(Обзор книг о Г. Распутине)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Амальрик А. РАСПУТИН. М.: Слово, 1992. — 352 с. — 5000 экз.
Эткинд А.М. РАСПУТИН // Эткинд А.М. Хлыст: Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 1998. — С. 585—630.
Радзинский Э. РАСПУТИН: ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ. М.: Вагриус, 2000. — 576 с. — 150 000 экз.
Боханов А.Н. РАСПУТИН: АНАТОМИЯ МИФА. М.: АСТ-ПРЕСС, 2000. — 416 с. — 15 000 экз.
Коцюбинский А.П., Коцюбинский Д.А. ГРИ-ГОРИЙ РАСПУТИН: ТАЙНЫЙ И ЯВНЫЙ: Житие опытного странника сквозь призму его личности. Дневник Распутина. СПб.: Лимбус Пресс, 2003. — 480 с. — 5000 экз.
Конечно же, всемирный, повсеместный и никак не увядающий интерес к одиозной персоне Григория Распутина трудно назвать иначе, как скандальным и даже патологическим. Подлинный масштаб этого удивительного явления, заверим читателя, поистине описанию не поддается. Оценить его можно, пожалуй, лишь оказавшись если не в эпицентре очередного рецидива «распутиномании», то, по крайней мере, поблизости от него. Это, кстати, и случилось однажды с автором этих строк в 1993 г. В те времена — увы, уже достаточно давние — в Российском государственном историческом архиве проводился цикл исторических чтений «Былое и думы», посвященный деятелям прошлого. И вот, после обращения к ряду вполне респектабельных фигур, организаторы этих вечеров литературовед и библиограф Е.Б. Белодубровский и историк-архивист Д.И. Раскин рискнули, если использовать выражение одного из персонажей фильма «Берегись автомобиля», «замахнуться и на Григория нашего Распутина».
Эффект вечера, на котором Д.И. Раскиным были продемонстрированы и прочитаны многочисленным слушателям сохранившиеся в архиве листки с каракулями «старца», весьма условно поименованные «Дневником Распутина», превзошел, однако, все ожидания. На следующее же утро телефоны архива надрывались от международных звонков. Лондон, Сан-Франциско, Париж, радио «Свобода», Би-би-си, кажется, даже «Таймс» и т.д. и т.п., не говоря уже об отечественных теле- и радиоканалах и изданиях, — все жаждали подробностей и права издания «дневника». А деликатные намеки на то, что не Распутиным же одним известна Россия, что есть в архиве документы и о Пушкине, Достоевском, Льве Толстом, Менделееве, Чайковском и множестве других, великих и славных, отклика в сердцах рыцарей пера и телекамеры никак не находили. Правда, вскоре эта, ураганом пронесшаяся по всему миру сенсация, за крайне малой содержательностью распутинских листков (которые были почти тут же и опубликованы1), улеглась. А вот тягостное впечатление, что Распутин — нечто вроде заложенной в российской истории бомбы, готовой в любой момент взорваться, — осталось…
Действительно, посмертная «слава» Распутина успешно перешла и в новое тысячелетие. В сезоне 2003—2004 гг. оперный театр Лос-Анджелеса порадовал слушателей мировой премьерой оперы Деборы Дрэтел (Drattell) «Николай и Александра». Партию Распутина исполнял не кто иной, как великий тенор Пласидо Доминго, для которого, как, представляя спектакль будущему слушателю, отметил он сам, это уже 120-я партия и при этом «одна из очень немногих среди них роль негодяя (villain)»2. За дирижерским пультом — сам Мстислав Ростропович.
Калифорнийской премьерой увлечение мировой оперы фигурой загадочного русского не то злодея, не то волшебника не ограничилась: в 2005 г. финны привезли в Петербург оперу композитора Э. Раатавара, посвященную уже не царской чете, а Григорию Ефимовичу непосредственно. В этой роли на сцене Мариинского театра выступил знаменитейший финский бас Матти Салминен.
А в одном из последних альбомов популярной шведской рок-группы «Therion» можно обнаружить песню «Тhe Khlysti Evangelist». Как не привести ее звучащее по-русски начало по приложенному к альбому буклету, благоговейно точно сохраняя его орфографию и пунктуацию:
Как метель из Сибири появился неизвестный монах Распутин заповидил двор царя и сердце царицы С мягкими словами и дьявольскими глазами Он проповедил секретный ум.
Далее — уженаанглийском:
Rasputin, the Black Munk’s
Coming like a new born…
Стоит ли говорить о потоке печатной продукции о «черном монахе» на множестве языков!
Так что авторы новейшей книги о Григории Распутине, кажется, ничуть не преувеличивают, на первой же ее странице аттестуя своего героя как «такой же фирменный знак России, как Великая русская литература или Великая русская революция» (Коцюбинский А., Коцюбинский Д., с. 7).
Само собой разумеется, что постоянно пополняется в последние десятилетия и отечественная распутиниана. Она чрезвычайно пестра и разнородна, пытаться всесторонне проанализировать ее — дело почти безнадежное. Это и неудивительно: таков уж в данном случае сам «предмет» изображения, описания или — что тоже имеет место — исследования. А. Эткинд справедливо констатирует: «…историю Распутина написать почти так же трудно, как написать историю царя Энея или Иванушки-дурачка» (Эткинд А., с. 586). А писать о посвященных Распутину книгах оказывается еще сложнее. Ибо портреты в них столь разнообразны, настолько кричаще противоречат друг другу, что невольно начинаешь размышлять — да с одного ли и того же человека они написаны? Некоторых из этих «Распутиных» мы и позволим себе представить читателю «НЛО»3.
