замечание к десятилетию выхода 5-го тома Собрания сочинений М.М. Бахтина
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
замечание к десятилетию выхода пятого тома Собрания сочинений М.М. Бахтина
Марк Липовецкий и Ирина Сандомирская для «переписки из двух электронных углов» выбрали «наброски и черновые записи» пятого тома Собрания сочинений, вышедшего в 1996 году. Так десять лет спустя новые тексты Бахтина получили первое серьезное обсуждение.
Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что и «Риторика, в меру своей лживости…» и «1961 год. Заметки», о которых по преимуществу идет речь, и в середине 1990-х годов не были текстами вовсе неизвестными: «Риторика…» уже в 1992 году печаталась под заглавием «О любви и познании в художественном образе», а текст «1961 год. Заметки» публиковался фрагментами. Но раз «Риторика…» прозвучала по-новому, более того, как «один из тех тестов, что нарушают готовые представления о Бахтине», значит, «освобождающая» текстологическая стратегия оправдалась: не навязывая наброску редакторского заголовка, назвать его по первой строке, которая к тому же стоит многих текстов, — «Риторика, в меру своей лживости…» — операция не хитрая, но результативная.
С чтением и комментированием бахтинских фрагментов дело обстоит, разумеется, сложнее. Ирина Сандомирская напомнила метафору Беньямина, уподобившего пишущуюся работу погребальному костру, комментатора — химику, изучающему дрова и пепел, а критика — алхимику, вопрошающему об истине. Что есть истина, если смысл текста формируется опытом критика, — кроме самого критика констатировать некому. А вот поговорить о том, какими методами изучать «дрова и пепел», пожалуй, можно.
Как читать и как комментировать набросок Бахтина, не набросок вообще (о теории комментария в последнее время сказано уже достаточно много), — а случай Бахтина в его конкретной данности? Понятно, что всякий архив требует отбора и коррекции общих правил критики текста: личность автора, «выпирающее личностное присутствие», препятствует автоматизации приемов. Так какова же техника бахтинского наброска — наброска, так никогда и не развернутого в текст, а «Риторика…», судя по всему, является именно таким наброском? (Оговорка «судя по всему» необходима: нельзя исключать, что в архиве Бахтина еще может обнаружиться текст, выросший из «Риторики…».)
Есть ли в набросках та степень неопределенности и двусмысленности, которую предполагают критики, действительно ли тексты пятого тома открыты всему, что «могло быть другим»? Нуждается ли Бахтин в принудительной драматизации своего письма и что за ней стоит: энергия возрождения похороненных смыслов или энергия возбуждения собственного интереса к уже раз понятому Бахтину?
В диалоге Липовецкого и Сандомирской для набросков Бахтина найдена точная формула: «список мыслей». При этом попытка прояснить набросок из ретро- и перспективы текстов 1940-х и 1960-х годов представляется Липовецкому неубедительной: «Этот текст только на первый взгляд “разминает” знакомые темы и зондирует подходы, которые потом развернутся в 60-е». Действительно, для чтения и комментирования «Риторики…» катастрофически не хватает материала. Но вот можно ли прочитать этот текст изнутри него самого? — можно, свидетельствуют своим диалогом Липовецкий и Сандомирская. Но то, что позволено критику, не позволено комментатору.
Вот пример из истории прочтения другого, куда более проработанного текста пятого тома — «Дополнений и изменений к “Рабле”». В «Дополнениях» (1944) Бахтин, напомню, заявляет тему мениппеи — одну из самых спорных своих идей, развернутую впоследствии в четвертой главе «Проблем поэтики Достоевского».
Когда Бахтин стал вплотную заниматься мениппеей, точно сказать трудно. В статье «Сатира», написанной в 1940 г. для «Литературной энциклопедии» и впервые опубликованной также в пятом томе, этого сюжета еще не прослеживается, хотя в списке литературы уже указана книга Т. Бирта1, которая впоследствии, вместе со словарной статьей «Menippos» из «Paulys Real-Encyclopädie»2 будет служить Бахтину важнейшим источником фактических сведений о менипповой сатире3.
В «Списке научных работ», составленном в первой половине 1940-х годов, Бахтин указывает статью «Мениппова сатира и ее значение в истории романа» (1941) объемом в четыре печатных листа. Работа с таким заголовком в его архиве не найдена, так что «Дополнения» по-прежнему остаются едва ли не первым текстом, в котором говорится о мениппее, к тому же в контексте книги о Рабле.
