся в Москве в 1955 году и раскрытой КГБ в начале 1958 года: “Капитализм, частное предпринимательство, создание общественных организаций, демократия с президентской властью, антикоммунизм, антисемитизм с поголовным выселением евреев с территории государства Российского”78. И в том, и в другом случае экономические лозунги стояли на первом месте, а политическая составляющая противоречила популярной у тогдашней интеллигенции идее “улучшения” социализма или борьбы за “истинный” ленинизм.
Более того, вопрос, каким путем идти и что ставить во главу угла — экономику или политику, не был решен не только в оппозиции, но и в Президиуме ЦК КПСС. Многочисленные работы российских историков, основанные на рассекреченных документах ЦК КПСС, убедительно демонстрируют расхождение между сторонниками экономических методов стимулирования развития советской промышленности (что в моих глазах делает их очень условными, но “рыночниками”) в лице Л. Берии и, особенно, Г. Маленкова и А. Микояна и ортодоксальными поклонниками административных методов управления, политическим лидером которых стал Н. Хрущев79.
Если И. Сталин сохранял и даже подстегивал внутреннюю конкуренцию в государственном секторе советской экономики (например, созданием параллельных оборонных “фирм”80) и весьма активно дополнял государственное снабжение населения частным сектором (допуская индивидуальное и артельное предпринимательство)81, то Н. Хрущев был некритичным последователем левацких идей 1920-х годов, которые он в полной мере реализовал и в политической и в экономической сфере, когда стал во главе страны. Предложения Л. Берии по радикальному усилению значения Совета министров СССР в экономической и политической жизни страны и, как следствие, ее деидеологизации и отчасти реализовавшиеся идеи Г. Маленкова по облегчению участи крестьянства и расширению производства потребительских товаров в результате пали жертвой партийной элиты во главе с Н. Хрущевым, желавшей править в стране самостоятельно и видящей в процессе “десталинизации” устранение прямой физической опасности для себя со стороны тайной полиции82.
Произведение В. Иванова было чудом прорвавшимся в советскую печать голосом другой России, сохранявшейся в довоенный и медленно угасавшей в послевоенный период: России кулаческой и частнособственнической, не имевшей с конца 1920-х годов защитников на “литературном фронте”83; России “хозяев”, ненавидевшей коммунистов и евреев и искренне желавшей работать на себя; России пригородов, кормившей города выращенными на приусадебном подворье бычками; России, много лет уничтожавшейся Сталиным и добитой хрущевским указом от 20 августа 1958 года84; России артелей по выпуску ширпотреба, дававших возможность выживать и дискриминируемым евреям, и сбежавшим в города от раскулачивания работящим крестьянам, но закрытых постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР от 20 июня 1960 года “О промысловой кооперации”85. Эта Россия патриархальной трудовой этики — купеческой, старообрядческой, еврейской, татарской, — хорошо помнящая и дореволюционные времена, и НЭП, окончательно вымерла, потеряв способность к воспроизводству, примерно через десять лет после выхода и запрещения романа Иванова — к середине 1960-х. Книга В. Иванова является аргументом в пользу того, что в середине 1950-х годов еще сохранялась возможность “декоммунизации” страны и оживления экономики за счет частного предпринимательства, заблокированная шагами Хрущева и его окружения по “возвращению к ленинским нормам” и строительству коммунизма к 1980 году.
“Патриархальная” этика не была единственным комплексом этических представлений, существовавшим в Советском Союзе. Свои этические кодексы вырабатывали и те, кто был при власти (жизнь партийного чиновника была ограничена массой ритуалов и ограничений: чего стоят хотя бы запреты на владение собственной дачей или личным автомобилем!), и те, кого современные западные ученые называют “критической интеллигенцией” (вспомним, например, передававшуюся вышедшими из лагеря поговорку “Не верь, не бойся, не проси” или солженицынский призыв “Жить не по лжи!”), и те, кто были явными социальными аутсайдерами, — например, представители криминала или хиппи. Однако к экономической сфере все это имело слабое отношение.