Прежде всего это книга известного диссидента советских времен и талантливого историка Андрея Амальрика. Оставшаяся после трагической гибели автора в автомобильной катастрофе в 1982 г. незавершенной и опубликованная впервые в России десять лет спустя, она фактически прошла тогда, во время резких перемен в стране, почти незамеченной. Разве что удивление вызвал сам факт обращения автора прославленного эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» к этому сюжету. И, пожалуй, лишь ныне становится понятным, насколько неслучайным был для А. Амальрика выбор данного «героя». В самом деле, известно, что, оказавшись в эмиграции и возвратившись наконец к профессии, от которой он столь долгое время — разумеется, не по своей воле — был отлучен, А. Амальрик первоначально приступил к работе над книгой о родоначальнике российского терроризма Нечаеве (Амальрик, с. 16). Казалось бы, тогда, в середине 1970-х гг., в эпоху расцвета терроризма и на Ближнем Востоке, и в Западной Европе, включая ФРГ и Италию, тема актуальней некуда! Но А. Амальрик размышлял в то время уже не столько о проблемах современности, сколько о путях будущего выхода СССР из тупика коммунизма.
И итогом его размышлений оказался… политический портрет Распутина.
По мнению автора, «основой политического исповедания Распутина» являлась «формула “царь и народ”». Распутин был сторонником «классового мира». Он «был демократом не в смысле социального и имущественного уравнения, но признания ценности каждой человеческой личности и ее права на независимое существование — все равны перед Богом и царем». При этом Распутин — «сторонник сильной самодержавной власти»; однако он «не был противником совещания царя с народом, учета царем народной воли. Он и себя рассматривал как такого советника — “ведь мужичок перед царем врать не будет”»; к Думе же испытывал недоверие, ибо она «выражала только интересы привилегированных классов».
Распутин, продолжает далее А. Амальрик, «своим мужицким инстинктом понимал, что России нужна самодержавная или какая угодно — но сильная власть, способная многое переделать по-новому <…> тогда как была слабая власть, желавшая все сохранить по-старому» (с. 179—182).
В своем анализе взглядов Распутина как политика Амальрик называет далее и другие немаловажные, действительные или мнимые, достоинства своего героя, например, отмечает, что «взгляд Распутина на национальную и религиозную проблемы был очень широк — здесь он стоял впереди многих своих современников», отмечает также его «национально-религиозный экуменизм» и «пацифизм» (с. 182—183).
Но главное уже сказано. И это главное — необходимость сильной, «самодержавной или какой угодно» власти для масштабного реформирования страны. При ближайшем рассмотрении историческое сочинение о России предреволюционной оказывается политическим — а пожалуй, даже и футурологическим — трактатом. В нем историософские взгляды А. Амальрика, в основном вполне сложившиеся к середине 1970-х гг., получают дальнейшее развитие. Они чрезвычайно оригинальны и заслуживают пристального внимания. Анализируя возникновение в СССР «демократического движения», т.е. зарождающейся политической оппозиции коммунистическому режиму, А. Амальрик весьма пессимистически относился к перспективам его превращения в движение массовое. Он исходил из того, что «русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности»4, — и нельзя не заметить, что наш исторический опыт последней четверти века свидетельствует о том, что этот его вывод вовсе не был лишен оснований (хотя и явно грешил излишней категоричностью).
Поэтому всю ответственность за исторические судьбы страны и в прошлом, и, по-видимому, в ближайшем будущем А. Амальрик возлагал на власть, ибо ее способность или, напротив, неспособность к проведению насущно необходимых реформ, по его мнению, эти исторические судьбы и определяла. В своих «Записках диссидента» на вопрос о том, «кто виноват в послереволюционных ужасах, через которые прошла и все еще идет Россия», А. Амальрик отвечает без обиняков: «…я склонен обвинять в первую очередь Николая II, а уже во вторую — Ленина»5. В этом, столь безапелляционном выводе он исходил из того, что перед Февральской революцией «страну могло спасти сильное правительство, готовое к кардинальным изменениям», но она «имела слабое правительство, не желавшее ничего менять» (с. 234).
Уже автор предисловия к российскому изданию книги А. Амальрика В.С. Дякин не без удивления отметил «столь неожиданное для автора (имелось в виду, разумеется, его диссидентское прошлое. — Б.В.) предпочтение “сильной власти” парламенту» и выразил некоторое недоумение по этому поводу (с. 13— 14). Но, очевидно, и в отношении жизнеспособности и эффективности российского парламентаризма А. Амальрик особых иллюзий не испытывал.
Но если все будущее России определяется властью, то логично сделать вывод, что, дабы влиять на ход истории, «демократическому движению» надо приблизиться к «сильной власти», выдвинуть из своих рядов советников и идеологов, которые могли бы внушать власти и продвигать идеи реформ, минуя косный и неспособный инициировать преобразования бюрократический аппарат. Такой вывод, как представляется, и сделал А. Амальрик. Его Распутин — парадоксальный пример политического поведения для гипотетически приблизившегося к российской власти (согласно А. Амальрику, демиургу российской истории) диссидента. Такому влиятельному советчику генсека, президента либо военного диктатора парламент не нужен, он сам представляет перед властью население, народ — так же, как Распутин, по удачному выражению А. Эткинда, «конструировался как особого рода демократический институт, предназначенный заменить прочие, менее народные по своему качеству институты, вроде прямых выборов или полномочного парламента» (с. 592— 593). Конечно, Распутин — пример поведения именно политического, хотя, надо сказать, и к бытовым сторонам образа жизни своего столь неординарного персонажа автор склонен относиться более чем снисходительно.