Мениппейный сюжет в «Дополнениях» только намечен, ему присуща та же многообещающая недоговоренность, что и языку «Риторики…». Бахтин трижды подступает к теме, не развертывая ни один из сформулированных тезисов детально: сначала он заявляет мениппею как предмет специального экскурса наряду с известным экскурсом «Рабле и Гоголь»4 («Экскурсы: 1. Рабле и Гоголь; 2. Значение менипповой сатиры в истории романа»); затем говорит о двух линиях развития мениппеи («Две линии развития менипповой сатиры; одна из них — однотонно-оксюморная — завершается Достоевским»), а потом вновь рассматривает общие свойства мениппеи, но уже в топографическом аспекте5.
О значении менипповой сатиры в истории романа сказано в четвертой главе «Проблем поэтики Достоевского» (1963). А вот что подразумевается под двумя линиями развития мениппеи, если обозначение одной линии не растолковано, другая линия не названа вовсе и в известных текстах к этой теме Бахтин больше не возвращается? И как, собственно, экскурс о значении мениппеи в истории романа мог быть вписан в книгу о Рабле? На эти вопросы, неизбежные как при пристальном чтении, так и при комментировании, ответов в самом тексте нет.
Можно, разумеется, представить себе идеальную ситуацию. Идеальный критик, постигнув интуицией живую ткань дискурса, рассказывает о том, что могло бы получиться из наброска, а комментатор с новонайденными фактами в руках подтверждает догадку критика. Тогда критик мог бы сказать: Бахтин наш, — но и комментатор подтвердил бы: и наш тоже. Однако идеального читателя и/или критика для «Дополнений» не нашлось, да и комментатор, не имея материала, вынужден был в бессилии промолчать. Получилось: Бахтин сам по себе, не ваш и не наш.
Описанная ситуация, впрочем, разрешилась благополучно. Через несколько лет после выхода пятого тома в архиве Бахтина был обнаружен набросок середины 1940-х годов о мениппее объемом менее авторского листа, которому мы рискнули дать заглавие несохранившейся большой работы «Мениппова сатира и ее значение в истории романа». Из новонайденного фрагмента становится понятнее, что Бахтин подразумевал под двумя линиями развития мениппеи — одну, представленную Достоевским, он называет «церковно-проповеднической», другую — «цирково-балаганной» и к ней относит Гоголя, оговариваясь, впрочем, что типология мениппеи сложнее и двумя названными линиями не ограничивается: «Общая характеристика мениппеи и более подробное изучение тех двух линий ее развития (вообще был целый пучок таких линий), которые у нас представлены Гоголем, с одной стороны, и Достоевским, с другой, — церковно-проповедническая и цирково-балаганная».
Это, казалось бы, частное уточнение, автокомментарий из наброска «Мениппова сатира…», распутывает целый клубок вопросов и недоумений более общего и принципиального свойства, затрагивающих концепцию книги Бахтина о Рабле.
Важным прибавлением середины 1940-х гг. становится включение в «раблезианский узел» мениппейной традиции, Гоголя и жанровой разновидности романа Достоевского. В перспективе мениппейного сюжета два экскурса — «Рабле и Гоголь» и «значение менипповой сатиры в истории романа» — получают необходимую проясняющую «связку», будучи соотнесенными друг с другом и с Рабле в контексте двух линий развития мениппеи, одна из которых представлена Гоголем, другая — Достоевским.
Пересматривая под этим углом зрения содержание пятого тома, можно обнаружить, что по крайней мере еще два наброска — «К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха» и «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского» — разрабатывают ту же проблему «церковно-проповеднической», или «однотонно-оксюморной», или просто «оксюморной», линии развития мениппеи и тем самым, хотя и косвенно, связаны с проектом переработки «Рабле».
В тексте «К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха» интересующая нас тема обозначена только как пункт начального плана: «К истории жаровой разновидности романа Достоевского»6. В наброске «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского» названы признаки «оксюморной» линии мениппеи и сформулировано существо перехода от раблезианской образности к образности Достоевского: «Психологизация материально-телесного н и з а у Достоевского: вместо полового органа и зада становятся грех, сладострастная мысль, растление, преступление, двойные мысли, внутренний цинизм <…>»7. (Метафора «оксюморная» означает здесь нарушение нормы, сочетание несочетаемого в обычной жизни: «созерцание <…> двух бездн», «сатурналиевскую плоскость, где раб равен царю, где проститутка и убийца сходятся со святым и судьею, где законы мира сего временно отменяются».)
