Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Старостин умер.
Смерть вообще такое событие, которое почти неизбежно побуждает к произнесению трюизмов, как будто поспешные и гиперболизированные похвалы ушедшему могут оказать на оставшихся некое анестезирующее воздействие. Старостин был человеком такого масштаба, что честным было бы пережить его утрату без обезболивания. Вместо того, чтобы беспомощно и эгоцентрически выражать собственные эмоции, мне хотелось бы попытаться в меру своих сил воссоздать его черты, так чтобы люди, которым не довелось знать его при жизни, смогли ощутить долю и той радости, которую всегда приносил любой, даже самый мимолетный, контакт с ним, и той боли, которую принес его уход.
Барьер, порог — существование чего-то подобного ощущали многие при контакте с ним. Дистанция создавалась сама собой, и иногда требовалась определенная самодисциплина, чтобы ее не замечать, чтобы разговаривать с ним так, как будто он один из нас. Он хорошо знал об этом эффекте и тоже, в свою очередь, прилагал усилия, чтобы дистанция не была заметна.
«Эффект дистанции» был всегда. Еще школьником, в конце 1960-х, получая первую премию и вдобавок кипу наград за лучшее решение нескольких отдельных задач на Олимпиаде по языковедению и математике в МГУ, он казался немного другим — как будто взрослым в компании вундеркиндов. В университете, где он учился на Отделении структурной и прикладной лингвистики, знаменитом ОСиПЛе, он оставался все тем же — немного другим. Инакость, отстраненность не имела знакового выражения. В умопомрачительных джинсах, синих с красной в горошек заплаткой, девятнадцатилетний, немыслимо тощий и лохматый, он стоит перед моими глазами и никак не годится для агиографии. Конечно, во всем его облике читалась колоссальная одаренность — и в том, как он учился, и в том, как пел под гитару «Битлз», и в том, как он общался с друзьями. Но одаренность среди тогдашних студентов ОСиПЛа была если не обязательным, то часто встречающимся качеством: все они таланты, все они красавцы, все они поэты… А у него было еще что-то, помимо одаренности. Я бы назвала это чувством масштаба: то, что происходило в его внутреннем, интеллектуальном мире, было для него значительно важнее, серьезнее, драматичнее, чем происходящее в мире вокруг него. Жизнь «снаружи» была для него страшно интересна и привлекательна, но ее приключения и соблазны не шли ни в какое сравнение с перипетиями жизни «внутри». Из-за этого к нему часто применяли эпитет «целеустремленный». Но целеустремленность — это совсем другое качество. Целеустремленность предполагает сознательный, волевой отказ от неких простых радостей во имя избранной цели. Старостин не обладал этим качеством трижды. Во-первых, его увлекал в первую очередь именно поиск цели — или целей, и лишь потом ее (их) достижение; во-вторых, от простых радостей он не отказывался, так как его энергии и таланта хватало на все, и, наконец, в-третьих: можно ли назвать целеустремленным человека, который, погрузившись в чтение детектива, никак не может от него оторваться? Все, кто знал Старостина, сталкивались с этим его качеством, несколько напоминавшим аддикцию. Он мог весело и увлеченно общаться, а потом вдруг просто уходил и садился за компьютер: компаративистика была для него лучшим и занимательнейшим из детективов, книжкой, которую временами приходилось откладывать на самом интересном месте, чтобы при первой же возможности к ней вернуться.
В Институте востоковедения, где после университета он работал в Отделе языков, молодых сотрудников — это было обозначение слегка оскорбительное и относящееся скорее к статусу, чем к возрасту — люди под сорок тоже именовались молодыми, если их надо было как-то ущемить, — молодых сотрудников отправляли работать на овощебазу, и посреди развалов мороженой капусты и подгнивающих апельсинов Сережа, улучив момент, доставал из полиэтиленового пакета пачку карточек и раскладывал их на бочке с огурцами. И срабатывал этот его «эффект дистанции». Громогласные тетки-погоняльщицы, оравшие на нас, что, мол, ручками шевелите-та, не нравится капусту нюхать-та, в упор не замечали отлынивавшего от трудовой повинности невозмутимого эскаписта.