Перед нами — ярко выраженная «политическая» версия феномена Распутина.
Другая его версия замечательна уже тем, что автор, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН А.Н. Боханов, провозгласив своей задачей проследить происхождение «распутинского мифа» и, «опираясь на аутентичные документы, дать жизнеописание загадочного сибирского крестьянина Григория Ефимовича Распутина» (с. 8), создает вместо привычного старого мифа — новый.
При этом изъясняется автор почему-то (возможно, потому, что его книга аттестована издателями как «научно-художественное издание») диковинным языком, сочетающим кондовую лексику советского политпросвета и благостный стиль незатейливой современной пропаганды православия фундаменталистского толка. «Узловым в биографии Распутина, — полагает А. Боханов, — представляется сюжет о его духовно-нравственном преображении, о превращении простого крестьянина в ревностного христианина, которому открылся высокий и великий мир Божественной благодати» (с. 49). Герой А. Боханова «прошел огромную школу жизни и подвижничества» (с. 54), однако «вполне возможно, что Распутин со своими способностями и молитвенным усердием так бы и остался в лучшем случае знаменитостью своего края, если бы Провидению не было угодно свести его с лицами, обитавшими на невероятной высоте» (с. 56). В итоге «последние десять лет существования монархии венценосцы встречались с Распутиным регулярно, и это общение приносило им душевный покой, умиротворение, тихую радость от ощущения благости Света Небесного» (с. 115).
Но и на солнце бывают пятна. «Ажиотаж» вокруг Распутина способствовал его «нравственному падению»: он «не устоял против соблазнов популярности и не выдержал испытаний роскошью и почетом». Увы, старца в буквальном смысле заела среда, ибо ему, констатирует А. Боханов, «пришлось вращаться в такой среде, где якобы искренние чувства и откровенные слова служили только ширмой, скрывавшей часто лишь эгоистические интересы и суетные устремления» (с. 149—150).
Тем не менее Распутин всегда оставался «ангелом-хранителем царской семьи» (с. 339). Его политическое влияние А. Боханов считает крайне преувеличенным, его кутежи и скандалы — по большей части вымыслом злокозненных врагов отечества, а его самого — жертвой клеветнической кампании, закончившейся убийством, причем здесь не обошлось, по мнению автора, и без приснопамятной «“мировой закулисы”, влияние которой на ход дел в России ощущалось всегда, а в последние десятилетия существования коронной власти особенно сильно» (с. 375).
В итоге в изображении А. Боханова вся «распутиниада» оказывается «тихой и грустной историей о том, как правитель “милостью Божией” встретился с простым крестьянином, наделенным необычными способностями» (с. 377). Как тут не припомнить, что тот же А. Боханов еще не так давно, в 1994 г., в своем кратком очерке биографии Николая II писал об (утверждении у подножия трона мрачной фигуры Григория Распутина (выделено нами. — Б.В.), ставшего радостью и надеждой последних монархов и одновременно их проклятием»6. Отчего же эта «мрачная фигура» так просветлела за несколько лет? Чтобы понять это, надо на мгновение оторваться от распутинианы и обратиться к отечественным политическим реалиям. За это время не только произошла канонизация Николая II и его семьи, но и наметилось охватившее некоторые российские православные круги движение за канонизацию Григория Распутина, а заодно и такой не менее, мягко говоря, противоречивой персоны, как Иван Грозный. Движение это в последние годы явно набирает силу, хотя и не находит пока что поддержки в высших церковных сферах, за единичными исключениями, вроде архиепископа Ивановского Амвросия (Щурова), выступившего за «реабилитацию» старца, но тут же получившего отповедь со стороны самого патриарха Алексия II7.
Историк российский не в безвоздушном пространстве обитает, и потому вышедший из-под пера Боханова очерк жизненного пути старца, особенно если вспомнить «мировую закулису», начинает разительно походить на жизнеописание Распутина, принадлежащее известному борцу с масонством О.А. Платонову. Разве что Платонов заходит много дальше в апологетизации своего героя, торжественно провозглашая в завершение своего сочинения, что «в наше время имя старца Григория Распутина стало своего рода лакмусовой бумагой, определяющей духовно-нравственную позицию православного человека, его отношение к Святой Руси», и явно намекая на то, что Распутин из «местночтимого святого» вскоре превратится в святого всероссийского 8. (К слову сказать, нельзя исключить подобной метаморфозы и для другого нынешнего претендента на обладание нимбом, царя Ивана Васильевича — должно же отечество хоть как-то отблагодарить завоевателя Сибири за свое нынешнее нефтегазовое благоденствие.)
Как видим, и А. Боханов, и О. Платонов — сторонники, если позволено будет так ее назвать, «духовной» версии, явно противостоящей версии «политической». И у этой «духовной» версии, судя по всему, в сегодняшней России большие перспективы…
А. Эткинд, посвятивший феномену Распутина весьма содержательную главу в своей книге, характеризующей влияние русского сектантства на мировоззрение и творчество русской культурной элиты Серебряного века, приверженец иной версии — психологической. «Власть Распутина, — полагает он, отталкиваясь от теоретических построений Мишеля Фуко, — имела первичный характер, психологический или, лучше сказать, биологический; но ее проявления были возможны только благодаря вере и надежде тех, на кого она была направлена» (с. 590).
