Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
* * *
Я не хочу, чтобы литература меняла сегодняшний мир.
Хочется думать, что господствующие ветры дуют всегда в одном и том же направлении, морские течения омывают одни и те же рифы, пути миграции птиц и рыб неизменны, глухари токуют из года в год на одних и тех же моховых болотах; если эти вековые процессы нарушаются, значит, что-то неблагополучно.
Голос автора должен вплетаться в общий хор в соответствии с законами мировой гармонии.
Может ли литература изменить реальность?
В жизни отдельного человека злую шутку сыграть может.
Представим себе такую ситуацию.
Некий школяр проваливается на экзамене из-за незнания какого-нибудь романа, ну, например, «Евгения Онегина» Пушкина, он не получает аттестат зрелости, не может поступить в институт, где он получил бы отсрочку от службы в армии, и попадает в «горячую точку».
Таким образом, Евгений Онегин, этот герой, уже убивший своего друга, поэта-романтика, может снова убить какого-нибудь вольнолюбивого юношу.
Это похоже на полевые испытания охотничьей собаки.
Умеешь не горячиться, прошел полный курс натаски, обладаешь верхним чутьем — получай диплом, и вообще бывалые эксперты подберут по старинным родословным книгам тебе пару; а погорячился, погнался за первой попавшейся птичкой или, что хуже, сорвался со стойки или замял не вовремя — снимут с поля да и ступай домой, превращайся в комнатную собачку, и жениха не получишь.
Впрочем, однажды я своими глазами видела, как людской поток был остановлен и повернут в другую сторону — и только силой литературного имени.
Произошло это в мае 1997 года в Петербурге, когда открывался памятник Достоевскому.
Здесь имя Достоевского повернуло вспять подземную людскую реку, когда устроители торжественной церемонии попросту закрыли выход из метро. И вот толпа, достигнув остановленного эскалатора, покорно и безропотно поворачивала обратно.
Когда пишешь, о читателе не думаешь. Но когда какой-нибудь абзац или страница особенно удались, думаешь о своих друзьях и о том времени, когда они смогут это прочитать.
Долгое время я была автором самиздата. Тогда мне казалось, что я знаю всех своих читателей, это почти как в гравюре — в авторских оттисках.
Однажды я получила письмо из Лапландии, писала мне незнакомая студентка. Она спрашивала о «Путешествии в Кашгар», и среди других был вопрос о том, как я представляю себе своего идеального читателя. Если бы мне была дана возможность выбрать читателя повести/книги, кого бы я выбрала?
Я ответила, что моего читателя я представляю себе так: он живет где-то на Севере, за окном воет метель; он сидит не то у печки, не то у камина и читает мою книжку. Потом он ее откладывает, берет стакан, наливает водки или самогона, отхлебывает и снова берется за книжку.
Как я теперь понимаю, это был не столько сам читатель, сколько какие-то вымышленные обстоятельства чтения. И пускай этот идиотский сибарит возвращается в город и читает в метро все, что попадется.
* * *
Потребность ежедневного осмысления происходящего возникает из уверенности в неслучайности самих событий, их последовательности и тайного смысла.
Потребность эта прежде всего лабораторная.
Глупость, пришедшая сейчас в голову, история в вечерней электричке. Непременно запомним, даем себе слово. До поры, до времени, когда все разом понадобится, не пропадет.
Так четырех лет от роду, в Ряйсели, засыпая, я давала себе слово начать считать дни. (Ни от чего, ни от какого-нибудь события или, что часто случается с детьми — до своего рождения, каникул, приезда матери или украшения елки.)
Здесь была чистая идея просто считать дни. Я говорила себе «один», потом говорила «первый день» и, радостная, засыпала, чтобы скорее начался следующий день и можно было продолжить свой счет. Но на следующий день все забывалось, и я вспоминала о начале своего счета где-нибудь через месяц, горько сожалея об упущенном времени, и снова с нетерпением ждала следующего дня. Это похоже на то, как школяр, каникулы которого кончаются, торопит последние августовские дни, чтобы приступить к осуществлению всех своих обещаний исправиться в новом учебном году.
