Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Атнер Хузангай1
Бог? Это цитата: из Бога
Г. Айги
В поэзии каждого народа бывает три или четыре абсолютно незаменимых поэта. Так, кажется, рассуждал герой Дж.Д. Сэлинджера Симор («Симор: введение»). Роман Якобсон оценил в 1976 году Геннадия Айги «как экстраординарного поэта современного русского авангарда». Французский режиссер, актер и поэт Антуан Витез называл Айги и грека Янниса Рицоса абсолютными поэтами.
Для кого Айги является абсолютным поэтом?
Для чувашей абсолютными поэтами были и являются до сих пор Кесьтентин Иванов, Сеспель Мишши, Васьлей Митта, Эльгер. В современной русской поэзии Айги воспринимается как о с о б ы й и, может быть, даже у-топический поэт. В чувашской поэзии и, шире, культуре он тоже уникален.
Примерно с середины 70-х годов прошлого века поэзия Айги обретает широкую европейскую известность. Как «и н о г о и единственного поэта в мире» определяет Айги один из самых авторитетных современных французских поэтов Жак Рубо. Но сама заметка называлась «Айги, чуваш»2.
Punctum contra punctum, который сформировал Геннадия Айги именно как поэта, — это его стремление свой «малый чувашский мир» — «сельский, народный», свои поля и леса
— и-словно единою-песней едино-народа
соединить, сочетать с общезначимым. Иначе говоря, пользуясь старым советским выражением, огрубляя, это можно было бы обозначить как диалектику национального и интернационального. Оставаясь чувашом, быть гражданином мира. Хотя порой ему приходилось возвращаться из дальних странствий по иным пространствам Духа, он никогда не чуждался своей малой страны и не был здесь чужим. Но всегда старался сохранять и поддерживать космополитический уровень и «священный огонь поэзии» (как уточняет сам Айги: «Поэзия, на мой взгляд, может делать единственное: сохранять человеческое тепло под холодным зимним небом»).
Недаром Премия Андрея Белого была присуждена Айги в 1987 году с формулировкой: «За мужественное одиночество поэтического труда, преодолевшего национальную ограниченность чувашского, русского, французского языков и открывшего в просветах высокого творчества единое поле человеческой культуры».
В 1993 году в «Русской мысли» была опубликована статья Виталия Амурского «Три родины Айги», завершающаяся словами: «…в последниегоды у Айги появилась возможность бывать в разных странах <…>, но, как мне кажется, духовно он остается верен только двум родинам: Чувашии и России. Впрочем, есть и третья родина, литературная, — Франция»3. С этим можно согласиться. Ибо изначальный интерес к новейшей французской поэзии от Шарля Бодлера до Рене Шара открыл для него «европейское ощущение, осознание свободы и культуры». Первая премия — премия Французской Академии имени Поля Дефея — была получена им еще в 1972 году за перевод и издание антологии «Франци поэчêсем» (1968). За ней последовало и много других престижных европейских поэтических премий, и французский орден Искусств и литературы (1997).
Известность он получил и на первой родине уже в конце 1950-х годов, особенно после выхода первой книги стихотворений «Аттесен ячêпе» («Именем отцов», 1958), но эта «слава» была скорее отрицательного свойства. Ибо даже такой академический чувашский литературовед, как М. Сироткин, писал в 1963 году: «Геннадий Айги начал свой творческий путь с крикливого пафоса отрицания поэтического наследия и достижений родной литературы, с однобокого изображения жизни, восприятия ее сквозь призму нездорового скепсиса…» Именно в те годы вокруг Айги стали собираться первые «айгисты» — чувашские поэты Геннадий Юмарт, Алексей Аттил, Педэр Эйзин, позднее художник Анатолий Миттов и др. Сейчас айгисты — довольно широкое международное сообщество, которое говорит на самых разных языках, действует в разных странах (от Соединенных Штатов до Японии, не говоря уже о Европе) и создает произведения в самых разнообразных видах искусств. Литературовед Владимир Новиков определяет это сообщество так: «Айгисты — это и исследователи творчества поэта, и его переводчики на многочисленные языки, и близкие ему по творческой стратегии поэты, художники, музыканты, — словом, все те, кого Робель (Леон Робель, французский поэт и переводчик Айги, а также «айгист номер один», как создатель этого термина. — А.Х.) объединил в этой книге понятием “духовная семья”»4.