А доктор медицинских наук А. Коцюбинский и кандидат исторических наук Д. Коцюбинский, объединив усилия в исследовании «распутинской темы», естественно, усматривают в качестве одной из главных задач «современного распутиноведения» изучение феномена Распутина «не только с чисто исторической, но также с медико-психологической точки зрения» (с. 15).
В соответствии с этим подходом читатель их книги получает в свое распоряжение подробнейшее описание психики Распутина. Здесь и «личностное становление <…> на фоне вполне явных последствий родовой травмы» (c. 20), и «психопатический тип характера» (с. 24), и «истероидные черты» характера, в качестве формы проявления которых фигурирует «беспрерывное хвастовство» (с. 27). Однако на главный вопрос по части психиатрии, безусловно интересующий читателя: «…а не был ли Распутин сумасшедшим, то есть личностью с грубыми нарушениями всех психических процессов?», авторы уверенно дают отрицательный ответ (с. 37).
Если это так — а сомневаться в этом выводе нет оснований, — то к политической стороне деятельности Распутина надо относиться со всей серьезностью. И она-то как раз оценивается необычайно высоко, причем весьма красноречиво и не без некоторой даже фамильярности по отношению к предмету исследования повествования: «Энергией и талантом выделившись из многомиллионной плебейской массы, Григорий сумел в одиночку захватить господство над незримым Авентинским холмом, взяв от имени бесправного российского крестьянства прощальный исторический реванш у морально износившейся “породы господ”» (с. 334).
В поддержку этого, столь кардинального и категоричного вывода приводится множество аргументов и свидетельств. Да вот беда — сурово критикуя других авторов распутинианы за некритичность по отношению к историческим источникам (с. 8—9), А. и Д. Коцюбинские не удерживаются от соблазна воспроизвести по ходу своего повествования с давних времен кочующие из книги в книгу рассказы и свидетельства современников, зачастую без тени сомнения принимая их на веру.
Вот для примера хотя бы хорошо известные россказни о знаменитых распутинских предсказаниях. На одной и той же странице книги приводится сразу два таких рассказа: предсказание Распутиным гибели Столыпина, сделанное якобы за день до киевского покушения на премьера, и его же мрачное «пророчество», будто бы прозвучавшее у стен Петропавловской крепости незадолго до революции: «Я вижу много замученных <…> я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов» (с. 46).
Обратимся к указанным авторами источникам.
В первом случае рассказ позаимствован из воспоминаний В.В. Шульгина «Дни», опубликованных впервые в 1921 г. История «предсказания» в них изложена подробнейшим образом: мемуарист вовсе не был свидетелем «предсказания» — к нему осенью 1913 г. явился «один человек», которого он совершенно не знал; он рассказал Шульгину даже не одну, а сразу две подобные истории о Распутине, очевидцем которых он якобы был сам, а потом… предложил Шульгину поехать «к Григорию Ефимовичу». У Шульгина, естественно, возникло подозрение, что человек этот был к нему Распутиным подослан, и он, конечно же, наносить визит старцу не стал…9 Несомненно, что «предсказание» это само по себе ни малейшего доверия в качестве доказательства сверхъестественных способностей старца не заслуживает и может быть квалифицировано лишь как пример возникавших вокруг персоны Распутина слухов самого фантастического свойства, которые зачастую, как мы видим, и фабриковались им же самим или его окружением.
«Пророчество» же почерпнуто из дневника Мориса Палеолога: оно приводится французским послом в записи, датированной 26 апреля 1916 г.10 Но это всего лишь одна из бесчисленных петроградских баек того времени о Распутине, три из которых содержатся в этой записи. К тому же некоторые детали — в особенности слова о гибели «нескольких великих князей», якобы произнесенные у крепости, где некоторые из членов императорской фамилии, как известно, действительно были казнены впоследствии в ходе красного террора, — наводят на мысль, что оно, возможно, всего лишь позднейшая вставка. Во всяком случае, до знакомства с оригиналом дневника М. Палеолога ссылаться на него даже для характеристики петроградских слухов 1916 г. нет никаких оснований.
Особо следует сказать о так называемом «Дневнике Распутина», опубликованном в книге и используемом едва ли как не основной исторический источник. Этот «документ» весьма внушителен по объему. Он занимает более 100 страниц, включая предисловие публикаторов Д. Коцюбинского и И.В. Лукоянова и их краткие комментарии. Текст этот был известен и ранее, но почти единодушно признавался подделкой и поэтому до сих пор исследователями практически не использовался. Он в двух вариантах — рукописном и машинописном — сохранился в ГАРФ. Впрочем, происхождение рукописи, попавшей в архив в 1923 г., остается весьма туманным. Она является не оригиналом, а лишь копией с оригинала записей, якобы сделанных «под диктовку Распутина» А. Лаптинской, известной персоной из его ближайшего окружения. Копию эту снял некто «Л.П. Крамер», причем о личности переписчика публикаторы никаких сведений не обнаружили. В качестве доказательства достоверности источника они ссылаются на то, что машинописная копия «дневника» хранится в бумагах А. Вырубовой (с. 346—347). Однако, заметим, с равным успехом можно предположить, что эта копия, если она поступила в архив отдельно от вырубовских материалов, могла быть присоединена к ним впоследствии по совершенно произвольному решению архивистов: подобные прецеденты частенько происходили, да и продолжают происходить. Помочь тут могло бы дело фонда, но вряд ли оно сохраняет следы столь давних приключений исторических документов по пути на архивную полку…
Тем не менее, признавая, что «вопрос об аутентичности “Дневника Распутина” до сих пор остается до конца не выясненным и ждет полноценного источниковедческого анализа» (с. 16), публикаторы полагают, что «этот документ отнюдь не является подделкой» и «записям» Лаптинской «можно доверять», с поправкой, впрочем, на степень достоверности положенных в основу «дневника» диктовок самого старца. К тому же «дневник» публикуется не полностью — перед нами, сообщают публикаторы, лишь его «частичное воспроизведение» (с. 348). При этом читатель оставлен в неведении относительно того, какие фрагменты «дневника» и по каким причинам были из публикации исключены.
