(Рец. на кн.: Пленков О.Ю. Третий рейх: Социализм Гитлера. СПб., 2004; Он же. Третий рейх: Нацистское государство. СПб., 2004; Он же. Третий рейх: Арийская культура. СПб., 2005)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Пленков О.Ю. ТРЕТИЙ РЕЙХ: СОЦИАЛИЗМ ГИТ-ЛЕРА (Очерк истории и идеологии). — СПб.: Издательский дом «Нева», 2004. — 480 с. — 4000 экз. (I)
Пленков О.Ю. ТРЕТИЙ РЕЙХ: НАЦИСТСКОЕ ГОСУДАРСТВО. — СПб.: Издательский дом «Нева», 2004. — 480 с. — 3500 экз. (II)
Пленков О.Ю. ТРЕТИЙ РЕЙХ: АРИЙСКАЯ КУЛЬТУ-РА. — СПб.: Издательский дом «Нева», 2005. — 480 с. — 4000 экз. (III)
Когда-то кинематографисты и фотохудожники ожесточенно спорили: какое изображение выразительнее — черно-белое или цветное? Закончились эти дискуссии признанием очевидного — цветная картинка куда привлекательнее для зрителя, и потому с достаточно давних уже пор черно-белый фильм, например, вещь исключительная, претендующая на особую достоверность — или, наоборот, условность — своего художественного языка.
Вряд ли только привлекательность подобного рода имели в виду безвестные инициативные господа, недавно пополнившие стремительно расширяющийся рынок DVD еще одним. В его названии кто-то может усмотреть чуть ли не некое сочетание силы и красоты. «История Третьего рейха в цвете» — так называется этот диск, уютно расположившийся на полке рядом со своими не менее достойными собратьями — «Триумфом воли» и «Олимпией» Лени Рифеншталь, историями нацистского гестапо, родов войск вермахта времен Второй мировой и тому подобной продукцией.
Надо сказать, что сама по себе цветовая гамма канувшей в лету нацистской империи была не только эстетически выразительной, но и политически значимой. Ведь включала она в себя отнюдь не только коричневые и черные тона униформ штурмовиков, членов НСДАП, эсэсовцев. Немало усилий бдительной политической цензуры и изобретательности советских кинематографистов потребовалось, например, в свое время для того, чтобы держать нашего наблюдательного зрителя в неведении насчет того, какого цвета были на самом деле нацистские флаги. А это уже были (с 1920 г.) украшенные свастикой красные знамена (подробнее см.: I, с. 398—400). Вообще в обращении с атрибутами и даже лексикой нацизма, способными шокировать своим сходством с советской реальностью, советская идеологическая машина проявляла поразительную находчивость: так, дабы нацизму неповадно было бросать тень на светлый идеал социализма, было предписано именовать гитлеровскую нацистскую партию не «национал-социалистической», что точно соответствовало бы ее немецкому названию, а «национал-социалистской» 1.
Цвет, как известно, не только привлекает внимание. Он способен показать и подчеркнуть какие-то новые качества и свойства отображаемого, причем весьма неожиданно, а зачастую и существенно расширить, даже качественно изменить представления о нем.
Вот такую «цветную» картину, своего рода «Третий рейх в цвете», представляет читателю в своем обширном исследовании (пока трехтомном, насчитывающем уже более 1400 страниц, а анонсирован уже и четвертый том) петербургский историк О.Ю. Пленков. Это первая отечественная масштабная попытка подобного рода, сочетающая очерк структуры и механизмов функционирования гитлеровского государства, общую характеристику идеологии нацистского режима, его внутренней и внешней политики с пристальным вниманием к процессам и явлениям, происходившим в годы Третьего рейха на различных этажах германского общества, включая те из них, которым до сравнительно не-давних времен по тем или иным причинам, по крайней мере в отечественных исследованиях, уделялось крайне мало места. Речь идет об, условно говоря, «сильных сторонах» нацизма: его способности консолидировать общество, решать насущные экономические задачи, обеспечивать социальную стабильность, в том числе и созданием достаточно высокого уровня социального обеспечения, и т.п.
Заметим, что определенный общественный интерес к этой проблематике наметился именно сейчас, на рубеже веков, и фактически совпал с началом качественно нового этапа нашего государственного бытия — путинской стабилизации. Памятен, например, совсем недавний полемический задор видного фантаста Вячеслава Рыбакова, призывавшего в 2001 г. присмотреться к таковым «сильным сторонам» и сталинизма, и фашизма. А изречение писателя А.М. Мелихова «Самое страшное в фашизме не его ложь, а его правда» О.Ю. Пленков даже взял в качестве одного из эпиграфов к первому тому своего исследования. Что сия мысль Мелихова означает, установить затруднительно, ибо отсылка к источнику здесь отсутствует, но, возможно, автор имел в виду примерно то же, что и его не менее известный коллега по перу. Другое дело, что само направление поиска «сильных сторон» именно в историческом опыте тоталитарных режимов по меньшей мере настораживает. Но, следует признать, для переживаемых нами ныне времен оно, это направление, вовсе не кажется случайным. Во всяком случае, о реальных, мнимых или гипотетических достоинствах сталинизма пришлось недавно, особенно по ходу подготовки к 60-летию Победы, услышать более чем достаточно.
В последние годы иногда даже подвергается сомнению аттестация нацистского и сталинского режимов как тоталитарных. Но если таковая признается правомерной, то попутно зачастую ставится вопрос: не являлся ли тоталитаризм неизбежным на этом трагическом этапе истории? Споры по этому и прочим поводам в научных кругах не утихают по сей день, а иногда и вспыхивают с новой силой.