Эффект дистанции часто защищал его от агрессии людей, склонных к нападению по своему жизненному сценарию, — на овощебазе, в милиции, где ему приходилось «дружинить», даже в таком жутком месте, как паспортный стол: уже в постсоветские времена, в конце 1990-х, паспортистка, вдруг прервав крик, посмотрела на него осмысленно, выслушала его аргументы (требуемая справка не нужна, поскольку дублирует уже имеющуюся — он смог за минуту разобраться в ворохе бумаг и отождествить несколько синонимичных документов) и тихо согласилась! Впрочем, на некоторых коллег его отстраненность оказывала прямо противоположное действие.
Все сказанное выше было попыткой так или иначе объяснить поразительную Сережину работоспособность и эффективность: за свою такую недолгую жизнь он сделал больше, чем под силу успешному научно-исследовательскому институту. Но была и еще одна составляющая его гениальности — смелость. Цели, которые он выбирал, были обозначены в предшествующей научной традиции как недостижимые. О них говорили, иногда мимоходом от них отказываясь, знаменитые предшественники. Так, князь Н.С. Трубецкой — один из крупнейших лингвистов XX в., основоположник фонологии, теоретик структурализма, — в 1920-е годы выдвинул гипо-тезу о существовании северокавказской семьи языков. В 1970—1980-е годы Старостин в соавторстве с С.Л. Николаевым блестяще доказывает ее (подробнее об этом можно прочитать в чудесной статье Я. Тестельца 1).
А. Мейе, один из родоначальников индоевропеистики, говоря об ограничениях сравнительно-исторического метода, указал, что он неприменим к ряду языков, в котором отсутствует формообразование. Он писал: «…дальневосточные языки, например, китайский или аннамский, почти не имеют морфологических особенностей. Поэтому языковеду не на что опереться при попытках найти родственные им языки, и тем самым восстановление общего языка, позднейшими формами которого являются китайский, тибетский и т.д., наталкивается на почти непреодолимые трудности». Действительно, древнекитайский язык зафиксирован в письменных па-мятниках начиная со второй половины второго тысячелетия до нашей эры.
Но несмотря на такую древнюю письменную традицию, реконструкция звуковой системы древнекитайского языка представлялась задачей, далекой от решения. Это связано, во-первых, с системой письма. Китайские иероглифы либо вообще не содержат информации о звучании обозначаемого ими слова, либо указывают на то, что данное слово по звучанию напоминает некоторое другое. Например, слово «мать» — ма — изображается двумя иероглифами: ключом и фонетиком. Так называемый ключ — это иероглиф со значением «женщина»; указывающий на произношение фонетик — это иероглиф «лошадь», которая на современном китайском звучит тоже как ма. Во-вторых, современный китайский язык — язык «без грамматики» в европейском смысле: имена в нем не изменяются ни по числам, ни по падежам, глаголы не спрягаются. Слово в тексте остается таким же, каким представлено в словаре. В реконструкциях же изучение формо- и словообразования играет обычно очень важную роль. Например, в индоевропейских языках (и не только в них) глагольные окончания восходят к древним личным местоимениям. Китайские глаголы молчат: никаких окончаний у них нет. Старостин предпринимает исследование древнекитайских иероглифов фонетической серии, то есть содержащих фонетик — указание на произношение. Это почти безумная попытка, поскольку указание на произношение единственно кому могло помочь при чтении, так это носителю древнекитайского языка. В указании, которое дает фонетик, всего лишь содержится информация о приблизительном звуковом сходстве. Кроме того, то слово, на фонетическое сходство с которым намекает фонетик, тоже древнекитайское и в современном китайском звучит иначе. Но это различие в звучании и становится той зацепкой, которая позволяет Старостину восстановить фонетический облик древнекитайского слова.
Старостин анализирует данные словаря «Шо вэнь» (I в. н.э.), где для каждого иероглифа указывается его фонетик, и, сравнивая их с более поздним произношением, устанавливает ряд закономерностей. После этого он обращается к древнекитайской поэзии. Он выделяет классы слов, которые в древнекитайском рифмовались между собой. Древние стихи в современном китайском звучат не совсем в рифму или вовсе не рифмуются. Благодаря несовершенным рифмам становится возможным восстановить древнее звучание конечных согласных и гласных. Дополнительный материал дают заимствования из китайского в японский, корейский, вьетнамский языки, а также заимствования в древнекитайский из других языков. Совместив полученные реконструкции рифм с информацией, которую дали иероглифы фонетической серии, Старостин надежно восстанавливает фонетическую систему древнекитайского языка первого тысячелетия до нашей эры 2.