Естественно, и при Н. Хрущеве, и в последующие годы теневая экономика в СССР не исчезла, поскольку была порождена самой сутью советской системы — а именно необходимостью компенсации “товарного голода” в потребительской сфере. Однако рискну высказать гипотезу: до 1960-х годов теневой бизнес на основе воровства государственной собственности был вынужденной мерой адаптации людей, начинавших свою предпринимательскую деятельность в легальных условиях (и соответственно сохранявших трудовую этику и один из ее основополагающих принципов — честность и доверие по отношению к партнерам). А вот новое экономически активное поколение “теневых предпринимателей” сразу восприняло воровство как главный механизм заработка. В этих условиях накопление значительных финансовых ресурсов и формирование деловой репутации не имело большого смысла, поскольку серьезные инвестиции внутри страны и не предполагались. Необходимые для этого самоограничения, как материальные, так и моральные, были бесперспективны. Нечестность и неверность данному слову как моральные установки обеспечивали эффективную стратегию поведения в условиях советского режима, подавлявшего всю частную экономическую активность, но оказались тормозом экономического развития постсоветских стран в 1990—2000-е годы.
______________
Автор благодарит А. Трапкову (Москва) за предоставленный текст книги, д-ра М. Эделе (Университет Западной Австралии, Перт) за обнаруженные им и переданные автору архивные материалы и Г. Суперфина (Исследовательский центр Восточной Европы при Университете Бремена) за энергичную помощь в разработке библиографии проблемы.
1) Иванов В. Желтый металл. М.: Молодая гвардия, 1956.
2) Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958—1964: Документы. М.: РОССПЭН, 1998. С. 76.
3) Занятно, что такой известный специалист по советской цензуре, как А. Блюм, составив всеобъемлющий список запрещенной в СССР литературы, по поводу “Желтого металла” остался в недоумении: “Возможная причина изъятия — слишком подробное описание методов добычи золота, его скупки, продажи, способов нелегального распространения” (Блюм А. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917—1991. Индекс советской цензуры с комментариями. СПб., 2003. С. 92).
4) Лукашин А.П. Иванов Валентин Дмитриевич [Биографическая справка] // Экстелопедия фэнтези и научной фантастики (http://www.magister.msk.ru/library/extelop/ authors/i/ivanovvd.htm).
5) Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. Ann Arbor: Ardis, 1988.
6) Воспоминания детей советской элиты, закончивших престижные московские школы и ставших вожаками либеральной советской интеллигенции (или как минимум некоторых ее кругов) наглядно демонстрируют шок, вызванный конфликтом их романтических убеждений и интересов с грубой реальностью, возникавший, как только они попадали на реальное производство или в колхоз (Агурский М. Пепел Клааса: Разрыв. Иерусалим: URA Publishers, 1996. С. 130—134, 182; Буковский В. И возвращается ветер… N.Y.: Хроника, 1978. С. 109—112; см. также воспоминания Г. Щедровицкого, имеющие характерное для упоминаемого слоя название: Щедровицкий Г.П. Я всегда был идеалистом… М., 2001). Однако для нас важно не то, что “дети элиты” еще в молодости узнали, что советский рабочий класс думает только о выпивке, бабах и о том, чтоб не повысили “норму”, а в колхозах — грязь под ногами и матерщина, а то, что все это не привлекало внимания интеллигенции. В. Буковский пишет: “…Все эти впечатления в наш [самиздатский] журнал не попали — мы просто не считали, что это имеет отношение к литературе” (Буковский В. Указ. соч. С. 112).
7) Козлов В. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999; Пономарев В. Общественные волнения в СССР. 1953— 1985 гг. М., 1989.