Так, О.Ю. Пленков приводит мнение выдающегося американского историка Т. фон Лауэ, который в своем исследовании «The World Revolution of Westernization. The Twentiеth Century in Global Perspective» (New York, 1987) рассматривает большевизм, маоизм, нацизм и фашизм как род протеста против вестернизации — «ненасильственного и надгосударственного проникновения западной культуры», то есть той самой «глобализации», рассуждения о пользе или зловредности коей не сходят ныне со страниц газет и экранов телевизоров (I, с. 407—408, 472). Таким образом, возникновение тоталитаризма любого рода получает статус явления закономерного, и более того, с точки зрения столь распространенного ныне антиглобализма, деятели нацизма либо сталинизма получают шанс при случае и подпасть под иронический универсальный критерий, когда-то блистательно сформулированный Наумом Коржавиным, — «исторически прогрессивен оказался твой жизненный путь»…
Сам О.Ю. Пленков мнения Т. фон Лауэ вроде бы не разделяет. Вообще надо сказать, что взгляды автора трех томов «Третьего рейха» на причины возникновения и сущность нацистского режима эволюционировали. При этом они не лишены внутренней противоречивости. Так, в своем более раннем исследовании — к слову сказать, весьма интересном и содержательном, которое можно рассматривать как своего рода пролог к нынешнему труду, — О.Ю. Пленков, с одной стороны, высказывал предположение, что возникновение авторитарных и тоталитарных режимов могло быть «общей закономерностью политического развития европейских стран в межвоенный период», с другой — постулировал в заключение, что «по большому счету вопрос о причинах национал-социализма остается открытым, так как можно в деталях описать национал-социализм, сталинизм, их истоки и основания, но понять их невозможно»2.
В трехтомнике же мы уже не находим этого безнадежного авторского «агностицизма». Зато в его концепции можно проследить отчетливые следы влияния дискуссий западной, преимущественно немецкой, историографии нацизма последних десятилетий. Прежде всего это знаменитый спор историков, открытый виднейшим исследователем истории рейха Э. Нольте в конце 1980-х гг. О.Ю. Пленков об этом споре упоминает, но излагает его суть в подчеркнуто академичном и бесстрастном духе: Нольте «видел наиболее существенное в нацистском прошлом не в антисемитизме и преступлениях, а в его отношении к коммунизму»; нацизм, с его точки зрения, представлял собой «более веский ответ на вызов большевизма, чем западные демократии» (I, с. 407).
Между тем такая «переоценка ценностей» имела более глубокие, чем чисто научные, корни и протекала в весьма драматической форме. Ее выражением стал скандал, вызванный в 1985 г. премьерой во Франкфурте пьесы Райнера Вернера Фассбиндера «Мусор, город и смерть»: пьеса была обвинена в антисемитизме, вызвала демонстрацию протеста еврейской общины. В итоге явочным порядком возникло, по словам немецкого литературного критика Марселя Райх-Раницкого, «понятие “конец времени запрета”. Оно должно было означать, что пришло время говорить о евреях и их роли в этой стране открыто и откровенно — не связывая себя запретами». На этом фоне и появился во «Франкфуртер альгемайне» доклад Э. Нольте «Прошлое, которое не хочет проходить», в котором, по мнению Райх-Раницкого (кстати говоря, чудом выжившего узника варшавского еврейского гетто, с 1973 г. возглавлявшего отдел литературы в редакции именно этой популярной франкфуртской газеты), просматривались «антисемитские акценты». В частности, Э. Нольте называл Холокост следствием большевистского террора. Затем, в ответ на многочисленные протесты, Э. Нольте перестал сдерживать себя в выражениях и прямо заявил, что «Гитлер имел право интернировать и депортировать всех немецких евреев» и что евреи «были убиты “без жестокого намерения” — “как убивают насекомых, чтобы отделаться от них, не причиняя им боли”». Более всего Райх-Раницкий был, как он пишет об этом в своих мемуарах, обескуражен позицией своего многолетнего коллеги по «Франкфуртер альгемайне», соиздателя этой газеты Иоахима Феста, автора знаменитой трехтомной биографии Гитлера, выступившего в поддержку Э. Нольте 3.
А между тем удивляться этому старейшему немецкому критику, на наш взгляд, вряд ли следовало. Ибо еще в своем жизнеописании фюрера, вызвавшем при первом издании в 1973 г. восторженную оценку, у И. Феста можно было прочитать, что Гитлер «с помощью радикального насилия втолкнул» Германию «в современность и раз и навсегда отрезал обратные пути в авторитарно-государственное прошлое, которые благодаря охранительному темпераменту немцев держались открытыми, несмотря на все социальные изменения»4. Нельзя не увидеть в этих словах взгляда, противоположного концепции Т. фон Лауэ: при всех издержках Гитлер здесь выступает в роли модернизирующей Германию, то есть в некотором смысле позитивной, силы.
По-видимому, близкой к И. Фесту точки зрения придерживается и О.Ю. Пленков, полагающий, что «национал-социализм для немецкого общества сыграл, бесспорно, модернизирующую роль, что сказалось на ФРГ, представляющей собой одну из самых <…> мобильных современных демократий <…>». Последнее утверждение автора не может не вызвать удивления: до сих пор казалось несомненным, что сила современной германской демократии как раз и является результатом преодоления нацистского прошлого. «Нацизм означал “посыл в современность” для немецкого общества, в определенной мере даже социальную революцию», — продолжает далее О.Ю. Пленков, ссылаясь на авторитет автора «теории модернизации» Ральфа Дарендорфа (полагавшего, что «Гитлеру нужна была модернизация, как бы мало он ее ни хотел»). Более того, О.Ю. Пленков утверждает, что «нам нужно научиться воспринимать национал-социализм (вместе с Пруссией и вильгельмовской Германией), тоже как часть современной немецкой политической традиции, ибо любая история непредставима без предыстории, иначе она и не нужна вовсе» (I, с. 412). Аргумент, на наш взгляд, удивительный, навевающий смутные воспоминания насчет того, что «все действительное разумно». Если принять этот подход всерьез и применить его к отечественной истории, то получится, что Сталин «с помощью радикального насилия» модернизировал Россию (и более того, выиграл войну, а не проиграл ее, как нацисты!), а сталинизм «нам нужно научиться воспринимать» как часть современной российской политической традиции. В нынешней России, как известно, очень много людей, которые так и считают. Но ничуть не меньше, разумеется, и тех, кто категорически с этим не согласен, никаких симпатий к «сталинской политической традиции» не испытывает и считать таковую частью российской традиции не собирается, тем более поступать в обучение на предмет воспитания толерантного к ней, сталинской традиции, отношения. Вряд ли и в Германии, прошедшей все-таки в свое время денацификацию, найдется много желающих последовать по крайней мере этой рекомендации О.Ю. Пленкова.