Реконструкции фонетической системы по системе рифм в древнекитайской поэзии была посвящена его кандидатская диссертация: оба оппонента предложили присвоить докторскую степень, а рецензент просил присвоить ее за одну сноску на странице такой-то. Ученый совет, естественно, отказал — слишком молод, объясняли в кулуарах доброжелатели, у нас кандидатские в 45 защищают, он же может возомнить о себе Бог знает что.
Они в чем-то были правы. Какими глазами должны были они смотреть на двадцатишестилетнего, который как будто между делом — он одновременно занимался еще целым рядом проблемам — совершил революционный сдвиг в лингвистике? Они-то всю жизнь «сидели» на одном языке, занимаясь какой-нибудь микроскопической областью — жестко ограниченной и бдительно охраняемой от посягательства других исследователей. Вообще интеллектуальная атмосфера в Институте востоковедения тех лет (по крайней мере, в Отделе языков) была насыщена страхом. Он, возможно, уходил корнями в политические кошмары предшествующих десятилетий, но в 1970—1980-е годы выражался прежде всего в робости мысли, которая принуждала многих разрабатывать очень локальные и «скромные», то есть надежно и гарантированно оберегающие от фундаментальных результатов, темы, а также в панической боязни сотрудничества. Старостин не соответствовал этой модели. Он счастливо и легко работал в команде. Вместе с ним в различных областях работали такие талантливые, эффективные и успешные в науке люди, как Николаев, Пейрос, Дыбо, Кибрик, Кодзасов, Барулин, Милитарев, позже Дьяконов и другие. Он не боялся не только браться за проблемы, объявленные неразрешимыми, но и выдвигать совершенно невероятные новые гипотезы. Он не считал опасностью неожиданные факты, которые, казалось, были абсурдными в рамках тех представлений, на которых строилось здание современной компаративистики и которые грозили разрушить это здание.
Его смелость строилась на серьезном расчете. Он, безусловно, знал себя. Он ни при каких обстоятельствах не поддался бы соблазну считать доказанным «почти доказанное», и в то же время он не боялся увидеть такие явления, которые никак не могли существовать в рамках любой из теорий. Однажды в отношении этого качества он произнес слово «вязкость» — охотничий термин, характеризующий собаку, которая, почуяв дичь, идет по следу, не сбиваясь, не отвлекаясь на посторонние и случайные запахи, и не вернется без добычи в зубах.
В том, какую новую добычу он почуял, было, наверное, вмешательство Случая. Еще учась в МГУ, он принял участие в нескольких студенческих экспедициях на Северный Кавказ, которые под руководством А.Е. Кибрика отправлялись туда каждое лето. На материалах этих экспедиций — таких бесписьменных языках, как хиналугский, арчинский, цахурский, рутульский и др., — в конце 70-х создавалась севернокавказская реконструкция. Древнекитайская реконструкция создается в это же время, поскольку Старостин обладал поразительной способностью работать — углубленно, скрупулезно, серьезно — сразу в нескольких областях. (Вообще так, кажется, не может быть. Праяпонская, древнекитайская, пралезгинская фонологические системы, тангутские финали, регулярные китайско-тибетские соответствия, классы индоевропейских глаголов, просодия в северно-дагестанских языках, система долгот и ударений в индоевропейском, праабхазоадыгская система согласных, корейские диалекты на о. Сахалин, пралезгинские именные основы — все это сюжеты его исследований в период между 1973 и 1979 годами: между его 20 и 26 годами. Свою знаменитую кандидатскую он защитил в 26.) И вот, свободно ориентировавшийся и в северокавказской, и в китайской проблематике, он усматривает сближения между реконструированными прадагестанским и древнекитайским.
