Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2005
ТОСТ ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ
Есть предметы, о которых, что ни скажи, все покажется верным или правдоподобным. Такова водка. Можно счесть ее предметом семантически бесконечно богатым и можно — семантически пустым… Ее можно назвать национальной гордостью — или национальной трагедией, воплощением лучшего — или, напротив, худшего, что есть в национальной душе… И, во вся-ком случае, будет принята фигура соотнесения водки, с одной стороны, и, ни много ни мало, национального целого — русской души, русского характера, русской истории, словом, России — с другой. Очередное «наше все». Такое соотнесение делается и извне («эти русские и их национальный напиток») и изнутри («мы и она, наша родимая»), и при помещении одной перспективы в другую: «русские говорят о себе, что водка для них…», либо «они считают нас и нашу водку…».
Долго ли говорящие и слушающие о России будут соглашаться на такое уравнение, вопрос, на который мы дадим ответ в конце наших рассуждений. А пока воспользуемся возникающим здесь правом на безответственно-широкие обобщения. О водке, стало быть, можно построить дискурсы культурологический и социологический, психологический и эстетический, исторический и философский, наконец, политический.
ТОСТ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ
Русские пьют водку потому, что приписывают ей те же качества, которые приписывают себе. Первое и главное в них — «открытость и простота». Открытость — это открытость души русского человека, ее прозрачность. Прозрачность видят и требуют в водке (в отличие от вина, коньяка и пр.). Простота напитка (спирт и вода, более ничего) отвечает простоте этой натуры.
Чистота и простота, о которых идет речь в этом мифе, природные. Русский человек потому прост, что близок к природе, к ее началам, а водка схожа с ним тем, что выделывается из простого природного, но в то же время священного продукта, хлебного зерна, и далее лишь очищается, то есть вящим образом концентрирует в себе эти натуральные и священные качества.
Простота и открытость могут быть силой. Крепость водки — это сила русского характера, а русский человек может противостоять любой силе. Возможности русской души в этом смысле безграничны. Русский человек, особенно если выпьет русской водки, может победить всех, одолеть неодолимое. Русские сильнее всех уже тем, что перепить их не может никто.
Водка — это Россия как мировая сила и как держава. Крепость и чистота напитка — это сила державы и ясность ее славы. Водка — государственный напиток. Абсолютность водки — это абсолютность власти. Водка, по сути дела, одна и едина, потому соотносится с высшей, самодержавной властью, которая есть единая власть над всей страной.
Водка не только напиток, но и стихия, мифологически созначная важному для русской идентичности природному началу — русскому морозу. Мороз, как и водка, как и русский характер, прост, чист, силен. Водка должна быть холодной, а придя с морозу, надо выпить. Водка холодная, но согревает. В ней, прозрачной, как лед, содержится пламень. Этот жар содержит и душа русского человека. Потому русский человек не боится мороза. Мороз страшен не русским, но их врагам.
Но сила русского человека оборачивается его беззащитностью. Простота и открытость человека делают его уязвимым для сил, наделенных противоположными качествами: скрытностью и хитростью. И водка, спутник его души, его не защищает — в пьяном виде человек примет их за своих друзей и, заснув спьяну, окажется беззащитен перед врагами, которые не преминут воспользоваться его временным бессилием.
И водка, сила русских, становится их же слабостью. Россия, конечно же, больше и сильнее всех на свете, но она не сильнее самой себя, совладать со своей же водкой она не может.
Здесь этиологический миф о водке и душе переходит в защитный миф о спаивании русского народа. Им мы займемся в своем месте.
ТОСТ ШТРАФНОЙ: СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ
Рассказанный миф нельзя проверять на соответствие социальной реальности. Нельзя выяснить, действительно ли русские таковы духом, как об этом говорится. Но фактом, неоднократно подтвержденным опросами, проводившимися нами с конца 1980-х и по начало 2000-х годов, является то, что из более чем двух десятков определений жители РФ, считающие себя русскими, устойчиво выбирают в первую очередь именно такое: «открытые и простые»1.
Невозможно верифицировать утверждения о подобии «национального характера» и «национального напитка». Более того, есть немало оснований поставить под сомнение оба сопоставляемых объекта 2. Претензии водки на статус «национального напитка» средствами социологии сложно обосновать. Однако можно утверждать, что водка не является напитком, потребляемым «квалифицированным» большинством россиян, или напитком, потребление которого по частоте находится на первом месте в России. В годы, когда слагался вышеприведенный миф, основная часть потребляемого в России (и во всем СССР) алкоголя приходилась на дешевые крепленые вина. По данным опросов 2004 и 2005 годов, россияне из потребляемых ими напитков чаще называли пиво, нежели водку 3.
И о чистоте души социологу нечего сказать. О чистоте водки, меж тем, можно высказаться. Известно, что основная часть используемого при производстве водки этилового спирта изготовлена из картофеля и свеклы и лишь небольшая — из зерна. Далее, известно, что из выпиваемых россиянами напитков, созданных на основе этилового спирта, основная часть — это лицензионные винно-водочные изделия самых низких сортов, а также контрафактные продукты («паленые» водки), спиртосодержащие растворы медицинского, бытового и технического назначения, наконец, самогон. Все они отличаются, прежде всего, наличием различных примесей, то есть отсутствием вышеназванной чистоты.