Россия, которая действительно воспринимается Айги даже в самых трагических разломах ее истории как родина (ср. книгу «Поле-Россия», 1978—19825), достаточно поздно стала воспринимать, публиковать его тексты и как-то пытаться их осмыслять. Лариса Березовчук охарактеризовала эту ситуацию так: «…Геннадий Айги достаточно признан за рубежом, а в России его творчество вызывает в литературном сообществе либо щадящие фигуры умолчания, либо откровенное неприятие. Исключение составляет лишь родная Чувашия, где Геннадий Айги — по его формулировке, “чувашский поэт, пишущий на русском языке”, — признан национальным классиком»6. Ситуация изменилась, пожалуй, в конце 1990-х, свидетельство этого — присуждение Айги первой Премии Бориса Пастернака в мае 2000 года.
* * *
Несмотря на то, что творчество Айги во многих своих чертах является отражением трагических ситуаций нашего времени (невозможность искусства после Освенцима, как это определял Теодор Адорно) — именно от этого трагического сознания рождаются постоянные мотивы с т р а д а н и я, б о л и, ж е р т в е н н о с т и, г и б е л и, р а с п а д а, в целом— образ страны как «пространства-идеи-отчаянья», — во многих его текстах присутствует семантический инвариант света.
Видимый Светится: сквозь острова
белого: в поле: все более белого
(«Поле: цветет жасмин», 1971)
Он и сам признавался: «…тема света, как главная тема всей моей поэзии, начинается у меня очень рано — еще в моих чувашских стихотворениях 1954—1956 годов…»
В дальнейшем Айги подтвердил свое мироощущение стихами о б е л о м цвете (как на русском, так и на чувашском языках). Например, в тексте «Заморская птица» (1962), посвященном замечательному музыканту и другу поэта А. Волконскому, он откровенно говорит: «слава белому цвету — присутствию бога». Это важное признание. В других текстах это будет бинт, гипс, кость, розы, белизна, снег и другие лексемы, которые так или иначе выражали тему белизны. Белизна может быть и смертью (гибелью). Момент жертвы, жертвоприношения, которое в чувашской обрядовой практике обозначается животными белого цвета. Истинная чувашская вера (чâн чâваш тêнê) подтверждает, что б е л ы й — это любимый цвет Торâ(Бога): так, венгерский исследователь Дьюла Месарош в книге «Памятники старой чувашской веры»7 (1913) публикует такую песню (привожу подстрочный перевод):
Родственники черный любят,
Снохи невесток любят.
По нашему чувашскому обычаю
Бог (Торâ) белый (цвет) любит.
Белизна — это с в о й, р о д н о й — наш цвет, который свидетельствует о нашем чистом местопребывании. Белизна, естественно, противостоит своей семантикой и магической аурой тьме, теням. Но наши шаги, взгляды, прикосновения и действия происходят «в Стране-Белизне / где вздрагиванья много от тьмы-одеяния жизней / все же совместных» («Посвящено М.Л. Айги»).
Находясь в общении и контакте с текстами Айги, не забудем о б е л о м — да будет с нами Свет!
Поэзия Айги мне кажется очень простой — нужно лишь внимательно ее читать и прислушиваться к местам-голосам. И в то же время, если признать ее разговором о себе и о своей родине перед всем миром («Простое желание — что-то рассказать об облике своей страны другим, — людям иных ландшафтов, иных культур. Так и возникали “мои” поля и леса, возникал снег, белея “до символа”») и найти для этого разговора свой особый язык, — это не будет так просто. У этого языка есть свои метаграмматика и метафизика, а топология поэтического мира Айги определяется не просто чувственно зримыми и слышимыми местами. Скорее можно было бы назвать их, следуя Платону, «наднебесными местами» (hiperoyranios topos). Да и разговор с самим собой — самый сложный.