Перевод раблезианской образности во внутренний план как переход от изображения внешнего человека к изображению внутреннего человека в «Дополнениях» описан иначе: с помощью восходящей к Блаженному Августину (De civ. Dei; 15, 2) формулы «internum a e t e r n u m»; там же, как продолжение и раскрытие «герметично» сформулированного тезиса, будет намечена историческая линия Рабле — Шекспир — Достоевский: внешний человек, как часть родового народного тела, во внешних топографических координатах мира у Рабле — открытие и оправдание индивидуальной жизни во внешнем мире у Шекспира — открытие и оправдание внутреннего человека, души, в интенсивных координатах «предельной глубины внутреннего» в романах Достоевского.
Значительная часть экскурсов, намеченных в «Менипповой сатире…», впоследствии была использована при подготовке четвертой главы «Проблем поэтики Достоевского»: о связи мира романов Достоевского с «экспериментально-провоцирующими формами Nekyia»; о мечте и сне как формах выхода в другую жизнь («Менипповы сатиры в романах: “Сон Версилова”, отчасти сон Свидригайлова, Иван и черт, сны Раскольникова»); о ценностно-топографических особенностях сцены в романах Достоевского («Плоскость кающихся и искупляемых душ»); о пороге, лестнице и площади у Достоевского; о диалогичности внутреннего монолога («Рассказ в романе в известной мере стремится к пределу внутреннего монолога, особенно у Достоевского. Диалогическая постановка рассказчика и в отношении героев и в отношении себя самого»); о карнавальной откровенности («Временная отмена законов мира сего. Специфические условия для абсолютной откровенности: цинизм. Карнавальная игра в откровенность за столом Настасьи Филипповны. “Бобок”. Все это — плоскость преисподней»); о кризисе и ответственности как двух типах сюжета «изменения человека».
Другая часть бахтинского наброска так никогда и не получила развития. Среди наиболее интересных тезисов — параллель Достоевский — Киркегор в аспекте мениппейной традиции: «Формы мениппеи у Серена Киркегора». (Героев Достоевского и Киркегора Бахтин ставит рядом уже в «Авторе и герое в эстетической деятельности»: «К этому типу относятся почти все главные герои Достоевского, некоторые герои Толстого (Пьер, Левин), Киркегора, Стендая и пр., герои которых частично стремятся к этому типу как к своему пределу»8, — а в беседах с В.Д. Дувакиным говорит о созвучии Киркегора и Достоевского: «Он современник Достоевского <…>, Достоевский о нем понятия не имел, конечно, но близость его к Достоевскому изумительная, проблематика — почти та же, глубина — почти та же»9.)
Та же судьба постигла и «Дополнения» в целом. Планы переработки «Рабле» середины 1940-х годов остались неосуществленными. Только некоторые частные фрагменты впоследствии вошли в издание 1965 года10. К концептуальным планам набросков середины 1940-х годов — мениппее, проблеме серьезности и трагического космоса — Бахтин больше не вернулся.
Таким образом, мениппейный сюжет был оставлен, план переработки книги о Рабле, объединяющий «в один раблезианский узел» Гоголя, Достоевского, Данте, Шекспира, Гейне и других, не осуществился. Значит ли это, что наброски 1940-х годов приоткрывают Бахтина, у которого «все могло быть другим»? И можно ли теперь восстановить: каким именно? Один из вариантов – действительно, признать, что все, что ни делается, — к лучшему: может быть, памятуя сегодняшнюю критику мениппеи, и хорошо, что замысел «Дополнений» не осуществился и Бахтин разумно скорректировал свой метод, описанный им самим в рабочей тетради 1938 года следующим образом: «Мы слишком много протягиваем нитей от Раблэ во все стороны, слишком далеко уходим от него в глубину прошлого и будущего (будущего относительно Раблэ), позволяем себе слишком далекие и внешние сопоставления, сравнения, аналогии, слишком ослабляем узду научного метода. Можно усмотреть в этом неуместное увлечение раблэзианским духом, необузданностью его сопоставлений, аналогий (часто по внешнему звуковому сходству слов), его coq-à-l’âne. Это, однако, не ситуация Раблэ (в некоторой степени допустимая в книге о нем). Мы собираем все прослеженные вперед и назад опыты в один раблэзианский узел».
