(Рец. на кн.: Зюмтор П. Опыт построения средневековой поэтики. СПб., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Зюмтор Поль. ОПЫТ ПОСТРОЕНИЯ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ПОЭТИКИ / Пер. с фр. И.К. Стаф. — СПб.: Але-тейя, 2003. — 544 с.
Книга, о которой пойдет речь, представляет собой перевод капитального труда медиевиста Поля Зюмтора (1915—1995). Труды этого исследователя хорошо известны отечественным медиевистам. Теперь, благодаря усилиям И.К. Стаф, одна из основополагающих книг Зюмтора получила воплощение на русском языке.
Переводить Зюмтора очень непросто. Ссылаясь на собственную исследовательскую практику, заметим, что очень трудно бывает создать адекватный перевод.
Само название уже создает трудности для переводчика. «Essai de poétique medievale» — это и «очерк» средневековой поэтики, и «изучение» — как процесс и результат одновременно, и «эссе о» — в каком-то смысле, если бы слово «эссе» в современном русском языке не обладало оттенком несерьезной необязательности по отношению к предмету. Все значения французского слова «essai» несут в себе идею определенной субъективности подхода к материалу и, вместе с тем, приглашения к обсуждению, сознательного представления своей концепции как гипотезы, а не как истины в последней инстанции. Такой подход к собственным исследованиям вообще очень характерен для Зюмтора, не стеснявшегося в примечаниях к более поздним работам, уточняющим, а иногда и существенно корректирующим положения работ предыдущих, говорить о том, что концепция претерпела изменения за столько-то лет, указывать на то, что в какой-то более ранней своей работе, трактующей тот же сюжет, и даже в более раннем издании той же работы им высказана мысль, с которой он теперь согласен не вполне.
В связи с этим хочется высказать упрек издательству «Алетейя», которое не нашло возможности ввести в книгу комментарии или хотя бы пространное предисловие, в котором положения книги Зюмтора, написанной более 30 лет назад, могли бы быть соотнесены с его более поздними трудами — эта работа могла была быть проделана той же И.К. Стаф, не просто переводчиком, но серьезным медиевистом и знатоком исследовательского наследия Зюмтора.
Возвращаясь к переводу заглавия, отдадим должное переводчику: слово «опыт» как первое словарное значение слова «essai» оказалось на месте, и можно было бы в стиле XIX в. просто написать «опыты», подобно «Опытам в стихах и прозе» Батюшкова. Однако назвать так книгу отнюдь не архаическую, не классическую, а, наоборот, необыкновенно новаторскую и во многом полемическую было бы вряд ли уместно, и переводчица, добавив одно слово, создала вполне приемлемый вариант: «Опыт построения средневековой поэтики».
Ко времени выхода книги Зюмтора французская медиевистика имела давнюю и славную традицию. Одним из самых существенных и развитых направлений была и остается текстология — выверение и сличение различных вариантов рукописей, попытки установления времени и места создания каждой из них и т.п. — все то, что во французской филологии носит название «установления текста» (établissement du texte). Эта работа, несомненно, весьма важная, для Зюмтора является лишь подготовительным этапом для анализа собственно поэтики средневековых текстов, — пишет он. «Я буду считать эту подготовительную стадию пройденной. Какими бы сложными ни были в действительности связанные с нею проблемы, для того, чтобы подняться на следующую ступень, мы вынуждены допустить, что все они разрешены. Я буду работать на материале “подготовленных” текстов, не задаваясь вопросом, какие принципы легли в основу их подготовки» (с. 10).
Что же составляет суть исследования Зюмтора? «Я исхожу из двух конкретных данностей: есть отдельный текст и есть современный читатель (медиевист), который держит этот текст в руках. <…> В идеале целью подобного исследования было бы дать читателю нашего столетия возможность декодировать средневековый текст в соответствии со своей собственной системой, не впадая при этом в анахронизм <…> Проблема состоит не столько в переводе текста из одного культурного кода в другой, сколько в том, чтобы дать возможность понять его в рамках сегодняшнего опыта. Такое понимание нельзя ни подготовить, ни уточнить, не прибегая к научно-аналитическим суждениям. Однако сами по себе они не ведут ни к чему, кроме классификаций; их функция — помочь зарождению у читателя эмоции, основанной на разуме. Эта идея будет присутствовать в каждой фразе моей книги» (с. 10—11).
Итак, речь идет о том, что теоретическое осмысление того или иного явления средневековой литературы важно не ради теории как таковой, а ради понимания текста. Это принципиально важное для Зюмтора положение тесно связано с тем, насколько своеобразен и индивидуален его исследовательский инструментарий — речь идет не о чистоте метода, а о возможности его применения к анализу данного материала. Этот принцип создает, опять же, дополнительные трудности для переводчика, который должен владеть той разнообразной исследовательской терминологией, которую использует Зюмтор, ориентироваться в уже существующей традиции перевода тех или иных понятий и терминов и находить адекватный русский эквивалент, если такой традиции пока нет.
