Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Бар-Селла Зеев. ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОТЛОВАН. ПРОЕКТ «ПИСАТЕЛЬ ШОЛОХОВ». — М.: РГГУ, 2005. — 462 с. — 1500 экз.
Когда И.Н. Медведева-Томашевская подвергла сомнению авторство Шолохова в отношении «Тихого Дона», она, возможно, учитывала опыт своего брата П.Н. Медведева в отношении написанного Бахтиным — сознательно или подсознательно хотела отделить «хороший», дружеский плагиат от плагиата заведомо плохого: уж если один из самых прославленных советских писателей мог сделать карьеру на литературном воровстве, то что взять с литературоведа уровня разве только повыше среднего, полюбовно договорившегося с гениальным другом?
Это только гипотеза. Немало последователей Медведевой руководствовалось разными другими соображениями, но, наверное, все с низвержением кумира ассоциировали венец победителя для себя. В год столетия Шолохова его довольно многочисленных недоброжелателей решительно превзошел Зеев Бар-Селла, в прошлом товарищ Назаров (на с. 168 своей книги он вспоминает фразу «Великие стройки коммунизма» как сказанную впервые его отцом, полковником советского Генштаба П.В. Назаровым, на московской городской партконференции, о чем сообщается в примечании на с. 415). Аннотация к монографии гласит: «Так называемый шолоховский вопрос впервые рассматривается не на материале романа “Тихий Дон”, но в контексте всей литературной продукции, вышедшей под именем Михаила Шолохова (1923—1969)» (с. 463). Никак не иначе — «под именем». Автор книги утверждает, что Шолохов не только «Тихого Дона», но вообще ничего не написал, а всю жизнь по заданию чекистов лишь изображал из себя писателя. И это для него не гипотеза — он нигде не предполагает, а неизменно уверенно утверждает, не стесняясь в выражениях: «безграмотный хам» (с. 301), «Мертвая кровь наливала румянцем щеки литературного чучела…» (с. 375) и т.п. Уж писал бы прямо — «пугала» или даже «вампира», тогда «мертвая кровь» была бы хоть объяснима.
З. Бар-Селла не бездарно пытается сделать сенсацию. Он сразу перечисляет порядочное количество литераторов, оказавших ему помощь, называя в их числе и Л. Колодного (с. 9), который занимает по вопросу об авторстве «Тихого Дона» (не говоря уж об остальном) прямо противоположную позицию. Он понемногу говорит и о «Тихом Доне», иногда очень интересно, хотя и не все тут бесспорно, например: «Отсутствие эстетического, равно как и психологического отношения персонажей к природе следует считать конститутивной чертой прозы первых трех книг “Тихого Дона”. Снятие дистанции между персонажем и природой — это центральный, фундаментальный принцип поэтики “Тихого Дона”, поэтики сплошь метафорической, явленной в символической организации текста: в каждом микросюжете описание заменяется изображением, топос — тропом» (с. 282). Правда, сказанное относится лишь к трем книгам романа из четырех. По мнению З. Бар-Селлы, «4-я книга — это советская литература, а первые три книги — русская. Соответственно и авторы у них разные» (с. 136). Такой вывод определенно продиктован соображением о том, что «настоящий автор», белогвардеец, не мог довести повествование до 1922 г., а не содержанием последней, самой трагической, книги, в которой погибают почти все еще остававшиеся в живых герои и не показано никакой счастливой жизни, ради которой будто бы стоило приносить подобные жертвы. Конечно, время работы над четвертой книгой (вторая половина 1930-х) не могло не отразиться на ее поэтике и некоторых сюжетных частностях, но основное содержание подготавливалось всем предыдущим.
