Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Из многих картин, всплывающих в памяти, когда я думаю о Елеазаре Моисеевиче, я все время мысленно возвращаюсь к одной — к самому началу нашего знакомства, когда мы еще не знали, что будем долго дружить и вместе удастся работать.
Как-то лет сорок пять назад Владимир Николаевич Топоров передал мне, что наш общий знакомый Георгий Александрович Лесскис и его друг Елеазар Моисеевич хотели бы встретиться с нами двумя, чтобы обсудить возможности строгого — структурного и математического — подхода к литературе. В те годы это выглядело примерно как сейчас планы выгодной добычи полезных ископаемых на Луне. В литературоведении правили чиновники сталинского пошиба и бандиты — душители мысли, постепенно грань между этими двумя категориями злодеев стиралась. Но ненависть тех и других ко всему новому в науке была одинаково свирепой.
В языкознании уже удалось добиться изменения ситуации. Устраивались увлекательные обсуждения, где каждый из нас делился результатами интенсивно шедших тогда работ по машинному переводу, структурной и математической лингвистике. Мы условились с Топоровым, что после одного из таких заседаний пойдем вместе на встречу с ожидавшими нас друзьями-литературоведами.
Когда непоздним вечером мы пришли домой к Лесскису, где должна была состояться встреча, уже был накрыт стол. Все мы тогда жили не слишком роскошно, но ни одно домашнее научное собеседование не обходилось без застолья; к тому же Лесскис был мастер тостов, весьма эксцентричных. Мелетинский не пил, но весельем мог превзойти любого завзятого пропойцу. В нем с самого начала разговора чувствовался запас неисчерпаемой жизненной энергии, граничивший с раблезианством.
Его уверенность в возможностях реализации наших замыслов окрасила начавшуюся за столом беседу в жизнерадостные тона. Мелетинский был всем своим нелегким опытом подготовлен к выбору того пути, который мы обсуждали: после освобождения из первой тюрьмы он прошел школу Виктора Максимовича Жирмунского — интеллектуального наследника Веселовского и союзника формалистов двадцатых годов (позднее, в середине шестидесятых, Жирмунский рассказывал, что те, кого я назвал бандитами, его шантажировали: «Проголосуйте за нашего кандидата на выборах в Академию, иначе мы не дадим вашему Мелетинскому докторской степени»). В своих жестко написанных воспоминаниях Елеазар Моисеевич резюмировал: «…меня вечно прорабатывали за отрыв от коллектива, групповщину, космополитизм, структурализм — Боже, за что меня только не осуждали, травили, мешали защищать диссертацию. Обе — и кандидатскую, и докторскую — я фактически защищал дважды!»
При первых встречах с Елеазаром Моисеевичем я думал о том, как сложилась его судьба, подарившая ему ранние испытания на фронте, выход из окружения, заключение, инсценировку расстрела, тбилисскую тюрьму, второй арест, лагерь и все последующие невзгоды более изысканного академического свойства. А он вопреки всему был одержим жаждой внести ясность в перепутанность нашего мира. Еще раз процитирую его воспоминания: «С раннего детства мое сознание тянулось к представлениям об осмысленной связи целого, о необходимости гармонии как чего-то фундаментально-укорененного, а не как скользнувшего на мгновение луча солнца по цветку. Всякие конфликты, разлады, бессмыслица даже в частных случаях меня исключительно огорчали. Не зная еще этих слов, я всегда был за Космос против Хаоса, но не настолько был в себе уверен, чтобы не трепетать перед Хаосом. Все, что мне пришлось повидать во время войны, должно было убедить меня в слабости и иллюзорности Космоса и в силе Хаоса, легкости его возникновения, широкого масштаба его распространения, безудержности его проникновения в любую сферу. На более позднем этапе проблема Хаоса / Космоса и их соотношения в модели мира стала центральным пунктом моих философских размышлений и научных работ». Об этом и шла речь в первой же нашей беседе. Елеазар Моисеевич не только был уже в это время увлечен Леви-Строссом и его рациональным истолкованием мифологии. Он недаром еще в лагере штудировал квантовую механику. Как мы все тогда, открытия теории информации он понимал как способ понять ее соотношение с энтропией как мерой беспорядка. Лесскис, прошедший сходную тюремную школу, сходен был с Мелетинским и в том, что сохранил веру в силу разума и необходимость введения его в сферу науки о литературе. Мы говорили в тот день допоздна, за полночь стали вырисовываться контуры того, что придет потом — с появлением Лотмана и московско-тартуской школы, с расцветом нашей семиотики, а дальше и со всеми теми начинаниями, которые стали возможны в новое время и в которых Мелетинский деятельно участвовал. Но мне навсегда запомнилось его умение почувствовать и передать другим силу своего тяготения к Космосу (не меньше, чем отвращение к Хаосу, в котором он видел своего личного врага).