В итоге, поскольку комментарии к «дневнику» весьма лаконичны, большинство читателей, несомненно, примет его содержание за чистую монету.
И это весьма печально, ибо степень откровенной лжи в нем превосходит все мыслимые пределы. Это и понятно. Даже если счесть, что «дневник» не является просто одной из связанных с персоной Распутина фальшивок, каких изрядное количество было пущено в оборот на рубеже 1920-х гг., и происхождение его действительно восходит к распутинскому окружению, то его первоначальный текст неизбежно подвергался переработке, редактированию (возможно, неоднократно) и при этом неизбежно должен был искажаться и дополняться. А главное — сам этот первоначальный, якобы продиктованный Распутиным текст, если он существовал, не мог быть ничем иным, как порождением его патологического «беспрерывного хвастовства», того самого, которое, как мы помним, констатировали авторы книги, говоря о его столь нестандартной психике…
Поэтому публикация «Дневника Распутина», при нынешнем уровне его изученности, лишь способствует упрочению и без того гипертрофированного в массовом обывательском сознании «распутинского мифа»…
Если уж зашла речь об исторических источниках распутинианы, то никак нельзя обойти стороной и изданную громадным по нынешним меркам тиражом книгу Эдварда Радзинского (правда, в этом смысле Распутин знавал и лучшие времена: в 1990 г., например, издательство «Книжная палата» порадовало советского читателя книгой «Святой черт» тиражом аж в полмиллиона экземпляров!).
Интересен для нас очередной бестселлер Э. Радзинского, разумеется, не его привычным приподнятым авторским стилем, его нескрываемой и даже подчеркнутой театральностью повествования, данью прежнему амплуа драматурга («сцена для трагедии готова» — восклицает он в одном месте, предвкушая удовольствие поведать читателю свою версию убийства Распутина в юсуповском дворце на Мойке, с. 239).
«Изюминка» этого сочинения Э. Радзинского — и хотя бы этим книга выгодно отличается от других его исторических сочинений — в том, что она обязана своим появлением поистине царскому подарку Мстислава Ростроповича. О даре этом Э. Радзинский пишет с подлинным восторгом, позволяющим полагать, что школа когда-то законченного Историко-архивного института не прошла для него даром. Подарок этот — дело Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, точнее говоря, одно из дел, ибо основные материалы комиссии хранятся в ее фонде в ГАРФ (ф. 1467), причем часть ее протоколов была опубликована в 1920-х гг. П.Е. Щеголевым в семи томах11 и по сей день является главным документальным основанием распутинианы, хотя, как это ни удивительно, эта давняя публикация не была переиздана на волне репринтов конца 1980—1990-х гг. «То дело», как постоянно называет Э. Радзинский подарок маэстро, было приобретено М. Ростроповичем на лондонском аукционе. Перечень использованных протоколов допросов из него (более 40) Радзинский приводит в своей книге — это в основном показания лиц, составлявших ближний круг Распутина. Подлинность этих документов, некоторые страницы которых, с подписями и канцелярскими штампами, воспроизведены в книге, не вызывает, по крайней мере у нас, сомнения.
Конечно, Радзинский не был бы Радзинским, если бы его книга, в значительной степени основанная на новых материалах, обошлась без красочных, но сомнительных по достоверности версий исторических событий. Его герой — тот самый «таинственный монах» группы «Тhеrion», который «заповидил двор царя и сердце царицы». Точнее — «мужик», как постоянно, с оттенком искреннего восхищения широтой натуры и удалью своего персонажа, именует его Э. Радзинский. Но сами по себе ранее неизвестные материалы, обильно цитируемые автором, чрезвычайно интересны и если и не меняют существенно наших представлений о Распутине, то, во всяком случае, добавляют немало новых живых штрихов к его портрету.
Пройдя вместе с авторами пяти книг путь «по направлению к Распутину», что мы можем сказать в итоге об их герое? Оказывается, что чего-то определенного — очень немного.