Это выглядит фантастикой и с географической точки зрения — Китай находится далеко от Кавказа, и, что существеннее, с типологической — дагестанские языки впечатляют своей сложнейшей системой формоизменения, фонологическая система некоторых из них насчитывает до сотни согласных фонем, китайский же формоизменения почти не имеет, система согласных довольно бедная. Нормальной реакцией на то, чего не может быть, потому что не может быть никогда, было бы отметить это как курьез или, что более академично, ничего не заметить вообще. Старостин начинает проверять. Надо заметить, что работа с фонетическими соответствиями — это тяжелейший труд, «вышивание по тюлю», и нужна была какая-то ненормальная отвага, чтобы взяться складывать пасьянс, который не должен получиться. В подобных случаях исследователя, помимо разочарования, подстерегает и еще одна опасность: если в работу вложено так много труда, то есть соблазн начать отстаивать не-убедительный результат. Но результат оказался убедительным. Когда Старостин представлял его в рамках неофициального Ностратического семинара в кругу ближайших коллег и единомышленников, эти мальчишки-единомышленники (многим, как и самому докладчику, не было и 30), записывая в тетради соответствия, нервно хихикали: трудно было выбрать адекватную реакцию на событие такого масштаба (Я. Тестелец в своей статье тоже вспоминает эмоциональное состояние участников семинара).
Сейчас открытая им языковая макросемья называется сино-кавказской. Она объединяет китайско-тибетские, северокавказские, енисейские языки и язык бурушаски (этот язык ранее считался не имеющим родственников) 3.
Во время работы над сино-кавказскими соответствиями Старостин углубился еще в одну проблему. Вопрос датирования данных реконструкции («когда это было?») не вызывал большого оптимизма у компаративистов. Способ датирования существовал, но давал недостаточно достоверные результаты. В основе расчетов классической глоттохронологии лежит допущение, что скорость лексических изменений в языке является постоянной величиной. Существует набор значений, которые в любом языке в наименьшей степени подвержены изменениям. Этот фрагмент словаря называется его основной, стабильной частью (так называемый список Сводеша). Доля слов из основного списка, которые сохранятся, то есть не будут заменены другими словами на протяжении интервала времени t, зависит только от величины выбранного промежутка, но не от того, как он выбран и какие слова какого языка рассматриваются. Все слова, составляющие основной список, имеют одинаковые шансы сохраниться на протяжении все-го этого интервала времени. Вероятность для слова из основного списка праязыка сохраниться в основном списке одного языка-потомка не зависит от вероятности сохраниться в основном списке другого языка-потомка. Классическая глоттохронология Сводеша, построенная на этих принципах, заимствует формулы расчетов из теории радиоактивного распада. В сущности, используется красивая метафора: слово в языке уподобляется угле-роду в, допустим, археологической находке. Чем дольше археологический объект пролежал в земле, тем меньше в нем сохраняется нестабильного изотопа, углерода-14. А углерода-12, стабильного изотопа, остается столько, сколько было. Зная скорость распада углерода-14, можно датировать возраст находки. Точно таким же образом по «полураспаду» основного списка можно посчитать, какое время отделяет, например, русский язык от общеславянского праязыка. Однако классические глоттохронологические подсчеты по Сводешу дают эффект чрезмерного умоложения, когда речь идет о небольших промежутках времени, и вызывающего сомнения удревнения в отношении очень длительных периодов.