Миф невозможно проверять на соответствие реальности. Но можно измерять способность его воздействия на социальную реальность. Применительно к мифу о водке такого рода исследования проводились и проводятся достаточно широко. Их назначение, правда, не мифоведческое. Заказчиками таких исследований выступают обычно субъекты, у которых совсем иной интерес, иной подход к обсуждавшимся нами предметам. Для них изучаемой социальной реальностью является спрос той или иной категории потребителей на тот или иной продукт из сегмента «водочные изделия». Понятно, что это либо производители водки, либо компании, торгующие таким товаром, либо, и чаще всего, рекламные агентства.
Исследования, которые они заказывают маркетинговым и социологическим центрам, в основном сводятся к тому, чтобы выяснить, какой из элементов изложенного в предыдущем разделе мифа с наибольшей эффективностью будет работать в данной конкретной ситуации — в рекламе, на этикетке, в названии: отсылки к державной славе или к природной чистоте, к русскому характеру или к символам царской власти.
Еще больше экспериментов было поставлено вне всяких исследований, в рамках собственно коммерческой практики. В начале 1990-х на только что открывшийся российский водочный рынок рванулись и крупные и мелкие импортеры и зарубежные производители этого «национального русского напитка». Запестревшие в витринах этикетки отражали, прежде всего, изложенный выше миф, как правило, в его прочтении «извне», в вариантах по необходимости самых примитивных и грубых. Отечественные производители, «проспавшие» новую ситуацию отмены госмонополии и на производство водки, и на внешнеторговые операции, пристраивались в хвост иностранцам, и потому поначалу придумываемые ими названия и рекламные образы следовали той же сложной, но неточной концепции. А именно, это было представление иностранцев о том, как русские представляют себя себе — разумеется, на языке водки и связанных с нею реалий.
Многое было задано образом орленой бутылки «Смирнофф», где в надписях фигурировали обороты, вроде «поставщик Двора…». Орлы, короны, державы, гербы, имена государей, Кутузова и Суворова, Орлова и Потемкина и даже Распутина казались этим читателям «русского мифа» верным ключом к сердцам российских потребителей водки. Символика императорской России была растащена по перышку 4.
Отечественные производители постепенно старались взять реванш. Кажется, по их заказам был начат поиск в другом углу исторической памяти — в советике. События в мире водки (точнее, в мире эксплуатируемой ею образности) на этом этапе стали гораздо более тесно привязанными к происходящему в мире политики. «Советское» оказалось широко востребовано путинским официозом, который в это время как раз начал активно обирать компартию. Наработанный ею идеологический и символический ресурс, ее самые надежные орудия в борьбе против «антинародного режима» преемники этого режима без долгих разговоров реквизировали и пустили в дело. А орудиями служили в основном символы советского.
За годы перестройки-гласности, когда советское было предано поношению, потом забвению, оно приобрело для старших благородный оттенок несправедливо попранного, запретного, но праведного. Для младших эта семантика звучала глуше, но род вызова властям в том, чтобы публично выставить символы вроде букв «СССР» или серпа с молотом, назвать Питер Ленинградом, для них был. Послеельцинские политконструкторы все это с удовольствием взяли в употребление. То же и в водочной реальности. Из советского наследия рекламщики потянули те же символы державности, центральности. Были сделаны попытки восстановить на правах «главных» и «государственных» бренды «Московская» и «Столичная».
Отметим выпуск водки «Комбриг» с изображением Н. Михалкова в соответствующей роли. Готовность и желание того же деятеля явить в своем лице российскому и иному зрителю образ российского самодержца помогает понять, что семантика во всех случаях одна 5.
На этом месте мы завершим (не исчерпав) тему державности в мифологии водки и мифологии власти. Нас ждет разговор о душе. Душа — домен психологии.
ТОСТ ЗАДУШЕВНЫЙ, ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ
Насколько мы знаем, средствами экспериментальной психологии нельзя найти ответ на вопрос, в самом ли деле водка есть напиток, раскрывающий душу. Известно, что этиловый спирт, попадая в мозг, может ослабить функции самоконтроля. Но он же может затруднить функции мышления, речи и пр. В итоге считать, что водка сама как химический агент всегда «развязывает язык», «открывает душу», не приходится. И не в душе дело. Гораздо сильнее, признаются психологи, действует не собственно психо-физиологическая, а социокультурная составляющая. Пьющие люди в России самой традицией распитий научены тому, как на них должна действовать водка. Именно подчиняясь этим выученным представлениям, они, как известно, обязаны сперва рвать на себе рубаху и допытываться: «Ты меня уважаешь?» — и далее лезть в драку. Иначе говоря, программа того, как подействует водка на индивида, заложена в мозг индивида до того, как в него проникнет водка.
Но в части культурного программирования ситуация с россиянином ничем не отличается от ситуации с англичанином или итальянцем, а ситуация с водкой — от ситуации с любым иным наркотиком. Вопрос в том, почему здешней нормой реакции на алкоголь является именно «раскрытие души», а не, например, «уход в себя», как это полагается у англосаксонских аристократов, любителей виски.
