Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Перевод Полина Барскова, А. Богданова
Эта статья посвящена тому, каким образом реакция образованного общества на смерть центрального для эпохи 1880-х поэта Семена Яковлевича Надсона (1862—1887, илл. 1) формировалась и сознательно выстраивалась в соответствии с культурно-риторической моделью «гибели поэта», сложившейся в результате осмысления и мифологизации гибели А.С. Пушкина. Надсон умер 19 января 1887 года — за десять дней до пятидесятой годовщины гибели Пушкина (27 января) — от туберкулезного менингита в возрасте 24 лет. Близость дат смерти обоих поэтов не только усугубила в обществе боль утраты, но и породила мысль о повторении гибели Пушкина — в иной эпохе и при иных обстоятельствах. По моему мнению, в интересующую нас эпоху смерть Пушкина представляла собой своего рода «образцовую травму» (chosen trauma), сценарий которой был разыгран раз-личными социальными группами в отношении нового героя — Надсона.
«Образцовыми травмами» исследователи называют потрясения большого социального масштаба, которые на протяжении длительного времени оказывают существенное влияние на процессы самоидентификации в том или ином сообществе.
Концепция «образцовой травмы» была разработана в соавторстве специалистом по социальной психиатрии Вамиком Д. Волканом и психоисториком Норманом Ицковичем. «Образцовая травма» — групповой психологический механизм, возникающий в результате коллективной реакции на сильное потрясение. Концепция Волкана и Ицковича объясняет, как на основе такой реакции формируется коллективная идентичность. И, хотя их работа посвящена развитию травмированного национального сознания Греции и Турции, исследованные в ней закономерности применимы и к процессу формирования коллективного сознания русской интеллигенции в конце XIX века 1.
Согласно Волкану и Ицковичу, у всех групп социума есть общий набор коллективных преданий, жизненного опыта, героев-мучеников и врагов, из которого сознательно или неосознанно черпаются символические элементы. Эти элементы связываются между собой в повествование об образцовой групповой травме. В случае с пушкинской травмой фабула дуэли и гибели поэта служит материалом для связного, имеющего важное символическое значение рассказа, который передается от поколения к поколению. Сюжет о страданиях и гибели Пушкина — по вине его ветреной жены Натальи Гончаровой, великосветских клеветников, соперника-француза Дантеса или царя-тирана — призван пробудить у интеллигенции коллективное чувство мученичества, унижения и утраты.
Сообщество не «выбирает» страдания, однако, как утверждают Волкан и Ицкович, оно сознательно или бессознательно предпочитает психологизировать и мифологизировать совершенно определенные события прошлого. Опыт русской интеллигенции XIX века уже становился объектом психолого-мифологического анализа. История русской литературы зачастую трансформировалась в общественном сознании в последовательную цепочку мифов о жертвенности писателей, поэтов и общественных деятелей. В своей знаменитой статье о социальной идеологии и мифотворчестве декабристов Ю.М. Лотман напрямую не рассматривает понятие коллективной травмы, но вполне определенно говорит о групповой идеологии и единых для анализируемой им группы принципах поведения и о мифологизации страдания и самопожертвования, которые, собственно, и определили семиотическое наполнение коллективного повествования 2. Семиотический метод анализа, при котором большое внимание уделяется связи между структурой текста и социальной психологией, выражен с еще большей ясностью в работе Волкана и Ицковича.
Цель статьи, таким образом, состоит в том, чтобы продемонстрировать, как российская «образцовая травма» — смерть А.С. Пушкина — была переведена на язык так называемого «больного поколения» 1880-х годов. В итоге, несмотря на принципиальные различия, смерть Надсона — следствие тяжелой, многолетней болезни — и смерть Пушкина, убитого на дуэли, были восприняты как события одного и того же символического ряда.
Подобному оформлению во многом способствовал тот факт, что смерть Надсона стала первой в истории русской культуры смертью писателя, осмысленной как результат деятельности медиа и вызвавшей публичную дискуссию о границах вмешательства медиа в частную жизнь литератора. Главную роль в «медиатизации» смерти Надсона сыграла пореформенная пресса: благодаря ей классический сценарий поединка «поэта и злодея» вновь оказался в центре общественного внимания — но в случае Надсона был воспроизведен в виде уже не реальной дуэли, а скандальной полемики, ареной которой стали органы периодической печати. Страницы газет и журналов превратились в поле битвы поэта с его противником, отождествлявшимся обществом с «силой зла»: с точки зрения поклонников Надсона, тексты его оппонента привели поэта сначала к нервному кризису, а затем и к гибели. Вызванная туберкулезным менингитом (воспалением мозга), смерть Надсона в этом контексте была воспринята как молниеносная реакция организма на агрессивные журналистские атаки; романтический миф об элегантно-медленной смерти поэта от чахотки приобрел новую модификацию, лучше отвечавшую потребностям медийной эпохи: болезнь, происходившая одновременно с журнальной полемикой, развивалась стремительно, словно бы на глазах у читателей, а кризисы и ухудшения состояния больного немедленно следовали за публичными нападками и обвинениями его оппонентов.