8) Показательна оценка, данная процессу “религиозного возрождения” (модный на рубеже 1970—1980-х годов термин, описывающий появление интереса к православию в среде интеллигенции) анонимным и, по всей видимости, “традиционно-православным” участником самиздатского “круглого стола”: “Откуда же появилось в нашем языке это “возрождение”? Интерес к христианству, как известно, проявляла в последние годы прежде всего интеллигенция, которая из-за своей роли в обществе обладает если не монополией, то, во всяком случае, исключительно широким правом на самовыражение и саморекламу. Она-то, не краснея, и назвала этим высоким словом довольно скромное по масштабам и еще не завершившееся явление, чтобы возвысить и себя, и его. По-моему, данное название гораздо лучше подходит послевоенному времени, когда сотни тысяч, миллионы людей, познав горе… хлынули в снова открытые храмы. После страшных лет атеистического террора, то было действительно подлинное “возрождение”, которое захватило самых разных по возрасту и положению людей: от лихих, удалых героев войны до малограмотных рабочих. Но оно прошло тихо, ибо сформировавшаяся в советские годы многочисленная интеллигенция в нем в основном не участвовала, а немногочисленная старая была слишком запугана, чтобы оставить нам свидетельства” (О Русской Православной церкви — ответы 4-х участников “круглого стола” (Москва, вторая половина 1986 г.) // Материалы самиздата. Архив самиздата радиостанции “Свобода”. 1987. 30 мая. Вып. 9/87. АС № 5911. С. 25).
9) Все вышесказанное, конечно, не исключало появления отдельных романтиков, шедших “в народ”, или спорадического интереса центральных СМИ к отдельным темам “народной” жизни (сочетание того и другого можно наблюдать, например, в воспоминаниях П. Абовина-Егидеса — выпускника МИФЛИ, отправившегося в силу своих социалистических убеждений в колхоз, а потом безуспешно искавшего защиты от местных партийных чиновников у “Нового мира”, см.: Абовин-Егидес П. Философ в колхозе. М., 1998).
10) Яркие примеры: Тимофеев Л. Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать. Мюнхен: Товарищество зарубежных писателей, 1982; Селюнин В. Истоки // Новый мир. 1988. № 5. С. 162—189, — использующие один и тот же сюжет, впервые появляющийся в рассказе А.И. Солженицына “Матренин двор”, — о пожилой крестьянке, работавшей на колхоз от зари до зари фактически бесплатно и умудрявшейся выживать за счет приусадебного участка и коровы.
11) Среди самых заметных и, безусловно, весьма полезных работ: Клямкин И., Тимофеев Л. Теневая Россия. М.: РГГУ, 2000; Нефедова Т. Сельская Россия на перепутье. Географические очерки. М.: Новое издательство, 2002; Рефлексивное крестьяноведение / Под ред. Т. Шанина, А. Никулина, В. Данилова. М.: МВШСЭН, РОССПЭН, 2002; в том же русле лежат исследования русской провинции В. Каганского (см.: Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: НЛО, 2001) и В. Глазычева, идейно вдохновляющие “толстый” московский журнал “Отечественные записки” (издается с 2000 года). Современные исследования подкрепляет очень солидная документальная база, фиксирующая положение крестьянства в советское время: Голоса крестьян: Сельская Россия ХХ века в крестьянских мемуарах. М.: Аспект-пресс, 1996; Крестьянское движение в Поволжье. 1919—1922. Документы и материалы. М.: РОССПЭН, 2002; Рязанская деревня в 1929—1930 гг. Хроника головокружения. Документы и материалы: М.: РОССПЭН, 1998; Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918—1939. Документы и материалы: В 4 т. М.: РОССПЭН, 2003; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1937—1939: В 5 т. (в наст. время). М.: РОССПЭН, 2004, и другие.
12) Если рабочие еще получили в 1970-е годы толику внимания социологов, а на рубеже 1980—1990-х годов вновь привлекли к себе их интерес благодаря недолгому, но яркому участию в политической жизни страны, то в дальнейшем ситуация вернулась на круги своя. Помимо нескольких специалистов внутри страны (в первую очередь Л. Гордона), они как социальная группа интересны лишь иностранцам. Из остальных социальных групп в СССР устойчивым объектом интереса со стороны соотечественников (включая бывших) была все та же интеллигенция и в существенно меньшей степени — властная элита. Ситуация несколько изменилась в 1990— 2000-е годы, когда список интересных для социологов и широкой публики социальных групп, проблем и практик существенно расширился (элиты, предприниматели, криминал, молодежные, этнические и религиозные субкультуры, сексуальные отношения). Однако по-прежнему крупные социальные группы советского времени, особенно периода после 1941-го и до 1985 года, — те же рабочие, пенсионеры, домохозяйки, городские низы, военные (включая правоохранительные органы), низко-оплачиваемая интеллигенция (инженеры, врачи, учителя) — остаются практически неизученными.