На этот вопрос ответ дает социальная психология. Она же обращает наше внимание на то, что преобладающий тип общностей, в которых вырабатывалась наша культура питья, это малые тесные группы мужчин примерно одного возраста и статуса. В таких группах постоянно действуют две силы: идет непрерывная борьба каждого в отдельности против всех за лучшее место в иерархии, с одной стороны, и с другой, уравнивающее давление всех на каждого ради сохранения целостности группы. Норма «открывания души» всем или любому, то есть представителю тех же «всех», означает реализацию второй из этих функций: группа («все») должна знать о каждом все, что у него на уме и за душой. (Иначе говоря, пресловутая задушевность есть отражение ситуации тотального социального контроля.) А норма: требовать уважения, признания и далее меряться силами в драке «по пьяни» — отвечает функции установления иерархии статусов в мужской группе.
Опросы подтверждают, что водка в России до сих пор «мужской» напиток. Мужчины рапортуют о ее употреблении ровно в два раза чаще женщин (по вину женщины впереди).
И классический возраст для предпочтения водки всем иным видам алкоголя — 40—55 лет, возраст «мужчины средних лет». А классические условия для водочного разгула и теперь — мужские компании. Там все всех знают. И там парни и мужики, напиваясь, регулярно дерутся.
Но теперь большинство российских мужчин живут уже не в деревнях и даже не в поселках городского типа, где господствовали описанные формы социальности. В течение поколения-двух выпивка перенеслась в совсем другие микросоциальные условия и средовые ситуации. Но социальная семантика выпивки, отвечающие ей поведенческие ритуалы питья и нормы пьяного поведения меняются медленнее. Пьянка на работе оставляет человека в кругу знакомых, но ведет к резкому росту травматизма и смертей в опасной техносреде. Выход (в городских условиях) пьющего человека вовне компании «своих» чреват «раскрытием души» и кармана перед незнакомыми. И это, и драка с представителями «внешнего мира» обычно приносят последствия гораздо более тяжелые, нежели в «своей» среде. Наконец, перенос пьянки из мужской компании в дом, в семью (часто по инициативе жен) приводит к тому, что агрессивные притязания на статус адресуются не ровне, а «попавшим под руку» членам семьи. Отсюда немотивированные, как кажется всем, избиения слабейших: жены, детей, престарелых родителей. Тех, кстати, кто водку-то пьет гораздо меньше.
ТОСТ ЗА ВДОХНОВИТЕЛЯ ВСЕХ НАШИХ ПОБЕД
Индустриализация, за которую народы СССР заплатили неимоверно тяжелую цену, создала в этой стране особый строй жизни. В политическом отношении он был оформлен как «советский строй». Ему отвечала своя культура, культура быта, культура питья.
Роль алкоголя была велика при всех формах правления, начиная с самодержавия, заложенного Иваном Грозным. «Монополька» была одним из серьезных инструментов государственного управления.
Обычно при разговорах на эту тему на первый план выходят либо фискальные, либо моральные аспекты. Иногда они — одно и то же: аморально государство, которое наживается на том, что спаивает своих граждан. Мы не видим необходимости комментировать это соображение, потому поговорим о другом.
Действия власти могут быть просты. Например, ввести монополию на продажу алкоголя и продавать его, продавать… Или ввести сухой закон, то есть запретить продажу или потребление алкоголя и преследовать за это, преследовать… Наше государство, начиная именно с Ивана Грозного, в этой области демонстрировало поведение непростое. Государство одновременно и продавало, и ограничивало потребление. (Таким путем идут еще несколько стран.) Когда торговая сеть была полностью подконтрольна властям, она действовала как сосудистая система в теле общества. А власть, по некогда высказанному соображению Ю. Левады, осуществляла то, что в физиологии называется гуморальным влиянием, — воздействовала на общество, направляя по этой системе наркотик (алкоголь) в мозги населения тогда, когда считала нужным. А именно — регулярно и постоянно.
Можно, впрочем, увидеть в функционировании системы винно-водочной торговли модель власти как таковой. В самом деле, в обществе властью выработана (так говорил И. Прыжов про Ивана Грозного) или хотя бы поддерживается алкогольная зависимость, то есть хроническая потребность в алкоголе. Алкоголь же как ресурс монопольно присвоен властью. Далее, власть выдает его в количествах, всегда достаточных для сохранения потребности и всегда недостаточных для ее удовлетворения. В итоге биологическая зависимость от наркотика трансформируется в социальную зависимость от власти. Очень важно подчеркнуть, что власть в этом случае так же бессодержательна, как сам наркотик. Точнее, содержанием оказывается сама зависимость. Подобно тому, как мысли и разговоры пьющих в значительной мере вращаются вокруг самой выпивки, ее последствий и пр., так и отправление власти образовывает содержание для самого себя.