«БОЛЬНОЕ ПОКОЛЕНИЕ» И БОЛЕЗНИ ПОЭТОВ
«Больное поколение» 1880-x годов считалось жертвой массового недуга, охватившего российское общество в период самодержавной реакции при Александре III. Метафора болезни, определившая мировоззрение и социальную самоидентификацию восьмидесятников, во многом коренилась в трактовке общества как органического тела с присущими ему заболеваниями. Именно терминологию болезни и ее воздействия на пациента стали использовать несколькими десятилетиями позже для описания этих общественных явлений: «К первой половине восьмидесятых годов относятся начала болезненного процесса… И процесс этот так скоро охватывает весь общественный организм»3. Личный недуг Надсона, страдавшего от туберкулеза, стал воплощением этой всеобъемлющей метафоры общественной болезни. Семейная биография Надсона дополнила метафору болезни яркими красками. Отец поэта, бывший чиновник Я.С. Надсон, скончался в сумасшедшем доме. Отчим, Н.Г. Фомин, покончил с собой в 1870 году. Мать Надсона (А.С. Мамонтова) умерла от туберкулеза в 1873 году. В 1882 году, во время службы в Каспийском полку в Кронштадте, у самого Надсона обнаружили туберкулез легких, и он вышел в отставку в чине подпоручика. В 1884—1885 годах поэт находился на лечении в Западной Европе и вскоре по возвращении, в 1887 году, скончался 4. Важно подчеркнуть, что надсоновские стихи оказались «созвучны» не только деталям его биографии, но и коллективному опыту «больного поколения» в целом 5.
Илл. 1. «С.Я. Надсон. 19 января 1887 г.». Фототипия Шерер, Набгольц и Ко, Москва. Воспроизведено в: Надсон С.Я. Проза. Дневники. Письма. СПб.: Типография М.А. Александрова, 1912.
Гражданская лирика Надсона всем своим эстетическим строем выразила круг настроений, свойственных «больному поколению»: ощущение травмированности, драматическое переживание болезни социума и тусклого, больше напоминавшего смерть, нежели жизнь, существования.
Широко распространившиеся сведения о роковой болезни Надсона упрочили его репутацию правдивого лирика-реалиста. Некоторые читатели стали целенаправленно искать в творчестве поэта прямых и аллегорических фиксаций болезни и предчувствий смерти. Такой режим чтения надсоновской поэзии казался тогда оправданным еще и потому, что соответствующие стихотворения публиковались в русских журналах, которые преимущественно печатали статьи о последних политических событиях и об актуальных социальных проблемах (в этих статьях, среди прочего, очень часто использовались многозначительные намеки, без которых, говоря о политике, невозможно было обойти цензурные препоны). Этот режим чтения был механически перенесен и на лирическую поэзию, и стихотворения Надсона воспринимались как бюллетень его эмоционального и физического состояния. В мемуарах находим характерный пример такого буквального понимания поэтических деклараций Надсона:
Я помню, как однажды, встретив на улице молодого человека, тоже поэта <…>, я удивился его бледному лицу и заплаканным глазам и спросил, что с ним. Он ответил, что Надсон умирает, а на мой вопрос, откуда он узнал печальную новость, молодой человек, вместо ответа, начал читать мне наизусть только что напечатанное стихотворение Надсона «Нет, муза, не зови!..», но не выдержал, не дочитал до конца и разрыдался. Напрасно я успокаивал юношу, напрасно говорил ему, что, может быть, Надсон, как и все больные, преувеличивает опасность своей болезни, — я получил ответ: «Все, но не Надсон, — он пишет только правду» — и юноша стал безутешен… 6
Здесь уместно будет вспомнить о том общественном резонансе, который десятилетием ранее, в середине и конце 1870-х годов, вызвала поэзия Н.А. Некрасова: болезнь поэта, представленная в его последних стихотворениях в виде регулярно публиковавшегося лирического дневника, была воспринята как подлинная общественная трагедия. Создававшаяся средствами лирической поэзии иллюзия сиюминутности и достоверности протекания смертельной болезни была к середине 1880-х знакома, многократно пережита и близка читателям «Последних песен» (1877—1878). Будучи восприняты как выражение передсмертного всплеска «гражданской боли», эти стихи также запечатлели и ощущения самого поэта, умиравшего от рака прямой кишки (илл. 2) 7.
