(Рец. на кн.: Пильняк Б. Корни японского солнца. Савелли Д. Борис Пильняк в Японии: 1926. М., 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2005
РУССКИЕ
ВЕРШКИ
И ЯПОНСКИЕ КОРЕШКИ
Пильняк Б. КОРНИ ЯПОНСКОГО СОЛНЦА. — Савелли Д. БОРИС ПИЛЬНЯК В ЯПОНИИ: 1926. — М.: Три квадрата, 2004. — 336 с. — 2000 экз.
Как может показаться из заглавия, книга, представленная издательством «Три квадрата», — необычная, экспериментальная. Ведь в ней присутствуют как бы два автора, которые никогда не общались друг с другом: советский классик Борис Пильняк и современный французский славист Дани Савелли. Автор-писатель и автор-филолог заявлены в качестве равноправных, и это с формальной точки зрения вполне обосновано: Д. Савелли не просто комментировала произведение Пильняка, ее послесловие — своего рода монография, превосходящая по объему японские очерки писателя.
В то же время книга — классическая, напоминающая серию «Литературные памятники», где паратекст не только дополняет текст, но и функционирует практически самостоятельно. И произведение Пильняка достойно подобного усложненного подхода — при незамысловатом переиздании оно проиграло бы. Во-первых, «Корни японского солнца» — очередное сочинение «русского путешественника» и потому, бесспорно, требует специального «страноведческого» комментария. Во-вторых, Борис Пильняк — не журналист, а писатель, с особым художественным видением. В-третьих, он — писатель, творивший в условиях тоталитарного советского общества. А СССР хоть и существовал совсем недавно, должен — без всякого публицистического пафоса, строго в научном аспекте — рассматриваться как тип «чужой» культуры. И это в книге Пильняка—Савелли, пожалуй, самое интересное.
Борис Пильняк посетил Японию в марте — мае 1926 г. Его сопровождала актриса Ольга Щербиновская («незаконный» статус спутницы тревожил японские власти), писатель располагал значительными денежными средствами и не был стеснен ни надзирающими товарищами, ни утвержденным расписанием маршрута. Принимали его советские дипломаты, а также японские журналисты и литераторы. Казалось бы, исходя из соображений здравого смысла, ничего здесь удивительного нет: Пильняк признан в СССР и одновременно печатается за границей, получает высокие гонорары. Но Савелли подробно обсуждает вопрос: не был ли Пильняк шпионом. Ведь и японская полиция получала такие сведения: «Пильняк — крупный агент ГПУ» (с. 186). Савелли опровергает «шпионскую» гипотезу, однако показательно, что она — с учетом специфики советской культуры — ощущает необходимость подобного опровержения. Специалистам ясно, что любой советский писатель не столько независимый интеллектуал, сколько боец идеологического фронта, что его пребывание за пределами СССР не столько туризм, сколько исполнение каких-либо поручений. Потому французский славист, усомнившись в «шпионской» версии, предложил другую, также обусловленную социальным контекстом: на том этапе отношений с Японией советское руководство было заинтересовано в разыгрывании культурной карты, для чего и подходил Пильняк с его репутацией относительно не ангажированного (по крайней мере — непролетарского) художника.
