(Обзор книг об исторических корнях российского либерализма)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
ИМПЕРИЯ И ЛИБЕРАЛЫ (Материалы международной конференции): Сборник эссе. — СПб.: Журнал «Звезда», 2001. — 328 с. — 1000 экз.
РОССИЙСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ: ИДЕИ И ЛЮДИ. — М.: Новое изд-во, 2004. — 616 с. — 1300 экз.
Гусман Л.Ю. В ТЕНИ «КОЛОКОЛА»: Русская либерально-конституционалистская эмиграция и общественное движение в России (1840—1860 гг.). — СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. — 376 с. — 1000 экз.
Эрлих С.Е. ИСТОРИЯ МИФА: («Декабристская легенда» Герцена). — СПб.: Алетейя, 2006. — 268 с. — 1000 экз.
Эрлих С.Е. РОССИЯ КОЛДУНОВ. — СПб.: Алетейя, 2006. — 292 с. — 5000 экз.
Чего только не приходилось слышать и читать о российском либерализме в новейшую постсоветскую эпоху! Ряд чудесных изменений, которые в эти годы претерпели представления о нем — как в среде политической элиты, так и в массовом общественном сознании, — заслуживает особого разговора. Последний, собственно, уже и начат в ходе оживленных дискуссий о сути и судьбе отечественного либерализма, происходящих и в столичных политических клубах, и на страницах печати, и на сайтах в сети Интернет. Начат этот разговор, надо признаться, с некоторым запозданием, лишь тогда, когда либерализм как таковой уже оказался практически вытесненным с политической арены. И хотя представители «Единой России» иногда игриво заявляют с голубых экранов о своем сочувствии идеалам либерализма, заверения эти вызывают серьезные сомнения. Во всяком случае, когда ставшие уже привычным атрибутом российского политического пейзажа «Наши» являются на тех же телеэкранах, то всякий раз в ряду их главных мишеней, злокозненных рассадников «оранжевой революции» на российской почве, на почетном месте фигурируют называемые поименно лидеры либералов. А то обстоятельство, что «нашисты» в сознательно заостренной, скандальной форме озвучивают взгляды и мнения то ли «силовой», то ли «либеральной» властной группировки, то ли их обеих вместе, персонами, облеченными этой самой властью, и не скрывается.
Очевидно и другое — искреннее желание наших либералов в ответ на обвинения власти в радикализме, даже в принадлежности к пресловутой «пятой колонне» (один этот термин из пропагандистского арсенала товарища Сталина, вновь пущенный в оборот едва ли не с «подножия престола», чего стоит!), доказать явно утратившей душевное равновесие власти свою благонадежность. А это значит — отмежеваться от «радикалов» и «экстремистов».
И, надо сказать, под желание это подведена, усилиями идеологов современного российского либерализма, философов и историков, довольно солидная идейная и научная база.
Разумеется, само по себе издание исследований и популярных книг, посвященных прошлому российского либерализма, различным аспектам его теории и практики, его выдающимся деятелям, можно только приветствовать. Другое дело — как именно это делается, насколько адекватно отражаются в этих изданиях исключительная сложность, чрезвычайное своеобразие, сравнительно с его западными аналогами, пройденного русским либерализмом исторического пути, неоднозначность его исторического опыта.
Вот, например, коллективный научно-популярный труд «Российский либерализм: идеи и люди», изданный по инициативе фонда «Либеральная миссия». Его замысел — дать представление об отечественном либерализме в форме своего рода «галереи портретов» — биографических очерков, повествующих о жизненных судьбах его наиболее значительных и колоритных персонажей, представляется чрезвычайно удачным. Среди авторов очерков — многие ведущие современные исследователи российской политической истории и политической мысли ХIХ — начала ХХ в., в том числе Е.Л. Рудницкая, В.В. Шелохаев, О.В. Будницкий, А.Н. Медушевский, А.Д. Степанский и др. Очерки эти весьма содержательны и насыщены любопытной, как правило, почти совершенно неизвестной сегодняшнему широкому читателю информацией.
Но вот некоторые критерии отбора персонажей, представленных в этой «галерее», сформулированные в предисловии ответственным редактором и составителем А.А. Кара-Мурзой, представляются нам достаточно спорными. Отмечая, что «идейно-политический диапазон, представленный в книге как “либеральный”, при всей своей широте, конечно же, не безразмерен», А.А. Кара-Мурза констатирует, что в силу этого за ее рамки «сознательно выведены как либералы, приверженные левому радикализму, так и, напротив, те, кто, одно время тяготея к либерализму, в ответственный момент резко выступил против основных его принципов» (с. 10—11).
Читателю остается только догадываться, кто именно из светил на небосклоне российского либерализма на правом его фланге подвергся этому самому «выведению за рамки». Может быть, загадочные изменники делу либерализма — это М.Н. Катков и К.П. Победоносцев, когда-то начинавшие, как и вообще едва ли не большинство ведущих фигур российского консерватизма и реакции, в либеральном лагере? Но мы уже привыкли с полным основанием считать их видными фигурами в истории российского консерватизма. А вот имена тех, кто оказался «за рамками» из-за своей приверженности «левому радикализму», можно, пожалуй, назвать с большой долей вероятности. Скорее всего, это виднейшие либеральные деятели движения декабристов Никита Муравьев и Николай Тургенев.