ТОСТ ЗА В. ЕРОФЕЕВА
В той мере, в какой поэму «Москва—Петушки» позволительно считать посвященной выпивке, в ней можно увидеть трактовку обсуждаемых двух зависимостей как, по сути дела, одной. Герой своими способами борется с ними. Его приемы: закупить столько выпивки, чтобы не зависеть от внешнего режима, предписанного закрытием-открытием магазина, и гасить потребность ее немедленным удовлетворением («И немедленно выпил»). И стать свободным человеком. Ведь поэма — про попытку освобождения, уж это точно. Там, по ту сторону этой бессмысленной потребности, начинается завораживающая читателя своим интеллектуальным и эстетическим богатством жизнь героя, героев, социальная утопия В. Ерофеева. Тем часом автор ведет героя от властного центра — Кремля, обещав нам убежище от власти (ту же утопию) не где-нибудь, а на пресловутом 101-м километре. Через то и другое движение автор трансцендирует героя вовне водки/власти на миг — и тут же его умерщвляет, чтобы мы сохраняли веру в возможность свободы, но чтобы не обольщались, что эти силы можно всякому обмануть.
Многое позволяет сказать: алкоголь опосредовал отношения российской власти и российского народа, по-другому — государства и общества в России. Тема эта обсуждалась не раз. Есть традиционное обвинение, которое бросали государству: спаивает народ. Поскольку государство часто торговало не только алкоголем, но и лицензиями на его производство и продажу, обвинение переходило на этих посредников. Спаивателями российского народа оказывались купцы, евреи.
Государство, как уже говорили, не только спаивало, но и вытрезвляло, потом наказывало за пьянку. Оно, можно сказать, вводило свою государственную культуру питья, иначе — насаждало государственный алкоголизм. Почти все правители этой страны приложили руку к его формированию, отметились. Кто цену поднимет, кто водку подешевле выпустит, кто «час волка» введет. Народ на это не безмолвствовал, отвечал фольклором, увековечивал имена властителей в народных названиях напитков, выдавал частушки, анекдоты и стихи. В ответ на государственную алкогольную культуру в советском обществе родилась советская народная алкогольная культура. Мало было областей жизни, в такой степени декорированных живыми обряда-ми, местными и всесоюзными ритуалами, а также, повторим, богатейшим фольклором. Собственно, уже упоминавшийся самозамкнутый дискурс — разговор выпивающих о выпивке — существовал не только как микрокультура мужских компаний, но как особая алкокультура общества в целом. И по праву можно сказать, это был изрядный пласт актуальной культуры.
Книга В. Ерофеева именно этот пласт сделала своим исходным материалом. Тему вина и опьянения эксплуатировали малые и большие художники этого времени многажды, но они смотрели на нее извне, откуда так легко над ней издеваться, как легко это трезвому в отношении пьяного. А точка зрения извне — это, в данной топографии, точка зрения распределителя хмеля, то есть власти. И только В. Ерофеев выстроил оптику изнутри этой культуры — потому и монолог героя звучит изнутри хмельного сознания. И тем он себя, повторим, противопоставил распределителю, по сути дела — один на один.
ТОСТ ЗА ГОРБАЧЕВА
Итак, водка — дело государственное, не менее того. И связана с судьбой государства. Накануне перемен и реформ, изменивших ход не только отечественной, но и мировой истории, человек, который, как считается в России, развалил государство (а в мире считают — развалил и поболее того, коммунистическую систему), занимался, вспомним, именно госрегулированием отношений алкоголя и людей. Горбачевско-лигачевский порыв помнится россиянам и поныне. Но роль этого предприятия, думается, недооценена. Если бы Горбачев в нем преуспел, он остался бы очередным генсеком. Но получилось иначе. Не получив и от этой реформы того, что он хотел, дойдя до предела, до тупика в огосударствлении питья, Горбачев развернулся и пошел в противоположном направлении, к либерализму. И тут неожиданно преуспел. Не будем говорить об общеизвестных результатах, отметим только, что государство перестало «спаивать собственный народ», перестало быть собой. Да, ослабевшее государство новой свободной России отказалось от монополии на алкоголь. Теперь Россию некому спаивать (как и некому стало ее продавать). Россия пьет сама — столько, сколько хочет. У этого явления неожиданный культурологический результат. Исчезла культура водкопития. То есть исчезла культура, насаждаемая государством, и в обстановке этой свободы мгновенно исчезла вышепоминавшаяся фольклорная культура водки.
Это видно на каждом шагу. Купить водки — это просто купить водки, это не событие и не обряд. Выпить — это просто выпить. Навыки знатоков, определявших качество водки по «змее» или по оттиску резины на донышке, по номеру на наклейке или по струе, не нужны в застолье, шуточки-прибауточки, сопровождавшие открывание бутылки, звучат теперь нелепее, чем насмешки над маразмом Брежнева. «Москву— Петушки» теперь не стал бы писать и ее автор. Эха, всероссийского вздоха не будет. То, что осталось от великой культуры, доживает в бормотании алкашей.
Культура питья водки стала меняться в авангардных, а потом и средних, а потом и массовых слоях. Российская молодежь, может, родине не изменяет, но вот родному напитку — в массовом масштабе, прилюдно, солидарно и с удовольствием 6. Попытки ограничить распитие пива молодыми людьми в «общественных местах», которым со страстью предается наш парламент, — это ретроградные бои носителей той государственно-водочной культуры, которая ушла.
