Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2006
Кузнецов С. Подобно тысяче громов: Роман. — М.: Эксмо, 2005. — 319 с. Кузнецов С. Гроб хрустальный: версия 2.0: Роман. — М.: Эксмо, 2005. — 320 с. Кузнецов С. Серенький волчок: Роман. — М.: Эксмо, 2004. — 320 с.
Достоинством свободного книгоиздания вкупе со свободной книготорговлей является тот неоспоримый факт, что любой потенциальный читатель может найти себе книгу по вкусу, по карману, по уму, по сердцу. При этом большинство ищет чтения легкого, необременительного, позволяющего провести час-другой с комфортом, но одних удовлетворяет любая макулатура, а другие более разборчивы: им хочется читать книги занимательные, но не постыдные, желательно неглупые и одновременно модные. Если забыть о Б. Акунине и В. Пелевине, то легко обнаружить, что этот сегмент рынка прочно оккупирован литературой переводной — во главе с романами Умберто Эко, Артуро Перес-Реверте и прочих иноземных мастеров, пишущих то о временах прошедших, то о дне сегодняшнем и умеющих легко сочетать напряженную фабулу с интеллектуальными изысками. У авторов отечественных такой жанровый коктейль получается хуже1, но претенденты, желающие занять удобную нишу, регулярно появляются. Один из самых заметных среди них — Сергей Кузнецов, недавно выпустивший заключительный роман детективной трилогии “Девяностые: сказка”.
Романы трилогии (“Подобно тысяче громов”2, “Гроб хрустальный” и “Серенький волчок”) объединены не только жанром, местом действия (Москва), но и сквозными темами, которые, пожалуй, наиболее интересны. Но прежде чем поговорить об интересном, попробуем разобраться непосредственно с предложенными нам детективными историями. Кажется, Сергея Кузнецова все-таки мало привлекает игра в детектив — в преступление и поиск преступника. То и дело ловишь себя на ощущении, что основной сюжет автор развивает как будто по принуждению. Забавно, что и главный романный следователь-любитель Юлик Горский, присутствующий во всех трех книгах, анемичен и безлик — хотя вообще-то Кузнецов умеет несколькими штрихами очерчивать характеры запоминающихся персонажей. Похоже, и для Горского, и для самого Сергея Кузнецова расследование преступлений достаточно скучно. И тот, и другой с гораздо большим энтузиазмом предаются рассуждениям о тайных импульсах, скрытых смыслах и несуществующей истине. Детективный сюжет — лишь способ привлечь праздного читателя, каковой должен проглотить “наживку”. Для того же в романах Кузнецова обязательно наличествуют две-три откровенные, на грани порнографии эротические сцены и невнятные мистические эпизоды. Публика требует, и писатель идет навстречу, но при этом словно бы говорит: кушайте на здоровье, но пишу я все-таки о вещах более важных. В данном случае Кузнецов пишет о 1990-х годах — о недавнем прошлом, во многом определившем день сегодняшний.
1990-е годы вступили в права неожиданно, обвалом, резким скачком из скончавшегося в одночасье “реального социализма” в капитализм, беспощадный, как русский бунт. Сегодня понятно, что иным первоначальный постсоветский капитализм быть и не мог. Как и все граждане СССР, вчерашние комсомольские активисты и цеховики-нелегалы, ринувшиеся в погоню за прибылью, сведения о рыночной экономике черпали из советских агиток, детских воспоминаний о “Незнайке на Луне” и из увиденного на новомодном видеомагнитофоне “Крестного отца” Марио Пьюзо и Фрэнсиса Форда Копполы. Сведения были недостоверны, а опыт приобретался в боях без правил. Большинство народонаселения растерялось, потеряло себя. Нормы поведения, усвоенные с младых ногтей, рухнули вместе с Советским Союзом. Что было нельзя — стало можно, оси координат сместились, в нетвердых умах представления о добре и зле перепутались. Почва под ногами поплыла. Все десятилетие прошло под знаком перемен, под знаком освоения новых условий, выработки и изучения новых правил. Постепенно время “отвердело”, и взгляд на 1990-е “со стороны” стал не только возможен, но и необходим. Сергей Кузнецов попробовал ухватить и зафиксировать мир на переломе, изобразить произошедшие изменения. При этом он, вольно или невольно, противостоит распространенному сегодня отрицанию 1990-х. Легко увидеть в прошедшем десятилетии лишь кошмар распада, тем более что это мнение совпадает с мнением начальства. Кузнецов, не идеализируя ни время, ни его героев, дает картину объемную, проникнутую разнообразными тенденциями, картину подвижную. Мир его романов находится в становлении, он пугает, но и обещает. Это мир открывшихся возможностей — самых различных, но это и мир-обман. Единственно верного определения нет.