Более того, оно, это движение, вообще здесь не представлено: среди персонажей книги нет ни одного декабриста. Таким образом проводится, по-видимому, жесткое разграничение, с одной стороны, либералов как сторонников реформ и, с другой, — радикалов как приверженцев революционных преобразований.
Между тем реформистское крыло движения декабристов ничуть не уступало революционно-радикальному, а скорее на большинстве этапов его существования явно превалировало над ним. Так что Я.А. Гордин имел все основания в свое время даже восстание 14 декабря 1825 г. в Петербурге определить как «мятеж реформаторов» и, более того, именно так и озаглавить свою книгу — исследование событий этого дня1.
Столь решительное игнорирование «декабристского либерализма» А.А. Кара-Мурзой тем более удивительно, что проблема сочетания либерализма и радикализма в движении декабристов была достаточно подробно исследована еще в советскую эпоху. Достаточно в связи с этим вспомнить монографию Н.М. Дружинина о Никите Муравьеве, впервые опубликованную еще в 1933 г.2
Надо заметить, что отечественное декабристоведение в советское время вообще представляло собой область исторического знания, пожалуй, в наименьшей степени пострадавшую от идеологических табу и запретов. Известно, что в отношении советской власти к декабризму явно наличествовали симптомы легкой шизофрении. Ныне покойная «Софья Власьевна» (так, помнится, из осторожности, на всякий случай обыватели называли ее в 1970-е в телефонных разговорах) в одной своей ипостаси — наследница государственного величия Российской империи — не могла не относиться к официально поддерживавшемуся культу декабристов с некоторым подозрением — наглядно подтвердившимся, кстати говоря, в 1975 г., когда группа ленинградских диссидентов попыталась использовать юбилей восстания на Сенатской для анти-советской манифестации. В другой же — в качестве в некотором роде прямого потомка декабристов, являвших собой, согласно никогда не ревизовавшейся формуле В.И. Ленина, первый этап российского освободительного движения, она была вынуждена регулярно тем или иным образом подтверждать государственное значение этого культа. В итоге в 1960—1980-х гг. историки декабризма обладали, пожалуй, наибольшими возможностями по части издания исторических источников. Достаточно назвать великолепную иркутскую серию изданий мемуаров и документальных материалов декабристов «Полярная звезда», с удивительным постоянством выходившую том за томом в то время, когда на публикацию воспоминаний государственных сановников императорской России или идеологически сомнительных участников революционного движения рубежа ХIХ—ХХ вв. был наложен едва ли не абсолютный запрет. Да и в смысле свободы высказывания собственной точки зрения историкам декабризма повезло больше, чем другим их коллегам, и возможностей обращения к широкому читателю у них было несравненно больше — в частности, Н.Я. Эйдельман блестяще реализовывал эти возможности…
В результате к началу постсоветской эпохи декабристоведение опять-таки оказалось в привилегированном положении сравнительно с другими областями исторического знания. Корпус опубликованных документальных материалов, воспоминаний, биографические и генеалогические исследования, число которых исчисляется сотнями, биографические и библиографические справочники… Перефразируя применительно к декабристоведению слова из популярного фильма В. Мотыля (кстати, автора и превосходного фильма о декабристах «Звезда пленительного счастья»3), — что еще нужно, чтобы спокойно встретить закат?..
Оказывается, однако, что интерес к этой проблематике никуда не пропал. Одна за другой издаются монографии, рассматривающие различные аспекты декабризма, жизнеописания его лидеров4. В 2005 г. увидел свет уже седьмой выпуск сборника «14 декабря 1825 года»5. Здесь детально анализируются отдельные мемуарные свидетельства о ходе восстания (например, в статьях М.М. Сафонова). Здесь разворачивается живая дискуссия вокруг самых занимательных тем и сюжетов. Скажем, по поводу роли вдовствующей императрицы Марии Федоровны в событиях междуцарствия полемизируют тот же М.М. Сафонов и Я.А. Гордин (в четвертом и шестом выпусках сборника). И статья А.П. Ковалевой с заманчивым названием «Сослагательное наклонение в деле декабристов»6 не обманывает ожиданий читателя, предлагая его вниманию рассказ о существующих на сегодня (в том числе и в Интернете) вариантах «альтернативной истории» России, исходящих из иного, чем осуществившийся в реальности, исхода восстания декабристов.
Традиционному декабристоведению бросает вызов С.Е. Эрлих. Его основу автор усматривает в историософии и политических амбициях А.И. Герцена и, отказываясь от каких-либо смягчающих силу наносимого им традициям декабристоведения удара «буферов»-дефиниций, называет свою книгу вызывающе — «История мифа», ни больше ни меньше. Сотворение Герценом «мифа о декабристах» — вот главная тема и в то же время главная идея книги С.Е. Эрлиха, проводящаяся им очень настойчиво и последовательно. Заглавия четырех из шести разделов его книги содержат это ключевое слово «миф». А на трех неполных страничках заключения книги оно фигурирует более двух десятков раз, плюс наличествует и производное от него — «мифологические». Речь в этом последнем случае идет о «мифологических предрассудках историографии», выявление которых, по мнению автора, — «необходимое условие дальнейшего развития декабристоведения» (с. 235).