ТОСТ ЗА НОВЫХ, ЗА РУССКИХ
Когда развалился Союз и Россия стала самостоятельным брендом, бутылка «Smirnoff» помогла реконструировать ее идентичность как ее преемственность по отношению к исторической, то есть царской, России. Эта бутылка сохранила, пусть в эмиграции, двуглавого орла. Орел с бутылки казался нам само собой разумеющимся символом России. Настолько само собой разумеющимся, что в новой, демократической России прошло незамеченным восстановление герба именно российской монархии, то есть орла, увенчанного коронами. А не…? А не орла без корон — герба демократической республики, существовавшей с февраля по октябрь 1917 года.
«Смирновку» ввозили и пили в изрядных количествах. Пили, как показывали тогда исследования, те, кого назвали «новыми русскими». Она, как дорогой импортный, но истинно русский напиток, участвовала в их утверждении себя «новыми русскими». Пили и думали, что пьют русскую, традиционную, наивысшего качества. Еще они пили «Абсолют». Думали и про него, что пьют традиционную, но только шведскую. Третьим новорусским брендом была «Финляндия». Финны и шведы — пьющие нации, ну, как мы. Но у них там с этим строго, и они к нам в Питер надираться приезжают. Распитие их водок мыслилось как некоторая часть или продолжение этого процесса. Вроде как они к нам в гости со своей — по-людски. Пия их водку, мы мысленно пьем с ними.
Пить с такими соседями «новым русским» было не стыдно. Они воплощали наш, именно наш социальный идеал тех коротких лет. Финны, такие же как мы, вообще бывшие наши, но нечто сделали с собой и живут богато и чисто. Так, как собираемся и мы, русские. Новые русские. Ведь скоро заработают рынок, демократия и прочее, и все русские станут новыми, будут в чистоте и богатстве.
А шведы — ведь и они свои. У них есть именно то, чего мы больше всего хотели еще при Горбачеве: мы хотели построить капитализм при социализме. А они построили (говорят) социализм при капитализме. И как живут! И еще с водочкой.
Тогда — на короткий, как потом выяснилось, срок — новые русские были хозяевами жизни. Потом иным из них вышел срок длинный, они были вытеснены со сцены более новыми и более русскими хозяевами. Стала видна наивность этих первых. Стало, в частности, известно, что любимый ими «Smirnoff» как марка давно ушел из собственности Смирновых, вообще русских. Что готовится эта водка уже по другим рецептам и технологиям. Что и при царе не принадлежала к наивысшей категории. И своего отечественного «Смирнова» не дали завести. Такой же облом с «Абсолютом». Этот напиток и его позиционирование как традиционного разработали для шведов американцы, и очень недавно. И социализм шведам не удался. Так и живут при капитализме. Финляндия тоже обернулась не очень-то своей, заговорила о возвращении Карелии…7 И где он теперь, этот идеал богатой и свободной, чистой и демократической страны, построенной нами здесь, у нас дома?
Мир «новых русских» был утопией, утопией национальной. Национальной — в смысле этнической отнесенности и национальной — в смысле масштаба. Утопией социальной. Водке в их быте и в этой утопии отводилась важнейшая роль. Распитие дорогой и «своей» в вышеозначенном смысле водки скрепляло их микроколлективы, скрепляло их как класс, как новую и временную элиту, еще не проросшую иными связями. Опьянение, в котором находился этот класс и его пьющий президент, само было тем пузырем временной иллюзии и утопии, внутри которого надо было переждать эти несколько переходных лет до вожделенного Миллениума, до построения действительно Новой России — свободной, богатой и демократической. Они приближали это время, как могли: чем больше заработаешь денег, чем больше выпьешь, тем скорее оно настанет.
ТОСТ ЗА НАДЕЖДУ
Крах их надежд прошел беззвучно. Они сошли со сцены, уехали из России, переродились. От них теперь не осталось даже анекдотов про то, какими они были тупыми.
Богатства их отошли тем, чей президент водки не пьет. Их социальный капитал в виде повадок и навыков много работать и богато жить они отдали наследовавшему им новому среднему классу, который тоже водку не уважает. Нынешняя элита и нынешний средний класс не взяли у них и их надежд на свободу и демократию в России.
Тогда водка и растворенный в ней этот социально-национальный идеал просочились ниже. По данным статистики и по мнению россиян, пить в стране стали больше, в том числе — водки. Выражая озабоченность этим, непьющие россияне связывают водку со свободой, демократией и рынком. Водку продают везде, и в любое время, и любому. При советской власти, когда был порядок (коему рынок, свобода и демократия — антонимы), так не было и так не пили.
А что говорят пьющие? Основной потребитель водки сейчас — это мужчины в среднем и старшем трудоспособном возрасте со средним образованием и ниже и средним доходом и ниже. Им, что знают работавшие с ними социологи, не свойственно говорить. Разве что матом. Это они, тогда еще молодые, поверили Ельцину, что будет новая Россия. В эту массу затем и ушла утопия ее ожидания — с водкой. Водка же теперь средство что-то сделать с этими не оправдывающимися надеждами: отделаться от них или продлить их, оптикой опьянения пытаясь сократить все разрастающийся разрыв между ними и тем, что видят глаза. И понятно, что водки на это уходит все больше.