События открывающего трилогию романа “Подобно тысяче громов” происходят в 1994 году. Точнее, в Москве 1994-го: это принципиально. Вне Москвы жизнь была другая, а в столице разворачивался дикий бизнес и бушевали волны запоздало дошедшей до России психоделической революции.
Следует заметить, что к середине 1990-х российская культура утратила былую цельность. В советское время культура была в значительной степени едина: все — или, точнее, почти все — читали одни и те же книги (других не издавали), смотрели одни и те же фильмы (других не показывали), слушали одну и ту же музыку. Естественно, внутри “большой” культуры были свои субкультурные ниши, но они зачастую служили убежищем для маргиналов, для тех, кто не вписывался в вычерченные рамки, для кого эти рамки были узки. С падением СССР ситуация изменилась, “культур” стало много, и они почти не пересекаются. Более того, сегодня, кажется, культурное единство страны удерживается лишь телевидением. Только ТВ, презираемое и проклинаемое, со всеми его уродскими прыжками и ужимками, работает на сохранение общего культурного пространства от Владивостока до Архангельска. Хотелось бы верить, что нас еще объединяет русский язык, но, в конце концов, в каждый дом он приходит оттуда же, из телеящика.
Но вернемся к роману. Описывается в нем субкультура русских рейверов — любителей легких наркотиков, молодых людей, стремящихся к расширению сознания и полной свободе от внешнего мира. По ходу дела излагается история ЛСД, упоминаются имена Альберта Хофманна, Тимоти Лири и Джона Лилли, лондонские рейвы и рассказывается о том, как в Москве появился журнал “Птюч”3. Таковы для автора смысловые доминанты 1994 года; для других иначе, для него — так. Отдельные страницы романа легко воспринять как прославление психоделики; Кузнецов оговаривается и открещивается от рассуждений своих персонажей, но текст свидетельствует о другом. Вряд ли стоит упрекать романиста в дурных намерениях, он лишь увлекся, погрузился в тему — как будто с головой нырнул в бассейн с теплой и обволакивающей водой. Да и главное для него не кайф, а свобода, точнее — иллюзия свободы, даруемая препаратами.
Помимо галлюцинирующих и обкуренных юношей и юниц, роман населяют серьезные тридцатилетние бизнесмены, бывшие школьные друзья, а потом деловые партнеры. Именно в их компании происходит убийство, но дело не в нем, а в воспоминаниях о 1980-х годах, дело в серии монологов, в серии портретов. Здесь появляется еще одна важная для Сергея Кузнецова тема: он пишет о том, что связь времен порвалась и мы очутились в иной реальности, о том, как уютную ватную атмосферу 1980-х смели хаос и анархия, порождающие еще одну иллюзию свободы. Вот поток сознания героя-бизнесмена: “Мигание автоответчика, вой сирены, шуршание бумаги. Старушки у метро, бандиты в джипах, менты с демократизаторами, пьяные у ларьков, девки на Тверской. Вылезаешь из машины, идешь по городу, смотришь и понимаешь — вот она, свобода! Прошмандовка пятнадцати лет ищет одноразового спонсора, старуха тянет руку за подаянием, алкаш стреляет на опохмел, кто-то блюет, кого-то пиздят… Мне — нравится. Мне — охуенно”. Тоже вариант опьянения: блаженство роковых минут меняющегося мира.