Что же касается сущностного содержания «ключевого слова» «миф», то автор в отличие от М.В. Нечкиной, отождествлявшей миф с вымыслом, полагает, опираясь на работы О.М. Фрейденберг, Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского, что «миф — это не форма вымысла или лжи, а способ осознания мира, порожденный особым мифологическим типом мышления» (с. 14). При этом, возражая Г.А. Левинтону, различавшему «миф», «легенду» и «предание» как этапы движения «от мифа к истории», С.Е. Эрлих считает, что между этими понятиями «нет сущностных различий» (с. 36—37).
В качестве своего прямого предшественника автор указывает на М.Н. Покровского, еще в 1927 г. писавшего о герценовской «легенде» о декабристах, как, впрочем, и о другой — либеральной, связанной, в частности, с именем А.Н. Пыпина. Сознательную идеализацию Герценом «людей 14 декабря» признавали впоследствии и другие исследователи, начиная с той же М.В. Нечкиной. Наконец, и Н.Я. Эйдельман констатировал, что Герцен представлял «своим читателям правду о декабризме с элементом известной идеализации, легенды» «цит. по с. 33). Заметим, кстати, что еще в 1925 г. Марк Алданов в своей посвященной юбилею восстания декабристов речи в Сорбонне высказывал в принципе ту же мысль, к тому же в еще более категорической форме: «Они (декабристы. — Б.В.) ничего не разрушили и ничего не создали. Ценность того, что они сделали, заключается всецело в их легенде» (цит. по: Империя и либералы. С. 258). Не приходится сомневаться, что роль Герцена по меньшей мере в упрочении этой легенды Алданов отлично сознавал.
Так что, собственно, ничего нового и сенсационного в подходе С.Е. Эрлиха к проблеме «Герцен и декабристы» нет. Но автор выстраивает целую систему доказательств герценовского мифотворчества, которая, надо признаться, выглядит весьма впечатляюще. Тут и «центральный образ персонального герценовского мифа — поединок святого рыцаря с драконом», который, замечает автор, в свою очередь «восходит к индоевропейскому “основному мифу” — поединку бога грозы со змеем» (с. 49—50). Тут и «мифологический комплекс: “испытание” «инициация) + “добывание” «борьба с чудовищем)» (с. 51). Тут и образ «солнца против мрака», раз за разом c удивительной настойчивостью появляющийся у Герцена, причем «солнце» автор «Былого и дум» прямо отождествляет с собственной персоной, а «мрак» — само собой разумеется, с «царством мертвых душ» Николая I (с. 63).
Декабристы для Герцена «святые мученики 14 декабря», «уцелевшие декабристы — “старцы”», даже «святые старцы» — они у Герцена, констатирует С.Е. Эрлих, «живут во времени мифа и, в отличие от обыкновенных стариков, исполнены энергии» (с. 88—89).
И наконец, как полагает автор, его герой не удовольствовался одним лишь «декабристским мифом». Его мифотворчество распространилось в глубь времен, на весь императорский период русской истории. До Петра I ее, русской истории, для Герцена, собственно, и не было. История же петровской эпохи, отмечает С.Е. Эрлих, «начинается мифом о Петре и заканчивается мифом о декабристах», причем «мифологический Петр в своем революционаризме подобен мифологическим декабристам» (с. 108—111)».
Затем от высоких материй мифотворчества и историософии автор спускается к менее возвышенным предметам, в творческую лабораторию Герцена — исследователя декабризма. Надо сказать, что как раз этот раздел книги чрезвычайно интересен. Сначала речь идет об источниках по истории декабризма, использовавшихся Герценом. Конкретно же — о том, какими из них, опубликованными и документальными, располагал «первый историк декабризма», которым до сих пор принято было считать Герцена, как именно он их публиковал, что исключал из публикаций и по каким, по мнению С.Е. Эрлиха, соображениям. В итоге автор «Истории мифа», как и следовало ожидать исходя из всего предыдущего содержания этой книги, приходит к выводу, что «Герцен был не историком декабристов, но автором декабристского мифа» (с. 135).
Затем следует раздел-справочник, который можно было бы назвать «Герцен о декабристах», если бы он не носил значительно более широкого характера: маленькие, но весьма информативные статьи посвящены здесь не только участникам движения, но и «декабристам без декабря», «ренегатам», «предателям» и «мнимым декабристам».
И, наконец, подраздел «События» содержит краткий авторский анализ отношения Герцена к основным этапам движения.
Следует признать, что книга С.Е. Эрлиха на сегодня является наиболее полным, можно сказать, «системным» исследованием важнейшей проблемы «Герцен и декабристы» (впрочем, немало добрых слов в адрес автора по этому поводу читатель не без некоторого удивления может обнаружить на первых страницах этой книги: в качестве рекламного анонса авторскому тексту предпосланы весьма благожелательные отзывы об «Истории мифа» ряда отечественных историков и литературоведов, включая Б.Ф. Егорова, Б.Н. Миронова, Я.А. Гордина, А.М. Эткинда).
