Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Д.П. Как в вашей жизни появилась фотография?
Б.К. Лежу на диване. За окном 1956—57 год. На шкафу, на гвоздике висит запылившийся аппарат «Смена-1» (фотоаппарат брата, а брат в армии). Почему-то взял его в руки, затвором пощелкал, понравился звук пружинки (он был такой веселый). Потом мы с приятелем, сбросившись по два рубля (цены еще «хрущевские»), купили на двоих пленку, сначала поснимали друг друга, а потом пошли к Петропавловке подглядывать за загорающими девушками. Затем был фотокружок в ДПШ Московского района и фотоучилище на Тамбовской улице, после которого направили работать фотографом в Горный институт. Ездил в экспедицию на Кольский полуостров и снимал горные разработки. Зарплата небольшая, но с командировочными и северными выходило достаточно для того, чтобы параллельно заниматься творчеством. Принимал участие в выставках клуба «ВДК» и в другие места ходил. Но смущали идеологические запреты, прежде всего, запрет на съемки «городской наготы», не-парадных задворков, которые мне были более всего интересны. Пенсионеры-пионеры бдительно отслеживали «фотографа-очернителя». Несколько раз «фотоэтюды» заканчивались в милиции, где пленку засвечивали и делали «отеческое» наставление: «Для американской Би-би-си снимаешь?!»
Д.П. Насколько андеграунд был для вас осознанным выбором?
Б.К. В 1968 году я вернулся, отслужив в армии, и приятель потащил меня в кофейню на Малую Садовую. Там по вечерам собиралась «демократическая» шпана: художники, фарцовщики, «центровые», студенты, люди уличного романа. Как-то появился весьма колоритный персонаж в сатиновых штанах и прямо подошел к нашей компании. Это был Костя Кузьминский. Нас никто не знакомил, но по глазам он сразу опознал «своих». С помощью Кости круг знакомств расширился. Тогда мы уже понимали, что существует два мира: «советский придворный» и «неподвластный творческий». Этот круг не был большим, на весь город было около двадцати точек — частных квартир (слово «салон» никогда не нравилось, салон — это кокаин, курсистки, бледные лица, предчувствие переворота, обглод), где можно было встретить интересных, живых творческих людей. Например, у Кузьминского была удивительная библиотека, и он с легкостью давал читать книги, в том числе редкие издания Хлебникова, Крученых, обэриутов. В его квартире появлялись Горбовский, Эрль, Соснора, Довлатов, Веня Ерофеев, Шемякин, Овчинников, Лён. Там же мы сделали выставку «Под парашютом». Кстати, идею названия я предложил. Хотелось во время выставки превратить квартиру в необычный выставочный зал. Так и появился парашют, свисающий с потолка.
Д.П. Успех был?
Б.К. Еще какой! Вообще это был хеппенинг. Дверь открывала многострадальная мама Кузьминского, сам он лежал на диване в центре, в бордовом халате, приходили чекисты: чистое бритье, бриллиантиновый пробор, кримпленовые костюмы.
Д.П. Литература началась тогда?
Б.К. Нет, много раньше. Я начал писать чуть ли не с 14 лет. (Меня тогда раздражал Чехов. Талант, но как-то все время сдерживающий и обрезающий себя.) Много писал в армии. Посылал опусы в Москву, в литконсультацию. Видимо, из-за этого перевели из Минского гарнизона в буддийские пустыни Монголии. Спасибо большое!
Д.П. Когда появился Борис Смелов?
Б.К. С Борей я познакомился в 1968 году. Во время подготовки очередной выставки клуба «ВДК» там появился очень сердитый молодой человек и, не подходя к комиссии, стал в стороночке показывать свои снимки. То, что он показывал, сильно отличалось от того, что делали другие. Там был особый воздух романтизма 30-х и просто удивительная печать. Я потащил его на Малую Садовую, а потом к Кузьминскому на бульвар Профсоюзов. Именно тогда Кузьминский и придумал нам прозвища — Гран-Борис [для меня] и Пти-Борис [для Смелова]. Кстати, любимым писателем Смелова был Достоевский, и в нем самом было много «достоевщины»: обостренность восприятия, взрывной темперамент, гипертрофированная гордость, социальная пришибленность. Иногда он был просто непредсказуем.
Д.П. Осознавалась ли тогда фотография «высоким» искусством в среде художников?