Тем более, что в целом его воззрения на нацистский режим не представляются достаточно ясными. Что такое, например, нацистская «социальная революция», по О.Ю. Пленкову? «Нацистское государство и его социальная политика на самом деле смогли осуществить своего рода “социальную революцию”, означавшую значительный разрыв с традицией (тут естественным образом снова возникает вопрос — так все-таки нацизм продолжал немецкую политическую традицию или прерывал ее? — Б.В.) и весьма существенный прорыв в современность», — повторяет Пленков свою излюбленную мысль в другом месте (I, с. 410—411). Отметим, что в обоих случаях определенности в терминологии у автора нет. Отсюда и эти оговорки, всякий раз сопровождающие его «социальную революцию», — «в определенной степени», «своего рода».
Это, заметим, касается не только исследования Пленкова, но и, в более широком смысле, проблемы применимости термина «революция» к нацизму и фашизму вообще. Так, например, Э. Фромм полагал, что «хотя Муссолини и Гитлер и были бунтарями (особенно Гитлер), но они отнюдь не были революционерами». Впрочем, это характеризует скорее вполне сочувственное собственное отношение Э. Фромма к революции как таковой и ее деятелям («фашистским лидерам, полагает он, не хватало «самого главного критерия революционного духа: любви к жизни») 5. С другой стороны, выдающийся немецкий историк Г.-А. Якобсен считал, что 1933 г. и «дальнейшее развитие до конца войны должно меньше рассматриваться в свете непрерывности в немецкой истории, а больше под углом революционного перелома»6.
К счастью, помимо не всегда убедительной терминологии, О.Ю. Пленков предоставляет в распоряжение читателя громадный конкретный материал, «информацию к размышлению», итоги которого могут, конечно, совпадать с выводами автора. Но могут и не совпадать. Особенно в отношении уже фактически затронутой нами темы, бесспорно важнейшей для автора и вынесенной им в заглавие первого тома. Тема эта — социальная политика нацизма, которую Пленков не без преувеличения — как представляется, весьма значительного — именует «социализмом Гитлера». Название, конечно, шокирующее — особенно для читателей старших поколений, привыкших воспринимать эти понятия как полярные и принципиально не сочетающиеся.
Конкретно же речь в этом томе идет в основном о социальной политике нацистского режима, бесспорно, той самой его «сильной стороне», которая действительно позволила рейху в крайне сжатые сроки решить наиболее болезненные общественные проблемы. Такие, как ликвидация безработицы, повышение уровня благосостояния «арийского» большинства населения, создание системы руководимых НСДАП «общественных» организаций, решавших насущные социальные задачи и параллельно осуществлявших разнообразные функции политического контроля. В итоге, полагает О.Ю. Пленков, «нацистская Германия была гораздо ближе к идеалу общества процветания, чем США, не говоря уже о других странах <…>». И далее перечисляются признаки это-го процветания: «строительство спортивных сооружений, детских садов и школ, дешевый заграничный туризм для простых людей (впервые в мире), лучшие в мире дороги, в которых учтена экология и ландшафтное планирование; массовое производство радиоприемников и фотоаппаратов, первые попытки распространения телевидения». Отмечает автор и значительное увеличение возможностей для «вертикальной социальной мобильности», в особенности же в подразделениях и структурах СС (I, с. 415).
Разумеется, очевидную неловкость простого перечисления помянутых достижений нацистской модернизации не мог не почувствовать и автор. Поэтому он тут же делает весьма существенную оговорку, указывая, что «средствами модернизации» «нацистский режим стремился к осуществлению антимодернистских целей», причем «нацистское восприятие модернизации принимало и ценило технический прогресс, но отвергало его политические, философские и социальные последствия и противостояло им» (I, с. 415—416). Последнее сказано несколько туманно, но в другом месте у О.Ю. Пленкова можно найти более точное определение сути нацистской «социальной революции»: «утрата свободы с лихвой компенсировалась в Третьем рейхе социальным равенством и благополучием (или перспективой таковых); к тому же для большинства немцев ликвидация социальной нужды значила несравненно больше, чем свобода» (I, с. 125).
Но эти самые «социальное равенство и благополучие» распространялись, как известно, отнюдь не на всех немцев, причем одной только «утратой свободы» в условиях нацистского режима дело не ограничивалось. По расово-политическим соображениям 1% немецкого населения (в возрасте от 16 до 50 лет) подвергся стерилизации. Жертвами эвтаназии стали, по одним подсчетам, 70 273, по другим — 93 521 человек (I, с. 279—288). С другой стороны, трудно найти более яркую иллюстрацию патологической бесчеловечности нацистской социальной политики, чем, скажем, ограничения бурно развивавшейся официальными властями программы благотворительности: ее были лишены не только «расово чуждые элементы», но и престарелые и беспомощные люди. Последним оставалось уповать лишь на поддержку религиозных организаций — подобным образом власти демонстративно подчеркивали принципиальное отличие начал своей благотворительной политики от христианских традиций милосердия к ближнему (I, с. 124).