Однако, на наш взгляд, именно эта, всячески подчеркиваемая «системность», «выстроенность» работы С.Е. Эрлиха делает ее, при ближайшем рассмотрении, и достаточно уязвимой.
Даже если принять авторскую концепцию герценовского «декабристского мифа», то весьма странным выглядит его рассмотрение в отрыве от другого, к тому же предшествовавшего герценовскому. Об этом втором «мифе» С.Е. Эрлих, правда, упоминает, ссылаясь на констатацию в 1996 г. М.М. Сафоновым существования этих двух «мифов» — «официального» и «революционного» (с. 34), но — и только. Между тем герценовский «миф о декабристах» очевидным образом создавался в ответ на «официальный», был орудием контрпропаганды. Тема же разоблачения Герценом официальной версии истории восстания декабристов, как известно, более 30 лет назад уже была предметом исследования в ставшей ныне классической работе Н.Я. Эйдельмана «Герцен против самодержавия» (М., 1973). Этапы формирования этой официальной версии к тому же легко проследить по не так давно изданному Е.Л. Рудницкой и А.Г. Тартаковским сборнику материалов7.
Однако автор возможность параллельного сопоставления и исследования этих двух «мифов» не использует. И, вероятно, потому, что такой подход, при котором в ткань исследования неизбежно вводились бы реалии ожесточенной борьбы Герцена с пропагандистской машиной империи, изрядно поубавил бы почти мистический ореол вокруг создаваемого автором образа его героя, «его Герцена» — этого всесильного «мифотворца», волшебника, во власти магии слов и идей которого удивительным образом оказались целые поколения.
Одна из главных идей С.Е. Эрлиха заключается в том, что Герцен сознательно мифологизирует в глазах читателей свою собственную личность и биографию. Он «появляется на свет при необычайных обстоятельствах пожара Москвы», «на Воробьевых горах <…> клянется памятью святомучеников-декабристов отомстить их добровольную жертву», затем вступает в «“вечный бой” с чудовищем Николаем». И вот «рыцарь Герцен, сопровождаемый другом-оруженосцем Огаревым (лентяем и пьяницей, как и положено мифическому трикстеру), повторяет подвиги декабристов во имя возлюбленной Прекрасной Дамы — “Девы” Натали» (с. 50).
Таким образом, сложнейшая личность Герцена — человека, сочетавшего в себе изумительное литературное дарование, уникальный талант политика, ярко выраженное романтическое восприятие действительности8, — у С.Е. Эрлиха (вообще-то оценивающего своего героя чрезвычайно высоко — Герцен, например, для него «гениальный мыслитель» — с. 131) крайне упрощается, сводится почти к одному лишь таланту мифотворчества, да еще и несколько принижается авторской иронией, не всегда, на наш взгляд, оправданной и — как в последней из только что приведенных нами цитат — не всегда и уместной.
Но упрощенный подход, как всегда, оказывается бумерангом, и в итоге автор сам оказывается причастным к столь красочно живописуемому им греху мифологизации по отношению к тому же движению декабристов. Но уже со знаком, обратным герценовскому. «Значение декабристов, — заявляет он в самом начале своей книги, — несопоставимо с преобразованиями Петра Великого, “великими реформами” Александра II, Отечественной войной 1812, Мировой войной 1914—1918». Корректность этого сравнения политического движения, хотя бы и закончившегося неудачей, с целыми эпохами реформ и войнами мирового масштаба уже сама по себе более чем сомнительна. В рамках же российской политической истории преуменьшить значение декабристов при всем желании никак не получится. А по поводу «исторической заурядности декабристов», на которой также настаивает автор «Истории мифа» (с. 14), как тут не вспомнить остроумных, с детских лет памятных каждому строк, удивительным образом перекликающихся с «метафорами тиранобочества», вычисленными С.Е. Эрлихом в герценовских текстах:
Дракон был выдуман. Святой Георгий тоже.
Но, может, девушка была на свете все же?..
Однако для С.Е. Эрлиха поставить декабризм «на место» чрезвычайно важно отнюдь не только в рамках темы «Герцен и декабристы». В завершение своей книги он и сам выступает уже в роли скорее историософа, чем историка, распространяя свои наблюдения и выводы на всю историю русской интеллигенции, опять-таки оперируя при этом своей излюбленной системой понятий. Российская интеллигенция, по С.Е. Эрлиху, носитель «декабристского мифа» на протяжении двух из трех этапов его, этого мифа, существования. Правда, с ленинскими этапами освободительного движения они не совпадают: это «до-герценовский», когда, как следует из замечания автора, собственно интеллигенции еще нет, «герценовский» (конец 1840-х — конец 1860-х гг.) и «после-герценовский». Причем на последнем этапе, на рубеже ХIХ—ХХ вв., миф этот исповедуют обе части, на которые автор «условно» подразделяет «оппозиционеров», — как «либералы», так и «революционеры». При этом С.Е. Эрлих почему-то полагает, что «либералам» ближе была «христианская “мученическая” составляющая декабристского мифа», а «революционерам» — «“героический” образ декабристов — языческих “святых предков”». В советское же время поначалу «тотемная “героическая” ипостась была узаконена официальным советским мифом», а интеллигенция лишилась прерогатив «моральной власти». Самое интересное происходит после смерти Сталина: оказывается, интеллигенция в этот момент «опять заявила о своих претензиях на верховную власть» (?). Как и когда именно эти претензии были хотя бы заявлены, автор не поясняет. Из дальнейшего его текста по меньшей мере следует, что на самом деле интеллигенции было в то время не до власти, тем более «верховной»:
«В это тяжелое время “главлитовской” цензуры декабристский миф приобрел “аллюзийную” функцию иносказательного изображения страданий презираемой “прослойки”». Однако же, «и в такой “превращенной” форме декабристский миф эффективно выполнял задачу воспитания ненависти к режиму и готовил антикоммунистическую перестройку» (с. 233—235).