ТОСТ ЗА ТЕОРИЮ
Предыдущий тост закончился объяснением, почему или зачем люди пьют. В пьющей цивилизации вопрос этот для многих странен. Если задавать его «простым людям», что приходилось по роду работы делать многократно, получается совершенный в своей самозамкнутости ответ: «Все пьют потому, что пьют все». Примечательно, что такое же воистину социологическое объяснение дается насчет курения: курю потому, что все курят.
Совпадают и существующие народные психологические истолкования этих двух практик: люди пьют/курят, «чтобы расслабиться». В последнем объяснении присутствует мысль о труднопереносимом напряжении современной жизни и наркотике как средстве с ним справиться.
Это близко ряду теорий, объясняющих обращение к наркотикам. Если взять общее этих теорий, то оно сводится к следующей картине. Между человеком и миром всегда есть несоответствие 8. Оно нетерпимо. Правильное поведение, поведение сильного состоит в том, что человек меняет себя и меняет мир в той степени, что несоответствие исчезает или сокращается до размеров терпимого. Но есть реакция слабого: человек принимает наркотик, позволяющий ему воображать себя и мир такими, что несоответствие становится невидимым или несущественным.
Теория взаимной неадекватности мира и человека предполагает как минимум две ситуации: «Я слишком плох для этого мира» и «Я слишком хорош для этого мира». Коль скоро речь идет не о действенном («правильном»), а о наркотическом приспособлении, в первом случае требуется повысить самооценку и снизить оценку мира. Во втором — снизить свои запросы и приукрасить неудачный мир.
Случай первый, случай «маленького человека», из чьей шинели и т.д., кажется достаточно изученным. Рассмотрим второй случай, он поинтереснее. Здесь сходятся догадки разных людей, размышлявших о пьянстве на Руси. Когда-то пришлось слышать соображения А. Шохина о том, что система массового среднего образования в СССР выпускала рабочую силу, предъявлявшую спрос на такие рабочие места, которые существовавшее народное хозяйство могло предложить только их небольшой части. Остальным доставались условия и тип труда, к которым требовалось снижающее приспособление. Средством искусственного уничтожения этой дистанции, полагал А. Шохин, оказывалась алкоголизация этого контингента. Алкоголь, водка, подытожим мы теперь, оказывались инструментом социальной коррекции — в форме искусственной деградации. Позже эту мысль пришлось услышать из уст М. Жванецкого: чем территорию благоустраивать, дать выпить — и все.
ТОСТ ЗА ПРИСУТСТВУЮЩИХ ЗДЕСЬ ДАМ
Теория очень скупо определяет, в чем состоит эффект приема наркотических средств, в частности — водки. Измененное сознание, говорит она. Для ученого сообщества, где разрабатываются теории, является само собой разумеющимся, что исходным, нормальным состоянием, по отношению к которому некоторое иное является «измененным», будет состояние трезвого человека, состояние до приема наркотика. Ну а если взять статистику потребления алкоголя в России и посчитать его совокупное физиологическое воздействие на мозги населения, то получим, что большинство пьющего контингента в каждый данный момент находится в состоянии после приема алкоголя 9. Или, по-ученому, в состоянии измененного сознания. Но, помилуйте, для этого если не статистического, то социального ядра нынешнего мужского населения страны «измененным» и заодно болезненным, нежелательным будет состояние протрезвления, ибо это будет не только статус абстиненции, но и положение, как говорится, vis-à-vis миру, который они не сумели изменить и приспособить себя к которому также не сумели или не захотели.
Для описываемых мужиков выпить — это нормально, это закон жизни. Но все же и они признают, что быть пьяным — значит быть в некотором смысле нормальным, но в некотором — виноватым. Иначе говоря, признают, что это «измененное» состояние сознания.
Чтобы не считать в духе этнометодологов, что понятие «трезвости как нормы жизни» навязано трудящемуся классу его эксплуататорами, поищем носителей этой нормы среди самих трудящихся. Поищем женщину и найдем в ее лице не только «бóльшую половину» наших трудящихся, но и носителя, держателя и интродуктора некоторых важнейших для нашей культуры социальных норм.
Реконструкция праславянской архаики показывает, что употребление эквивалентных нынешней водке веществ было сосредоточено вокруг специально отмеченных состояний и событий, значимых для большой семьи, рода, племени. Эти празднества контролировались мужской верхушкой соответствующих социальных единиц. Хмельная культура как праздничная была в этом смысле отмеченно-мужской, каковой она и остается по сей день. Повседневная же среда была сферой женского контроля. Эта среда внепраздничная, соответственно, и внеалкогольная.