Если и можно говорить о «социализме Гитлера», то это, конечно же, был именно «национал-социализм», и, на наш взгляд, разделить эти понятия в данном случае невозможно. Суть этого феномена очень точно, к примеру, определила деятельница женского движения рейха Ютта Рюдигер, констатировав, что «под впечатлением выступлений и высказываний Гитлера люди разных классов, которые прежде ожесточено противостояли друг другу, слились в единую и сплоченную нацию под влиянием одного простого человека, который заявил, что национализм и социализм взаимообусловлены, что это даже одно и то же и что людей нужно оценивать не по их финансовому состоянию, а по их способности к борьбе за национальную общность» (цит. по: II, с. 31). Разве что стоит уточнить, что «единство и сплоченность» германской нации, постулируемые в этой тираде, были лишь идеалом национал-социализма, не достигнутым на практике в желательном власти объеме, несмотря на всю мощь нацистской пропаганды, с одной стороны, и реальный рост социального благосостояния населения — с другой. Об этом свидетельствуют хотя бы масштабы репрессий, осуществлявшихся нацистским карательным аппаратом.
В этом смысле, как представляется, более логичным и правомерным было бы все же начать столь фундаментальное исследование нацизма, которое предпринял О.Ю. Пленков, с основополагающей национально-расовой доктрины нацистов, которая, собственно, и предопределяла специфику «социализма Гитлера», а не с его «позитивных реалий» — кстати, это определение принадлежит именно автору: первая часть первого тома его исследования названа «Идеология и позитивные реалии гитлеровского социализма», причем собственно нацистской идеологии уделено буквально несколько страниц (I, с. 18—26).
Доказательства этого во множестве присутствуют и в самом трехтомнике О.Ю. Пленкова. Например, еще в «Майн кампф» Гитлер провозгласил: «Государство является расовым организмом, а не экономической организацией» (цит. по: I, с. 33). В этой связи О.Ю. Пленков вполне справедливо констатирует: «Расизм был тем основанием, которое составляло гитлеровское видение мира» (I, с. 241).
В строгом соответствии с расовым подходом находилась и «мера социализма», которая доставалась подданным Гитлера после его прихода к власти. «В Германии, — пишет О.Ю. Пленков, — позитивная и негативная функции режима строго разделялись: позитивное — немцам, а негативное — не немцам и расово “неполноценным” немцам, а также политическим противникам, которых, впрочем, было удивительно мало»7 (I, с. 222).
Впрочем, это цитата уже из второй части «Социализма Гитлера», как будто призванной ответить на возможные упреки читателей. Озаглавлена эта часть весьма красноречиво: «Негативный аспект гитлеровского социализма: идеология и реалии расовой утопии в Третьем рейхе» (I, с. 222).
Итак, позитивный аспект нацизма — рост экономики и народного благосостояния, негативный — расизм, эвтаназия, «изоляция евреев в 1933—1939 гг.» (именно это определение, которое никак не представляется нам адекватным для осуществленной нацизмом в эти годы системы дискриминации, демонстративного унижения и угнетения евреев Германии, использовано автором — I, с. 316) и, наконец, Холокост.
Тон изложения «негативных» сюжетов в трехтомнике — подчеркнуто спокойный, объективный. Подавляющее большинство мыслей автора нельзя не разделять.
Но при этом иногда вдруг резким диссонансом обнаруживаются в труде О.Ю. Пленкова некоторые его фразы, отдельные выражения. Предоставим судить о них читателю.
Автор, например, сообщает, что «в Германии был целый ряд талантливых еврейских писателей», и далее следует целый перечень громких фамилий, включая Франца Верфеля (как известно, известнейшего австрийского писателя), Арнольда Цвейга, Лиона Фейхтвангера, Бруно Франка (III, с. 66). Опубликовать подобную фразу в 2005 г. — на наш взгляд, примерно то же самое, что печатно называть сегодня Бориса Пастернака или Иосифа Бродского «еврейскими поэтами».
Другой пример: констатируя ошибочность британской политики, приведшей к «мюнхенскому сговору», О.Ю. Пленков отмечает, что итогом осознания дипломатического провала стала «безрассудная и иррациональная решимость англичан в следующий раз дать отпор Гитлеру, чего бы это ни стоило»: «это, — полагает автор, — была истерическая реакция, но гитлеровское ускорение истории рано или поздно должно было такую реакцию вызвать» (I, с. 155). Однако очевидно, что ничего «безрассудного и иррационального» в готовности Британии вступить в войну не было, поскольку ее лидеры вполне имели все основания рассчитывать на помощь союзной Франции, а в перспективе и Соединенных Штатов. Выражение же «истерическая реакция» скорее подошло бы для характеристики политических решений диктаторских режимов нацистской Германии и сталинского СССР, чем Великобритании, где подобные решения даже в экстраординарных условиях мировой войны не принимались без политического и общественного консенсуса и, в частности, требовали одобрения парламента.
Говоря о жертвах Освенцима, автор, приводя оценки их масштабов в рамках от 0,5 млн. до 2,5 млн. и «даже до 4 млн.», почему-то отмечает далее, что «списки погибших в Освенциме насчитывали 86 тыс. человек» (а ведь, как говаривал незабвенный Штирлиц, запоминается «последняя фраза», в данном же случае — последняя цифра), после чего в крайне категорическом тоне заключает: «…со статистическим жонглированием миллионами жертв и всевозможными спекуляциями на этом давно пора покончить, ибо это нисколько не увеличивает масштабы трагедии, но побуждает к сомнениям и неуместным спорам о предмете, совершенно для того не подходящем» (II, с. 137). Согласитесь, разница между 4 миллионами гипотетических жертв и 86 тысячами «списочных» слишком разительна, чтобы не возбуждать новых недоуменных вопросов. К тому же остается неясным, кого именно автор полагает «спекулянтами»: историков Холокоста или адвокатов убийц, договорившихся, как известно, и до того, что газовых камер не существовало?