Старостин решается на коррекцию классической глоттохронологической методики. Он подвергает сомнению положение о том, что все слова, составляющие основной список, имеют одинаковые шансы сохраниться на протяжении интервала t. На самом деле любой лингвист, занимавшийся компаративными исследованиями, знает, что у слов я, ты или ухо почему-то значительно больше шансов сохраниться в основном списке, чем у слов кожа или маленький. Слова облако и хвост весьма устойчивы в тюркских языках, но нестабильны в германских; слово живот очень устойчиво в романских, но нестабильно в славянских. Собственно говоря, Старостин производит содержательную смену метафор: если, по Сводешу, слова уподоблены нейтронам, то есть «неживому» (отсюда использование формул радиоактивного распада), то в модифицированной методике слова «живые», то есть у каждого слова свой срок жизни, слова наделяются способностью стареть (соответственно, формула усложняется). Далее он допускает, что корни, как и слова, имеют определенный срок жизни в языке. «Старение» корневой морфемы — это постепенное снижение ее частотности до нуля. Но если частотность слова зависит от того, какая исходная лексическая база выбрана для подсчетов (в текстах по ядерной физике частотность слова «синхрофазотрон» будет иной, чем в текстах по кулинарии), то частотность корневой морфемы оказывается практически стабильной в любом тексте. Это связано с тем, что частотность корня существенным образом зависит от его продуктивности, и наиболее частотные корни встречаются в основах, относящихся к самым разным семантическим сферам. Старостин демонстрирует это на элегантном примере: он производит подсчет на базе стословных выборок из четырех текстов: собственной статьи по лексикостатистике, книги О.М. Фрейденберг «Миф и литература древности», первого тома «Избранного» Мих. Зощенко и «Стихов и сказок» К. Чуковского. Замечательно, что результаты подсчета корней из произвольного текста полностью совпадают с подсчетами, произведенными по списку Сводеша, который в этом отношении оказывается всего лишь одним из «произвольных текстов». Благодаря этому логически следовал вывод, что устойчивость корней не зависит от устойчивости слов в языке. Этностатистика давала значительно более достоверные результаты, которые хорошо подтверждались в случаях существования древних письменных памятников, и, следовательно, на нее можно было опираться и в тех случаях, когда исторические данные отсутствовали. Этностатистическая методика позволила уточнить данные о времени расхождения языков, языковых семей и макросемей 4.
Докторская диссертация Старостина 5 — «Алтайская проблема и происхождение японского языка» — решала еще одну задачу из разряда тех, которые обычно оформляются в виде статей с заголовками: «К вопросу о…», «Еще раз к вопросу о…». Затем последовали титулы члена-корреспондента РАЕН, а затем РАН.
В этой статье не будет обзора того, что сделал Старостин за свою жизнь — это, как мне кажется, вообще не под силу сделать одному человеку. Потребуется коллектив специалистов в разных областях, чтобы осмыслить его научное наследие. Разброс его интересов за пределами компаративистики тоже был огромен: он буквально на заре компьютерной эры освоил программирование и сам писал программы, в его жизни был эпизод, когда он переводил песни для эстрадных исполнителей, он много читал и был в курсе литературных событий. О Старостине никак нельзя было сказать, что это человек не от мира сего. Наоборот, он был очень включен в действительность. Ему было свойственно пристальное внимание, а не рассеянность. Это усиливало и делало заметнее еще одно его качество — доброту. О рассеянном и отсутствующем человеке трудно сказать с первого взгляда, добр ли он. Присутствующий, включенный и внимательный сразу виден: в пристальном вглядывании сразу обнаруживается то чувство, с которым человек смотрит на других людей. И хотя слово «добрый» несколько девальвировано в современном языке, иногда ощущается семантически ненаполненным, именно оно лучше всего описывает то, что всегда читалось в выражении его лица; фотографии передают это. Я не боюсь показаться сентиментальной: своей задачей в этом тексте я считаю передать то ощущение, которое возникало при контакте с Сережей. От него исходило тепло. При этом его мягкость и доброжелательность естественно соседствовали с внятными принципами и совершенно определенными политическими взглядами. Знакомому литературоведу, который оказался по совместительству мелким кагэбэшным осведомителем, Старостин отчетливо объяснил причины отказа от дома.
Разумеется, в советские времена он был безусловно, безоговорочно невыездным. Его взгляд, по которому было видно очень доброго и очень свободного человека, манера одеваться, интонации, абсолютный профессионализм — все однозначно свидетельствовало о политической неблагонадежности. Поэтому к нему «присматривались». Один из начальников, втайне благоволивший к нему, однажды бросил с раздражением, что ваш Старостин умудрился что-то лишнее наговорить на аппаратуру, после чего ему, начальнику, стало невозможно его продвигать.
Поэтому, когда наступили новые времена, Старостин прежде всего проверил, правда ли они наступили: он съездил в Штаты. Это произошло в самом начале «перестройки», еще нужно было получать подписи от отдельского и институтского начальства, разрешение на выезд из отдела кадров, заполнять анкеты. Старостин аккуратно уточнял гипотезу, и она подтвердилась. Всего пару месяцев назад ему никто ничего бы не подписал, с ним бы даже не стали разговаривать — не должен был ездить по свету неформальный лидер некоторой части нашей молодежи. Теперь подписали безропотно: все на самом деле изменилось. (Чуть позже он появился в пыльном и прокуренном коридоре Института востоковедения и сказал: «Здравствуйте, некоторая часть нашей молодежи, которой я являлся неформальным лидером! Отныне я формальный», — его назначили руководителем Группы сравнительно-исторического языкознания, хотя только что речь шла чуть ли не об увольнении.)