После смерти Некрасова темы смерти и умирания получили большое распространение в русской гражданской лирике и заняли едва ли не центральное место в творчестве Надсона. Они создали благодатную почву для соответствующей реакции читателей на кончину Надсона в 1887 году.
Илл. 2. И.Н. Крамской. «Н.А. Некрасов в период “Последних песен”». Холст, масло, 1877—1878.
Ключевыми с этой точки зрения являются стихотворения Надсона «Муза, погибаю!.. Глупо и безбожно…» (1881), «Нет, муза, не зови!.. Не увлекай мечтами…» (1884), «Умерла моя муза!.. Не долго она…» (1885) и «Не говорите мне — он умер… он живет!..» (1886), «Гаснет жизнь, разрушается заживо тело…» (написано в 1883-м, впервые опубликовано после смерти в 1887 году); последний текст представляет собой яркий пример «репортажного» изображения умирания, причем сам этот процесс наделяется высоким поэтическим статусом:
Гаснет жизнь, разрушается заживо тело,
Злой недуг с каждым днем беспощадней томит,
И в бессонные ночи уверенно, смело,
Смерть в усталые очи мне прямо глядит.
Скоро труп мой зароют могильной землею,
Скоро высохнет мозг мой и сердце замрет,
И поднимется густо трава надо мною,
И по мертвым глазам моим червь поползет… 8
Феномен Надсона может быть рассмотрен не только в свете того символического значения, которое в сознании «больного поколения» приобрели образы психологической катастрофы и упадка. Тематизация болезни и распада имела вполне ощутимые экономические последствия: книга Надсона «Стихотворения» на долгие годы стала бестселлером. Первое издание «Стихотворений» вышло в Петербурге в марте 1885 года. Хотя реакция критики на книгу была довольно сдержанной, все 600 экземпляров были распроданы в течение трех месяцев. В 1886 году книга была напечатана еще четыре раза. К 1917 году «Стихотворения» переиздавались 28 раз, а общий тираж сборника превысил 210 000 экземпляров (средства от продажи книг, согласно завещанию поэта, направлялись в Литфонд).
Некоторые современники видели в неуклонно растущих доходах от продажи книги Надсона свидетельство социальной патологии. А.М. Скабичевский, историк литературы и критик, принадлежавший народническому направлению, считал Надсона главным примером «стихомании» в России 9. Несмотря на это, поэзия Надсона пользовалась все возрастающим влиянием среди молодого поколения интеллигенции 1880-х годов. Коммерческий успех «Стихотворений» свидетельствовал и об уверенности этого поколения в собственном вкусе, и об обособленности его субкультуры. Надсон стал первым русским поэтом, популярность которого по своей социальной структуре напоминала популярность современных поп-звезд. Доходило до того, что почитатели таланта поэта буквально носили его на руках по окончании поэтических чтений. Уже когда Надсон был смертельно болен, вокруг его постели регулярно собирались многочисленные поклонники. Читатели писали ему письма, в которых буквально обожествляли свого кумира 10. В 1887 году переписка Надсона с одной поклонницей, подписывавшей свои письма псевдонимом Графиня Лида, была опубликована под заглавием «С.Я. Надсон и графиня Лида»; это издание способствовало распространению культа поэта после его смерти 11.
После смерти Надсона его верные читатели заговорили том, что трагедия современного поэта соизмерима с историей дуэли и смерти Пушкина. Призванная придать вес драме Надсона, отсылка к Пушкину красноречиво свидетельствовала о попытках интеллигенции вернуться к структуре пушкинской травмы, дабы наполнить ее новым содержанием и подтвердить искренность общественного потрясения, вызванного смертью главного поэта «больного поколения». Это символическое сопоставление требовало представить конкретный образ недруга Надсона, и тогда появилась легенда о преследовании и убийстве поэта силами, враждебными русской поэзии 12.