Что, собственно, С.Е. Эрлих здесь имел в виду, гораздо более определенно говорится в другой его книге, «Россия колдунов». Как и «История мифа», она снабжена подборкой отзывов, среди которых на сей раз встречаются и весьма негативные, в том числе и очень резкие. Она состоит из нескольких очерков и названа по первому из них, снабженному еще и подзаголовком «Сакральная природа интеллигенции». Это уже четвертый вариант статьи, опубликованной впервые в 1995 г. и с тех пор переработанной и дополненной. Сама авторская концепция «трех поколений колдунов», которая возводит родословную российской интеллигенции в конечном счете к самым настоящим колдунам — языческим «волхвам», столь же оригинальна, сколь произвольна и бездоказательна. Интересна для нас здесь не эта авторская «триада», а высказанное С.Е. Эрлихом попутно откровенное признание в том, что у него «присутствует подспудное желание “разоблачить” “нашу святую интеллигенцию”» (с. 35). Для внимательного читателя «Истории мифа» это, надо сказать, звучит не так уж неожиданно, но в «России колдунов» он находит «расшифровку» прежних намеков и явных недоговоренностей автора. Вернее сказать, заключение к «Истории мифа» оказывается сокращенным и смягченным вариантом нескольких страниц из «России колдунов». А здесь автор дал себе волю. Он подробно рассуждает, в частности, и о той самой, уже упомянутой нами метафоре «декабристы-аллюзия».
Конечно же, здесь в качестве примера «шизофренически раздвоенного “эзопова языка” советской культуры» приводятся «беллетризованные исследования» Н.Я. Эйдельмана. Надо сказать, что сам Н.Я. Эйдельман этого своего «эзопова языка» никогда не стеснялся, в годы «перестройки» не раз писал об этом, и С.Е. Эрлих с воодушевлением цитирует эти его признания. Но автор «Истории мифа» забывает при этом констатировать, что в условиях тотального контроля печатного слова само по себе обращение историков и публицистов к темам цензуры (или борьбы с цензурой), народного представительства (обсуждением гипотетических форм которого, кстати, постоянно занимались декабристы), каторги и ссылки, не говоря уже о темах деспотической власти или борьбы за политическую свободу, оказывалось «аллюзийным». И уже от смелости авторов — а Н.Я. Эйдельман принадлежал к немногим отчаянно смелым — или отсутствия у них таковой зависело, насколько эта «аллюзийность» — а точнее будет сказать, актуальность — будет откровенна или, наоборот, завуалирована. Добавим к этому специфику исторического развития нашей удивительной в этом смысле страны, в которой почти все сколько-нибудь значительные события исторического прошлого, начиная с призвания Рюрика и до дела Ходорковского включительно, никак не утрачивают свое актуальное звучание, что всякий раз при очередной резкой перемене — революции, «оттепели», «перестройке» и т.п. — становится удручающе очевидным…
И в советские времена таких метафор-аллюзий, как облюбованная С.Е. Эрлихом «декабристы-аллюзия», было множество, и к ним всем интеллигенция руку приложила — взять хотя бы «гуманного Ленина», главное оружие либеральной партийной и в не меньшей степени беспартийной интеллигенции в их противостоянии партийной ортодоксии. Были и «народовольцы-аллюзия», и «настоящие» большевики — тоже как аллюзия, и т.п. Не стоило бы поэтому придавать этой, описанной и проанализированной С.Е. Эрлихом, метафоре столь универсального значения. Тем более, что в своем желании разоблачить «святую» интеллигенцию он, к сожалению, вновь отдает дань мифологизации истории, на сей раз — совсем недавнего прошлого. Так, Н.Я. Эйдельман для С.Е. Эрлиха — лишь «мастер аллюзии», в то время как давно пора осознать его подлинное значение как «мастера» в булгаковском смысле, а его творчества — как уникального явления не только в литературе и в историографии, но и в исторической и, более того, в общественной мысли последних десятилетий советской эпохи. А исторические романы Булата Окуджавы, по С.Е. Эрлиху, помимо литературных достоинств имели успех у «интеллигентных очкариков», в частности, потому, что противопоставляли аристократов-декабристов «черни» из Третьего отделения, то есть — «кагэбэшникам». «Такой подход, — поясняет автор, — <…> предопределен присущим интеллигенции противоречием между идеализацией “собирательного” понятия “народ” и презрением к каждому отдельному его представителю» (с. 66—67), не замечая, по-видимому, всей абсурдности этой своей тирады: пенять Булату Шалвовичу на недостаток почтения к агентам тайной полиции как представителям народных низов, конечно, можно, лишь забыв о чувстве юмора. Но вот экскурс С.Е. Эрлиха, обращенный к самым недавним событиям, улыбку у читателя вряд ли вызовет. Распространяя своей любимый прием на события августа 1991 г., он — непонятно, на каких основаниях, — обнаруживает у победивших тогда демократов «скрытое цитирование герценовской метафоры декабристы-мученики» и делает вывод, что «“оборона Белого дома” приобрела свой символический смысл только в связи с мученической смертью трех участников дорожно-транспортного происшествия» (с. 67). Сама защита Белого дома оказалась закавыченной (может быть, ее и не было?), а его погибшие защитники выходят просто прохожими, попавшими в аварию — оказались почему-то ночью на улицах и попали под военную технику, тоже случайно на улицы столицы вышедшую…
Вот так авторский метод С.Е. Эрлиха в принципе оказывается небезопасным для реалий истории, что стоит учесть его будущим последователям, которые, несомненно, появятся и, надо полагать, творчески применят этот метод к другим проблемам и эпохам.