И.К. Стаф удачно справляется с этой задачей, тем более нелегкой, что, повторим, методологический и, соответственно, терминологический арсенал Зюмтора необычайно обширен. Это и структурально-семиотические методы анализа, и такие термины, как «модели письма» (название 2-й части), «формы дискурса» (подглавка четвертой главы 1-й части); структурно-семиотические принципы в исследовательском методе Зюмтора вообще очень весомы, не случайно «Опыт…», как и большинство его книг и до «Опыта…», и после, вышел в серии «Poétique» издательства «Seuil», где традиционно печатаются именно структурно-семиотические исследования. В библиографии к книге указано множество трудов Барта, Греймаса, Кристевой, Тодорова, а также Лотмана, Мелетинского, и тут опять приходится жалеть об отсутствии комментария или предисловия переводчика, потому что было бы интересно понять, какие работы отечественных исследователей здесь приведены в переводе (и, на-верное, неплохо было бы указать, о каких оригинальных работах на русском языке идет речь для не знающих французского языка, в конечном счете, к ним и обращен перевод книги на русский язык), а какие, возможно, написаны для французских научных изданий (как, возможно, статья Ю.М. Лотмана для журнала «Tel Quel»).
Другим, как представляется — весьма важным, методологическим источником книги Зюмтора является так называемая «устная теория» Перри—Лорда. Возможность применения положений английских исследователей к средневековой словесности во французской и не только во французской медиевистике до сих пор вызывает споры, накал которых, правда, несколько поутих с конца 1960-х гг. Собственно говоря, термин «словесность» (а не литература), употребленный мной, сам по себе свидетельствует о том, что вопрос в какой-то степени уже решен и считается установленным, что словесное искусство в европейском Средневековье имело устное бытование, пусть и остается туманной проблема, устным или письменным путем возникли многие жанры. И опять попытаемся оценить смелость и решительность Зюмтора, раз и навсегда отказавшегося от вопроса происхождения — в частности, происхождения эпоса: индивидуальное авторство или коллективное творчество, текст рукописи или рассказывание из уст в уста — что было раньше, что первооснова дошедших до нас памятников Средневековья — эти вопросы сформировали саму традицию медиевистики во Франции и в Европе, полемике по этому поводу уделялось немало места на страницах научных изданий начиная с середины XIX в. Зюмтор же отказывается считать этот вопрос существенным по той причине, что, каково бы ни было происхождение текстов, они воспринимались и создавались для восприятия на слух, они рассказывались (пелись), а поэтому к ним вполне могут быть применены те наблюдения, которые Перри и Лорд сделали на материале фольклорной устной поэзии. В подглавке «Традиция» главы «Поэт и текст» Зюмтор говорит о том, как, по его мнению, соотносятся фольклорный и средневековый тексты: фольклорный создается в процессе исполнения — знаменитое performance in composition (творчество в исполнении) А. Лорда, а средневековый «литературный» сначала создается, а потом воспроизводится. Впрочем, по мнению Зюмтора, в разных жанрах средневековой словесности соотнесенность с фольклорным принципом реализуется по-разному.
Именно проблема устности в исследовательском наследии Зюмтора имела особое развитие. В книге «Язык и поэтическая техника в романскую эпоху», написанной до «Опыта…», была показана возможность анализа с точки зрения устной и так называемой «формульной» теории куртуазной лирики—лирики трубадуров и труверов. Вот уж, казалось бы, материал, отстоящий как нельзя дальше от импровизации, от знаменитого «творчества в исполнении» Перри и Лорда — жестко зафиксированные тексты и вполне осознанное авторство и для слушателей, и для исполнителей-неавторов (жонглеров). Однако Зюмтор, опираясь на работы предшественников и единомышленников, таких, например, как Роже Драгонетти, вычленил формулы и формульные выражения в куртуазной лирике и доказал глубокую взаимосвязь между «формульностью» и тем, что произведение ориентировано на устное исполнение, независимо от того, создали ли его «народ» в лице безымянных певцов или вполне определенные и всем известные трубадуры и труверы — сеньоры известных всем владений. Дальнейшие труды Зюмтора и были, по большей части, посвящены проблемам построения устной поэтики или поэтики устной словесности, куда средневековая словесность вошла лишь как часть, пусть и существенная, анализируемого материала.
Не пересказывая всей книги Зюмтора, обратим внимание на сформулированное им понятие «типов», которые призваны систематизировать все многообразие подходов к описанию традиционных элементов средневековой словесности и вместе с тем избежать чрезмерной строгости «формульной теории» в работах ее основателей. Зюмтор, как это ему вообще свойственно, не создает теорию, но ищет инструмент и рамки для максимально полного анализа и описания существующих текстов, поэтому категории, которые он вычленяет, призваны быть максимально гибкими.