Б.К. Мы об этом не задумывались. Нам нравилось снимать и наслаждаться прогулками по городу. Конечно, любая съемка требовала настроя — особого, «пьяноватого» состояния полусна, который позволял «выхватывать» кусочки бытия. Большое значение имели книги — философская, богословская литература, — которые ставили вопросы, вырывающие сознание из повседневной рутины. Именно тогда я осознал свою главную тему — успеть зафиксировать питерскую городскую жизнь в ее «непричесанности». Остро почувствовал, как меняется окружающий мир. Мгновения света, фактуры, персонажи, манера поведения людей даже из ближайшего прошлого уже неповторима. Это осознание создает у меня острое желание успеть поймать мгновения уходящего времени. И эта погоня безостановочна. Чудо фотографии не только в ее игре с Хроносом. Однажды мой собственный снимок сорокалетней давности свел меня с ума, или, как говорят в джакузи, «дал по шарам». На фото — тетка с девочкой, на заднем плане грядки. Лето 1961 года, я в белой рубашке, босиком, только что с купания. На кухне дымится картошка, под полотенцем ежевичный пирог. На второе — лещ, запеченный в тесте. Мирное небо. Хорошо. Сладко. И вот это фото забрало меня в себя, и я «улетел» на две-три минуты. Вернулся в кошмарном восхищении. Моя «комсомольская» юность не одобряет мистику и спиритизм, но подобные «улетания» со мной и моими коллегами случались не редко.
Д.П. Кроме «уличных» и «квартирных» съемок фактур жизни, застигнутой врасплох, вы делали и много постановочных натюрмортов?
Б.К. Я снимаю те вещи, которые меня окружают. Некоторые предметы переходят из натюрморта в натюрморт в течение 25 лет. Натюрморт — это изъятие части жизни из времени, это разговор с миром через предметы и в то же время разговор с самими предметами. Красота скрыта везде: в куске старой жести, в облупленной стене. К этому приходишь после эстетских игр с «павловскими» штофами и антиквариатом. Кстати, мы с Борей Смеловым сильно спорили по поводу его натюрмортов. Я ему говорил: «Ты все стараешься воссоздать серебро “малых голландцев” — ампирную эстетику для директора бани. А ты сумей сделать композицию из обыденности, например, из трех кирпичей».
Д.П. Ваши фотографии я впервые увидел в 1982 году в самиздатовском питерском журнале «Часы». Причем это были вклейки ручной печати. Как это получилось?
Б.К. Борис Останин предложил мне напечататься в журнале. Я сначала отказывался (не был уверен, что достоин), но он выдвинул веский аргумент: «При обыске пропадет все, а так что-то останется». Затем в Жур-нале была сделана фотопубликация. И это был действительно подвиг — авторские фото для всего тиража были напечатаны вручную. Ни ксероксов, ни компьютеров еще не было.
Д.П. Как появилось совмещение фото и текстов?
Б.К. Когда рассматриваешь напечатанные фото, то часто вспоминаешь обстоятельства и сопутствующие события. Подпись под фото влияет на контекст восприятия. Например: «Украли мочалку в бане», «Поругался с приятелем N», «Уехал на юг», «Дворник оказался сукой», «Долго били в ДНД за этот снимок». Такие подписи придают разную эмоциональную окраску одному и тому же фото.
Д.П.Откуда в ваших текстах такое количество разнообразных речевых фактур?
Б.К.Я много встречаю текстов в ежедневной жизни: слышу их от людей в трамвае, в офисах, в пивных, на улицах. Там много языка и темперамента. Запоминаю или записываю. Мне нравится и мелодика звучания иностранных слов, хотя иностранных языков я не знаю. Работа идет день и ночь, не отпускает. Семья, деньги — все в сторону, главное — ты и текст. Тема постоянно находится в голове, ты просыпаешься, думаешь о профессии, о литературе, и вокруг тебя вихрь, который надо уложить в текст. Помню, как Кузьминский, которому я показывал свои ранние тексты, определил главное направление технологии: «Если отнять сюжет, то слово все равно должно продолжать работать». В конечном счете, это выход к стихии языка, к «беспредметности», которой занимались и в 1920—30-е годы. Форма и сила короткого рассказа сравнима с поведением боксера на ринге. Первый же абзац должен бить наповал. Не уверен, что у меня получается, но двигаться надо в эту сторону. Пока напечатал только две книжки короткой прозы, пьесы и стихи, но в моем багаже есть и несколько романов. Не суечусь. Я кайфовщик. Для меня главное — процесс. В ноябре, когда все живое задремлет над засолами и бужениной в подвале и в сладком затишье будет предаваться изюмным мечтаниям, я в деревне выхожу в темный ночной лес. На поляну или опушку. С фонарем «Летучая мышь». С переносным столиком. Усаживаюсь за него. Слышно, как за спиной зевает кикимора, шуршит еж, падают шишки. После подготовки выхожу в одиннадцатое измерение и пишу или просто наслаждаюсь звуками. Под утро возвращаюсь, насыщенный токами ночи.
Записано 12.09.2003, в галерее «Борей» с 15.04 до17.05 по местному времени.