Из черт характера и образа жизни Распутина никто из авторов не опровергает разве что его того самого «беспрерывного хвастовства», безмерно разросшегося «хлестаковского» начала в его поведении. Никто не пытается опровергнуть использование им своего особого положения в высших сферах в корыстных целях, склонности к вымогательству и мздоимству вообще. Впрочем, деньги и подарки и сами ему в руки текли. Здесь, заметим, дело доходило до трагикомедии: Распутин в истинно российских традициях — и в этом случае тоже подобно гоголевским героям — ничем не брезговал. Дары иногда перечисляются — «ящик с серебряным чайником, золотые часы с цепочкой, 2 браслета…»; Распутин «небрежно забрал эти ценные вещи <…> даже не рассмотрев, что ему прислали» (цит. по: Радзинский, с. 407—411). Брал он деньги, оказывается, и при свиданиях со светскими дамами. Графиня О.В. Гогенфельзен, морганатическая супруга великого князя Павла Александровича, записала в дневнике подробности свидания со старцем, при помощи которого она надеялась добиться приема во дворце (в чем ей отказывали): «Григ. Еф. заперся со мной <…>. Говорил, что любит меня <…> целовал меня, обнимал, и мой глаз не мог не заметить его волнение. Взял у меня по секрету 200 рублей!» (цит. по: Боханов, с. 282). Возможно, графиня раскрывает здесь один из секретов сексуальных похождений Распутина — это был еще и способ лишний раз разжиться деньгами. Курьезно, что здесь старец тоже, как видим, следовал по стопам Хлестакова, но заходил много дальше — тому все же не пришло в голову клянчить «200 рублей» ни у Марьи Антоновны, ни у Анны Андреевны…
Но что касается собственно интимной стороны жизни старца, столь любезной бульварной прессе, то тут, как и почти во всем остальном, мнения авторов распутинианы расходятся, в том числе и о тех специфических предметах, о коих они могут судить вполне профессионально. Так, А. Эткинд полагает, например, что «Распутин оказался в центре устремлений своей эпохи благодаря демонстрируемой всем гиперсексуальности» (с. 596). Но вот мнение прямо противоположное: он «был человеком с резко сниженной сексуальной потенцией, вся модель поведения которого была построена так, чтобы максимально закамуфлировать этот изъян, тем более нетерпимый для истероида, жаждущего тотальной и немедленной любви к себе со стороны всех и вся» (Коцюбинский А., Коцюбинский Д., с. 55). И, должно быть, конца этому спору не предвидится, тем более что есть о чем еще подискутировать, как-то: был ли Распутин действительно мастером «эротического массажа», имелись ли у него садистские наклонности, является ли «бисексуальной природа» его поведения и т.п. и т.д. (с. 64—67, 78)…
У А. Амальрика Распутин «приветлив и ровен со всеми», он «почти никогда не отказывал в помощи», проявлял готовность «выслушать человека в беде и помочь ему» — почти фотографический снимок с правозащитников-экстравертов круга самого автора. Справедливости ради отметим, что последний отмечает и недостатки, вполне, впрочем, простительные, — Распутин «не умел хранить чужих тайн», хотя иногда был «способен и на умолчание», мог проявить и злопамятность, «несравнимую, впрочем, со злопамятностью его врагов»; был склонен поучать собеседников, находиться в центре общественного внимания; имелись у него и странности: констатируется, например, его обыкновенно отрывочная и бессвязная речь — результат духового перелома времен его первых паломничеств (с. 40—42, 21).
Герой же книги А. и Д. Коцюбинских стремится не к «власти как к таковой <…>, а к возможности беспрерывно “куражиться”», отводит душу в безудержных плясках, даже соревнуясь однажды с танцовщиком Мариинского театра; его обычная туманная манера речи позволяет заподозрить, что это своего рода прием, дабы привлечь внимание и озадачить собеседника; когда это ему было надо, «он мог вести интеллектуально полноценный разговор». Он выпивает до шести бутылок мадеры за вечер, находит особое удовольствие в демонстративном хамстве и ругани в аристократических салонах и даже ест руками (Коцюбинский А., Коцюбинский Д., с. 29, 34—37, 39, 80—81, 180). Впрочем, последнему удивительному обстоятельству находится объяснение в одном из протоколов — оказывается, это он «по апостольскому правилу руками ел» (цит. по: Радзинский, с. 264).
Опять-таки — перед нами как будто два совсем разных человека.
В чем все наши авторы до какой-то степени сходятся, так это по поводу пресловутых «сверхъестественных способностей» Распутина. А. Амальрик признает за ним не только талант гипнотизера, но и «пророческий дар», причем любопытно, что в обоих случаях ссылается на собственный опыт: «…я сам делал предсказания — и некоторые из них сбылись», — сообщает автор. При этом он видит в самом феномене предсказания проявление интуиции, но не берется давать пророчествам Распутина «ни мистического, ни рационального объяснения» (с. 44—47).
А. Боханов наличие таковых способностей также признает, причем в весьма витиеватой форме, говоря о «чудодейственных способностях» явно божественного происхождения, и очень резко отзывается об Э. Радзинском, который-де считает таковые мифом (с. 117—118). И возводит на Э. Радзинского напраслину: «…видения и пророчества — были! — восклицает популярный писатель в своей обычной эмоциональной манере. — Были проявления таинственной темной силы, которой обладал этот человек» (Радзинский, с. 555).