Наше нынешнее общество еще во многом сохраняет наследие того архаического строя. Прежде всего это касается такого резкого разделения на мужские и женские роли и всеобщего представления, что оно задано «самой природой». Благодаря тому, что это разделение продолжает сохраняться, у нас «в народе» продолжает сохраняться как само собой разумеющийся дуализм норм, определяющих «женское» и «мужское» поведение. Разница велика и касается не только поведенческого, но и мировоззренческого плана жизни, не только эстетики, но и этики, в том числе высшей. Для краткости можно воспользоваться известной формулой и сказать, что мужской дискурс опирается на право силы так же, как женский — на силу права. Соответственно, первый предполагает непрерывное соизмерение сил, уже упоминавшуюся борьбу за статусы в мужской группе, верховенство сильного и его воли. А второй предполагает устойчивость конвенций, подчинение всех внеличному закону, правилам, приличиям и пр. Им, заметим, нужны совершенно разные языки как семиотические средства: первому — язык воли, экспрессии, второму — язык фиксации, описания, нарратива. Первый предполагает приоритет родового, группового над индивидуальным, второй наоборот.
Но с тех архаических времен состоялись и структурные изменения. Строгая концентрация выпивки вокруг празднества заменилась разлитием ее (для мужчин) по всему социальному времени. Вообще, многие черты мужской субкультуры превратились во всеобщие, «общечеловеческие». То же можно сказать и о женской роли и соответствующем корпусе норм. «Женское» представление о жизни — без вина — приобрело статус всеобщей нормы. То, какие нормы закреплены в качестве всеобщих и какими санкциями поддерживается их исполнение, решает теперь третий агент, посильнее первых двух. Его гендер определить затруднительно, это, скорее всего, гигантский андрогин. Его именуют государство, например советское.
Оно строит «женскую» систему внесемейной социализации. Женское, оно же книжное, основанное на общечеловеческих ценностях и на индивидуализирующей ценности каждой личности воспитание, распространено на все подрастающие поколения. Оно институциализировано в форме школы и обязательного среднего образования. Далее ему сопутствуют и его поддерживают разнообразные институты типа искусства, литературы, науки. А также — высшая школа. На их базе в России складывается так называемая интеллигентская культура, имеющая существенные черты «женской», но претендующая на универсализм, на общезначимость своих норм.
ТОСТ ЗА НАС, МУЖИКИ!
Но то же государство воспроизводит «мужскую» социальную организацию в виде армии и далее милитаризует все общество, то есть подчиняет и не-мужские институты «мужскому» началу, сообразующемуся не с правом, а с силой и авторитарной — личной или безличной — волей.
Однако «женский мир», «интеллигентный мир» — очередные утопии. Как утопиями (если угодно, антиутопиями) являются «мужской мир», «армия».
Хорошо, когда индивиду удается прожить в «своем» институте, не попадая в зону действия иных. Но современная жизнь не такова. И утопии не сохраняются в своем положении идеалов. Их лишает утопического состояния и превращает в реальную жизнь не что иное, как встреча друг с другом, необходимость для индивидов переходить из одного мира в другой, пребывать в двух, трех и более то разом, то вперемежку.
И здесь не избежать конфликта ролей с его обязательным переходом в напряжения, драмы. И здесь естественно сложиться каким-то средствам разрешения этих конфликтов между ролевыми ожиданиями, предъявляемыми одному человеку, оказавшемуся в зоне действия нескольких институтов. Еще раз: хорошо, когда жизненная траектория человека по той или иной причине пролегает только по одну сторону этой псевдогендерной границы. Но что делать человеку (мужского пола), воспитанному другими людьми (женского пола), когда он встречается с практиками совсем иной, брутальной и авторитарной, не словесной, а силовой культуры? Внедренным в него «женским» представлениям об общечеловеческом противопоставлены «мужские» понятия. Понятия об отношениях людей, о нем самом, о жизни и ее ценности. По представлениям книжно-женско-материнским, она есть самое дорогое у него и у другого. По понятиям народно-мужским, беречь свою — значит проявлять трусость, беречь чужую — слабость.
Женская и интеллигентская субкультура знает свои средства избегания этого конфликта. Одни из них мелки, как взятка врачам за справку — отвод от армии, другие достойнее, например получение высшего образования, третьи благородны, как борьба за мир без войн, за разоружение и демилитаризацию.
Мужская знает свои средства. Один из мощно действующих институтов ресоциализации — армия с ее неуставными отношениями 10. Другой, как читатель уже догадался, водка. Это не просто «мужской напиток». Он превращает человека в мужчину, точнее, в человека в мужском понимании этого слова. Он приспосабливает человека к иному существованию, как и в прочих случаях, сокращая зазор между тем, как должно быть, и тем, что видится на самом деле.
Теперь мы можем сказать, относительно какого эталона опьяненное сознание является измененным. Относительно «женского». И в «общечеловеческой» перспективе, принимаемой «мужским» как внешняя и чужая.
Женская социализация утверждает ценность отдельной личности и отдельной жизни, мужская ее отрицает и уничтожает опьянением. Водка — деперсонализатор-социализатор, она делает из человека «социальное», то есть зависимое от окружения, существо. Это окружение — мужское военное братство, и все, что его заменяет, вплоть до случайной компании алкашей, и есть «род» в сегодняшнем смысле. Мужчина гибнет за них и из-за них. (В так называемое мирное время. В то, которое обозначается как военное, — за «всех».)