13) Davies S. Popular Opinion in Stalin’s Russia. Terror, propaganda and dissent, 1934—1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Fitzpatrick S. Blat in Stalin’s Time // Bribery and blat in Russia / Edited by Stephen Lovell, Alena V. Ledeneva and Andrei Rogachevskii. London; Macmillan Press Ltd., 2000. P. 166—182; Idem. Everyday Stalinism: Ordinary life in extraordinary times: Soviet Russia in the 1930s. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1999.
14) Зубкова Е. Общество и реформы: 1945—1964. М.: Издательский центр “Россия молодая”, 1993; Осокина Е. За фасадом “сталинского изобилия”: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации: 1927—1941. М.: РОССПЭН, 1998.
15) Provincial Landscapes. Local Dimensions of Soviet Power, 1917—1953 / Ed. Donald J. Raleigh. University of Pittsburg Press, 2001; Boterbloem K. Life and Death under Stalin. Kalinin province, 1945—1953. London; Ithaca: McGill-Queen’s University Press, 1999; Konecny P. Builders and Deserters. Students, State and Community in Leningrad. 1917—1941. McGill-Queen’s University Press, 1999; Behind the Façade of Stalin’s Command Economy. Evidence from the Soviet State and Party Archives / Ed. Gregory Paul. Stanford, California: Hoover Institution Press, 2001.
16) В отношении сбора первичной информации большую роль сыграл московский “Народный архив”. Практической работой по изданию и изучению подобных материалов много занимается семинар “Фольклор и пост-фольклор: структура, типологи, семиотика” Института высших гуманитарных исследований, входящего в состав Российского государственного гуманитарного университета. См., например: Наивная литература: Исследования и тексты / Сост. С.Ю. Неклюдов. М.: МОНФ, 2001; Рукописный девичий рассказ / Сост. С.Б. Борисов. М.: ОГИ, 2002; Современный городской фольклор. М.: РГГУ, 2003.
17) Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920— 1930-е годы: Сб. ст. / Под общ. ред. Тимо Вихавайнена. СПб.: Журнал “Нева”, 2000.
18) Методология исследования этих источников также является предметом энергичных дискуссий. Их историю и библиографию см.: Глебов С., Могильнер М., Семенов А. “The Story Of Us” // НЛО. 2003. № 59. С. 190—210.
19) Интересный анализ советского детективного романа как отражения процесса изменений в русской деревне 1960—1980-х годов предпринят в работе Кэтлин Партэ (Kathleen Parthe). См.: Партэ К. Два сыщика в поисках деревенской прозы // Русская литература ХХ века. Исследования американских ученых. СПб.: Петро-РИФ, 1993. С. 555—571.
20) Судя по объяснительной записке редактора романа Г. Прусовой, написанной для ЦК ВЛКСМ, первый вариант романа был закончен в 1954 г. (подробнее см. далее).
21) Гусейнов Э. Как размывался золотой запас России // Финансовые известия. 1996. 17 мая.
22) Микоян А. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 526.
23) Хрущев С. Рождение сверхдержавы: Книга об отце. М.: Время, 2000. С. 349.
24) См.: Муйский район — золотой край // http://www. taksimo.ru/zoloto.htm; Таракановский В.И. Артели старателей: исторический опыт и проблемы современного развития старейшего вида производственных кооперативов России // Сайт “Национальный институт системных исследований проблем предпринимательства” — http://www.nisse.ru/analitics.html?id=pr_coop&part=p2.
25) Имя и фамилия главного героя “Желтого металла” напоминают имя и фамилию главного героя “Тихого Дона” М. Шолохова — Григория Мелехова. Безусловно, данный роман повлиял на идеологию “Желтого металла”, изображающего “настоящего русского мужика с окраины” вполне по-шолоховски, как почти святого в своем порочном поведении: честного, но готового подпасть под чужое дурное влияние, мучающегося от собственной дури, но способного на геройство и не безнадежного в социальном отношении.