И, разумеется, Бар-Селла обходит вопрос о том, кто же мог быть «настоящим автором», явно с Дона, который до начала 1920-х гг., когда ни в Москве, ни в Питере прозы не писали, даже в малых формах (бумаги просто не было), умудрился в военных условиях написать четыре тома, достоинства которых всеми или почти всеми признаются, и никто об этом не узнал, не оставил свидетельств ни в письмах, ни в дневниках, ни в мемуарах, ни в устных разговорах, а укравший его труд безграмотный парень зачем-то затянул публикацию аж до 1940 г. (или хоть, по Бар-Селле, до 1932-го, года публикации третьей книги). Не более ли правдоподобно, что этот парень, прекрасно знавший донской быт, обладавший отличной памятью и много выспрашивавший все-таки еще остававшихся на Дону участников мировой и Гражданской войн, в том числе Харлампия Ермакова, расстрелянного в 1927 г., — прототипа Григория Мелехова, — смолоду реализовал природный талант, как и большинство советских писателей, а впоследствии быстро выдохся, тоже, в сущности, как большинство? Литературоведческая, точнее, относящаяся в основном к сфере критики книга «Литературный котлован» почти полностью игнорирует судьбу всей советской литературы, включая творческий путь автора литературного «Котлована» А. Платонова, который за два десятилетия после «Котлована» не смог написать ничего с ним соизмеримого, кончил же примитивно-официозной пьесой «Ученик Лицея» — подобного произведения не найти в собственно литературном наследии Шолохова. З. Бар-Селла считает, что Платонов написал лучшее в неоконченном романе «Они сражались за родину» — батальные сцены — и что какой-то литератор попроще потом обработал слишком узнаваемый платоновский стиль. Но зачем тогда было обращаться к писателю с таким стилем, да еще с очень плохой в глазах власти репутацией? С тем же успехом можно было поручить эту роль Зощенко. А подается столь фантастическая гипотеза, подобно всему остальному, как установленная истина, по крайней мере так же уверенно и напористо. Другие шолоховские «литературные негры» не называются, но где-то их число «точно» определяется в пять человек (с. 71), где-то поменьше.
К самым сильным сторонам монографии относятся публикация рукописей рассказов, выходивших «под именем» юного Шолохова, и комментирование разных их редакций. Это — первоисточник для будущих литературоведов. Навыками текстолога З. Бар-Селла владеет профессионально, а непрофессионалов опровергает убедительно, например, говоря в связи с рукописью начала «Тихого Дона», найденной Л. Колодным: «…1-я часть 1-й книги романа представлена тремя версиями. Этого, к сожалению, не понял директор ордена Дружбы народов Института мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук Кузнецов Ф.Ф. В силу чего предложенная им транскрипция первого абзаца романа может служить учебным пособием по текстологии — здесь нарушены все существующие правила издания рукописей (смешаны разные редакции, произведены подчистки и, наконец, — проявлено элементарное неумение читать написанное; кузнецовское “чтение” 11 рукописных строк содержит ровно 11 ошибок)» (с. 53—54). Вот что говорится о перепечатке в Собрании сочинений 1962 г. рассказа «Один язык», где вши названы «горболысыми»: «Носитель литературного русского языка непременно решит, что слово “горболысый” означает безволосое насекомое с выпуклой спинкой. И будет неправ — в донском диалекте “горболысый” <…> означает «[животное] с белой спиной (эпитет “лысый” в донских диалектах (и в “Тихом Доне”) прилагается к животным с белым пятном на голове). Однако никаких пояснений к данному слову не дано» (с. 89).
Публикации рукописей и машинописных текстов рассказов осуществлены в монографии, очевидно, весьма тщательно, с воспроизведением всех ошибок и особенностей оформления написанного, с необходимыми конъектурами, с комментариями. Подчеркнуты страшная безграмотность Шолохова (правда, обусловленная переходом от старой орфографии к новой в большей степени, чем представляется З. Бар-Селле) и его невнимательность, безразличие к печатаемому тексту. Но, во-первых, и тут нет сравнения с другими писателями, а грамотно ли писали Есенин, Маяковский, Горький (самый популярный в мире русский прозаик того времени), тем более массовый писатель от сохи и от станка? Во-вторых, если самоучка Горький или Бунин (первый русский нобелевский лауреат), проучившийся в гимназии меньше, чем Шолохов, писали все же более грамотно, это связано с их явно большей начитанностью, начиная с детства и отрочества. В городах и в поместье книг было гораздо больше, чем на донском хуторе, и царская цензура отсеивала гораздо меньше, чем советская, отчего жителю советского Дона просто приходилось поначалу довольствоваться устными рассказами земляков. В-третьих, сам З. Бар-Селла показывает, что положение с такими рукописями порой не могли поправить ни машинистки, ни корректоры и редакторы (с. 81, 91, 106), настолько низким был общий уровень культуры даже в литературной среде. Шолохова некому было приобщить к филологической добросовестности. Он учился родной речи со слуха.
