(Рец. на кн.: Львовский С. Стихи о Родине. М., 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2005
Станислав Львовский — один из наиболее ярких поэтов поколения 1990-х, новатор, в творчестве которого эстетика эпохи нашла свое, неповторимое выражение. Новая его книга — избранное более чем за 10 лет работы. До этого «нормальная» книга стихов у него выходила всего один раз, в 1996 году — «Белый шум»1. В 2002 году вышла книга «Три месяца второго года», собранная на основе его интернет-дневников в «Живом журнале», — в нее на равных правах входили стихи, проза, эссеистические и дневниковые заметки (тем не менее за эту книгу Львовскому была присуждена поэтическая премия «Московский счет»). В 2003 году вышла книга прозы — «Слово о цветах и собаках».
Переосмысление положения человека, изменений, происходящих во внешнем и внутреннем мире, отражается в современной литературе, и особенно — в поэзии. В стихотворениях Львовского новизна мироощущения проявляется как в субъекте его творчества, так и в формальных характеристиках текста.
Пожалуй, одно из самых прямых и манифестарных признаний Львовский сделал в рецензии на книгу прозаика Павла Улитина «Разговор о рыбе»:
«Опыт Улитина очень важен для русской словесности. И опыт этот будет востребован в полном объеме. Потому что ничего нет важнее слепых отпечатков, личной истории, отдельных и частных жизней, случайных разговоров, цитат впроброс, одного-двух прикосновений и разорванного пластикового пакета, который то поднимается вверх, то опускается там, во дворе, где дует осенний ветер». Столь трепетное отношение Львовского к прозе Улитина кажется понятным из-за близости их эстетик. Отдельные фрагменты действительности — обрывки разговоров (таков стихотворно-прозаический цикл Львовского «Диалоги»), «стоп-кадры» из приватной жизни становятся теми средствами, с помощью которых познается современность. В этой эстетике прослеживается явное влияние американской objective school:
разговаривая недавно
с сашей эйдиновым
сказал ему:
— эмиграция
это уже не вопрос
уровня жизни социального строя
а только климата.
— климата
он кивнул
наши слова замёрзли
в воздухе
где-то неподалёку
У Львовского часто появляются словно бы ожившие фотографии того самого «пакета» из приведенной выше цитаты — тексты, в которых объективно отражается какой-то краткий миг, но именно подробная фиксация этого момента позволяет осознать непрерывную изменчивость современного мира.
А теперь вся война
upload и download
двойной щелчок
правой кнопкой затвора
host connected document done
Изменчивость, непостоянство, исчезновение следов — значимые свойства прозаической действительности Улитина — становятся также одними из важнейших характеристик поэтической действительности Львовского («изображение дрожит и двоится»). Впрочем, определение «поэтической» оказывается, по сути, двусмысленным: границы между миром приватным и текстовым стерты.
Внимание к деталям, особенностям жизни отдельно взятого человека, утверждение ее значимости, огромной важности, возведение частной жизни в ранг высшей неизменной ценности сближают Львовского с идеями Василия Розанова о том, что «частная жизнь выше всего»: «Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца. <…> Ей-ей: это — общее религии… Все религии пройдут, а это останется: просто — сидеть на стуле и смотреть вдаль (23 июля 1911)» («Уединенное»).
Ранние стихотворения, составляющие третью часть «Стихов о Родине», полны «детскими» словами с уменьшительными окончаниями: «лисички», «зайчики», «шоколадки». Уже в этих стихотворениях Львовский так или иначе вводит в стихи описания разнообразных фрейдистских комплексов, сформировавшихся в детстве. Важнейшая тема — «внутренний ребенок» — явно пришла из психоанализа (тема внутреннего ребенка особенно явственна в стихотворении «болею-заболеваю…»). Лирический герой, казалось бы, переживает кризис взросления: «прячется сердце от времени, / и оно ребенок…», однако в дальнейшем мы увидим, что этот кризис имеет более сложную природу. Психология ранних стихотворений Львовского — психология взрослого, в котором силен внутренний ребенок (и в более поздних текстах для обозначения «близкого и родного» Львовский часто использует «детские» образы — например, лисы и волка в цикле «Из кино»). Позиция этого лирического героя — позиция героической слабости. Он понимает, что события текут помимо нашей воли и происходящее вряд ли возможно изменить.