Аналогичным образом, Савелли, исследуя причины неожиданного отъезда Пильняка из Японии, превращает факт биографии писателя в иллюстрацию отношений тоталитарного социума и деятелей искусства. По мнению слависта, писатель изменил первоначальные планы и спешно покинул Японию под давлением полиции, бесцеремонно выдавливавшей из страны представителя коммунистической литературы. Но Савелли, демонстрируя знание механизмов тоталитарного общества, справедливо считает нужным изучить «советский» след. Пока Пильняк осматривал Японию, журнал «Новый мир» (в мае 1926 г.) напечатал «Повесть непогашенной луны», где, как известно, Сталин весьма прозрачно обвинялся в недавней смерти Фрунзе. В советской прессе начался грандиозный скандал, однако Савелли сомневается, что последовал прямой «приказ о возвращении» (с. 220). Она заявляет, что «в различных документах и текстах на японском языке <…> ни словом не упоминается об этом деле» и что, насколько можно судить по письмам Пильняка, он «осознал, какого размаха достиг скандал, только после возвращения в Москву» (с. 220) в сентябре 1926 г. Как представляется, вопрос заслуживает дальнейшего анализа. «Повесть непогашенной луны» — далеко не наивный протест аполитичного писателя против сталинской диктатуры. Едва ли Пильняк не отдавал себе отчета, что вмешивается в жестокую номенклатурную борьбу, критикой Сталина автоматически поддерживая Троцкого. В частности, Савелли публикует перевод любопытнейшей статьи Пильняка из японской периодики, в которой тот декларировал свою принадлежность к «так называемой троцкистской группе “Писателей-попутчиков”» (с. 275). Если при переводе в текст не вкралась ошибка, это — сенсационное самоопределение «попутчика»: в 1926 г. солидаризироваться с Троцким — рискованное дело. Так что едва ли Пильняк не отслеживал историю с публикацией смертельно опасной повести. Впрочем, в данном случае важна даже не позиция Савелли, а постановка проблемы.
В СССР книга «Корни японского солнца» была напечатана в 1927 г., и французский славист представляет характерные нюансы рецепции текста советской периодикой. Книга — что закономерно на фоне истории с «Повестью непогашенной луны» — была встречена враждебно. Автора обвиняли в дилетантизме, культе японского феодализма, половой распущенности и т.п. Однако власть еще не определилась с «окончательным решением» судьбы Пильняка: как ука-зала Савелли, 3 июля 1927 г. «Правда» опубликовала две статьи — в одной очередной рецензент призывал товарищей к сдержанности, а в другой сам обвиняемый писатель «с готовностью приносил свои извинения» (с. 237). С тех же позиций ученый излагает историю переизданий «Корней японского солнца»: Пильняк вносил исправления, добавлял политически корректные пассажи и вообще посильно ухудшал собственное произведение.
В заключение необходимо повторить, что для Савелли внимательное толкование советского «письма» отнюдь не отменяет анализ «Корней японского солнца» как оригинального художественного произведения. Французский славист исследует поэтику, неожиданные «адские» ассоциации образа Японии, внимание автора к сексуальности как основе народной жизни и т.д. И перечитывая — после сочинения автора-филолога — очерки автора-писателя, действительно обнаруживаешь мастерство Пильняка в изображении «его» Японии, которая, несмотря на прошедшие десятилетия и новую информационную ситуацию, по-прежнему поражает.
М. Одесский
Казалось бы, вокруг книги Пильняка нет никаких тайн. Пильняк, падкий на все экзотическое, известный любитель путешествий, побывавший к 1930-м гг. в Америке и многих европейских странах, не мог обойти своим вниманием и Азию — Китай, Японию и Корею. Особенно Японию, ведь путь туда был давно известен: еще героя его романа «Голый год» (1920) учитель заставлял «путешествовать по карте: в Иерусалим, в Токио (морем и сушей), в Буэнос-Айрес, в Нью-Йорк…». Отправившись в Японию, он не мог не привлечь к себе внимание, будучи не только известным литератором загадочной страны Советов, но и первым крупным писателем, посетившим после Бальмонта (1916) Японию. Побывав там, он со своей известной приметливостью (вспомним «энегрично фукцировать» из того же «Голого года») не мог не описать в деталях увиденное. Описание же Японии, даже пройди оно незамеченным читателями и властями (и то, и другое одинаково сложно предположить), заведомо осталось бы в истории литературы как самое крупное после «Фрегата “Паллады”» И. Гончарова и аж до «Ветки сакуры»1 В. Овчинникова свидетельство о таинственном восточном соседе…
Однако «приключения» и всяческие неоднозначности начались еще на родине. Почему вместе с Пильняком, как предполагалось, не поехали Всеволод Иванов и крупнейший японист Николай Конрад? Удалось ли Пильняку отправиться в Японию без ведома властей или он был делегирован в качестве «представителя советской общественности», на чем сам настаивал? Если так, то чем объясняется такой странный выбор — писатель популярный, но с сомнительной репутацией «попутчика» (по возвращении Пильняка ждала травля за «Повесть непогашенной луны», вышедшую тем временем в «Новом мире»)? Была ли его миссия литературной или скорее агентурной?