Что же касается декабристоведения, то, разумеется, «История мифа» не стала для него ни цунами, ни землетрясением, разве что воздушной волной. Стены замка устояли. Да и разрушение его вовсе, как кажется, не было задачей С.Е. Эрлиха, который, одной рукой «подрывая» его основы, другой — своими издательскими проектами — весьма активно способствует развитию декабристоведения…
Историкам российского либерализма до декабристоведения еще очень далеко. Все-таки история и идеология либерализма изучены до сих пор слишком слабо. Это печальное обстоятельство лишний раз подтверждает новая книга петербургского исследователя Л.Ю. Гусмана, принадлежащего к «новой волне» российских историков постсоветской эпохи 9.
До сих пор в представлениях об отечественном либерализме середины ХIХ в. преобладала точка зрения В.В. Леонтовича, автора наиболее популярной ныне обобщающей работы по его истории, в которой проводится жесткое разделение, своего рода «сегрегация», либерализма и радикализма, причем в роли «настоящего либерализма» выступает «лишь либерализм консервативный»10. Л.Ю. Гусман же в своем исследовании констатирует, что у В.В. Леонтовича либеральная идеология 1860-х гг. ассоциируется в основном со взглядами Б.Н. Чичерина, в то время как последний не только находился «в определенной изоляции», но и такими тогдашними столпами либерализма, как М.Н. Катков и К.Д. Кавелин, почитался едва ли не за консерватора. По мнению автора, «в идейном одиночестве находились в тот момент не приверженцы представительного образа правления в стране, а приверженцы “либерального абсолютизма”» (с. 329—330).
В центре внимания Л.Ю. Гусмана оказались, однако, не эти либеральные лидеры, а русская «либерально-конституционалистская» эмиграция. В 1840—1860-х гг. она поистине оказалась, по удачному определению автора, вынесенному им в заглавие книги, «в тени Герцена». Целями ее являлись превращение России «в правовое государство, основанное на принципе разделения властей и верховенства закона, который должен был быть одобрен народным представительством» (с. 3). Герои исследования Л.Ю. Гусмана — такие видные деятели русского общественного движения, как И.Г. Головин, Н.И. Тургенев, П.В. Долгоруков. Отметим, что фигура Н.И. Тургенева прямо указывает на не-посредственную генетическую связь этого направления общественной мысли с декабризмом, от которого оно, собственно, в определенной мере и унаследовало идеи конституционализма. В отличие от либералов-конституционалистов Герцен, увлеченный социалистическими идеями, считал идеи разделения властей, по определению Л.Ю. Гусмана, «явным анахронизмом» и первостепенное значение придавал вопросам социальным (в первую очередь крестьянскому) и национальным — прежде всего польскому. Весьма прохладно относился Герцен и к конституционализму, полагая, что он уже устарел, что предопределялось хорошо известной уверенностью издателя «Колокола» в том, что России идет собственным историческим путем (с. 65, 233).
Тем не менее в немалой мере усилиями либералов-конституционалистов идеи конституции и правового государства приобрели в России к началу 1860-х гг. значительную популярность.
Вообще, натиск либеральных и конституционалистских идей был, по мнению Л.Ю. Гусмана, настолько силен, что в начале 1860-х самодержавие «удержалось лишь благодаря жесткости и последовательности императора», несмотря на колебания части его окружения, полагавшей ограничение императорской власти неизбежным (с. 330). Нам эта точка зрения представляется все же значительным преувеличением либерального потенциала общественного движения того времени, хотя нельзя не признать, что вплоть до начала польского восстания 1863 г. у сторонников проведения серьезной реформы политической системы были определенные шансы добиться своего. Польские же события способствовали консолидации консервативных сил и привели, как известно, к расколу либерального лагеря.