Первая фраза «Одного языка» — «По станице Лужины давнишне грязная корка снега <…>». Бар-Селла убедительно показывает, что станица с таким названием — нелепость, не соответствующая ни официальным названиям донских станиц (Вёшенская, Базковская и т.д.), ни разговорным (Вёшки, Базки и т.д. — последние никогда не сочетались со словом «станица», это ясно и по «Тихому Дону»), и предполагает, что тут должно быть слово «лу´жины», т.е. лужи, с запятой после него. «35 лет спустя, в 1962 году, рассказ “Один язык” был перепечатан в “Собрании сочинений”, и тогда исчезла последняя надежда на то, что в ошибке повинны редактор или корректор “Комсомольской правды”. Шолохов точно так же не понимал, что сочетание “станица Лужины” — это полнейший абсурд» (с. 78). А значит, полагает Бар-Селла, не только не перечитывал, но и не писал рассказ. Нет, с уверенностью можно лишь сказать, что не перечитывал, вообще не вычитывал корректуру, во всяком случае внимательно. Первая публикация Шолохова — фельетон «Испытание» (1923). Он всегда перепечатывался с подзаголовком «Случай из жизни одного уезда в Двинской области» — очевидной ошибкой: ясно, что нужно «Донской». Об этом писал тот самый Л.Е. Колодный1, которого Бар-Селла благодарит за помощь. Шолохов пренебрежительно относился к своим ранним произведениям и не хотел их перечитывать и править. Конечно, сказывалось и отсутствие филологической (научной) культуры у действительного члена АН СССР по отделению литературы и языка с 1939 г.
Однако и у бывшего Назарова не все хорошо с русским языком и вниманием к собственному тексту. Он пропустил в свою книгу слово «капитулянство» — без второго «т» из трех (с. 172), минимум десять раз предложил ошибочный или крайне сомнительный по смыслу вариант пунктуации (с. 145, 193, 239, 306, 340, 347, 353, 370, 392, 434), например: «Шолохов послушно обратился в тот литературный орган, что в 1932 году печатал 1-ю книгу “Поднятой целины” — в “Новый мир”» (с. 145, нужен двойной знак — запятая и тире), «Со Сталиным, — рассказывал он (Шолохов. — Б.-С.) — я пил коньяк» (с. 193, тоже нужен двойной знак, но по другому правилу), «Но, на самом деле, овцы пришли отсюда — из Платонова» (с. 306, это не вводные слова, не подтверждение чего-то, не согласие, а наоборот — смысл здесь «в действительности») и т.д. Правда, иногда неверные знаки встречаются в цитатах, но при воспроизведении рукописей и в некоторых других случаях Бар-Селла подает недостающие как конъектуры, даже когда они не нужны или необязательны, например: «По доносу [,] за испорченный бурт картошки [,] его посадили в тюрьму <…>» (с. 329), «…тракторист заставлял напряженно стучать стальное сердце мотора [,] и трактор шел <…>» (с. 137—138), «Но [,] кроме простоя при остановке [,] будет и трата горючего» (с. 139). Во втором примере части сложно-сочиненного предложения не должны быть разделены запятой, так как их предваряют общие для них слова: «…а потом опять тракторист заставлял <…> и трактор шел <…>» (с. 137—138). При таком цитировании можно «сделать» безграмотным и очень грамотного. Между тем сын советского полковника наверняка учился в вузе, а Шолохова не приняли на рабфак из-за непролетарского происхождения, оттого, значит, и «безграмотный хам». На с. 224 книги Бар-Селлы вместо «объясняться в любви» напечатано «изъясняться в любви», на с. 330 вместо «самые… простые» — «самые что ни на есть простейшие» (двойная высшая степень — типичная стилистическая ошибка нынешних политиков и тележурналистов). В довольно большой цитате из «Поднятой целины» повторение слова ради смыслового и эмоционального усиления подано как стилистическая ошибка или небрежность: «А чтобы оправдать этот злосчастный эпитет “незабываемый” в главе десятой, компилятору пришлось в третьей главе придумать Давыдову кузнечное детство:
“Несколько минут он молча стоял в полутемной кузнице, блаженно закрыв глаза, с наслаждением вдыхая знакомые с детства, до боли знакомые запахи <…>”.
И пассаж свой мастерил он явно на скорую руку, достаточно указать на следующие друг за другом одинаковые причастия: “знакомые с детства” и “до боли знакомые”!» (с. 322). Кстати, это уж скорее прилагательные. Как бы ни относиться к «Поднятой целине», но «на скорую руку» здесь сказано о романе, создававшемся три десятилетия. Цитата из него «…так много льется слез из глаз таких же трудяг, как и Кондрат, живущих за пределами Советского Союза» (с. 127) далее усечена, видимо, для намеренного обессмысливания: «…как и Кондрат, живущих за пределами Советского Союза», — чтобы лишний раз поиздеваться: «Выходит, что Кондрат Майданников — иностранец!» (с. 128).