Зюмтор пишет: «Тип — это микроструктура, упорядоченная совокупность черт, содержащая постоянное ядро (либо семическое, либо формальное) и небольшое число переменных» (с. 84)
Далее Зюмтор выделяет четыре группы типов в зависимости от того, как в них соотносятся лексико-грамматические и так называемые «фигуративные» элементы. Поясняя, что он имеет в виду под фигуративными элементами, Зюмтор пишет: «Систематизируя, я бы предложил следующую классификацию, каждый класс которой включает большее или меньшее число парадигматических рядов. Все эти ряды содержат элемент “фигуративного” содержания, то есть отсылают к какому-то фрагменту внетекстуального опыта, одновременно и метафорически, и так, как рисунок лица отсылает к самому этому лицу» (с. 85). Обратим здесь внимание на особенность стиля Зюмтора, который очень часто не дает жесткого определения даже центральным понятиям, но стремится их объяснить, прибегая подчас, как и в данном случае, к несколько неожиданным сравнениям. Еще одна сложность для переводчика — необходимость легко и успешно перейти от сугубо академического стиля к почти художественному.
Итак, четыре группы типов — это:
1-я. «Типы, в которых этот фигуративный элемент связан с определенным набором лексики и синтактико-ритмической формой. Самый характерный их пример — эпические “формулы”» (с. 85), например так называемый «удар копьем» — обозначаю более принятым в отечественном эпосоведении термином, хотя И.К. Стаф переводит, видимо, более точно «атака копьем», так как «формула» включает не только сам удар, но и изготовку к нему, в частности пришпоривание коня, понукание его и т.п.
Интересно, что в качестве примера такой группы типов, наиболее соответствующей строгому лексико-ритмическому членению на формулы Перри— Лорда и их последователей, Зюмтор приводит и так называемые «сезонные» зачины куртуазной лирики (пробуждение природы весной вызывает желание петь).
2-я. Эта группа включает в себя типы, где фигуративный элемент не столь жестко связан с теми или иными ритмико-синтаксическими конструкциями, но связан с определенными лексическими и стилистическими «предпочтениями». Примерами служат высказывания, отождествляющие песнь и любовь в «большой куртуазной песне», или же «водный элемент («eau», «вода», видовое — «fontaine», «источник»); возникает лишь в некоторых тематических контекстах (например, в пастурели), а в других – никогда.
3-я. «Типы с фигуративной доминантой, слабо лексикализованные и без особых синтаксичеких примет» (с. 89). К ним Зюмтор относит образы, «которые автор может развить с помощью описания либо использовать как аллюзию», — это барон-предатель, развратный священник, вообще все «портреты», столь часто встречающиеся в жанре романа» — имеется в виду рыцарский роман. Сюда же Зюмтор относит и «образ предмета» (замок, меч) и даже «образ ситуации» (дама в роще, соблазнение пастушки и т.д.).
Обратим внимание на характерное для Зюмтора высказывание по поводу этих групп типов: «Именно их я, скорее всего ошибочно, называл “типами” в публикациях до 1970 года» (с. 89).
Наконец, 4-я. Типы «со слабой степенью фигуративности» и преимущественно или даже исключительно лексико-семантическим ядром» (с. 90). Сюда Зюмтор относит архаические обороты, которые в ХII в. связываются лишь с эпическим дискурсом, особые формы множественного числа, связанные в сознании средневековых слушателей/исполнителей с определенным типом текста, и т.д.
Система типов получается достаточно гибкой: на одном полюсе собственно «содержание» (3-я группа), на другом исключительно «форма» (4-я группа). Вместе с тем классификация «типов» при всей ее важности для Зюмтора не является самоцелью. Создав классификацию, то есть определенный категориальный аппарат, он еще раз формулирует, каким образом эта классификация связана с основной задачей — анализом собственно средневековых текстов: «В качестве знаков типы исполняют две в высшей степени значимые функции: на них строится причастность автора и его слушателей к тексту, который именно с помощью типов непосредственно и сразу подается как общий для них; кроме того, из их сочетания рождается основа текста или, вернее, его основной голос, на фоне которого звучат все остальные голоса» (с. 93—94).
Мы остановились подробно именно на определении типов, потому что здесь, на наш взгляд, проявилась очень важная концептуальная основа работы Зюмтора, сопряженная с основными характерными чертами средневековой словесности и, соответственно, основными факторами, определяющими ее поэтику, — устностью и традиционностью. Материальное воплощение опоры на традицию Зюмтор как раз и видит в формулах, формульных выражениях, клише, «общих местах», ключевых мотивах и прочих явлениях, которые составляют ту особенность средневековой и вообще традиционной поэзии, что вышла на первый план анализа в середине ХХ в., — у нас ее называли «эстетикой тождества» (Лотман), «этикетностью» (Лихачев) и т.п.