В этом случае как и во многих других, О.Ю. Пленкову не помешало бы высказываться более точно, избегая возможных кривотолков по подобным, не теряющим по сей день политической остроты и даже актуальности поводам 8.
Существенной особенностью нацистского режима, которая позволяла современникам, а затем и исследователям уподоблять его социализму советского образца, была, как подчеркивает О.Ю. Пленков, и его четко выраженная антикапиталистическая направленность, хотя, как справедливо отмечает автор, «если смысловым центром идеологии большевизма был антикапитализм, то в национал-социализме — антисемитизм <…>» (II, с. 40).
Но между двумя режимами в этом смысле имелись, как известно, существенные различия. После прихода нацистов к власти «основы частной собственности и ее правового регулирования почти вовсе не были затронуты» (II, с. 190). Дело ограничилось конфискацией «еврейского капитала» и жестким подчинением немецкого бизнеса политическому контролю.
В гораздо большей степени антикапиталистическая направленность нацизма нашла выражение в его непримиримой борьбе с парламентаризмом, доведенной до полного уничтожения последнего. В этом гитлеровский режим преуспел ничуть не менее советского.
По мнению такого компетентного знатока (и активного участника) постверсальской истории Европы, как Курцио Малапарте, вообще содержание политической истории с 1920-х гг. определялось вовсе не проблемами дипломатии или экономики, а «борьбой тех, кто защищает принципы свобод и демократии, то есть защитников парламентского государства, с его противниками»9. С тех пор и до наших дней посягательства на парламентаризм остаются непременным признаком того, по словам Умберто Эко, «что начинала конденсироваться фашистская туманность»10.
По иронии истории, ведущие немецкие интеллектуалы веймарской эпохи, прежде всего выдающийся правовед Карл Шмитт, приложили немало усилий, дабы теоретически обосновать неэффективность парламентаризма, его враждебность интересам государства. В частности, К. Шмитт, выдвинув теорию «децизионизма», обосновавшую преимущества диктатуры над парламентским способом принятия политических решений, как отмечает О.Ю. Пленков, «однозначно показал, что авторитарное государство в условиях ХХ в. неминуемо должно превратиться в тоталитарное, если стремится к максимальной эффективности»11.
В своем антипарламентаризме нацизм, как известно, даже превзошел советский тоталитаризм, со временем почти полностью отказавшись от каких-либо форм декоративного народного представительства (которые, хотя и в весьма ограниченной степени, все же сохранялись советским режимом, за исключением эпохи войны с Германией).
В отношении унаследованных от либерального буржуазного государства правовых традиций нацизм в основном действовал столь же решительно, но, констатирует О.Ю. Пленков, несмотря на все усилия, «полностью преобразить право нацисты не смогли, они лишь частично его изуродовали <…>». Например, лишь 26 апреля 1942 г., на оказавшемся последним заседании рейхстага, Гитлер потребовал для себя права смещения и назначения судей, которое, разумеется, получил. Но и после этого абсолютного контроля над судебной системой все же установлено не было, вследствие известной немецкой приверженности формальностям. Известен даже случай, когда и прямого приказа Гитлера о смещении берлинского судьи Пауля Грамзе, решением которого фюрер был недоволен, оказалось недостаточно, чтобы судья лишился своего кресла. Как отмечает Пленков, препятствием здесь оказались «сильные традиции немецкого правосознания» (II, с. 182, 203). Этот и другие подобные прецеденты все же оказывались не более чем курьезами. Немецкие юридические традиции и скрупулезность процедур никак не могли помешать расправам нацистов — принципиальных противников «правового государства» — над их политическими противниками…
Хотя исследование О.Ю. Пленкова формально не носит сравнительно-исторического характера (как, например, известная работа Алана Буллока 12), он, разумеется, не может не проводить аналогий между двумя ведущими тоталитарными режимами ХХ столетия. Автор отмечает значительное сходство обеих систем, в том числе «архаическую готовность больших масс к авторитаризму, способы легитимации обоих режимов, игнорирование проблемы дискриминации и преследования многих тысяч людей», равно как и сходство «посттоталитарных черт обоих обществ» (I, с. 8). Как известно, элементы такого сходства отмечали и деятели обоих режимов.
Пожалуй, ведущим объединяющим режимы началом было их агрессивное неприятие «буржуазной демократии». При этом высказывания Гитлера о последней вполне стоили соответствующих лозунгов большевистских лидеров. Так, например, Гитлер утверждал, что «национал-социализм всерьез реализует демократию, которая выродилась в условиях парламентаризма»13. В этом смысле О.Ю. Пленков прав, отмечая, что «в России в лице Ленина и в Германии в лице Гитлера демократия имела врагов исключительно большого калибра <…>» (II, с. 15).
Возможно, именно поэтому, несмотря на предшествующее ожесточенное идеологическое (и не только) противостояние, почти не встретило сопротивления ни в нацистских, ни в советских верхах заключение 23 апреля 1939 г. пакта Молотова—Риббентропа, в результате которого, констатирует О.Ю. Плен-ков, «немецкий шовинист Гитлер и русский шовинист Сталин» разделили между собой Восточную Европу; правда, при этом автор считает необходимым заметить, что поделенные таким образом страны воспринимались современниками как искусственно возникшие «государственные образования» (I, с. 179).
Этому альянсу не смогли помешать даже кардинальные различия исповедуемых режимами доктрин: расизма — нацистами и марксизма — советским руководством. При этом, как с полным основанием констатирует Пленков, «коммунистическая доктрина отличалась большей “гибкостью”, ибо теория классовой борьбы исходила из того, что качества людей, обусловленные их классовой принадлежностью, могут в принципе изменяться (в противоположность расовой доктрине нацистов)» (III, с. 261). Таким образом, расовая доктрина изначально не оставляла большинству человечества шансов на выживание или, по меньшей мере, сколько-нибудь полноценное существование в условиях торжества «арийского» меньшинства. Это обстоятельство, кстати, подметил еще на заре нацизма, в 1934 г., Н.А. Бердяев, заключивший на этом основании, что «расизм хуже коммунизма»14. Оно и предопределило в конечном счете историческую неизбежность поражения нацизма.