А Коцюбинские считают исключительные способности Распутина скорее «суггестивными», «гипнотическими» и сводят их к умению «позитивно воздействовать на людей, находящихся в состоянии стресса», но, касаясь его так называемых «пророчеств», не могут все же удержаться от замечания, что «зачастую эти откровения проявлялись в форме настоящего чуда» (с. 44—48), — как мы видели, лишь на основании чрезмерного доверия к сомнительного происхождения источникам. Самое же частое предсказание Распутина, неоднократно им действительно высказывавшееся, — о том, что сохранение династии гарантировано, пока он, Распутин, жив, — настолько походит на хитроумную «страховку», попахивающую шантажом, что в серьезных комментариях, кажется, и не нуждается…
Для почти всех наших авторов Распутин или вершитель исторических судеб предреволюционной России (Радзинский так, по сути дела, и считает), или по меньшей мере активнейший, обладающий незаурядным мастерством интригана политический игрок, поднявшийся к самым вершинам власти, со своей политической программой, собственными весьма неординарными взглядами — приблизительно такова точка зрения А. Амальрика и А. и Д. Коцюбинских. А. Эткинд также близок к ней, констатируя, что «профессией» Распутина «стала большая политика» (с. 605). Разве что А. Боханов пытается свести роль своего героя к влиянию на верховную власть почти исключительно духовного свойства.
Эта проблема настолько важна, что следует на ней остановиться подробнее. Для этого попробуем определить реальные политические функции Распутина в системе высшего управления империей.
Летом 1911 г. Распутин послан в Нижний Новгород, чтобы оценить перспективы тамошнего губернатора А.Н. Хвостова в качестве преемника оказавшегося в немилости премьер-министра П.А. Столыпина.
Затем, в 1912 г., — наносит визит новому премьеру В.Н. Коковцову, с тем чтобы доложить свои наблюдения от «знакомства», в качестве, как полагает А. Боханов (нам кажется, что в данном случае историк недалек от истины), «эксперта по душевным качествам» (с. 326).
В 1914 г. Распутин безуспешно пытается предотвратить начало войны с Германией и Австро-Венгрией.
В годы Первой мировой войны он, почти всегда при посредстве императрицы Александры Федоровны, дает советы императору по различным вопросам и оказывает влияние на назначение министров, причем в какой степени Николай II к этим рекомендациям прислушивался — до сих пор предмет спора историков 12. Вокруг Распутина разворачиваются бесчисленные интриги с участием высших должностных лиц империи, придворных и светских кругов, деятелей православной церкви, сотрудников полиции и контрразведки, финансистов, целью которых было использование этого канала воздействия на императора далеко не только «во благо империи», но — значительно чаще — в узковедомственных, клановых или личных целях.
При ближайшем же рассмотрении всей этой политической деятельности Распутина оказывается, что едва ли не единственный случай, когда его позиция резко разошлась с выбором власти, произошел в 1914 г. И дело тут было вовсе не в принципиальном «пацифизме» старца, который руководствовался своим безошибочным — до поры до времени — инстинктом самосохранения, понимая, что война ни к чему хорошему для него лично не приведет.
Наоборот, интригуя, например, летом 1915 г. против главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, «божий человек» использовал хорошо ему известные недоверие и даже ревность императора к тогдашнему хозяину Ставки, который в конце концов и был смещен — кстати, это решение Николая II обычно относят к числу «роковых», да, пожалуй, оно действительно было таковым.
Многие важные решения принимались вопреки мнению Распутина. Другие, принятые независимо от него, он пытался записать «на свой счет», повсеместно декларируя свою к ним причастность. Во многих же случаях действия власти, к которым Распутин в той или иной степени имел или мог иметь некоторое отношение, реализовывались таким сложным и извилистым путем, что приписывать их исключительно его влиянию никак не приходится.
Так, первое и единственное посещение императором Государственной думы, произошедшее в день открытия думской сессии 9 февраля 1916 г., состоялось, как полагают авторы распутинианы, якобы по инициативе их героя (Коцюбинский А., Коцюбинский Д., с. 199—200; Радзинский, с. 442). На самом же деле еще в ноябре 1915 г. Александра Федоровна в письме супругу напоминала об этой идее как ранее уже, по-видимому, обсуждавшейся императорской четой, причем высказала предположение, что неожиданное появление и выступление императора в Думе могло бы изменить общественные настроения в пользу власти. Вообще идея эта в конце 1915 — начале 1916 гг., можно сказать, «витала в воздухе». По-видимому, знаком с ней был и Распутин, который, по своему обыкновению, пытался приписать ее себе. В организации же собственно императорского визита 9 февраля в Таврический дворец Распутин никакого участия не принимал: посещению царя предшествовала сложная интрига, в которую были вовлечены негласный советник императора А.А. Клопов, председатель Думы М.В. Родзянко и, возможно, другие лица из императорского окружения и правительственных сфер 13.
Или возьмем историю с назначением А.Д. Протопопова, тогда товарища председателя Государственной думы, министром внутренних дел, которое обычно приписывают опять-таки исключительно влиянию Распутина. Протопопов действительно познакомился со старцем зимой 1915—1916 гг. и был рекомендован им на пост председателя Совета министров. Но царь отверг это предложение, заявив, что его не знает. Однако затем, побывав в апреле—июне 1916 г. в Англии с русской парламентской делегацией, Протопопов произвел на короля Великобритании Георга V впечатление «человека, обладающего большой государственной мудростью». Это мнение король сообщил Николаю II. Затем не кто-нибудь, а сам председатель Думы Родзянко, широко известный как ярый и непримиримый враг Распутина, предложил императору назначить Протопопова министром торговли и промышленности; к тому же министр иностранных дел С.Д. Сазонов порекомендовал его императору как «человека, весьма подходящего для занятия ответственной государственной должности», и устроил ему аудиенцию у императора. В итоге Протопопов был назначен главой МВД, причем император рассчитывал таким образом улучшить отношения власти с Думой. Так что говорить о Протопопове как исключительно креатуре Распутина не приходится 14.