Однако не только общая концептуальная основа составляет достоинство этой книги. В ней весьма полно представлен анализ собственно средневековых текстов, анализ тщательный и скрупулезный.
И здесь опять же нельзя не оценить труд переводчика, перед которым постоянно вставали очень сложные задачи: как передать тонкости анализа текста таким образом, чтобы не потерять ни специфики оригинального старофранцузского текста и, собственно, сути его анализа в книге, в заглавии которой, напоминаем, ключевым словом является «поэтика», и, вместе с тем, сделать этот анализ доступным для тех, кто не владеет ни старофранцузским, ни французским языком.
С этой точки зрения, как представляется, особенно удачны в книге — и особенно сложны — переводы анализов куртуазной лирики (подраздел «Большая куртуазная песнь» части 2-й). И.К. Стаф не боится приводить и оригинальный текст, и подстрочник, пояснять грамматические элементы слова — разумеется, объем книги от этого несколько увеличивается, но зато она становится понятнее. Подстрочные переводы И.К. Стаф тоже весьма квалифицированны. Вместе с тем нельзя не сделать некоторых замечаний, носящих, если можно так выразиться, внутрицеховой характер. Так, на наш взгляд, не совсем верно переводить понятие «losengier» как «завистник» — это скорее клеветник, который, в частности, говорит, что влюбленный — «я» кансоны — полюбил другую, и тем самым ведет к разладу влюбленных. «Chant» — это все-таки скорее не песня, а пение как процесс — так сама И.К. Стаф переводит это слово, например, на с. 215, но тогда встает вопрос о правомочности перевода понятия «Le grant chant courtois» как «большая куртуазная песнь» — скорее «пение», хотя и звучит это не слишком удачно. Но «песня» — «кансона» один из жанров этого самого «большого куртуазного пения». Более существенное возражение вызывает буквальный перевод жанра «песни о деяниях» — действительно, старофранцузские эпопеи имеют такое родовое название, но легко ли понять читателю, интересующемуся проблемами эпоса, что размышления о «Песни о Роланде» надо искать именно в этом разделе? Кроме того, существует некоторая традиция отечественной науки, где термин «песни о деяниях» никак не вытесняет понятие эпоса и эпической поэмы там, где речь идет о старофранцузских текстах. Не столь ярко выраженная, как в случае эпоса, но все же существующая традиция не позволяет согласиться также с передачей имен некоторых авторов, как, например, трувера, чье имя в настоящем переводе звучит как «Кастеллян из Куси». В немногих, но все же существующих русских изданиях песен этого трувера его имя звучит как Шатлен де Куси, и нам это кажется более верным, так как речь в книге Зюмтора идет об авторе с зафиксированным для потомков именем, а не о его титуле рыцаря, не владевшего замком на правах полной собственности, но лишь «державшего» его, то есть взявшего на себя обязанность защищать замок своего сюзерена в обмен на право пользоваться всеми доходами от него — именно такой смысл несет понятие «шатлен» (или «кастеллян», но «кастеллян» в русском языке слишком связано и с понятием просто «управляющий», и сочетание «Кастеллян из Куси» может навести на мысль о нерыцарском статусе поэта).
Три приведенных примера не одиноки в переводе. С проблемами такого рода переводчик, очевидно, сталкивался на каждом шагу, и принятые им решения, разумеется, не всегда однозначны. Проблему облегчают, в большой степени, указатели на с. 499—520, где и термины, и имена даны как в переводе, так и в оригинальном варианте.
Однако в связи с указанными переводческими проблемами хочется сказать еще об одном. Нигде в выходных данных книги не указан редактор — видимо, его и не было, во всяком случае того научного редактора, который и мог бы взять на себя решение тех проблем, которые переводчик, каким бы он ни был квалифицированным, не может решить, хотя бы и потому, что один человек не может решать все: нужен еще один взгляд, нужно, чтобы кто-то до-тошно выверял, как тот же «Кастеллян из Куси» называется в других изданиях, и задавал бы соответствующие вопросы переводчику. Научный редактор необходим книге такого рода, как необходим и тот справочный аппарат — комментарии или большая вводная статья, — об отсутствии которого мы не раз говорили на протяжении нашей рецензии. Очень жаль, что такой научный аппарат и научный редактор в данном случае отсутствуют. Но почему? Скорее всего, здесь проявилась современная задача издательства — издать без лишних затрат на редактора, на оплату справочного аппарата — быстрее и наименьшим объемом? Впрочем, это проблема, касающаяся далеко не одной только книги Зюмтора, перевод и издание которой, повторим, является замечательным событием.