Другой объединяющей «антиценностью» режимов был их нигилизм по отношению к «буржуазному» праву: «“революционное сознание” (в Советской России) или “расовое сознание” (в Германии) оттеснили право на задний план <…>». Впрочем, карательная политика каждого из режимов имела при этом свою специфику. Сталин, полагает Пленков, преследовал своих «мнимых или настоящих врагов» «несравненно более жестоко, чем Гитлер». В гитлеровской же Германии, с другой стороны, «не осуществлялось варварской индустриализации и не проводили показательных процессов “врагов народа”, зато вся негативная активность нацистского режима была нацелена на евреев» (II, с. 212).
Чрезвычайно любопытно, но, на наш взгляд, спорно и сопоставление О.Ю. Пленковым двух тоталитарных культур. Автор делает вывод, что в Германии нацисты «не успели произвести» «каких-либо фундаментальных изменений» в науке, образовании, религиозной сфере и области массовой культуры (III, с. 289). Но представляется, что конкретный материал, в изобилии собранный на страницах этого тома, противоречит столь категорически сформулированному выводу — достаточно вспомнить потери, понесенные немецкими наукой и литературой. Если в целом процесс нацистской «культурной революции» не успел зайти так далеко, как его советский аналог, то причина, на наш взгляд, заключалась главным образом в краткости срока существования, который отпустила нацизму история.
Оба режима исповедовали культ всевластного государства, своего рода воинствующий этатизм. При этом система власти в Германии была, на взгляд О.Ю. Пленкова, специфичной, объединяя в себе «монократию» (диктатуру Гитлера) и «поликратию», ибо в рейхе постоянно существовали «самостоятельные носители» власти на ее нижних ярусах, где Гитлер допускал своего рода «плюрализм», что, констатирует автор, «не было свойственно советской тоталитарной системе» (II, с. 102—103).
В то же время О.Ю. Пленков отмечает, что «унифицированное тоталитарное общество», подобное советскому, нацистами так и не было создано. На его взгляд, в Германии до самого краха гитлеровского режима оставалась «возможность для нонконформизма». Причины этого феномена были разнообразны — от поощрения властью «углубления в семейную жизнь» до «борьбы компетенций различных партийных и государственных инстанций» (III, с. 246). Стоит заметить, что в некоторых случаях Гитлеру оставалось только завидовать достижениям Сталина в сфере установления политического контроля над населением. Так, он пришел в искренний восторг, узнав о проведенной почти повсеместно в СССР радиотрансляции, и мечтал внедрить ее и в Германии. В способах борьбы с враждебной пропагандой в радиоэфире также отразились различия подходов двух режимов. 22 сентября 1939 г. нацистские власти отдали распоряжение отобрать радиоприемники лишь у евреев как заведомых врагов рейха, запретив прослушивание иностранных передач всему остальному населению; при этом постоянно слушать враждебное радио официально было разрешено десяти высшим чинам режима, включая Геринга, Геббельса и Риббентропа. Очевидно, предполагалось, что «арийское» население Германии достаточно дисциплинированно, чтобы строго соблюдать запрет, опасаясь к тому же доносов в гестапо. В СССР же существование системы радиотрансляции позволило сразу после начала войны с Германией изъять радиоприемники у всего населения (I, с. 331; III, с. 345—346).
Характеризуя же нацистский тоталитаризм в целом, О.Ю. Пленков, с одной стороны, отмечает, что гитлеровское государство «носило тоталитарный характер, как и в СССР», с другой — высказывает мнение, что оно лишь «внешне было тоталитарным, а по своей внутренней сути — царством анархического произвола, лишенным возможности самостоятельного (без внешнего вмешательства) внутреннего обновления и оздоровления» (II, с. 81, 420—421). Здесь у автора нельзя не усмотреть некоторого противоречия. Представляется, что одно другого не исключает. Неспособность столь подробно исследованной Пленковым нацистской социально-политической системы к внутренней эволюции в направлении саморазрушения (в отличие от созданного Лениным и Сталиным режима, оказавшегося, как известно, и без всякого внешнего воздействия способным к подобного рода развитию), на наш взгляд, не противоречит ее квалификации как тоталитарной — разумеется, с учетом всех специфических ее особенностей.
Констатация этой неспособности нацизма к эволюции именно в исследовании О.Ю. Пленкова, на сегодня наиболее всестороннем и подробном, по крайней мере в отечественной литературе о Третьем рейхе, как нам представляется, приобретает ныне далеко не только научное значение. Нам уже приходилось отмечать на страницах «НЛО», что, в результате усилий ряда отечественных литераторов-фантастов и публицистов, в последние годы вошли, можно сказать, в моду «альтернативные модели» истории ХХ столетия, предоставляющие нацизму тот шанс на спасение — то ли внутренней «либерализацией», то ли вследствие воздействия внешних, инопланетных или просто потусторонних инфернальных сил, — которого история ему объективно не дала и, по нашему убеждению, не могла дать15. Причины тяги к подобному перекраиванию прошлого — главным образом в том, что общественное сознание в России еще в очень значительной степени остается тоталитарным, причем это прямо относится и к нашей интеллектуальной элите. Выход из тоталитаризма к демократии сам по себе сопряжен с такой ломкой всех привычных представлений, необходимостью восприятия и усвоения настолько сложной системы ценностей современной цивилизации, что гораздо более соблазнительным, удобным, да и простым оказывается обращение к опыту других — авторитарных и — почему бы и нет? может быть, даже тоталитарных — путей исторического движения.
