Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Спокойная, неторопливая, даже медлительная, с мягкой приветливой улыбкой — такой она запомнилась всем, кому довелось с ней общаться. Не помню, чтобы она когда-нибудь негодовала, злилась, повышала голос. Лишь однажды, рассказывая мне о несправедливости, с которой ей пришлось столкнуться, она не смогла справиться с душевным волнением — голос ее дрожал, в глазах были слезы. Однако о людях, незаслуженно ее обидевших, не сказала ни одного резкого слова.
Мы познакомились в начале 1980-х в читальном зале Рукописного отдела. Она подошла ко мне, представилась и шепнула: “Если у Вас будут проблемы, вызовите меня из хранилища. Я постараюсь помочь”. Проблемы (не только у меня — почти у всех, кто работал в те годы с рукописями) возникали на каждом шагу. Сколько нелепых формулировок приходилось слышать от архивных сотрудников, сколько было придумано отговорок для того, чтобы отказать: “Фонд не обработан”; “Временно закрыто для пользования”; “Не выдается по ветхости”; “Опись отсутствует на месте”, “С документом работает другой исследователь”… Нас оценивали по шкале политической благонадежности. Одни пользовались доверием, другие — нет. Бдительное начальство Пушкинского Дома хорошо знало, чтó можно и кому можно.
Такое положение дел тяготило Ларису, и она по-своему сопротивлялась духу недоверия и подозрительности, царившему в советских архивах. Сопротивляться означало для нее помогать — насколько она была в силах. В ней начисто отсутствовала диссидентская жилка, предполагающая “бойцовские” качества. “Ой, что Вы, — испуганно говорила она, когда мы обсуждали с ней в начале 1990-х годов очередную ситуацию в Пушкинском Доме, требовавшую, на мой взгляд, большей активности “интеллигентного” крыла. — Ведь я такая трусиха!” В действительности она ясно представляла себе, что творилось и в стране, и в Пушкинском Доме, ее симпатии и антипатии были достаточно очевидны, хотя проявлялись скупо и сдержанно.
Те из нас, кто пользовался ее расположением, надолго сохранят о ней благодарную память. Мы обязаны ей множеством советов и указаний, облегчивших и во многом ускоривших нашу работу. “Подсказки” Ларисы не раз оборачивались у нас, ее подопечных, многостраничными публикациями. И самыми мелкими порой любезностями (“Если что-то надо, скажите — я для Вас выпишу… Не приезжать же Вам ради этого!”), и ценными, нужнейшими сообщениями (“В необработанном фонде такого-то я наткнулась на есенинские материалы… Взгляните при случае, кажется, интересно…”) она тактично и мягко способствовала нашим “открытиям” — об этом можно судить по количеству упоминаний ее имени в благодарственных перечнях.
Российский архивист, идущий навстречу исследователю, не щадящий ради него ни сил, ни времени, — невероятная редкость, исключительный случай. Мы, однако, настолько привыкли к ее безотказной отзывчивости и деликатной деятельной доброте, что стали воспринимать это как само собой разумеющееся. “Лариса, не могли бы Вы уточнить…”, “Проверьте, если можно, два слова…” Она помнила наши просьбы и всегда старалась их выполнить.
Она сама опубликовала немало работ, описательных по своему жанру и образцовых по своей добросовестности. Готовя к печати тот или иной сюжет, она стремилась представить его по возможности полно, высветить разнообразные детали и частности, обильно возникающие при публикации архивного материала. Такой полноты, как известно, можно достичь лишь путем длительных архивно-библиотечных разысканий. Ограниченная в своих передвижениях по городу, Лариса вынуждена была пользоваться почти исключительно архивом и библиотекой Пушкинского Дома, иногда — Библиотекой Академии наук. Публичку же посещала редко — простой маршрут с Васильевского острова на Невский требовал от нее дополнительного напряжения сил, которые ей всякий раз приходилось соразмерять с продолжительностью пути, транспортными возможностями, освещением улиц…
Стиль ее научной работы напоминал склад ее личности — ровный и не-спешный. Некоторые из публикаций готовились годами — Лариса старательно подбирала сведения, необходимые для комментирования, помногу советовалась с коллегами, вела обширную переписку. Мне довелось быть свидетелем того, как вызревали и медленно принимали окончательный вид выполненные ею работы: описание архива С.Д. Дрожжина, статьи о Леониде Андрееве… Каждая из них — плод научного творчества, торжество эрудиции и ответственного отношения к теме.
Поразительным было ее внутреннее достоинство: умение держаться, не жалуясь и не требуя. Повседневная жизнь была для нее несравненно мучительнее, чем для многих из нас. Но слышал ли от нее кто-нибудь упреки и сетования? Мне, во всяком случае, не приходилось их слышать. В ее хрупком существе таилась сильная воля, способная смирять и ограничивать себя, не отягощать друзей своими нуждами и тревогами. Внимательная к другим, она часто пренебрегала собой. Зато и переживать радости, которыми, случалось, одаривала ее жизнь, она умела глубже и ярче. Такой “радостью” были для нее месяцы, проведенные в Риме, — отнюдь не каникулы, а повседневный труд, но все же “одним глазком” она смогла взглянуть на Италию и была благодарна Дмитрию Иванову, предоставившему ей такую возможность.
Теперь, когда ее не стало, мы впервые видим ее во весь рост: незаурядную гордую личность, сумевшую — в постоянной и утомительной борьбе с недугом — воспитать в себе терпеливость, сохранить сердечность и утвердить себя в ряду лучших наших архивистов, как и в памяти филологов своего поколения. Прощайте, Лариса! И простите, если кому-то из нас недоставало чуткости и любви к Вам!