Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Как всякий серьезный, многолетний труд, книга Романа Тименчика вызывает восхищение, но об этом чувстве другие расскажут лучше меня. Я выражу другое, параллельное, чувство — недоумение. Как изменилось мое представление о поздней Ахматовой по прочтении этой книги? В общем, никак. Ценность этой книги не в том, что она изменяет представления, а в том, что существующие представления, какие ни есть, станет легче подкрепить ссылками. Когда эта книга стоит на полке, можно не ходить в библиотеку за первоисточниками, а свериться с Тименчиком. Другие составляют энциклопедии; он предпочел не алфавитный порядок, а хронологический, но почему-то снабдил его веселенькими заглавиями, как будто это поп-история.
Из материала этой книги всякий любитель Ахматовой (среди них есть и слависты) узнает много новых слов и словечек, ей принадлежащих или о ней сказанных. Мне было интересно узнать, что Ахматова задним числом анализировала собственные стихи, размечая стопы; что на вопрос немецкого корреспондента, как повлиял Фрейд на ее работу, она грустно улыбнулась и ответила: «Все здания здесь шатаются»; и что в конце жизни она не только верила в то, что «холодная война» началась из-за ее отношений с Исайей Берлином, но и идентифицировала себя с Наполеоном. Ничего похожего на концепцию, на критическую интерпретацию, на собственное авторское слово Тименчика читатель здесь не обнаружит. Это не упрек со стороны, но осознанная позиция. «Автор старался поменьше говорить от себя, побольше давать слово делегатам прошедших эпох». Все же на последней, 286-й, странице книги исследователь обратился к тому, чтобы изучить «весь большой замысел поздней А.А.». Большой замысел обнаружился в «форме нон-финито», которая была частью «общемирового художественного эксперимента» и, кроме того, не уживалась с «советским публикационным ГОСТом». За этим выводом последуют 500 (sic!, как говорят комментаторы) страниц примечаний, еще раз иллюстрирующих предыдущие слова и словечки, — все, кроме «большого замысла». Владевшая воображением столь многих и столь разных современников и потомков, жизнь и работа поэта сведена к плоской, всеобщей формуле.
Это неизбежно; ничего другого на основе этой методологии создать невозможно. Множество страниц этой книги документируют сплетни, слухи, детали личных отношений, которые достойны обнародования только в том случае, если биографу удается разглядеть в них нечто большее, чем они сами; но именно этого Тименчик сознательно избегает. Вот, к примеру, удивительная ситуация из жизни и творчества двух выдающихся людей — встреча Ахматовой и Берлина. Чтобы понять или, скорее, предположительно описать смысл их отношений, надо опираться на тексты, оставленные их участниками, но непременно выходить за пределы этих текстов. Оба они писали об этой встрече — как она отразилась на творчестве обоих? Подобная работа всегда ищет свое, всегда спорное, место на оси между воображением и комментарием. Боитесь собственной фантазии — получите комментарий. Надоело писать и читать комментарии — придется работать воображением.
Искусство комментария — высокое и ушедшее искусство, как каллиграфия. Похоже, это оно стало между автором и его собственными мыслями. Семь глав этой книги надо читать как одно затянувшееся предисловие; ее реальное содержание — комментарии. На этот раз они написаны к собственному тексту, что совсем иронично. Нарушая авторскую волю, искусство комментария расшифровывает намеки и восстанавливает контексты. Зачем же делать это по отношению к своему тексту, для которого сам выбираешь примеры и повороты и, соответственно, только что сказал ровно то, что хотел? Если автор «говорит от себя», его текст выстраивается в кого-то увлекающую, кого-то раздражающую иерархию гипотез, акцентов и самоограничений, которые диктуют отбор материала. Что сюда не вошло, того лучше и не упоминать, потому что этот материал станет работать против тебя. Когда же автор, гордясь своим смирением, растворяется в материале, они — материал и автор — расплываются по полю ничем не ограниченному, никак не структурированному. Одни цитаты вошли в текст, еще больше их войдет в комментарий. Кто-то другой с фантазией, еще один гость из будущего, перечтет все это и напишет наконец не дописанную тобой книгу.
Беда в том, что ждать некогда и некого. Мир нормальной науки состоит из разных и равных авторов, в основном соперников по толкованиям, которые не ждут, пока известный им материал получит самые полные, самые пространные комментарии, а публикуют интерпретации и спекуляции, улики и домыслы. При удаче они изменяют наши читательские представления. Теперь эти толкования тоже входят в историографию; и добросовестному комментатору приходится учитывать их, согласен он с ними или нет. К примеру, серия не очень давних статей Александра Жолковского о поздней Ах-матовой рассматривает ее жизненное поведение как набор необычных стратегий власти. Поэт, вместе со всей позднесоветской интеллигенцией любившая говорить о своей неприязни к политике и непрерывно ею занимавшаяся, встает в ряд теоретиков и практиков власти, от Ницше до Сталина. Именно поэтому, добавлю я от себя, самые важные в ее поздней жизни отношения сложились у нее не с поэтом или филологом, а с политическим философом. «Так спаси же меня от гордыни, / В остальном я сама разберусь», — мудро писала Ахматова, адресуясь гостю из будущего — не биографу ли? Жолковский предложил теорию, которую можно подтверждать и опровергать; она поляризует коллег на сторонников и противников; она будит воображение и стимулирует письмо; так, в диалоге с предшественниками, работает гуманитарная наука. Поразительно и показательно, что в своих комментариях Тименчик, с Жолковским, скорее всего, не согласный, решил не упоминать его идеи и публикации. Увы, это тоже стратегия власти, не из удачных.