По-видимому, именно этим можно объяснить то, какую панораму ХХ в. рисует, например, публицист С. Переслегин 16.
С одной стороны, «Гитлеровская Германия — это национализм и антисемитизм в самых грубых, первобытных, формах, это борьба с университетской культурой и костры из книг, войны и расстрелы заложников».
С другой, «сталинский Советский Союз представляется системой, отрицающей всякую человечность и тяготеющей к средневековым социальным импринтам (вплоть до инквизиции и крепостного права)».
Но не украшает панораму С. Переслегина и «демократический Запад, владеющий морем, мировой торговлей, богатствами Земли и ею самой», ибо для него «типичны отвратительное самодовольство, абсолютизация частной собственности, тенденция к остановке времени и замыканию исторической спирали в кольцо».
Однако же, у нашего современника находятся и добрые слова для них всех: «Рейх — это гордый вызов, брошенный побежденным торжествующему победителю, квинтэссенция научно-технического прогресса, открытая дорога человечества к звездам. СССР — уникальный эксперимент по созданию социальной системы с убывающей энтропией, вершина двухтысячелетней христианской традиции, первая попытка создать общество, ориентированное на заботу о людях и их личностном росте. Наконец, Запад вошел в историю как форпост безусловной индивидуальной свободы, материальной и духовной».
Это чтение, конечно, не для слабонервных. Один «гордый вызов» рейха человечеству по космической части чего стоит. Во-первых, вовсе не для исследований звездных пространств работали немецкие ракетостроители, а во-вторых, сразу же представляешь себе, что могло произойти, если бы Гитлера не удалось убедить, что «ядерная физика и теория относительности используются евреями для разложения немецкого народа» (III, с. 45—46), по каковой причине немецкая ядерная программа не получила развития, а нацисты — ядерного оружия. Но и СССР как «вершина двухтысячелетней христианской традиции» — тоже вещь «посильнее “Фауста” Гёте» будет…
Для чего же потребовалось С. Переслегину поставить на одну доску, уравнять все три основных субъекта мировой истории середины ХХ в. (это, кстати, совершенно неверно даже и для двух тоталитарных режимов, о которых у него идет речь, хотя бы потому, что ничуть не случайно именно СССР в конечном счете оказался союзником «демократического Запада»)? Для того чтобы подогнать ее, историю, под заранее заготовленный вывод: «Безоговорочный успех одной из этих цивилизаций является бедой для человечества, гибель любой из них — невосполнимая потеря», тем более что, заявляет публицист, «не-виновных не было в той войне».
А раз так, то само собой напрашивается и продолжение: почему бы не почерпнуть, по старой советской привычке, из всех «трех источников», раз все эти три пути по отдельности нам заказаны?
И тут самое время заметить, что, помимо «черно-белого» и «цветного» образов Третьего рейха, достаточно давно появился и еще один — «радужный». Возник он в 1970-е гг. — с одной стороны, в незрелых умах недорослей, плененных растиражированной кино- и телеэкранами эсэсовской «эстетикой», с другой, и это было уже серьезнее, в мечтах озлобленных «расхлябанностью» и «безволием» эпохи брежневской геронтократии молодых амбициозных партийных (но больше — комсомольских) функционеров, начинающих карьеру офицеров органов безопасности. В том «радужном» рейхе были порядок, дисциплина, евреи взяты к ногтю, сданы в концлагеря (вместо того, чтобы теперь вот возиться с «отказниками»), была отменная техника, отличные автомобили; молодые подтянутые парни стремительно двигались по служебной лестнице. Именно тогда, в 1970-х, возникли многочисленные россказни и легенды во славу рейха, многие из которых, кстати говоря, развеиваются в исследовании О.Ю. Пленкова. Например, о том, что каждый немецкий рабочий имел свой «народный автомобиль — фольксваген», ибо их успели выпустить всего несколько сотен, или о том, что за немецкой промышленностью никто в 1930-е гг. не мог угнаться — производительность труда американского рабочего на самом деле в 2,7 раза превосходила немецкую (I, с. 88—89, 64).
Потом «радужный» рейх переместился на книжные прилавки времен перестройки, где очень прочно обосновался, и можно сказать, что с тех пор и по сей день цветные портреты Гитлера на обложках — либо в коричневой эсэсовской форме, либо в фуражке и знаменитом белом плаще — стали непременными, даже наиболее приметными атрибутами этих прилавков — до тех пор, пока, с не очень давних пор, с ним не сравнялся усмехающийся в усы вождь всех народов.
Что ж удивляться тому, что на фоне этих портретов фюрера выросло уже целое поколение, к ним привычное. Отдельные представители которого дадут 1000 очков вперед тому же публицисту С. Переслегину.