Большинство гибелей российских мужчин, как известно, происходит в пьяном виде, когда не ценна личность, жизнь — своя и чужая. Потому мужчины и живут на десять лет меньше.
ТОСТ ПОСЛЕДНИЙ. РЕКВИЕМ
Можно понять центральную власть, когда она пытается давать укорот губернаторам. А то ведь повадились в каждой губернии гнать свою собственную водку. И местные водки, как правило, лучше московской «кристалловской». Не это ли признак и призрак развала страны? Или, по крайней мере, подрыва тоталитарной власти?
Во всяком случае, нынешний день водки в России — это ее закат как «национального мифа». Сам миф меняет морфологию. Напиток этот, как мы видели, был разом и национальным, и государственным, и имперским, и русским, и советским, и мужским. Если посмотреть на весь этот букет значений, можно понять, что водка в нашей культуре, быть может, незаметно для нас играла роль символического хранителя фундаменталистских начал. Теперь у этих начал появляются иные хранители, им не до водки.
Водка теряет позиции внутри страны. Во внешнем мире Россия мечется между желанием вести себя как прежде, в наших понятиях — по-мужски, дышать на мир перегаром, заставляя себя бояться, — и желанием совпасть с тем, что считается общечеловеческим. Чем больше делается рывков в первом направлении, тем на самом деле слабее и маргинальнее оказывается ее позиция. Мода на «русскую водку» и сопряженный с нею страх русских прошли и за рубежом.
Куда свернет Россия, посмотрим. Но это будет путь без водки 11.
___________________________________________________________________________
1) Вот, например, данные Левада-центра за 2003 г. Вопрос: «Какие из… качеств чаще всего можно встретить у русских?» Ответ «открытые, простые» на первом месте, 75% опрошенных. Опрошено 2000 чел. 15 лет и старше по всероссийской репрезентативной выборке. Встающий здесь вопрос о национальной самоидентификации подробно изучался Л.Д. Гудковым. См., например, его статью «Массовая идентичность и институциональное насилие» (Вестник общественного мнения. 2003. № 1 (67), сентябрь-октябрь. С. 39 и сл.).
2) Мировая социология, насколько известно, так и не сумела найти эмпирические референты тому, что зовут «национальным характером», и потому не смогла ни проверить факт его наличия/распространения в том или ином сообществе, ни сравнить один характер с другим. Возможны лишь сравнения этнических стереотипов, а это совсем другое.
3) Так, по данным опроса Левада-центра (2004 г., 1594 опрошенных по всероссийской репрезентативной выборке), только в поколении 55-летних и старше потребление водки (по частоте ответов о том, что они пили за последний месяц) превышает потребление пива. В более молодых группах ответы о потреблении пива даются чаще, чем о водке.
4) Стоит отметить на этом архаизаторском фоне точечные попытки соотнести водочный мир с новой — демократической — страной. К нам стали поставлять сперва водку «Горбачев». Пусть она была создана, как говорят, не в связи с генсеком — первым президентом и не в связи с запросами нашего рынка, для нас дело в том, в какую нишу ее направили. Потом появился напиток «Ельцин». Нынешние попытки обыгрывать фамилию президента в связи с питием водки — из того же недлинного ряда. Но они показывают, что с самого начала в этой линии присутствовала не имевшая отношения к демократии идея: отыскать очередной центральный символ власти и связать с этой ценностью продаваемый бренд. Это понял В. Жириновский, заявивший свои амбиции на место № 1 в стране не только участием в президентских выборах, но и выпуском водки со своим именем.
5) Конечно, ориентация на то, какими представляют нас иностранцы, в водочной иконографии этого поколения также присутствует. Но она уже не главное. Ее здесь не больше, чем, скажем, в представлениях о России того же Н. Михалкова, которые он имеющимися у него средствами делает публичными.
6) По данным уже упоминавшегося исследования 2004 г., среди лиц 18—24 лет в два с лишним раза чаще отмечают употребление пива по сравнению с употреблением водки.
7) Знатоки вспомнят, как еще до перестройки пили «Выборову», считая поляков за своих, раз пьющие. А они вон как повели себя: посягнули на самое слово, священное для нас, стали утверждать, что слово «водка», как и напиток, польского происхождения. На опровержение были брошены лучшие силы…
8) Точнее, так: наука нужна там и тогда, где и когда есть это несоответствие. При наличии гармонии человека и мира наука не требуется, соответственно, она эти случаи не рассматривает, а значит, не видит.
9) Так, по данным 2005 г., среди рабочих лица, которые за последний месяц ничего не пили из 12 предложенных вариантов алкогольных напитков, составляли менее 8%, среди кадровых военнослужащих и силовиков — менее 5% (опрошено 1594 чел. 18 лет и старше по всероссийской репрезентативной выборке. Левада-центр).
10) См. об этом в нашей статье «Об эстетике насилия» в кн.: Левинсон А. Опыт социографии. М., 2004.
11) У читателя может возникнуть подозрение, что выводы автора как-то связаны с его личными пристрастиями или обстоятельствами. Например, что автор непьющий, или завязал, или не любит водку, или не любит Россию. Все эти предположения неверны.