Однозначные ответы на все эти вопросы бессильны дать даже архивы ФСБ, в которых работала исследовательница, поэтому можно высказывать лишь предположения. Предположениями дело ограничивается и в том, что касается реакции японской стороны на приезд Пильняка, так как в японских архивах при всей японской дотошности обнаружить удалось далеко не все: некоторые части архива японского МВД оказались закрыты, другие — утрачены (архив газеты «Асахи»), а изыскания в одной из токийских библиотек обернулись чуть ли не возбуждением уголовного дела против Савелли…
Между тем, в Японии дела с приездом Пильняка обстояли не менее запутанно, чем на родине. Так, только бюрократические проволочки не позволили японским властям отказать Пильняку в визе, а маленькая хитрость позволила избежать скандала, подобного разразившемуся в 1906 г. с Горьким в Америке, из-за того, что спутница Пильняка, Ольга Щербиновская, не была его официальной женой.
Сама же встреча Пильняка воистину заслуживает реконструкции. Пильняка на вокзале встречают вспышками камер десятки журналистов, как недавно посетившего Японию американского актера Гарольда Ллойда, но в абсолютном молчании (полиция запретила с ним общаться), его ждут торжественные приемы, но в компании десятков филеров, у него в Японии вышло всего несколько книг, но к нему относятся как к величайшему современному писателю…
Начать с того, что книга не понравилась никому. В Японии — из-за излишнего идеализма и уже знакомой по западным аналогам поверхностности. В Советском Союзе — пожалуй, из-за того же… Хотя иезуитская советская критика была утонченнее в своих упреках: Пильняк-де не только неправильно показал Японию, но и увидел ее не так, как положено советскому человеку. Взгляд Пильняка, если суммировать высказывания всегда не любившего Пильняка Горького, — это взгляд не советского человека, а постороннего. Живи Горький в наше время, не избежать Пильняку упреков в том, что его взгляд — это взгляд Другого…
Упоминаем Другого здесь не для красного словца, ибо, кроме архивных изысканий, Савелли предлагает если местами и спорную, то достаточно любопытную трактовку авторских интенций Пильняка. Так, в блоке «Генезис и поэтика “Корней японского солнца”» она доказывает, что текст Пильняка был отнюдь не так прост. В несколько лапидарном виде 2 исследовательница выдвигает тезис о том, что Пильняк вынужден был отдаляться, абстрагироваться сразу от нескольких вещей: как от сложившейся к тому времени западной традиции описания Японии как китчевого в своей экзотичности топоса («Кимоно» Дж. Пэриса, «Осенних японских миниатюр» П. Лоти и др.) и стандартного и сковывающего жанра путевых заметок 3 с обязательным описанием всего увиденного (Пильняк, например, ни слова не пишет о посещении древней столицы Японии Киото), так и, как ни парадоксально, от своей русскости и иностранности, то есть от своего «я».
Желая лучше понять Японию, Пильняк пытался (не зря он одевается в юката, расхаживает в гэта, ест самую экзотичную пищу и норовит пробраться в самые удаленные японские уголки) — стать японцем. Став им (или, во всяком случае, попытавшись), он стремился передать своим читателям самое главное, основное, «корневое», что он понял о Японии. Это же, собственно, и вызвало весь град упреков как от японской публики (Пильняк пишет о «банальном» — рикшах, гейшах и вулканах), так и от русской критики (простить чужой, «японский» взгляд на Японию она не могла).