Фактических ошибок в монографии побольше, чем грамматических. На с. 135 упоминается однофамилец Андрея Платонова писатель Алексей Платонов и в скобках поясняется: «псевдоним взят ввиду нежеланного совпадения подлинного имени со слишком заметной фигурой прошлого — Петра Алексеевича Романова». В именном указателе на с. 460 П.А. Романов прикреплен к с. 13. Ну, и совпадение было, конечно, нежелательным, а не «нежеланным», и имя совпадало не с фигурой, а тоже с именем. На с. 146 промелькнул литературовед О. Круглов. Читателям стоит знать, что это известный многим из них ректор Открытого университета Ю.Г. Круглов. В именном указателе его инициалы — О.Ю. (с. 458). Обозначенный там же О.Р. Лацис на указанной с. 153 отсутствует. Редактор (скорее всего, мнимый) книги «История гражданской авиации СССР», выпущенной в 1983 г. издательством «Воздушный транспорт», В.П. Бугачев (с. 423, 456) — это, несомненно, министр гражданской авиации СССР в 1970—1987 гг. Бугаев. Как и многие наши шолоховеды, Бар-Селла не раз говорит о «братьях Стрельцовых» в романе «Они сражались за родину» (с. 257, 274, 280, 284 — трижды, 346); на с. 280 они прямо названы родными братьями, чтобы и здесь Шолохов выступил плагиатором по отношению к автору «Тихого Дона» («два кровных родственника — родные братья в “главах из романа” и отец с сыном в “Тихом Доне” — заняты волнующей охотой на красавцев сазанов», что для любителя рыбалки Шолохова было часто повторявшимся делом независимо от литературы вообще, а не только от двух похожих эпизодов в текстах, разделенных более чем сорока годами), на с. 274 Николай Стрельцов поименован как Николай Михайлович, в романе же он оставлен без отчества, а его вовсе не родной, но единоутробный брат (отцы у них разные) — без фамилии. Прототипом последнего Бар-Селла считает не генерала М.Ф. Лукина (вопреки заявлению самого Шолохова), а литературного героя К.М. Симонова (с которым у Шолохова были очень острые стычки): это «полковник, а впоследствии генерал Серпилин» (с. 284) — на самом деле в «Живых и мертвых» Серпилин, недавно выпущенный из лагеря, появляется на фронте в уже упраздненном тогда звании комбрига. Бар-Селла — очень мирный человек, плохо у него с военной терминологией: на с. 203 он дивизию, имеющую статус соединения, понижает в ранге до части, как полк или отдельный батальон, на с. 129, сравнивая погибшего мужа Марины Поярковой из «Поднятой целины» и смертельно раненного Горчакова из «Тихого Дона», опять-таки с целью доказать плагиат, он пишет: «Звания покойных мужей — “ротмистр” и “вахмистр” — рифмуются», — не считаясь с тем, что тогда в армии были не звания, а чины и что “ротмистр” и “вахмистр” рифмуются меньше, чем «бурмистр» (управляющий помещичьим имением) и «бургомистр» (глава городского самоуправления): вахмистр — это старший из нижних чинов, соответствующий фельдфебелю в пехоте (или старшине в советской армии), ему тыкали, а ротмистр — это кавалерийский капитан, «ваше благородие», причем высшее из благородий, выше были уже высокоблагородия — подполковник и полковник (чин майора в 1880-е гг. упразднили, но поскольку существовали низшие по отношению к капитанскому чины штабс-капитана, штабс-ротмистра и подъесаула, которым на погоны полагалось по четыре звездочки, чин капитана и соответствующие ему примерно равнялись нынешнему званию майора).
Печальная неудача постигла израильского литературоведа, когда он попытался выйти за пределы русской литературы и процитировал воспоминания грузинского журналиста Г. Саамова, дав свое пояснение: «Когда мы приехали в Цинандали, Шолохов с сопровождающими его лицами после осмотра парка направился к Дому-музею (Акакия Чавчавадзе. — Б.-С.)» (с. 248). Как бы не договоривший грузин оказался виноват в том, что разоблачитель «безграмотного хама» перепутал трех крупнейших деятелей грузинской литературы: Александра Чавчавадзе, Акакия Церетели и Илью Чавчавадзе. Одним росчерком пера Бар-Селла лишил себя читателей целой страны. После с. 248 ни один грузин, даже пылающий ненавистью к России, его книгу читать не будет. Это как если бы литературовед заявил, что стихотворение «Бородино» написал Михаил Юрьевич Пушкин.