Когда Старостин вернулся из Америки, я спросила у него:
— Ну как там?
Он ответил:
— Как в раю. Я увидел тех, кого провожал, с кем прощался навсегда, встретил
тех, о ком знал, что никогда их больше не увижу.
Мне кажется, многие из нас, знавших и любивших Старостина, надеются на встречу с ним — после того как станут выездными и пересекут границу.
МОНОГРАФИИ С.А. СТАРОСТИНА6
Hurro-UrartianasanEasternCaucasianLanguage (совместно с И.М. Дьяконовым). В сер.: Münchener Studien zur Sprachwissenschaft. München: R. Kitzinger, 1986.
Реконструкция древнекитайской фонологической системы. М.: Hаука, 1989.
Алтайская проблема и происхождение японского языка. М.: Hаука, 1991.
A North Caucasian Etymological Dictionary (совместносС.Л. Hиколаевым). Moscow: Asterisk Publishers, 1994. Рецензии: Greppin J. // Times Literary Supplement. 1995. № 15; АлексеевМ.Е., ТестелецЯ.Г. // ИзвестияОтделениялитературыиязыкаРАH. 1996. Т. 55. № 5.
A Comparative Dictionary of Five Sino-Tibetan Languages (совместносИ.И. Пейросом). Melbourne: Melbourne University Press, 1996.
Японскаяграмматика (совместносВ.М. АлпатовымиИ.Ф. Вардулем). М.: Восточная литература, 2000.
Введение в сравнительное языкознание (совместно с С.А. Бурлак). М.: УРСС, 2001.
An Etymological Dictionary of the Altaic languages. 1—3 (совместно с А. В. Дыбо и О.А. Мудраком). Leiden: Brill, 2003.
Сравнительно-историческое языкознание (совместно с С.А. Бурлак). М.: Academia, 2005.
__________________________________________________________
1) http://www.russ.ru/comments/culture/100826502; см. также другие материалы на сайте: http://starling.rinet.ru/ memorial/index2ru.php.
2) Старостин С. Проблемы реконструкции древнекитайской фонологической системы. Автореферат дис. …. канд. филол. наук. М.: Институт Востоковедения АH СССР, 1979; Старостин С. Реконструкция древнекитайской фонологической системы. М.: Наука, 1989.
3) Starostin S. Nostratic and Sino-Caucasian // Explorations in Language Macrofamilies. Bochum: Universitätsverlag Dr. Norbert Brockmeyer, 1989. P. 42—67; Idem. On the hypothesis of a Genetic Connection between the Sino-Tibetan Languages and the Yeniseian and North-Caucasian Languages // Dene-Sino-Caucasian Languages. Bochum: Universitätsverlag Dr. Norbert Brockmeyer, 1991. P. 12— 42; БурлакС.А., СтаростинС.А. Сравнительно-историческоеязыкознание. М.: Academia, 2005.
4) Старостин С. Сравнительно-историческое языкознание и лексикостатистика // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока М.: Hаука, 1989. С. 3—39; Starostin S. Comparative-historical linguistics and lexicosta-tistics // Historical Linguistics and Lexicostatistics. Mel-bourne, 1999. P. 3—50; Idem. Methodology of Long-range Comparison // Ibid. P. 61—67; БурлакС.А., СтаростинС.А. Сравнительно-историческоеязыкознание.
5) Старостин С. Алтайская проблема и происхождение японского языка. Автореферат дис. … докт. филол. наук. М.: Институт востоковедения АH СССР, 1991; Он же. Алтайская проблема и происхождение японского языка. М.: Hаука, 1991. Рец.: Comrie B. // Language. 1993. № 3; Crippes K. // Diachronica. 1994. № 2; Miller R.A. // Ural-Altaische Jahrbücher. 1994. Bd. 13.
6) Избиблиографии, опубликованнойнасайте: http:// starling.rinet.ru/memorial/worksru.php.