Руководствуясь при написании «Корней» такими художественными принципами, Пильняк не мог и предполагать, как далеко ему придется зайти по пути абстрагирования от собственной писательской воли. Однако из-за критической травли ему пришлось действительно стать Другим по отношению к собственному тексту, позволить Другому переписывать этот текст.
Пильняк уже в первом варианте своих заметок был вынужден по идеологическим соображениям замалчивать свою популярность и всеобщий ажиотаж вокруг собственной фигуры в Японии. При последующем редактировании «Камней и корней», куда вошли «Корни японского солнца»», он последовательно вымарывает из текста наиболее яркие экзотизмы (за одну апологию японскому институту гейш, в котором Пильняку «посчастливилось» увидеть пример японского свободомыслия, писателю более чем «влетело» от критики).
Однако ситуация требовала более суровой внутренней цензуры — и Пильняк подвергает ревизии (создавая из своего текста то, что В. Шкловский назвал «антикорнями») даже собственный стиль. «Фразы дробились, тире — излюбленный знак авторской пунктуации — планомерно изгонялось, ритм фразы упрощался и утрачивал своеобразие» (с. 243), — пишет Савелли.
Кроме того, в тексте «Камней и корней» все выдержки из «Корней японского солнца» тщательно закавычены, что отнюдь не свойственно творческой манере Пильняка с его пристрастием к дискретному методу (без указания источников), предвосхитившему монтажный метод Дос Пассоса и метод «микширования» Берроуза… Но и этого с усилением политического давления (захват Японией Маньчжурии в 1931 г. привел к росту напряженности в советско-японских отношениях) оказывается недостаточно — Пильняк в своем тексте вынужден обвинять «Пильняка 26-го года». Текст за Пильняка уже писал Другой, самому Пильняку было позволено лишь оправдываться перед ним…
Все это, впрочем, нисколько не отменяет актуальности книги Бориса Пильняка о Японии в наши дни, тем более что в Японии с тех пор некоторые вещи совсем не изменились (это касается как соображений глобального свойства о «сделанности» японской ментальности, так и таких частных вещей, как высокие пошлины на импортируемые в Японию сигареты), какие-то соображения Пильняка о Японии в полной мере реализовались только сейчас (говоря о заимствованиях Мейерхольда из традиционного японского театра, он предсказывал усиление влияния японского искусства на европейское), а российские книги о Японии последних лет отличаются либо «попсовостью» (сочинения Н. Гладковой, В. Смоленского и Д. Коваленина), либо откровенной «трэшевостью» (И. Курая о похождениях в Японии В. Сорокина). Тем ценнее становится появление в целом вдумчивого, интеллигентного и безусловно интересного исследования Д. Савелли и тем страннее выглядит настоящий бойкот, объявленный ей отечественной критикой 4.
Александр Чанцев
____________________________________________________________________________
1) Любопытно, что «ботаническая» составляющая названия очерков Пильняка проецируется и на название книги Овчинникова («корни» — «ветка»), а «астрономическая» возникла в названии фильма Сокурова о Японии — «Солнце».
2) Кроме слишком схематичной проговоренности некоторых концептуальных моментов, к недостаткам книги можно отнести не всегда выверенную транскрипцию японских слов («сисосицу» вместо «си-сёсэцу» на с. 214, «цуни» вместо «цуми» на с. 237 и т.д.). Кроме того, аналитическая часть исследования слишком напоминает переделанную в книгу научную публикацию (подглавка «Выводы»), а система сносок на наш взгляд излишне усложнена для не специально научного издания.
3) Или травелога, как сейчас модно говорить.
4) Нам известны только две рецензии на эту книгу — в «Вопросах литературы» (2005. № 4) и в «Ex Libris — НГ» (2005. 3 марта).