детская тонкая жилка
белое синее сгущённое молоко
ничего не может быть плохо
из того, что никогда не бывает…
…мы же как никак
взрослые люди
никого не любим
ничего почти не боимся…
только твоя вот знаешь тонкая жилка
белое синее не кровь сгущённое молоко
жалко обычно очень уж она далеко
не поцеловать губами не дотянуться
Характеристики индивидуального существования, психологические качества лирического субъекта Львовского меняются: в более поздних текстах обнаруживаются тоска по себе-прежнему, когда сердце боялось времени, разочарование, усталость, ощущение эмоционального опустошения. Это уже не кризис взросления, а состояние зрелости.
где-то тут оно было
я же помню
раньше прикладывал руку
а оно стучалось и говорило
тут я тут не волнуйся
ничего не бойся не денусь
Но и в ранних, и в новых стихотворениях Львовского всегда есть то, что дрожит и двоится внутри, — и это, кажется, душа:
трётся душа о косточки вылетает рывком.
и спешит туда где Отец греет ужин.
где дом.
Однако герой поэзии Львовского никогда не уверен в том, что там, дома, его примут, старается об этом не думать — и заменой дома становится речь — именно заменой, а не «домом бытия», как у Хайдеггера.
вот мы и собрались сердечко ёк-ёк
уплывает пол из-под ног
раскрывается потолок
и так смотрит Он что понятно: мы не Его
я хочу сказать тебе кроме нас у нас никого
кроме этих слов ничего
кроме этих слов ничего
кроме этих слов ничего
Язык во многих стихотворениях Львовского воспринимается как универсальная реальность, приравнивается к жизни как таковой (однако от религиозной интерпретации языка, свойственной Бродскому, Львовский достаточно далек). Это порождает особую метафорику: так, в одном из текстов для обозначения кошки используется метафора «домашняя запятая». Понятно, что постоянным адресатом, «собеседником» поэта является Людвиг Витгенштейн. Цитаты из этого философа в стихотворениях Львовского, особенно ранних, появляются довольно часто — и приобретают расширительное, метафорическое значение:
жизнь человека завзятого языка
двоеточием прикусывает язык
как Смирницкий Квятковскому
говорил, наблюдая
солнышко русской грамматики
кусающее себя за хвостик
В предисловии к «Логико-философскому трактату» Витгенштейн пишет: «Весь смысл книги можно выразить приблизительно в следующих словах: то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать. Следовательно, книга хочет поставить границу мышлению, или скорее не мышлению, а выражению мыслей, так как для того, чтобы поставить границу мышлению, мы должны были бы мыслить обе стороны этой границы (следовательно, мы должны были бы быть способными мыслить то, что не может быть мыслимо). Эту границу можно поэтому установить только в языке, и все, что лежит по ту сторону границы, будет просто бессмыслицей».
Львовский полемизирует с философом, утверждая существование непроизносимого — о нем возможно говорить только намеками, но в сказанном оно не сможет быть отражено точно и полностью, не сможет быть спроецировано в реальность языка. А реальность языка, как утверждает вслед за Витгенштейном Львовский, — это и есть весь наш человеческий мир.
всё, что не может быть сказано
не должно быть сказано ясно
Таким образом, непроизносимое — в том числе и надчеловеческое (божественное?) — тоже существует внутри человека, точнее, доступно ему только через внутреннюю работу. Нетрудно в этом видеть продолжение эстетики романтизма.
В начале своего трактата Витгенштейн пишет:
3.1. Мысль в предложении выражается чувственно воспринимаемо.
3.11. Мы употребляем чувственно воспринимаемые знаки (звуковые или письменные и т. д.) предложения как проекцию возможного положения вещей. Метод проекции есть мышление смысла предложения.
3.12. Знак, посредством которого мы выражаем мысль, я называю пропозициональным знаком (Satzzeichen). И предложение есть пропозициональный знак в своем проективном отношении к миру.