Здесь мы подходим к одной из самых болезненных проблем чтения Бахтина: к утраченному чувству времени и места. Времени и места, в которых зрели идеи и создавались тексты. Очевидно, что мениппейный сюжет Бахтина до его критики с точки зрения сегодняшней науки нуждается в реабилитации — в новом рассмотрении, однако в границах науки своего времени, в контексте созвучных и критических высказываний о мениппее 1930—1940-х годов, с учетом, в частности, упомянутой статьи «Menippos» в «Paulys Real-Encyclopädie» (1931), где говорится о значении менипповой сатиры в истории романа со ссылками на Г. Райха и Р. Гирцеля11.
Еще раз подчеркнем, речь идет не об оправдании Бахтина, хотя права Н.В. Брагинская, когда говорит о неизбежности апологетического момента при обращении к наследию этого поколения12. Вовсе освободиться от контекста биографии Бахтина и судьбы его поколения, от «трех десятилетий письма, заведомо обреченного на отсутствие читателя», от изоляции и нехватки книг, разумеется, невозможно, да и не нужно. Но непредвзято исследовать историю вопроса в классической филологии 1930—1940-х годов необходимо, даже если это исследование никак не изменит конечных результатов и выводов — в данном случае важны как раз частности. Тем более, что речь идет о тех самых десятилетиях, которые были «пропущены» отечественной наукой, в силу причин, так точно изложенных М.Л. Гаспаровым в «Записях и выписках»13.
В своем диалоге Липовецкий и Сандомирская сказали о капитуляции Бахтина в 1960-е, о смерти философа в филологе вследствие создания «социального расстояния между собой и катастрофой». Но не пропущено ли здесь важное звено — предшествующая «капитуляции» катастрофа возвращения, интеллектуального возвращения «непогибших» спустя тридцать лет; пережитая утопия восстановления утраченных смыслов и еще — ужас повторения, однажды описанный столь чтимым Бахтиным Сереном Киркегором?
______________________________________________________
1) Birt Th. Zwei politische Satiren des alten Rom. Marburg, 1888.
2) Paulys Real-Encyclopädie der classischen Altertumswis-senschaft / Neue bearb. von G. Wissowa. Stuttgart, 1931.
3) Бирт, как впоследствии Бахтин, рассматривает историю римской сатиры сквозь призму серьезно-смехового (απουδογε´λοιον), подробно говорит о Мениппе, изучает диалогическую структуру «Nekyia», смешение в ней серьезного и смешного, стихов и прозы.
4) Экскурс о Рабле и Гоголе, не выделенный, впрочем, в специальный раздел, составлял заключительные страницы редакции книги о Рабле 1940 г. ; при подготовке к изданию в 1965 г. был снят, затем в 1970 г. расширен приблизительно вдвое и напечатан как отдельная работа: Бахтин М.М. Рабле и Гоголь (Искусство слова и народная смеховая культура) // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. С. 484—495.
5) Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5. М.: Русские словари, 1996. С. 80, 81, 82.
6) Там же. С. 45.
7) Там же. С. 42.
8) Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 1. М.: Русские словари — Языки славянской культуры, 2003. С. 101.
9) Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. М.: Прогресс, 1996. С. 37.
10) Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественнаялитература, 1965. С. 294—295.
11) Reich H. Der Mimus. Ein litterarentwickelungs-geschichtli-cher Versuch. Bd. 1-2. Berlin, 1903; Hirzel R. Der Dialog. Ein litteraturhistorischer Versuch. Bd. 1-2. Leipzig, 1895.
12) «Судьба этого богатого на дарования поколения, в лучшем случае печальная, а чаще ужасная, делала и делает тональность обращения к их наследию несколько апологетической» (Брагинская Н. Славянское возрождение античности // Русская теория: 1920—1930-е годы. Материалы 10-х Лотмановских чтений / Сост. и отв. ред. С.Н. Зенкин. М.: РГГУ, 2004. С. 51).
13) Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2000. С. 309—311.