А может быть, его утверждения, отрицания, вопросы, восклицания, увещевания относятся к утопиям? Тем не менее природосообразность поэзии Айги, признание в ней чудесности природного события в целом так или иначе изначально связаны с чувашским миросозерцанием. Его деятельность по подготовке и изданию Антологий чувашской поэзии на венгерском (1985), итальянском (1986), английском (1991), французском (1996), шведском (2004) и других языках свидетельствует об этой же связи. Айги представительствует в мировой поэзии от имени чувашской словесности, показывая ее скрытый духовный порыв (вертикаль, направленная к Богу-Торâ). В одном ряду находятся наши молитвы, песни — от колыбельных до погребальных, — и стихи наших больших, средних и малых поэтов. Это все единый духовный мир (Чâваш Тêнчи), в котором достойно — на своем месте — представлены боги и люди, одушевленная природа, растения, животные, где едины земной и потусторонний миры, этика и эстетика. В котором явлены национальное самосознание народа и индивидуальные устремления поэтов.
Именно с этим общим звучанием чувашской словесности на глубинном уровне резонирует поэзия Айги. Хотя в его текстах мы найдем соответствия и с традицией поэтического и художественного авангарда начала ХХ века — он им по праву наследует, а также «прóклятым поэтам», которые воплощали и личную трагическую участь, и переломные моменты жизни своей нации. Они были его собеседниками долгие годы.
…Язык Геннадия Айги начинается с «α». Он подтверждает это эпиграфом к своей книге «Зимние кутежи» (1958—1977), который мы попыта-емся осмыслить.
в луче клубится α его лица и неба
под лампой камеры один один
(«К А.»)
Луч представляет С в е т, есть небо и лицо (поэта, я полагаю) в тесной камере. Лицо обречено видеть, слышать, обонять, осязать и говорить. Собственно язык — в условиях социальной стагнации, советского идеологического, а порой и физического умерщвления, в ходе внутренней работы мысли — выступает как трагический код (шифр) для спасения «я»-души, когда «мир — это: нет никого уже больше!» — через «я»-состраданье, «я»-Сон, «я»-память:
Рана-Глагол:
говорит сквозь лицо
(«Снова: ты с конца», 1970)
И все равно «а — было задумано как три совершенно идентичных света (как троекратное “действие Бога”)». Так открывал метаграмматику своего личного, присвоенного языка Айги.
Каждое его стихотворение невозможно разделить на более мелкие значащие единицы (строки, строфы): оно представляет собой единый цельный текст, своего рода единицу номинации, которая указывает на некоторый фрагмент утопии («вещами Бога посещаемой») и потому превращается в иероглифический знак: тексты Айги — «иероглифы Бога», в которых трудно и порой невозможно определить пространство, время и субъект действия. «Мгновенная смесь и-Места-и-Времени». Отдельное стихотворение как хронотоп. Поэтический язык Айги может показаться чрезвычайно абстрактным: слова провисают в вакууме т и ш и н ы, поэт ведет речь о бытии сущего, ино-бытии, не-бытии. Текст Айги есть вопрошание о Боге; желая познать благо (в том смысле, в каком понимал «благо» Платон), поэт подчиняет себе язык, чтобы он был причастным сущности Бога. С другой стороны, язык Айги может показаться обыденным и простоватым. В простых и насущных вещах (явлениях) — поле, лес, деревья (культ деревьев и цветов у Айги), ребенок, свет, ветер — Айги пытается обнаружить духовную силу, энергию, неявленное присутствие Бога-Творца. Это — также один из архетипов чувашского происхождения, который является общим для многих традиционных культур.
и
будто мы
в природе
чувствовали:
не открывающегося Бога — место явное! —
(«Розы — покинутость», 1970)
«я» — красота
что может стать
единственно е с м ь ? —
как бого-красота! —
(«Розы в горах», 1970)
Геннадия Айги иногда называют «шаманом», то есть наследником языческой традиции. Сам себя он предпочитал считать православным христианином. Другие — в том числе глубоко уважаемая мною Ольга Седакова — говорят о нем как о чуть ли не последнем представителе общеевропейского поэтического модернизма.