Например, некто Максим Калашников. Ему в 1985 г. было только 18 лет, а нынче подтянутые симпатичные юноши расхватывают в одном из филиалов питерского Дома книги его сочинение, в котором могут прочитать «радужные» истории о Третьем рейхе и его фюрере. Гитлер обеспечил «экономический подъем», причем «без миллионов репрессированных. А самое главное — нация была воодушевлена». Минус его — «он уничтожил миллионы русских, цвет нашей нации. Но для немцев он создал мощный рейх <…>». Минус под знаком вопроса — «он изгонял и избивал евреев. Но и в этом он пользовался поддержкой миллионов, которые видели в том избавление от торгового грабежа, высоких банковских процентов, от засилья пошлости и грязи в газетах, на эстраде и в искусстве». Так что получается — не минус, а прямо-таки сплошной плюс, особенно по части эстрады (да немецкая ли эстрада имеется в виду на самом деле?). И все остальное в том же духе — включая требование растить новую элиту по канонам СС: «…именно эсэсовцам в Германии отдавалось все лучшее, их ставили выше остальных и открывали путь к высшим должностям. Из таких никогда не могло получиться что-то подобное ельциным, горби или шеварднадзе». И с проклятиями в адрес «картавых правозащитников и гомосеков» и «кудрявенького львовского еврея Явлинского», остановивших в 1996 г. первую чеченскую войну…17
А всего в двух кварталах от магазина, где происходила столь успешная распродажа сочинения М. Калашникова, — дом, где год назад средь бела дня в своей собственной квартире был застрелен известный петербургский историк и общественный деятель (в прошлом, кстати, — депутат первого перестроечного демократического Ленсовета от «Демократической России») Николай Гиренко — в последние годы ведущий эксперт по делам, связанным с обвинениями в разжигании расовой и национальной ненависти. Убийцы по сей день не найдены, хотя почти не остается сомнений в том, что без поклонников «радужного рейха» здесь не обошлось. Само убийство сейчас уже редко вспоминается, забылось, на фоне кажущихся куда более важными насущных дел обществу до подобных мелочей нет дела…
А между тем недавние исследования общественного мнения показывают, что уровень ксенофобии и агрессивного национализма в современной России уже приближается к критической точке18. Вряд ли приходится сомневаться, что без фюрера с красочных обложек, без «радужного рейха» или «Третьего рейха в цвете» здесь не обошлось.
И уже не имеет особого значения, почему это произошло. По объективным ли, главным образом, причинам — из-за усталости общества, ошибок социальной и экономической политики. Или по причинам субъективным — по недомыслию одних, из-за равнодушия других, политического или корыстного расчета третьих (а того, что и этот фактор вполне определенно присутствует в российской политической жизни, невозможно отрицать).
Потому что главным уже становится другой вопрос — не окажутся ли для России минувшие двадцать лет, со всеми их колоссальными переменами в жизни страны и общества, всего лишь периодом перехода от одной модели тоталитаризма, советской, к другой, в которой не обойдется без уже так хорошо нам знакомых примет то ли «черно-белого», то ли «цветного», а может быть, и «радужного» рейха?
_______________________________________________________________________________
1) Только в Большом энциклопедическом словаре 1997 г. «историческая правда была восстановлена» (Григорьев А.Б. Утешение филологией // Kлемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. М., 1998. С. 375).
2) Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб., 1997. С. 11, 550.
3) Райх-Раницкий М. Моя жизнь. М., 2002. С. 494—504.
4) Фест И. Гитлер: Биография. Пермь, 1993. Т. 3. С. 402.
5) Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 297.
6) Цит. по: Мазер В. Адольф Гитлер: Легенда, миф, реальность. Ростов-на-Дону, 1998. С. 427.
7) С последним замечанием автора трудно, впрочем, безоговорочно согласиться. По данным, которые приводит сам О.Ю. Пленков, в 1933—1945 гг. в концлагерях находилось более миллиона немцев. В ходе мировой войны репрессии усилились. Были казнены по приговорам судов около 40 тыс. человек, десятки тысяч — без каких бы то ни было приговоров. Военно-полевые суды вынесли более 25 тыс. смертных приговоров, в то время как военные трибуналы западных стран в течение войны — лишь около 300, из которых к тому же не все приводились в исполнение (III, с. 282). Для недавнего правового государства, которым до 1933 г., бесспорно, являлась Германия, эта статистика представляется достаточно впечатляющей, хотя, конечно, не выдерживает сравнения с масштабами массовых репрессий советского коммунистического режима.
8) Еще больше подобных вопросов вызывает предыдущая книга О.Ю. Пленкова. Здесь, между прочим, фигурирует не «дело Дрейфуса», а «афера Дрейфуса» (Пленков О.Ю. Мифы нации… С. 267); немецкие евреи, «ловкие и изворотливые, предприимчивые», проникают в «неизвестные им ранее сферы, используя все возможности» (с. 271). А переселявшиеся в Германию после Первой мировой войны «евреи-ашкенази», которым свойственны «догматически ортодоксальный талмудизм, изворотливость, хитрость» «вкупе с малообразованностью и напором», вообще являют собой «малоприятный тип человека». «Малоприятный» настолько, что, сообщает далее автор, «даже в наше время некий англичанин А. Кёстлер посвятил целую книгу доказательству того, что восточные евреи <…> это потомки хазар <…>» (c. 289— 290). Здесь существенно, пожалуй, не столько то, что О.Ю. Пленков не опознал в «неком англичанине» автора нашумевшей в годы перестройки «Слепящей тьмы» (стоит заметить, что к 1985 г. были опубликованы уже шесть биографий Артура Кёстлера), сколько то обстоятельство, что скандально известная книга Кёстлера «The Thirteen Tribe: The Khazar Empire and its Heritage» (1976) была признана совершенно несостоятельной на основании не только заключения специалистов — гебраистов и востоковедов, но и новейших генетических исследований (см. http://en.wikipedia.org/wiki/Arthur_ Koestler).
9) Малапарте К. Техника государственного переворота. М., 1998. С. 7—8.
10) Эко У. Вечный фашизм // Пять эссе на темы этики. СПб., 2000. С. 76—78.
11) См.: Пленков О.Ю. Мифы нации… С. 390—397.
12) См.: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1— 2. Смоленск, 1994.
13) Цит. по: Фест И. Гитлер: Биография. 1993. Т. 2. С. 319.
14) Бердяев Н.А. Судьба человека в современном мире: к пониманию нашей эпохи // Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 323.
15) См. нашу статью «Игры корректировщиков» (НЛО. 2004. № 66. С. 281—293).
16) Здесь и далее цитаты из статьи С. Переслегина (Вторая мировая война: мифы и реальности» (Дружба народов. 2005. № 4) — http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/ 4/re8.html.
17) Калашников М. Сломанный меч Империи. М., 2003. С. 312—313, 60—64, 262.
18) См.: Левинсон А. Вся ваша нация такая // Неприкосновенный запас. 2005. № 1.