По Витгенштейну, языковая реальность является точным отражением, проекцией существующего мира. Развитие, эволюция языка отражает процесс эволюции мира. Но поэту легче заметить, чем философу, что язык может эволюционировать и сам по себе, порождая новые, независимые смыслы и тем самым выражая и порождая миры возможностей.
В стихотворении может быть запечатлено такое отношение вещей, которое существовало несколько секунд и может больше никогда не повториться и которое без языкового его выражения кануло бы в небытие. «Остановись, мгновенье! Ты не столь / прекрасно, сколько ты неповторимо» (И. Бродский).
Время в «языковой реальности» Львовского имеет свои особенности: из трех составляющих линейного времени единственной реальной и значимой категорией является настоящее. Ностальгия по прошлому — по эпохе, которой никогда не видел, оказывается ностальгией по личному мифу. А будущее —
— будущее
продолжала она
для нас ничего потому что
о нем нельзя написать
с достаточной степенью
достоверности
Илья Кукулин определяет реальность 1990-х как «мир мерцающих границ» — непостоянный, текучий, стремительно изменяющийся, разорванный. «Мерцает» и граница между автором и текстом: «Проблематичными оказываются границы между реальным неупорядоченным психическим миром пишущего и “авторским сознанием”, между авторским сознанием и любой “маской”. Эти границы все время появляются и исчезают. Происходит постоянное перетекание душевной жизни автора в жизнь текста, в жизнь играющих слов»2. С этой же новой ситуацией связано и своеобразное социальное самоопределение: литературная деятельность для Львовского, как и для значительного количества других авторов поколения 1990-х, является сугубо приватной практикой, близка по смыслу к сфере интимного (писание для зарабатывания денег предполагает в каких-то случаях следование иным требованиям при написании текста, помимо личных, внутренних). Лирический субъект Львовского стремится, почти не веря в успех своих попыток, воссоединить в своем восприятии — и в своих стихотворениях — разрозненные части окружающего мира. Ему предстают изменения столь стремительные, что он начинает сомневаться, видит он образы реального мира или виртуальные миражи. Видимо, еще и по этой причине «изображение дрожит и двоится». Субъект и сам изменяется столь быстро, что не успевает отвыкнуть от собственного детства. Вспоминаются слова поэта и прозаика того же поколения, что и Львовский — Линор Горалик: «Ужас вызывает не столько тот факт, что мы — взрослые, сколько тот факт, что взрослые — это, собственно, мы».
По той же причине, возможно, происходит и то, что персональный интерес к истории находит выход в характерных не только для Львовского «текстах ожидания краха», фиксирующих момент незадолго до резких перемен. В книге «Стихи о Родине» есть стихотворение об Олеге Пеньковском — сотруднике ГРУ, работавшем на американскую и британскую разведки. В его мусорном ведре уборщица нашла компрометирующие бумаги, после чего Пеньковского начали активно «разрабатывать» — вот и в стихотворении появляется «тетя Маша с метлой».
Что же, товарищ мой грустный пеньковский печальный,
октябрь настал найдется ли покупатель
на залежалые твои недомолвки? Наточила уже метлу
и толчется в ступе бдительная летучая тетя маша….
<…>
…что же пеньковский мой, незадачливый продавец,
гамлет задумчивый, подносящий к губам респиратор?
тетя маша летучая разлила уже иприт-люизит.
значит конец сезона но это только начало.
это
только начало большой охоты.
В дальнейшем у Львовского меняется восприятие времени: оно перестает быть линейным. События прошлого и настоящего обнаруживают необъяснимую схожесть, связанность, словно они происходят синхронно и отражаются одно в другом. Несколько длинных повествовательных верлибров (форма, которая часто используется в новых стихотворениях Львовского) отражают эту позицию — например, второй текст цикла «Утром в газете — вечером в куплете». Такое же «замыкание» времени изображается в первом тексте книги, когда события отражаются друг в друге.