На наш взгляд, особая роль Распутина в предреволюционной системе управления была предопределена спецификой сложившейся в 1905—1917 гг. системы высшего государственного управления. Император, сосредоточивший в своих руках всю полноту исполнительной власти, не имел, как это ни удивительно, даже подобия собственной администрации в том смысле, в каком, например, существуют ныне администрации президента в США или России. У скрытного по натуре Николая II к тому же не было и собственного секретаря 15.
Поэтому неудивительно, что Распутин, добившийся исключительного личного доверия императорской семьи и положения ее духовного наставника, постепенно начинает выполнять поручения политического свойства. Сначала он, как мы видели, становится «экспертом по душевным качествам» сановников или кандидатов на видные государственные должности, затем постепенно превращается в фактически политического советника. У него возникают свои собственные отношения с министрами, церковными иерархами, банкирами. Своего особого положения он не скрывал, постоянно напоминал о себе, появляясь в светских и интеллигентских салонах и привлекая всеобщее внимание. Он давал и интервью прессе, значение которой, кстати говоря, отлично осознавал, даже собирался выпускать «настоящую, правдивую, народную газету» (Радзинский, с. 232). Будь в те времена телевидение, завел бы телеканал или по меньшей мере выступил бы в роли телеобозревателя, разъясняя российскому обывателю реальную политику государя императора.
И если отбросить привычные и не выдерживающие критики представления о некоей исключительной власти, которой Распутин якобы обладал, то легко можно назвать его настоящее амплуа в коридорах власти: этот «черный монах» был не кем иным, как родоначальником российской придворной политтехнологии.
И в самом деле, когда читаешь, что «ни одной фразы он никогда не произносил ясной и понятной. Всегда отсутствовали либо подлежащее, либо сказуемое, либо и то и другое. Поэтому точно передать его речь абсолютно невозможно, а записанная дословно она не может быть понята» (цит. по: Амальрик, с. 21), то перед тобой как будто чьи-то впечатления о вчерашней тусовке политтехнологов. А демонстративные хамство и матерная ругань «мужика» в аристократической среде и язык нынешних политиканов и их наемных перьев, когда они говорят о столь ненавистных им правозащитниках и либералах, похожи как две капли воды…
И, видно, уже будущим историкам Третьей Российской империи предстоит пройти «по направлению к Распутину» куда дальше, чем прошли мы, — теперь уже по направлению к Жириновскому… Суркову… Павловскому… Леонтьеву…
_____________________________________________________________________
1) См.: Раскин Д.И. Дневник «Святого Черта» // Родина. 1993. № 10.
2) Los Angeles Opera: Performances Magazine. 2003. P. 8.
3) Мы сознательно оставляем за рамками статьи литературную ветвь российской распутинианы. К сожалению, она еще не была предметом специального исследования, хотя, на наш взгляд, вполне этого заслуживает. В особенности это относится к попыткам художественного воплощения «распутинской темы» в первые послереволюционные годы. Именно тогда она привлекла внимание многих российских писателей «первого ряда», и, разумеется, не только потому, что само по себе обращение к ней предполагало гарантированный успех у публики. Достаточно напомнить, что в 1921—1922 гг. начинавший тогда свою литературную карьеру М.А. Булгаков увлеченно готовился к созданию «исторической драмы», главными действующими лицами которой должны были стать Николай II и Распутин, а сюжетной канвой — по-видимому, история заговора Феликса Юсупова и Пуришкевича против Распутина и его убийства (см.: Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 168). Булгаков, однако, вскоре, по неясным пока причинам, отказался от этого замысла. Затем, как известно, этот сюжет привлек внимание А.Н. Толстого, который, используя архивные материалы, предоставленные ему П.Е. Щеголевым, написал, формально в соавторстве с ним (см.: Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. М., 1960. Т. 9. С. 763), знаменитую пьесу «Заговор императрицы» (1925). В художественном смысле созданный тут образ старца, несмотря на откровенную конъюнктурность пьесы, и по сей день, кажется, остается наиболее впечатляющим во всей литературной распутиниане.
4) Амальрик А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? // Погружение в трясину: (Анатомия застоя). М., 1991. С. 648, 658.
5) Амальрик А. Записки диссидента. М., 1991. С. 38.
6) Боханов А.Н. Николай II // Российские самодержцы (1801—1917). М., 1994. С. 355.
7) См.: Митрохин Н. Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы. М., 2004. С. 229—231.
8) Платонов О.А. Терновый венец России: Пролог цареубийства: Жизнь и смерть Григория Распутина. М., 2001. С. 318.
9) Шульгин В.В. Дни. 1920. М., 1989. С. 142—144.
10) См.: Палеолог М. Дневник посла. М., 2003. С. 496—497.
11) Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства / Под ред. П.Е. Щеголева. Т. 1—7. М.; Л., 1924—1927.
12) См., например, сводку этих рекомендаций и их последствий в кн.: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. СПб., 1991. С. 577—579.
13) См.: Витенберг Б.М. 9 февраля 1916 г.: Николай II в Государственной думе // На пути к революционным потрясениям: из истории России второй половины ХIХ — начала ХХ века. СПб.; Кишинев, 2001. С. 311—325.
14) См.: Куликов С.В. Бюрократическая элита Российской империи накануне падения старого порядка (1914 — 1917). Рязань, 2004. С. 277—279.
15) См.: Мосолов А.А. При дворе последнего императора. СПб., 1992. С. 76—77.