26) Иванов В. Указ. соч. С. 263—264.
27) Там же. С. 103. Для провинции в то время это действительно была очень приличная сумма. Зарплата председателя сельсовета в то время составляла 350 рублей, заведующей РОНО (районным отделом народного образования) — 690, а первый секретарь обкома получал 2200 (правда, в его случае это были “другие” рубли, которые дополняли “конвертные” выплаты). См.: Бондаренко С.Я. Оплата труда регионального чиновничества в 1940-х — начале 1950-х годов (на материале Вологодской и Архангельской областей) // Вологда. Краеведческий альманах. 2003. Вып. 4 (http://www.booksite.ru/ fulltext/4vo/log/da/index.htm).
28) Иванов В. Указ. соч. С. 70.
29) Там же. С. 72. Автор намекает на существенное улучшение положения старообрядцев после изменения отношения властей к верующим, наступившего осенью 1943 г. Тогда формально не запрещенная, а реально жестоко преследуемая религиозная общественность получила существенные послабления, что привело к фактической легализации десятков тысяч ее структур — от тайных монастырей и епархий, до таких вот подпольных предприятий.
30) Там же. С. 78.
31) “Основной костяк подбирался из преступников”. Банда действовала как военно-строительная организация // Источник. М., 1996. № 4. С. 133. См. также изложение дополнительных подробностей дела и результатов суда: УВС. Год 1955 // Сайт Московского окружного военного суда (http://movs.ru/about/delo_pavlenko.php?); заметки следователя по делу: Громов С. Записки “важняка”. М.: Детектив-пресс, 2000. С. 37—46.
32) В данном случае это означало, что часть руководителей “банды” были уже ранее осуждены по экономическим делам, а также числились в дезертирах.
33) “Основной костяк…”; УВС. Год 1955.
34) УВС. Год 1955. Для М. Павленко состоявшийся в 1955 г. суд закончился расстрелом, его помощники были осуждены на сроки от 5 до 25 лет.
35) Говоров И. Преступность и борьба с ней в послевоенном Ленинграде (1945—1955). СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2004. С. 121. Там же (с. 124—125) см. многочисленные подробности о группах “валютчиков” и спекулянтов золотом (судя по приведенным фамилиям — преимущественно евреев), оперировавших сумма-ми в сотни, а то и миллионы рублей; одному из них даже удалось бежать через Прибалтику и Балтийское море с деньгами на Запад.
36) Hessler J. A social history of Soviet trade: trade policy, retail practices, and consumption, 1917—1953. Princeton: Princeton University Press, 2004.
37) Спецсообщение зам. министра внутренних дел И.А. Серова И.В. Сталину, В.М. Молотову, Л.П. Берия и А.А. Жданову — о крупных хищениях на мыловаренных производствах в Москве и Московской области // Москва послевоенная: 1945—1947 годы: Архивные документы и материалы. М.: Мосгорархив, 2000. С. 482—483.
38) Парамонова И. Тула: хроника ХХ столетия. Тула: Шар, 2003. С. 118.
39) Там же. С. 129.
40) Ср. с реалиями: “Колхозники, не избалованные изобилием магазинов, “на ура” разбирали отрезы шелка, шерсти и сатина с этикетками московских универмагов даже за двойную цену. В Ефремове в июле на центральном рынке задержали женщину, продававшую отрез шерсти за 1110 вместо 584 рублей по ценнику. Нажива стоила ей 5 лет тюрьмы” (Там же. С. 129).
41) Иванов В. Указ. соч. С. 276—277.
42) “Основной костяк подбирался из преступников…”. С. 134— 135. 43 Парамонова И. Указ. соч. С. 113. 44 Там же. С. 113—114.