В целом работа Л.Ю. Гусмана достаточно убедительно доказывает, что конституционные идеи в российском обществе 1840—1860-х гг. были значительно более популярны, чем это считалось до сих пор, и сторонники конституционализма в 1860—1863 гг. вовсе не являлись политически ничтожной группой маргиналов, а представляли собой «значительное общественно-политическое течение». Течение это, как полагает автор, можно называть «либеральным конституционализмом» или «радикальным либерализмом» (с. 333).
Очевидно, что как раз в качестве «радикальных либералов» течение это продолжило традиции либерально-реформаторского крыла движения декабристов. В то же время непроходимого барьера между этим течением и тем сложнейшим явлением, которое представляло тогда из себя леворадикальное «по нашей привычной терминологии, революционное) движение, вопреки представлениям, принятым по сей день в литературе, не существовало. Эта особенность взаимоотношений либерального и леворадикального движений сохранялась и впоследствии — отнюдь не случайно значительная часть русских либералов с энтузиазмом принимала даже народовольческий террор. Особенно наглядно эта особенность проявилась на рубеже ХIХ—ХХ вв.
Однако если попытаться получить представление об этом немаловажном аспекте истории российского либерализма, например, по той «галерее портретов» отечественных либералов, с которой мы начали эту статью, то почти никаких сведений об этом мы здесь не обнаружим. В частности, многие кадеты из числа тех, которым посвящены отдельные очерки, — П.Н. Милюков, Петр Д. Долгоруков, Н.Н. Щепкин, А.И. Шингарев, А.А. Кизеветтер — фактически оправдывали террор как способ борьбы с самодержавием, настаивали на всеобщей амнистии, которая должна была коснуться и террористов, отказывались публично осудить терроризм, но ни слова об этом мы на страницах книги не находим. Лишь С.С. Секиринский в своей статье отмечает ликование П.Б. Струве по случаю убийства эсерами-террористами министра внутренних дел Плеве (Российский либерализм. С. 326), да О.В. Будницкий сообщает, что его герой, крупный ростовский предприниматель Н.Е. Парамонов, выступал в качестве «спонсора» революционного движения (с. 529).
Иногда реальная политическая позиция героев корректируется, дабы преуменьшить их радикализм или просто доказать отсутствие такового. Так, в статье В.М. Шевырина о В.А. Маклакове, которого обычно вполне заслуженно называют «самым правым» из кадетов, читаем, что он с юных лет «провел “чет-кий водораздел” между собой и революционерами» и «не хотел быть “сообщником радикалов”» (с. 433). Между тем в декабре 1904 г. именно В.А. Маклаков собрал на своей квартире совещание либералов-«освобожденцев», эсеров и социал-демократов, имевшее целью, как сообщает участник этого совещания большевик С.И. Мицкевич, «создать блок либералов и революционеров с фактической гегемонией либералов»11. Рассказывая же об отношении В.А. Маклакова к Февральской революции, автор подчеркивает, что он пытался ее предотвратить, а потом встал к ней в оппозицию, но забывает сообщить, что в дни революции Маклаков был комиссаром Временного комитета Государственной думы в Министерстве юстиции, выезжал в войска для привлечения их на сторону Думы, т.е. принимал во взятии власти Временным комитетом активное участие… Надо сказать, что вообще в очерках о либеральных лидерах, участвовавших в событиях Февральской революции, этому бесспорно центральному эпизоду их политической биографии уделено до обидного мало внимания. А жаль: очерку об А.И. Шингареве, например, никак не повредил бы еще один сюжет: в дни Февраля он возглавил «думско-советскую» Продовольственную комиссию, которая в трехдневный срок сумела наладить снабжение Петрограда продовольствием…12
Так на коллективном портрете российских либералов ретушируются следы былых радикальных увлечений. Разумеется, никакого злого умысла в этом нет. Просто портрет этот приводится в соответствие с теми представлениями о российском либерализме в его прошлом и настоящем, которые уже сложились и стали привычными в 1990-е гг.13 Если и предполагалась тогда возможность какой-либо эволюции нынешнего отечественного либерализма, то имелось в виду движение исключительно в сторону сближения с консерватизмом. Перспектива же эволюции в противоположном направлении, радикализации либеральной составляющей российского политического спектра даже теоретически не рассматривалась.
Весьма показательной в этом смысле оказалась посвященная 175-летию восстания декабристов конференция в Петербурге, состоявшаяся в декабре 2000 г. На ней, как ныне водится, о современности говорилось не меньше, чем о прошлом. На страницах ее материалов, опубликованных под весьма симптоматичным названием — «Империя и либералы», можно найти немало свидетельств того, что иллюзия единства либерализма общества и либерализма действующей власти тогда все еще разделялась большинством ее участников. В воздухе, можно сказать, витал призрак «либеральной империи». Я.А. Гордин, например, призывал остерегаться «придавать термину “имперский” безусловно негативный смысл <…>». В доказательство «позитива» им приводились мнение М.С. Лунина, полагавшего, что «усмирить Кавказ и прочно включить его в состав империи способно только либеральное правительство <…>», и то обстоятельство, что покорение Кавказа удалось завершить «именно в наиболее либеральный период царствования Александра II» (c. 23—26). Едва ли Я.А. Гордин не имел в виду при этом и нового президента, не так давно завершившего подобную операцию в Чечне. Как тут не вспомнить о том, что и такому злейшему врагу либерализма всех сортов, каким, безусловно, являлся Сталин, удалось в свое время добиться решения проблем Кавказа, ничуть не менее эффективного…
А И.К. Пантин, сославшись на идеи М.Я. Гефтера, выразил надежду, что «именно России суждено сформировать политическое сообщество в пределах одного государства не как унифицированный Мир, но как “Мир Миров” <…>»
(c. 44), — нельзя не заметить, что очень грустно читать эти слова теперь, когда идея всеобщей унификации возобладала в государственных умах.