Есть ошибки несколько иного рода. На с. 147 сказано, что Шолохов ничего не делал в комитете по Сталинским премиям. Да ведь знал, кому они присуждались, и на Втором съезде писателей (1954) крайне нелицеприятно об этом говорил. А когда эти премии только учредили, пытался и кое-что сделать. Ахматова, которой верить можно, вспоминала о выходе ее сборника «Из шести книг» после многих лет непечатания: когда книга появилась, «Шолохов выставил ее на Стал <инскую премию> (1940)»2. Конечно, это Ахматовой в итоге повредило, но можно ли считать инициатора ее награждения просто провокатором? На такое даже Бар-Селла не решается и только замалчивает случившееся тогда. О стихах Ахматовой он вспоминает лишь как об источнике для плагиатора, полагая, что сравнение «лес стоит, как нарисованный тушью» из «Одного языка» позаимствовано не только из «Тихого Дона» («Лес за Доном чернел, как нарисованный тушью»), но и из ахматовской «Прогулки»: «И словно тушью нарисован / В альбоме старом Булонский лес» (с. 80). Среди таких источников оказываются и «Идиот» Достоевского (сварливую жену Ивана Звягинцева зовут Настасьей Филипповной), и «Женитьба» Гоголя (монолог Агафьи Тихоновны «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича <…>» и слова старшины Поприщенко, фамилия которого напоминает о гоголевском сумасшедшем Поприщине, про то, что если бы превратить в тесто Петра Лопахина и Николая Стрельцова, то мог бы получиться один настоящий человек), и чеховский «Вишневый сад» с его Лопахиным. Что две Настасьи Филипповны схожи исключительно именами-отчествами, как и два Лопахина — только фамилиями, что Достоевского в период «Они сражались за родину» не принято было популяризировать или хотя бы помнить, что Агафья Тихоновна толкует о внешнем облике ее женихов, а Поприщенко думает о личных качествах солдат (болтливого и молчаливого), оказывается совершенно неважно, было бы оригинально. Названия «Идиот», «Записки сумасшедшего» и слова Лопахина «Я купил!» в «Вишневом саде» объединяются в «метасюжет», который звучит как: «Я, идиот, купил полный бред!!» А интерпретация «метасюжета» следующая. «Нет, это — не Шолохов. Это над Шолоховым издевается автор — писатель-невольник, бесправный литературный негр. Издевается и разоблачает. Ведь все эти литературные игры в пределах элементарного курса» (с. 299). Элементарного, но недоступного Шолохову. Ведь он или «не читал Достоевского, Гоголя и Чехова, или не читал роман “Они сражались за родину”. Или не читал ничего» (с. 393). Ахматову и подавно. Ничего не писал и ничего не читал. Просто ничевок. Или персонаж «Мастера и Маргариты»: «<…> что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет!» Но Ахматову Шолохов все-таки выдвигал на премию — так, не читая.
Прочие ошибки и недосмотры помельче. На с. 352 сообщается, что 10 мая 1996 г. Н.Ф. Кастрикин рассказал в «Литературной России» о том, как Шолохов пострадал в авиакатастрофе во время войны. Но сам этот факт годом раньше со слов С.М. Шолоховой обнародовал В.О. Осипов, в том числе в книге, на которую З. Бар-Селла неоднократно ссылается3. На с. 262 отмечается «экскурс в солдатскую психологию» в «главах» военного романа и предшествовавшем им рассказе Б. Горбатова «Алексей Куликов, боец» — «острое чувство одиночества, охватывающее человека на поле боя оттого, что смерть ни с кем нельзя разделить, она только твоя… Это чувство испытал Алексей Куликов, а в “главах из романа” оно досталось Николаю Стрельцову». В действительности Николай говорит об одиночестве и тоске Лопахину и уже тот в ответ — о том, что воюем вместе, а умирать будем порознь, смерть у каждого своя. Упомянутое на с. 409 современное издательство «Вешние воды» (названное в честь повести орловца Тургенева) — не московское, а орловское.
Любопытно, что у Бар-Селлы Шолохов, а точнее, его «литературные негры» в своем воровстве весьма неразборчивы (в 1940-е гг. тот же Горбатов считался крупным писателем, но теперь этого никто не скажет) и никогда не боятся попасться. То, что так очевидно З. Бар-Селле, в течение многих десятилетий не замечал никто из читателей и литературоведов.