45) Явление, именуемое очередничеством (продажа места в очереди), возникло в конце 1920-х, по мере уничтожения НЭПа и резкого ухудшения ситуации на потребительском рынке. Зимой 1937/38 года место в очереди в крупный московский магазин (а в ЦУМ очереди достигали 20 тысяч человек) стоило от 12 до 30 рублей. См.: Hessler J. Op. cit. P. 235—236.
46) Иванов В. Указ. соч. С. 231—232. Ср.: “Зато огород остается за колхозным пенсионером, покуда тот живет в деревне и покуда вообще живет еще. И если на старости лет с огородом справишься, — весь рыночный доход — твой. …Все эти открытия [доходы жителей соседней деревни] сильно взволновали ее, и я даже подумал, не займется ли моя соседка на старости лет производством квашеной капусты, чтобы иметь возможность купить большой телевизор. Я давно знал за ней постоянную готовность пустить в оборот единственный наличный капитал — собственные рабочие руки. Это не раз давало ей возможность выгодно продать картошку или задаром наносить с молзавода — на пойло скотине или даже на постный сыр для себя самой — обрата. …Крестьяне зарабатывают возможность жить хоть как-то сносно, поскольку могут часть своего рабочего времени, часть своих сил реализовывать в иной хозяйственной системе — не в гласно-социалистической, разнарядочной, а в рыночной” (Тимофеев Л. Указ. соч. С. 18, 21, 23).
47) Иванов В Указ. соч. С. 230—231.
48) Здесь в значении “уезжало”.
49) Иванов В. Указ. соч. С. 239—242. Ср.: “Партийными секретарями, хоть и бывшими, власти так легко не разбрасываются. Афонька — человек посвещенный. Вчера был на партийной должности, завтра на любой другой руководящей работе его увидим. Он — хоть и кажется, что служит крупным хозяевам — райкомовским, обкомовским и тем, что повыше, — но и сам хозяин под стать председателю колхоза или председателю сельсовета. Хоть и мельчайший, но хозяин. Власть. Правящая структура” (Тимофеев Л. Указ. соч. C. 90).
50) Там же. С. 94.
51) Подробнее об антисемитской позиции военного ведомства имперской России, приведшей к подобному результату, см. работу А. Миллера, хотя он же говорит, что подозрения в том, что евреи могут стать агентами врага (сначала польскими, затем германскими — в первую очередь из-за близости идиша и немецкого), имелись у российских чиновников в течение почти всего XIX века: Миллер А. Империя Романовых и национализм. М.: НЛО, 2006. С. 122—143.
52) Спецсообщение министра внутренних дел СССР С.Н. Круглова И.В. Сталину, Л.П. Берия и Н.А. Вознесенскому — о скупке облигаций госзаймов на рынках Москвы // Москва послевоенная: 1945—1947 годы… С. 475—476. В. Иванов мог знать об инцидентах такого рода либо по службе, либо от бывших коллег.
53) Кроме облигаций, были изъяты также золото, иностранная валюта и сберкнижки на 50 тыс. рублей. См.: Файтельберг-Бланк В. Бандитская Одесса. 50 лет назад. 1952 г. // Порто-Франко (Одесса). 2003. 17 октября. № 40 (683).
54) УВС. Год 1955…
55) Подробнее об этом см.: Митрохин Н. Этнонационалистическая мифология в советском партийно-государственном аппарате // Отечественные записки. М., 2002. № 3. С. 281—299; Mitrokhin N. Ethno-Nationalist Mythology in the Soviet Party-State Apparatus // The Harriman Review. N.Y.: Columbia University Press, 2004. Vol. 15. № 1. P. 20—29.
56) Вишневский А. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998. С. 350.
57) Симонов К. Глазами человека моего поколения. М.: АПН, 1988. С. 44—45.
58) Ваксер А. Персональные дела членов КПСС как исторический источник // Отечественная история. М., 1992. № 5. С. 97.
59) 58—10: Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде: Аннотированный каталог: Март 1953—1991 / Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко; сост. О.В. Эдельман. М.: Международный фонд “Демократия”, 1999. (Россия. ХХ век. Документы.)
60) Фигуранты этих акций называли себя фашистами, хвалили Гитлера, изображали свастику.