Об этом же, о рухнувшем времени, о том, как вчерашние ценности и идеалы растворяются в современности, Сергей Кузнецов рассуждает во втором романе, “Гроб хрустальный”. Год уже 1996-й, место то же — Москва, и конструкция текста похожая: на современные события наплывают воспоминания о 1980-х, о фрондерствующих умненьких школьниках, о подростковой любви и ревности. В этом романе детективный сюжет удачно прописан, он увязан со смысловыми поворотами текста, поскольку в данном случае убивает не просто некий конкретный человек, убивает застывшее и неизжитое прошлое, до поры до времени спавшее в хрустальном гробу: “…прошлое неотступно, сколько ни празднуй свою над ним победу”. Но смерть и рождение взаимосвязаны, и речь в романе идет о возникновении русского Интернета, об интернет-журнале, редакция которого располагается в Хрустальном переулке. “Что такое Интернет? То же сакральное пространство, противовес обычному, профанному, офлайновому. Не случайно умершие вечно живы в Интернете”, — витийствует один из персонажей, и его слова отзовутся ближе к концу книги, когда все нити сойдутся в одной точке… но все-таки Кузнецов главным образом увлечен Интернетом как таковым. “Виртуалка круче наркотиков”, она так же дает воображаемую свободу и так же уводит от жизни в воображаемую реальность, что чревато потерей смысла.
Год 1996 — это еще и год президентских выборов, и об этом тоже пишет Сергей Кузнецов, — как и о вечных и, вообще-то, бессмысленных спорах о судьбе России. Интернет до сих пор неотделим от взвинченной болтовни на темы политико-идеологические; весьма характерен шаржированный портрет еврея-евразийца, поклонника Егора Летова и Александра Дугина, программиста и примерного отца двоих детей4. Если в чем и проявляется писательское мастерство Кузнецова, так это именно в таких портретах, иногда тщательно прописанных, иногда представляющих собой словно бы моментальные карандашные наброски. Чаще всего раскрытие персонажа происходит через его прямую речь:
“— Как бы мы ни относились к нацизму, — продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, — тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов — всех”5. Тут карикатурное искажение минимально; в Сети можно прочесть и больший бред.
“Гроб хрустальный” — пожалуй, лучший роман в трилогии. В нем и детективная интрига увлекает, и смысл дан концентрированно и плотно. Третья, заключительная книга, “Серенький волчок”, на мой взгляд, проигрывает, выглядит несколько рассредоточенной. Герои романа, называющие себя яппи, ходят по Москве, пьют кофе, болтают, объясняют приехавшей из Израиля девушке Маше особенности жизни в России, а заодно выясняют запутанные отношения и вспоминают убитого Сережу Волкова (“Серого Волка”). И все это на фоне дефолта, в 1998 году. 1990-е кончились, время подводить итоги. Вот упомянули человечка — и что? “Воронка десятилетий засосала его вместе со множеством других пузырьков, когда-то с радостным бульком поднимавшихся к поверхности. Кого застрелили, кто сбежал за границу, кто подсел на второй номер, кто просто сгинул”. Одни люди исчезали, другие веселились, богатели, разорялись, Москва хорошела, цвела, яппи (малочисленный российский средний класс) учились наслаждаться комфортом, учились различать бренды и жить в мире брендов, учились получать удовольствие от потребления. Кризис 1998 года показал непрочность этой жизни: “реальность разорвала дорогую, эксклюзивную материю наших иллюзий”. “Десять лет Москва была сильнейшим стимулятором — и вот наступил отходняк”.