в клубе «Дача»
на стенах старые
фотографии
женщина
в мехах
два красноармейца
в шинелях
головы наклонив
друг к другу
в зале мальчики
девочки вон те две
держатся за руки так
как будто навсегда расстаются
сейчас выйдут
возьмут тачку
за двести рублей поедут
в неуютное
ново-косино
почти сразу за МКАД
там любить друг друга
на продавленном
полутораспальном
два красноармейца
грустные большие глаза
(как всегда на старых
фотографиях)
одна другой
не уходи побудь
или вместе поедем
я сделаю рукой
вот так покажу смешного
зайца
или белку
в общем зверька
Изменение восприятия времени происходит еще в одном тексте — «вода говорит: выпей меня до дна…». Это — восприятие еще не произошедших, но реальных событий, миров возможностей.
темнота говорит: посмотри сюда
я тебе в себе припасла немоты
шум пустых частот рыбий крик
язык отрезанный перебитый кадык
родная сестра говорит: ну и что
что не родилась ну не повезло
если это препятствие для любви
я тебя тогда буду любить назло
В этом же стихотворении вновь видна аллюзия на Витгенштейна: «В логике нет ничего случайного: если предмет может входить в атомарный факт, то возможность этого атомарного факта должна предрешаться уже в предмете» («Логико-философский трактат»). Существование воды предполагает то, что она может быть выпита, нерождение сестры предполагает в себе возможность ее рождения. Возможности вторгаются в мир — назло: отрезанный язык или рыба кричат так, что не услышать их невозможно.
Время образует петли, отдельные события накладываются, сплетаются, словно куски ленты в сломанном кассетнике. Именно это и позволяет увидеть подлинное устройство реальности, независимое от одномерного течения времени.
никто ничего не вырезает и никаких
ответвлений нет просто некоторые фрагменты
настолько безвкусны построены на таких
невероятных натяжках что нам кажется мы
попали в кино или в сериал но на самом деле это моменты
полной темноты когда кто-то запускает по локоть
руку в грудную клетку и там
пытается нашарить вслепую или наоборот
это такие моменты (очень редкие) когда вдруг
зажигается свет и можно обернувшись увидеть
что в зале полно людей только никто
почему-то не разговаривает и не ест
попкорн и не пьёт газировку а все
напряжённо ждут чего-то взявшись за руки или
закрыв лица руками ждут чего-то что так и не
происходит
(«довольно быстро темнело…»)
Идеи о нелинейности времени, о синхронии событий прошлого-настоящего-будущего встречаются в широком спектре различной литературы — начиная с религиозной (даосизм) и заканчивая естественно-научной (квантовая физика). Аналогичные концепции появлялись у радикальных исследователей-психологов 1960-х годов, занимавшихся изучением применения ЛСД в практике психотерапии. Опыты «расширенного сознания» — переживаемые видения из прошлых веков — трактовались в этих экспериментах как реальное наблюдение синхронно происходящих событий «прошлого». Переживание такого «повторения» у Львовского — не знак конфессионального опыта или психоделических «путешествий»: это скорее фундаментальная метафора, основанная на личном переживании. Но этому личному переживанию придается религиозный смысл.
Во втором разделе книги появляются стихи, написанные на английском языке. Это кажется вполне логичным для поэта, которого интересуют западные поэтические практики; кроме того, английский язык органично вплетается в нашу действительность — англоязычная музыка, реклама, компьютерные программы, — то есть также является приметой «нового времени». «No pretence of writing, real poetry in English // just a kinda cure». Уход от языковой реальности русского языка, если вспомнить о значении в текстах Львовского языка как такового, может означать уход от реальности вообще, своеобразную «смену волны». «Даже от тела может быть польза, если закрыть глаза». Закрыть глаза на язык — это означает начать жить другой жизнью, проделать какое-то личное чудо, выйти из инерционного, привычного хода событий.
Мотив инерции жизни возникает в книге не всегда явно, но это — один из постоянных мотивов Львовского. Инерция временно преодолевается, когда происходит нечто, выпадающее из обычной жизненной картины, — будь то случайность или нехарактерный поступок, совершенный по собственной воле. В стихотворении «полина ивановна говорит марии…» инерция, однако, оказывается сугубо позитивным качеством: его героини, две старушки, не заметили собственной смерти и продолжают летать в магазин за покупками. Выпадение из инерционного существования — один из мотивов стихотворения о случайной встрече с бывшей одноклассницей: человек, которому завтра идти на службу, в три часа ночи размышляет о переменах, о времени, о частной и социальной жизни.