Решительным диссонансом выглядело, правда, выступление Г.Л. Тульчинского, констатировавшего, что «нынешнее российское руководство демонстрирует органическую неспособность и нежелание конструктивной консолидации общества» (с. 50).
А С.В. Мироненко, обратившись к проблеме правительственного либерализма, подчеркнул то обстоятельство, что все реформы в России в ХIХ — начале ХХ в. готовила либеральная бюрократия — бюрократия «старого образца, выросшая в недрах российского феодального общества». При этом реформы затрагивали и ее собственные интересы, и поэтому они не могли не быть «половинчатыми, не столь радикальными, как следовало бы». Поскольку положение дел, по мнению С.В. Мироненко, в этом смысле и в начале ХХI в. не изменилось (с той только разницей, что нынешняя либеральная бюрократия на сей раз вызрела внутри «партийной системы»), то и остается лишь наблюдать, «чем все это кончится», дабы узнать в конце концов, «провело ли новое поколение либеральных бюрократов необратимые реформы, которые повернут Россию и поведут ее по другому пути, — или все-таки это действительно невозможно» (с. 272—273).
С тех пор минуло пять лет. Теперь уже очевидно, что «все это» ничем не кончилось, что страна медленно, но неуклонно движется по траектории, уводящей от так и не построенной либеральной демократии к примитивной архаике авторитаризма. Демократические завоевания «гаечка за гаечкой» сворачиваются. Вертикаль власти в действии. Либеральные бюрократы еще в наличии, а вот либералов и в парламенте уже нет, и на телеэкранах. Фактически нет и самого парламента. Нет уже в России Фонда Сороса, на средства которого изданы «Империя и либералы», уничтожена «Открытая Россия», содействовавшая выходу в свет той самой «галереи портретов» российских либералов. Может быть, отчасти и потому, что либерализм-то в нашем обществе был, а вот радикального либерализма как раз и не было? Даже того старого, способного хотя бы на петиции, банкетные кампании… Теперь вот приходится вспомнить о том, что до диссидентов поздней советской эпохи с их лозунгом «выполняйте вашу конституцию» были когда-то и радикальные либералы, и их «борьба за конституцию». И начинать все снова, с «сахаровской маёвки»…
______________________________________________
1) См.: Гордин Я.А. Мятеж реформаторов: 14 декабря 1825 года. Л., 1989.
2) См.: Дружинин Н.М. Декабрист Никита Муравьев // Дружинин Н.М. Избр. труды: Революционное движение в России в ХIХ в. М., 1985.
3) Почитателям этого фильма полезно было бы знать, что первоначально В. Мотыль готовился снимать экранизацию романа Ю.Н. Тынянова «Кюхля», но готовый сценарий не получил хода, ибо ЦК КПСС насторожила сомнительная фамилия героя будущего фильма — по предположению режиссера, Вильгельм Карлович был заподозрен партийными чиновниками в еврейском происхождении (см.: Империя и либералы. С. 283).
4) Назовем заслуживающие, на наш взгляд, наибольшего внимания работы: Бокова В.М. Эпоха тайных обществ: Русские общественные объединения первой трети ХIХ в. М., 2003; Киянская О.И. Южное общество декабристов: Люди и события. М., 2005; Она же. Пестель. М., 2005; Парсамов В.С. Декабристы и французский либерализм. М., 2001.
5) 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. VII. СПб., 2005.
6) Там же. С. 553—572.
7) См.: 14 декабря 1825 года и его истолкователи: (Герцен и Огарев против барона Корфа). М., 1994.
8) Об этом см.: Хестанов Р. Инструментализация свободы: Герцен и либералы // Неприкосновенный запас. 2002. № 3 (23). С. 96—102.
9) Возможно, читателям «НЛО» уже знакома его предыдущая работа — см.: Гусман Л.Ю. История несостоявшейся реформы: Проекты преобразования цензуры иностранных изданий в России (1861—1881 гг.). М.: Вузовская книга, 2001.
10) Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762— 1914. М., 1995. С. 22.
11) См.: Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг. М., 1985. С. 257.
12) Николаев А.Б. Государственная дума в Февральской революции: очерки истории. Рязань, 2002. С. 77, 85, 93, 110, 150—151.
13) См. об этом нашу статью «Российские либералы во времена “мнимого конституционализма”» (НЛО. 2001. № 5 (51). С. 315—326).