Итак, начнем с сегодняшнего или со вчерашнего, а может, начать описание какой-нибудь старой истории.
Однако почему я тогда не догадывалась просто сосчитать дни — по отрывному календарю от Нового года или от любого дня, который мне заблагорассудится.
Хозяйка уехала к мужу в город Паневежис, и я теперь живу на этом хуторе одна.
Минувшая неделя была нехороша. Я это чувствовала и как будто не понимала — почему.
Но вот со вчерашнего дня наступило совсем другое и выявило неблагополучие прежнего и возможность другого.
А было все — чего еще надо: удивительный хутор — от дома — аллея к колодцу, новый добротный хлев с сеном, — спалось там в первые дни — ночные соловьи поют до утренних жаворонков, неогороженная усадьба переходит в поля, по холмам ковыляет заяц, если крикнуть — он остановится, поднимет уши и поплетется дальше; на озере тоже ни души, в камышах хозяйка прокосила дорожку, и выплываешь на середину — некому крикнуть «плыви обратно»; однажды был совершен подвиг — сплавала в Латвию — дальний конец озера, посидела у них на мостках и возвратилась пешком, земля была сыровата после дождя и ступалось не больно.
Когда распустились первые белые кувшинки — не оставляла жадность — еще с детства — выдрать стебель подлиннее; через день они закачались по всему озеру — если отплыть — видно каждую — по границе камыша и чистой воды.
В первый день пробовала уйти куда подальше — но не случилось прежнего, того, что бывало, например, во Всеволожском.
Дело не только в том, что все здесь непривычно — ближние холмы заслоняют горизонты, даже солнце заходит здесь много раньше положенного за рощей — старым кладбищем на горе.
Главное, по-видимому, в том, что ожидаемое состояние не снизойдет к тебе, как только ты останешься один и побредешь или остановишься, где придется; поля или холмы не кинутся зализывать твои раны, как только ты их увидишь (или они тебя увидят).
Сначала я недоумевала, сердилась на них (отчего-то залаяла собака, старая шавочка, с трудом волочащая огромную цепь, я вышла за порог, огляделась, как всегда никого, облака разошлись, солнце еще довольно высоко, девятый час вечера), но надо было сердиться только на себя. Зачем требовать от этих замкнутых пространств врачевательной участливости и женственной назойливой болтливости.
Они чужие, возможно даже туповаты, и пусть себе ими остаются.
Чтоб они стали твоими — много должно раствориться и остаться в них твоей души.
Недавно я приезжала во Всеволожское — нехороша, суетлива, и случайно, случайно! даже искоса, взгляд упал за окно (возможно, я говорила Л. об этом), и ах милые, они мне сразу ответили, а я сволочь о них забыла, была несчастна и потеряна, как будто их нет.
Однако вырвалось словцо: туповаты, для пантеиста такая оговорка знаменательна: признать, что эти места забыты Богом, или пенять на себя: что ни говори, а ты утратил живую с ними связь и не понял их языка, возможно, Бог оставил именно тебя.
Да и что за глупость — подкармливать кусками своей бессмертной души и незамедлительно ждать приветливого шершавого языка.
А ведь было же, было! Как я предчувствовала их и узнавала с первого взгляда, никогда их прежде не видав. (Я сижу у окна, в самой светлой комнате, солнце еще не зашло, однако по углам остальных комнат застревает темнота. В одиннадцать придется вносить и зажигать керосиновую лампу.)
Позавчера до ночи сидела с хозяйкой, глядя на необычный малиновый ветреный закат, она вдруг сказала:
— Такие закаты, как сегодня, бывают на Иордане?
— На Иордане?
— На реке Иордане, в Израиле.
— Откуда вы знаете?
— Мне рассказывали, после работы они все собираются и глядят.
— Кто, кто говорил, когда?
— Не помню, — уклонилась она.
Подготовка текстов и публикация Владимира Новоселова