Вывод, казалось бы, прост: 1990-е годы в России были большим обманом, провалом, временной лакуной. “Нет, кризис — это большая ложь, маленькая ложь каждого из нас, стремление украсть, а не заработать, трахнуть, а не полюбить, веселиться и ни за что не отвечать”. Но 1990-е надо было прожить, это был необходимый опыт жизни на краю, в минуты роковые. “Маша чувствовала, что упустила в истории этой страны самое главное, упустила шанс быть свидетельницей и участницей уникальных событий, совпавших с временем ее жизни. Девяностые годы станут мифом — честно говоря, уже стали, волнующим и бодрящим мифом о новых русских в малиновых пиджаках и с золотыми цепями толщиной в палец, о людях, заработавших состояние за одну ночь, о заказных убийствах, которых было так много, что их уже можно считать серийными, о первых биржах, первых страховых компаниях, первых рейвах, даже о первых интернет-провайдерах”.
Впрочем, финал у романа иной: пережив дефолт, яппи вернулись к прежней жизни и опять перестали замечать нищих и бомжей на улицах Москвы. Кто-то поменял место работы, доллар вырос, упал рубль, все стали получать поменьше, но и цены снизились… Ничего не изменилось. Жизнь внутри иллюзии продолжается.
Трилогия оказалась действительно сказкой о страшном и веселом времени. Сказкой, как и положено, скрывающей в себе необходимый намекурок: читайте, дети, как мы жили, хлеб жевали, пиво пили; сравнивайте, думайте.
В завершение необходимо сказать, что на романы Сергея Кузнецова можно посмотреть и под несколько другим углом. В 2003 году Кузнецов опубликовал статью, посвященную ситуационизму, панк-движению и продолжению их традиций в современной культуре6. Интерес Кузнецова к леворадикальным идеям вполне очевиден и в трилогии: так, например, в одном романе (“Подобно тысяче громов”) можно прочесть про потлач, в другом (“Серенький волчок”) — про концепцию “общества спектакля” Ги Дебора. Но главное не в теориях, излагаемых, так сказать, на полях текста, главное — в том, что с учетом этих теорий сказка о 1990-х предстает в виде последовательной критики общества потребления, в котором “быть” подменяется “иметь” и “казаться”, то есть полнокровное бытие подменяется иллюзорным существованием, подменяется наркотиками, виртуальными прогулками в Сети, фальшивым благополучием.
В статье, анализируя современное состояние общества, Кузнецов приходит к выводу, что в качестве универсального товара на смену образам приходят идеологии, в том числе идеологии революционные, предлагающие своим адептам новые пути спасения7. Солидаризируясь с критическим пафосом ситуационистов и их наследников, Кузнецов к рецептам счастья для всех относится скептически; для него ценность представляет только личное усилие отдельного человека, усилие быть. Надежда на отдельного человека ощутима во всех трех романах, она еле заметна, проступает на сгибах, слегка сквозит, но она есть.
1) Как несомненная удача вспоминается лишь роман Леонида Гиршовича “Обмененные головы”; кроме того, здесь сознательно оставлены “за скобками” блистательные образцы русско-советской фантастики — такие, как сочинения братьев Стругацких и Вадима Шефнера.
2) Ранее выходивший под названием “Семь лепестков”.
3) В романе — “Летюч”.
4) Старожилы Рунета легко узнают прототипа этого яркого персонажа. Портрет, говорят, написан с натуры, только детей теперь уже больше.
5) Эта мысль почти буквально позаимствована из сочинений Дугина (ссылку не даю, так как подобные вещи Дугин писал неоднократно).
6) Кузнецов С. По ту сторону иметь и казаться: от Исидора Изу до Малколма Макларена, далее — везде // НЛО. 2003. № 64. С. 191—216.
7) В романе “Серенький волчок” автор “передоверил” эту концепцию безалаберному и придурковатому пьянице Леше, проповедующему явление Общества Экстаза на месте Общества Спектакля.