самолёты-разведчики неизвестных но наверное опасных держав
толкутся в тёмном небе прямо над нашими головами
Мировосприятие спутано, раздроблено, изменчиво. Реальность нереальна, но страшна.
а в сердечной горячей сумке где шила от серебряной мыши
не утаишь, как говорится вот где копится (там, у самого дна)
у самого донышка кровяного
металлический мусор половинки копеек
половинки никелей половинки латов половинки пятирублёвок,
звоном, звяканьем выдающие меня с головой, с потрохами
со слезами со спермой с холодным потом, обрекающие меня
нейзильберу аушвицу меди и джезказгану ах, вы смешные
глупые орлы решки без царя в голове.
Это — строфа из поэмы «стертый аверс тессеры…» с очевидными аллюзиями на стихотворение Мандельштама «Нашедший подкову»; но, если в стихотворении Мандельштама образ «Время срезает меня, как монету» остается нерасшифрованным, то у Львовского разломанная монета — образ центральный, варьируемый в многочисленных описаниях разрывов и невстреч. Все названные в стихотворении «половинки» соединиться не могут. Постоянно, неизменно, существующей признается только изменчивая реальность, в которой культурные, порождающие смысл знаки могут попасть в любой контекст.
вот ведь как всё перепуталось лорелея на водочной этикетке
лотерея с фантиком от конфетки собственные стишки твои и чужие детки
кто-то ухает страшным голосом из ракетной шахты распугивает зайчиков
и волков, тех и других отвлекая от естественного отбора и продолжения рода
если когда и увидимся то на мосту через рейн сену оку или одер или дунай
на крымском мосту через москва-реку потомак половинки решек орлов
превратятся в австрийские шиллинги в никели в довоенные латы
станут пятнашками двушками гривенниками пятачками но попомни мои слова:
ничего не изменится апокатастасис катарсису не товарищ сытый голодного не
разумеет и прочее в том же духе половинка тессеры другой половинке волк
<…> рвущая невидимыми зубами детское мясо крылатые восковые кости
ткани неверности мышцы незнания аорты лёгкости тело непостоянства.
Поэзия Львовского — путешествие, совершаемое на ощупь человеком, который хочет-жить-так-как-надо:
я пишу помногу но редко и до сих пор
не могу избавиться при этом от чувства вины
за то что трачу время впустую вместо того
чтобы заняться делом
Но живет так, как получается:
хотел купить ежедневник
только на дни не размеченный
а то писать неудобно
девушка в палатке разводит руками
нету таких говорит
Под прицелом темных самолетов в небе, в окружении информационных бликов и с половинками монеток в сердце он идет, смотрит вперед и видит, что изображение дрожит и двоится.
Изменчивым и наиболее важным остается язык — и Львовский продолжает говорить cтихами о родине, состоящей из случайных мелких штук и разных людей, запаха нищеты в метро, утренней темноты, выпусков новостей, в которых агентство Reuters не уточняет, отчего так болит сердце.
«Я имел в виду, вот зачем я болтаю, рассказываю про какие-то случайные мелкие штуки и про разных людей: это один из немногих видов любви, на который я способен пока. а еще — я знаю, что это хуйня, конечно, но мне кажется, у меня есть ощущение такое, что смерть, — когда и если смерть прочтет то, что я здесь написал, — она почему-то отступит, раздумает и пощадит нас» (из рассказа «Слово о цветах и собаках»)
«Стихи о Родине» — книга о частной жизни отдельно взятого человека, вызывающая чувство узнавания ровно в той мере, чтобы сказать, что книга эта и обо мне, и, видимо, о вас.
1) Львовский С. Белый шум. М.: АРГО-Риск, 1996.
2) Кукулин И. Прорыв к невозможной связи // НЛО. 2001. № 50.