61) Иванов В. Указ. соч. С. 131, 133.
62) Там же. С. 131.
63) Там же. С. 159.
64) Там же. С. 141.
65) [Б. п.] Аллюры храбреца // Крокодил. 1957. 28 февраля. № 6. С. 5.
66) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 28.
67) Козлов В. Указ. соч. С. 155-183.
68) Дата известна по объяснительной директора издательства “Молодая гвардия” И. Васильева. Само решение Бюро поступило в ЦК КПСС 12 апреля 1957 г. (по-видимому, вместе с объяснительными Г. Прусовой и И. Васильева) и не содержит указаний на то, когда именно было принято (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 28.).
69) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 27.
70) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 33.
71) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 30—31.
72) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 26—29.
73) РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 41. Л. 24—25.
74) См., в частности: Шевцов И. Тля. Соколы. М.: Голос, 2000. С. 573.
75) См., например: Смирнов Н.П. Медальоны памяти. Страницы дневника 1968—1969 гг. // Москва. 1998. № 6. С. 184. Маленков и Хрущев: личный фактор в политике после-сталинского руководства // Отечественная история. 1995. № 4; Кокурин А., Пожаров А. “Новый курс” Л.П. Берии // Исторический архив. 1996. № 4. С. 132—164; Лаврентий Берия: “Через 2—3 года я крепко исправлюсь…”: Письма из тюремного бункера // Источник. 1994. № 4. С. 3—14; Наумов В. Был ли заговор Берии? Новые документы о событиях 1953 г. // Новая и новейшая история. 1998. № 5. С. 17—39; Рейман М. Н.С. Хрущев и поворот 1953 г. // Вопросы истории. 1997. № 12. С. 165—168; Сухомлинов А. Кто вы, Лаврентий Берия? Неизвестные страницы уголовного дела. М.: Детектив-пресс, 2004.
80) Хрущев С. Рождение сверхдержавы…
81) Политика И. Сталина в деревне была, конечно, куда более жесткой. Именно за счет выжимания из крестьянства “всех соков”, собственно, и проводилась форсированная индустриализация. Однако примечательно, что Сталин отбирал добро, произведенное вне колхозно-совхозной барщины, за счет использования квазиэкономических механизмов (в первую очередь удушающего налогообложения), в то время как Н. Хрущев предпочитал административные меры, не позволявшие крестьянам заниматься производством сельхозпродукции вне колхоза в принципе (сокращение приусадебных участков, запреты на содержание скота и т.п.).
82) Кратко об этом см.: Пихоя Р. СССР: история власти. 1945—1991. М.: Изд-во РАГС, 1998. С. 102—138.
83) Весьма показателен военный дневник успешного сталинского писателя А. Первенцева. По мере развития ситуации на фронте в 1941 году он не только с большим удивлением обнаружил, что в провинции у крестьян “плохие настроения” (8 октября), но и был перепуган, попав в толпу рабочих (по его определению, “босяков, скрытых эти двадцать лет под фиговыми листками профсоюзов и комсомола”), грабящую среди дня на московской окраине — шоссе Энтузиастов — машины бегущих из Москвы начальников и выискивающих среди них для расправы “жидов” (16 октября). Предположив, что в новой ситуации по дороге на восток ничего, кроме вил, от народа он не дождется, певец народной вольницы времен Гражданской войны предпочел вернуться в московскую квартиру и (де-факто) дожидаться прихода немцев. См.: Первенцев А. Москва опаленная // Москва. 2001. № 6. Цит. по Интернет-версии: http:// www.moskvam.ru/2001/06/pervenc.htm.
84) Постановление Бюро ЦК КПСС по РСФСР “О запрещении содержания скота в личной собственности граждан, проживающих в городах и рабочих поселках” коснулось 12,5 млн. городских семей, имевших свои огороды. См.: Пихоя Р. Указ. соч. С. 196.
85) О конце этой эпохи и антисемитских процессах с экономическими обвинениями см.: Эвельсон Е. Судебные процессы по экономическим делам в СССР (шестидесятые годы). Лондон: OPI, 1986.