Для «больного поколения» Пушкин имел особое значение. 1880 год, обозначивший начало ключевого десятилетия для самоосознания «больного поколения», стал еще и годом «пушкинских дней», прошедших в Москве в начале июня. Пушкина почитали не только как великого романтического поэта, но и как символ национального возрождения. Вектор, по которому «социальная энергия» Пушкина направила развитие российского общества в начале 1880-x, был отчетливо заметен в громогласных публичных выступлениях, сопровождавших памятные мероприятия в честь годовщины рождения поэта 13.
Социальная энергия, сосредоточенная на фигуре Пушкина, дала в «пушкинские дни» импульс нескольким масштабным публичным мероприятиям 14. Например, на рисунке Н.П. Чехова, изображающем открытие в Москве 6 июня 1880 года памятника Пушкину работы А.М. Опекушина, видны и массовый восторг, и торжественное настроение людей, во множестве собравшихся вокруг монумента (илл. 3)15. Помимо этих проявлений общественного энтузиазма, во время подготовки и проведения празднеств возникло некоторое количество риторических конструкций (слишком громоздких, а впоследствии и слишком клишированных для того, чтобы приводить их здесь): они были призваны увековечить гениальность Пушкина, подчеркнуть его величие или подтвердить его исключительный статус первого национального поэта.
Илл. 3. Н.П. Чехов.«Открытие памятника Пушкину в Москве6 июня 1880 г.». Рисунок.
Спустя год социальная энергия, сопровождавшая «пушкинские дни» в 1880 году, резко изменила свою направленность. По словам Маркуса Левитта, «в эпоху гнетущей политической реакции, наступившей после убийства в начале 1881 г. Александра II, смелые надежды и возвышенные декларации 1880 г. сменились глубоким в них разочарованием…»16. Циклическая модель смены общественного энтузиазма депрессией (периоды ликования, надежды и активности чередуются с периодами пессимизма, сомнений и бездействия), понятая как центральный опыт «пушкинских дней», была осмыслена в более широком контексте — как концентрированный и определяющий психологический опыт «больного поколения». Такая социально-психологическая динамика была характерна для времени после «пушкинских дней», тот же эмоциональный перепад повлиял на формирование психологии «больного поколения» 1870—1880-х годов в целом.
Самоощущение «больного поколения» 1880-х годов было связано с очевидным изменением общественных настроений в связи с поражением молодежного движения 1860-х и с крахом социальных надежд 1860—1870-х, в частности после убийства Александра II, который собирался даровать стране конституцию, и после жестких шагов, обозначивших идеологическую программу царствования Александра III. Закономерным образом эта перемена общественных настроений воспринималась как проявление массовой социальной патологии и сыграла большую роль в самоидентификации поколения 1870-х как «больного». Считалось, что больное поколение страдает от психического расстройства, имеющего сходство с маниакально-депрессивным психозом, импульс которому дала политическая и социальная реальность. Ключевые фигуры литературы «больного поколения» воплощали в своем поведении психологические сценарии, характерные для маниакально-депрессивного психоза. Ведущий писатель этого поколения В.М. Гаршин дважды, в 1872 и 1880 годах, попадал в психиатрическую клинику — из-за острых приступов мании. Так и не справившись со своей болезнью, он покончил жизнь самоубийством в 1888 году. В творчестве Надсона также видели развернутую метафору коллективного маниакально-депрессивного психоза. Вот как спустя почти тридцать лет характеризовал историк литературы А. Дивильковский попытки Надсона передать смены настроения «больного поколения» через поэтизацию своей болезни:
Не умея найти среднего тона между слепой экзальтацией и безнадежным отчаянием, поэт оказывается обречен на муку поочередного прилива и отлива противоположных настроений. И вот, эти полюсы настроений по очереди отрицают в его лирике друг друга, лишая, в конце концов, определенного, ясного идейного смысла его поэтическую работу 17.
Значение радостной, местами даже экстатической атмосферы «пушкинских дней» июня 1880 года для представителей «больного поколения» нужно рассматривать именно в этом психологическом контексте: то, что казалось раньше выражением публичного триумфа, было ретроспективно переосмыслено как момент возникновения общественной травмы; как свойственный маниакальной фазе лихорадочный выплеск энергии, за которым последовал долгий приступ депрессии. Открытие памятника Пушкину, сыгравшее большую роль в самопонимании читателей Надсона и «больного поколения» в целом, с этой, «патографической» точки зрения стало восприниматься как эпицентр массового болезненного экстаза. Дивильковский охарактеризовал Надсона как поэта, который стремился в своей лирике осмыслить это ощущение всеобщей патологии и неблагополучия:
…поэт [Надсон] инстинктивно стремился окристаллизовать свое настроение в целую новую систему мировоззрения. Он, заодно с массою своего поколения, как будто подпел той «коллективной истерике», о которой говорит Д.Н. Овсянико-Kуликовский по поводу «пушкинской» речи Достоевского 18.