Я могу сказать, со своей стороны, лишь одно: Айги был способен видеть, слышать и осязать м е с т а Божьи повсюду: в лесу, поле, любой географической точке, в белом листе, в звуке «а», в шиповнике в цвету… Практически в любой «точке» своей топологии.
то рода с в е т (одно и то же гласное:
поет — во всех местах в лесу
его один и тот же Бог)
(«И снова — лес», 1969)
А-хрония и у-топия демонстрируют чистую протяженность Бога, Его длительность, которые могут протянуться в любую точку, к любому растению, в любой момент времени. Айги порой превращает стихотворение в молитву («Ты — ликами цветов», 1972), но в отчаянии может и отказаться от звука, песни, потому что «смерть — это звук». Но и в отчаянии остается п р о с в е т — и в этом просвете проступает любимая буква «а», как своего рода эпифания:
а — о с л е п и и п р и м и
и о т к р о й с я — коль е с т ь обнаружится
о т и ш и н а — иисус!..
(«И: как белый лист», 1967)
Вопрос о Боге и истинном бытии — Айги всегда ставил перед собой, в своих медитативных текстах для самого себя («“Бог” — неверное выражение. Есть только: “А Бог?” Во веки веков». — «Долго: в-шорохи-и-шуршания», 1991), ему в этом вопрошании не были нужны какие-то посредники, ибо, как известно, «Бог мертв» (Ницше сказал, Хайдеггер прокомментировал; один из учителей Айги — художник, философ и теоретик супрематизма Казимир Малевич — издал в 1922 году трактат «Бог не скинут») — мертв в социуме, нынешнем, массовом, и был мертв в прежнем, тоталитарном. Каждая личность должна искать свой о т д е л ь н ы й Путь к Сущему-в-себе. Айги уже давно находился на этом пути.
* * *
Однажды Айги высказался о себе очень откровенно, написав строки о своем «итоге усилия отдельной личности» (так определял созидание поэтического языка Поль Валери).
(я силой был средь сил я знаю то что знаю
и отдавал себя как высший дар — свобода
бывает — лишь свободой)
(«К разговору на расстоянии», 19858)
Я радуюсь тому, что итогом его усилий была и есть свобода. Он был свободен на протяжении более чем полувека своего творческого труда, свободен и сейчас:
ночь первого снега когда ты стал не счастливым а просто свободным как это бывает лишь в детстве и лишь перед смертью
(«Ночь первого снега», 1957)
Геннадий Айги сотворил чувашский остров в мировом культурном пространстве. Он был и остается духовной силой в нашей жизни. Теперь Поле и Лес его родного села Сеньял (Шаймурзино) приняли его в свои объятья. Но его душа будет подавать нам свой голос, его тексты-стихи мы будем произносить как молитвы, а Свет его поэзии — сохранять в себе.
1) Атнер Хузангай — литературовед, лингвист, профессор Чувашского университета, член редколлегии журнала «Дружба народов», автор работ о творчестве Г.Н. Айги.
2) Roubaud J. Aїgui le Tchouvache // Liber (supplément au «Monde»). 1990. № 2. Juin. P. 2.
3) Амурский В. Три родины Айги // Русская мысль. 1993. 15 января.
4) Новиков В. Айгисты // Знамя. 1997. № 8.
5) Опубликована в кн.: Айги Г. Теперь всегда снега. Стихи разных лет. 1955—1989. М.: Советский писатель, 1992.
6) Березовчук Л. Тишина-и-Поэзия, или Пейзаж после битвы (Геннадий Айги и его место в русской поэзии второй половины ХХ века) // Русская мысль. 2000. 6— 12 июля.
7) Meszaros G. Csuvas nepkoltesi gyujtemeny. A csuvas osvallas emlekei. Budapest, 1909. Переиздание: Месарош Д. Памятники старой чувашской веры / Пер. с венг. Ю. Кузнецовой. Чебоксары, 2000. Текст книги частично представлен в Интернете: http://gov.cap.ru/hierarhy_cap. asp?page=./86/3743/343.
8) Возможно, эти строки содержат аллюзию и на стихотворение Всеволода Некрасова:
свобода есть
свобода есть
свобода есть
свобода есть
свобода есть
свобода есть
свобода есть свобода (Примеч. ред.)