Странное обстоятельство: автор книги не заявил, что одним из источников для «плагиата» был опять-таки «плагиат». По мнению Бар-Селлы, «реплика Николая Стрельцова: “А вот когда <…> в бой будем идти так, чтобы от ярости пена на губах кипела, то тогда и повернется немец задом на восток, понятно?”, — несомненно, навеяна песней В.И. Лебедева-Кумача “Священная война”:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…» (с. 303).
В 1990-е гг. появилась версия, ныне опровергнутая, будто Лебедев-Кумач лишь слегка переделал стихотворение никому не известного учителя А.А. Боде, написанное во время Первой мировой войны, в 1916 г.4
Основная мысль З. Бар-Селлы состоит в том, что не сумевший хорошо устроиться в жизни юнец Шолохов был завербован чекистами, которые раздобыли рукопись замечательного романа и выбрали означенного юнца на роль его «автора», но не сразу опубликовали роман, а поначалу порезали — чьими руками, непонятно, только не шолоховскими — на «Донские рассказы», которые, стало быть, не предшествуют «Тихому Дону», а ответвляются от него. Потом первоначальный текст «Тихого Дона» был использован и для «Поднятой целины». Значит, «Шолохову из одной рукописи состряпали роман, да так, что хватило на “Донские рассказы” и еще на “Поднятую целину” малость осталось. Но всему приходит конец. Исчерпался до дна и “Тихий Дон”» (с. 133). З. Бар-Селла не замечает, как он льстит автору (или «авторам») ранних рассказов и второго романа, вышедших «под именем» Шолохова. Художественность его, по сути, не интересует, оттого он и не задается вопросом, зачем и как была испорчена замечательная первоначальная основа этих текстов после и особенно до публикации двух первых книг «Тихого Дона». Ученическая рука в «Донских рассказах» видна всякому непредубежденному филологу. Очевидно в них и мировоззрение неофита, уверовавшего или старающегося уверовать в коммунистические идеи, что приводило к тенденциозности, которую осуждала даже тогдашняя критика (Бар-Селла приводит строгие упреки из нее на с. 57). «Тихий Дон» же отличается максимальной для тех времен объективностью. Что касается «Поднятой целины», то ее близость к «Донским рассказам» обосновывается обстоятельно (с. 173—180) только сопоставлением двух сцен, в которых персонажи схватываются в борьбе, из рассказа «Обида», «опубликованного лишь в 1962 году по рукописи» (с. 175), и из второй книги «Поднятой целины» — сцены с Нестеренко, напечатанной в 1954 г., но, по предположению автора монографии, изготовленной «из довоенного материала» (с. 179). «Довоенный» звучит слишком абстрактно. Ведь, по словам Бар-Селлы, «Тихий Дон» исчерпался до дна к концу третьей книги, т.е. до 1932 г.
Для глав «Они сражались за родину» понадобились какие-то другие сочинители (лучший, напомним, — Платонов). Целую главу «Родина большая и малая» Бар-Селла посвящает тому, почему в заглавии неоконченного романа последнее слово печатают как с прописной, так и со строчной букв, хотя ясно, что при многочисленных переизданиях, особенно в годы войны, тут работала только случайность — более или менее патетический настрой редактора. З. Бар-Селла вообще крайне непропорционально использует материал, отбирает исключительно то, что можно использовать как аргумент (часто совершенно независимо от степени убедительности) в пользу концепции. Аннотация, гласящая, будто книга построена на материале всего, что подписано Шолоховым, обманывает читателя. Помимо весьма выборочного использования «Донских рассказов» и эпизодов из больших произведений нужно отметить полное умолчание о двух рассказах, посвященных Отечественной войне. Хочется поблагодарить автора, вышедшего из семьи военного, за то, что на «Судьбу человека» он свою теорию не распространил, предпочел промолчать. Но вот вопрос: КГБ пережил Шолохова, в период своего расцвета мог поставлять «литературных негров» легче, чем в ранний период, так почему же не позаботился о репутации своего ставленника? Уж хотя бы на уровне «Науки ненависти» роман «Они сражались за родину» Шолохову могли дописать. Кстати, и начало его контактов с органами представлено неубедительно. «Судимость разрушила все надежды на служебную карьеру…» (с. 65). Это в самом-то начале 1920-х — год условно мальчишке, когда его «подельников оправдали» (там же), а вокруг были многие миллионы настоящих врагов советской власти, в том числе только что воевавших с ней? Бар-Селла переносит на те времена практику сложившейся советской репрессивной системы. И зачем юнец понадобился органам? А ради идеи, что «доказательством культурного триумфа Советской России может стать литературное произведение, соизмеримое с высшим достижением проклятого прошлого — романом Льва Толстого “Война и мир”» (с. 73). Тут уж Бар-Селла льстит чекистам. Не до политики в области литературы было им сразу после Гражданской войны. И Л. Толстой тогда для большинства революционных писателей не был авторитетом, а стал таковым после выхода романа А. Фадеева «Разгром» (1927) с его подражанием толстовскому психологизму. Критика тех лет, и не худшая (например, «перевалец» Д. Горбов), отдавала предпочтение «Разгрому» перед «Тихим Доном».
Какие же аргументы использует З. Бар-Селла при сопоставлении текстов для доказательства того, что Шолохов ничего не писал? Например, имя героя рассказа «Обида» и мужа Аксиньи в «Тихом Доне» — Степан (с. 104). Только Степану из «Обиды» пять десятков лет (по тогдашним понятиям, старик) и сюжетного сходства ни малейшего, а имя далеко не редкое. В помутненном сознании больного Бунчука звучит революционная песня «Красное знамя» («Слезами залит мир безбрежный….»): «Положив революционную песню в основание бредовых видений большевика, автор сказал только то, что хотел сказать: идеи большевизма — бредовые, честные большевики — попросту больные люди, а большевизм — это эпидемия смертельной болезни» (с. 127). Прямо символизм какой-то. А само знамя из заглавия песни перекочевывает в «Поднятую целину», где развевается над Кремлем в видении воодушевленного Майданникова. Как будто оно там не развевалось независимо от песни и все-го «Тихого Дона». «Даже за своими дамами персонажи двух книг наблюдают при одних и тех же обстоятельствах: интеллигент Листницкий — за обедом, простой казак Разметнов — за борщом» (с. 130). Очень редкая ситуация («даже»!). Если Андрей Разметнов спутался «с представительницей враждебного лагеря», то, стало быть, он Андрий из «Тараса Бульбы», его возлюбленная — полячка, самая известная в России полячка — Марина Мнишек, поэтому любовницу Разметнова зовут, естественно, Мариной (с. 131—132). Юмор в «Они сражались за родину» — от гашековского «Швейка», где «к пациентам, с молниеносной быстротой сожравшим подаренных герцогиней жареных цыплят, обращается доктор Грюнштейн:
“— <…> Прежде чем ваши желудки успеют это переварить, я прочищу их так основательно, что вы будете помнить об этом до самой смерти <…>”.
См. заключительную реплику старшины Поприщенко:
“— А ну кончай базар! Давай дочищай оружие, сейчас проверять буду по всей строгости”» (с. 264). Наш автор так миролюбив, что не видит разницы между чисткой оружия и прочисткой желудков.
Совпадения отдельных слов, имен и т.д. — явление обыкновенное, как и «случайное» цитирование. Еще Петрарка в одном из писем признавался, что «не заметил, как в его стихах оказалась почти точная цитата из римского классика. “Кражу” обнаружил его молодой ученик и помощник»5. Теории на таких фактах строить нельзя.
Все это у Бар-Селлы производит впечатление своевольной игры ума, претендующей, однако, на внимание, а то и на восхищение. Между тем в книге мы видим действительно ум, она не есть порождение элементарной глупости и тупости, хотя в иных случаях глупость лучше. Дело, конечно, в предвзятой концепции. Под нее подгоняется и самое ценное, что есть в книге, — анализ биографии Шолохова по противоречивым, очень часто недостоверным источникам. Биография эта обросла множеством легенд при попустительстве (мягко выражаясь) самого Михаила Александровича. Немало здесь уже сделано, Бар-Селла ссылается, например, на книгу донского краеведа Г. Сивоволова6, посвященную в основном ранним годам писателя, но и сам проделывает большую аналитическую работу, по преимуществу бывая при этом убедительным. Однако и подбор фактов, и их трактовка все-таки часто крайне тенденциозны. Так, едва ли кто сумеет оспорить то, что в годы войны корреспондент военных газет полковник Шолохов не слишком отличился, но, упоминая о том, как «едва дышащий 79-летний Серафимович за 2 часа 40 минут сочинил статью, а 37-летний Шолохов за двое суток выдавил из себя несколько строк» (с. 424), автор «забыл» про его слова, которые сам приводил за страницу до этого: «У меня, ребята, мать бомбой убило» (с. 423). По поводу цензурных мытарств Твардовского и Шолохова в 1954 г. Бар-Селла пишет: «Что могло вызвать негодование цензуры в поэме “За далью — даль”, ясно: то самое, что в 1960 году сделало поэму знаменитой, — острая критика сталинской эпохи» (с. 142). Ситуация же со второй книгой «Поднятой целины» остается Бар-Селле непонятной. Впрочем, с поэмой Твардовского — тоже: какая там могла быть острая критика в 1954 г.? «Пессимизм» или нечто подобное — это да. А Шолохов не угодил властям тем, что ушел в общечеловеческую, «морально-нравственную» проблематику, а не прославлял светлую колхозную жизнь, как многочисленные тогдашние писатели типа Бабаевского. Ведь тут же в книге приведено письмо главного редактора «Правды» Д. Шепилова Хрущеву с указанием на то, что «в представленных главах романа Шолохова председатель колхоза Давыдов (впрочем, как и секретарь ячейки) на протяжении всех 126 страниц пока ни одной минуты не работает. Он то томится любовной страстью к Лушке, то выслушивает всякие уголовные романы, то размышляет о влюбившейся в него Варьке» (с. 143). С точки зрения жизненной практики критика даже справедливая, но ясно, насколько политизированная (а как иначе могло быть у политиков?). «Итак, причиной отклонения рукописи стала не горькая правда о коллективизации, а, напротив, — полная бессодержательность представленного фрагмента» (с. 144), — заключает автор монографии. Неужели непонятно, что горькую правду и намного позже нельзя было предлагать, тем более в «Правду»? Шолохов мог лишь уклониться от утверждения самой бессовестной неправды, что и сделал. Бар-Селла утверждает: «…Маленков не был заинтересован в оправдании сталинской коллективизации, а публикация в “Правде” второй книги “Поднятой целины” никакой иной цели служить не могла» (с. 169). Да вот могла же. Бар-Селла идеализирует Г.М. Маленкова и его попытки робких реформ после смерти Сталина, опираясь на воспоминания сына опального политика (но абсолютно не доверяя детям Шолохова). Хоть вернейшего из приверженцев Сталина похвалить, только бы было небанально, не так, как у других!
Лишь один раз на 38 печатных листах Бар-Селла отозвался о Шолохове положительно — найдя, видимо, еще менее симпатичного ему деятеля. На войне Шолохов познакомился с Брежневым и, согласно одному мемуаристу7, якобы сказал ему: «Быть тебе, Леня, генеральным секретарем!» (с. 418). Если такое было (это сомнительно уже потому, что словосочетание «генеральный секретарь» было тогда не в ходу, а первым лицом в стране считался председатель правительства, пост которого в 1941 г. занял Сталин), то в словах Шолохова, скорее всего, звучала ирония, хотя вряд ли злая. Бар-Селла постарался сделать ее более злой: «А сказать всем этим Шолохов хотел лишь одно: Брежнев — болван, не понимающий того, что над ним издеваются (на языке той эпохи перефразировать насмешливую фразу Шолохова можно так: “У тебя, Леня, не голова, а Дом Советов!”)» (с. 419). Во всех остальных местах книги Шолохов сам предстает болваном (и мерзавцем), совершенно неспособным что-либо понимать и над кем-либо иронизировать.
Выше эта книга была охарактеризована как не столько литературоведческая, сколько литературно-критическая. Еще точнее было бы сказать, что это литература о литературе, надевшая маску научного литературоведения. Вместе с тем это политическая публицистика типично советского образца, когда приводится несколько ярких, убедительных фактов, после чего и все остальное должно восприниматься как правда. Кто купится на эти приемы — уподобится тому образу М. Шолохова, который создал хлестким пером отнюдь не бездарный человек Зеев Бар-Селла.
___________________________________________________
1) См.: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон»: Хроника одного поиска. М., 1995. С. 25.
2) Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М., 2001. Т. 5. С. 196.
3) См.: Осипов В. Победы и поражения баллиста Михаила Шолохова // Шолохов М. Они сражались за Родину: Главы из романа. Рассказы. [М.], 1995. С. 273; Он же. Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд. М., 1995. С. 234.
4) Ср.: Аргументы и факты. 1991. 13 марта; Аргументы и факты. 2001. 8 августа.
5) Лосиевский И. Встреча с Петраркой: Из наблюдений над интертекстом в чичибабинской лирике. Харьков, 2005. С. 5.
6) См.: Сивоволов Г. Михаил Шолохов: Страницы биографии. Ростов-на-Дону, 1995.
7) См.: Тер-Маркарьян А.А. На горло собственной песне // Литературная Россия. 2001. 21 декабря. С. 16.