Таким образом, маниакальная фаза болезни, которая, по мнению современников, пришлась на «пушкинские дни» 1880 года, была метафорически возвращена «больному поколению» как ключевое событие его истории.
Добавим, что психологическая травма, переживавшаяся поколением 1880-x годов, часто ассоциировалась с гибелью поэта на дуэли. Социальная энергия, сосредоточенная в фигуре Пушкина, в изобразительном искусстве этого десятилетия получила выражение прежде всего в образах потери и травмы. Две значительные работы 1880-х рисуют Пушкина как беспомощную жертву дуэли с Жоржем Дантесом. Эти картины резко контрастируют с предшествующими и последующими изображениями отважного, мужественного и несломленного Пушкина. На полотне А.М. Волкова «Дуэль» (1869, илл. 4) уже после выстрела Дантеса раненый и распростертый на снегу поэт стреляет в соперника 19. На картине П.Я. Павлинова «Дуэль Пушкина» (1921, илл. 5) сраженный Дантесом Пушкин изображен стоящим на коленях и геройски протягивающим руку к своему пистолету 20. В 1880-х же годах, напротив, дуэль и гибель Пушкина, как правило, были представлены как свидетельства мученичества. Например, на акварели П.Ф. Бореля «Возвращение Пушкина с дуэли» (1885, илл. 6) поэта несут из кареты к распахнутой двери его квартиры 21. Пассивность, страдания главного героя переданы здесь через мертвенную бледность лица и безжизненную позу его тела. Эти детали подтверждают наш тезис о том, что в картинах 1880-х годов романтическая традиция изображения умирающего Пушкина получает форсированно-мрачное развитие 22.
Еще более известная работа А.А. Наумова «Дуэль Пушкина с Дантесом» (1884, илл. 7) 23 упоминается в автобиографическом очерке Марины Цветаевой «Мой Пушкин» (1937). В духе традиций «больного поколения» мать поэтессы, Мария Александровна (1868—1906), хранила репродукцию этого полотна в своей спальне, и в детстве Цветаева часто рассматривала картину Наумова. На ней запечатлено, как Пушкина, устремившего беспомощный взгляд на своего мучителя, несут по снегу к карете. Маленькой Цветаевой картина предлагала яркий, чуть ли не кинематографический образ преследования великого поэта, оживавший всякий раз при взгляде на нее:
Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта — убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова — убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность, — я поделила мир на поэта — и всех, и выбрала — поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать — поэта — от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались 24.
Илл. 4. А.М. Волков. «Дуэль» (1869).
Илл. 5. П.Я. Павлинов. «Дуэль Пушкина» (1921).
Илл. 6. П.Ф. Борель. «Возвращение Пушкина с дуэли» (1885).
Вопреки значительной исторической дистанции, отделявшей Цветаеву от февральских дней 1837 года, смерть переживалась ею вновь как событие, только что состоявшееся и напрямую затронувшее далеких потомков. Цветаевское описание как нельзя лучше иллюстрирует определение «травмы» как «непризнанного опыта» (unclaimed experience), предложенное Кати Карут 25. Предельно личное отношение Цветаевой к смерти Пушкина емко отражает коллективный опыт российского общества, которое на протяжении всего XIX века не могло свыкнуться с потерей своего первого поэта.
Сила, с которой память о мучениях Пушкина воздействовала на потомков, в частности на Цветаеву, свидетельствует о том, что травма, вызванная гибелью поэта, еще долго сохраняла (а возможно, и до сих пор сохраняет) свою социальную энергию. Более того, иконография этого события (например, картина Наумова) не только вызывает чувства утраты и праведного гнева, обращенного к виновникам смерти поэта, но и побуждает зрителей красочно дополнить и детализировать историю отношений Пушкина с его недоброжелателями. Цветаева вспоминает, как в детстве работа Наумова подтолкнула ее к следующему комментарию: «Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот»26.
Одним из парадигматических произведений, сформировавших нарратив о гибели Пушкина как об «образцовой травме», стал некролог Владимира Одоевского, напечатанный 30 января 1837 года в «Литературных приложениях к “Русскому инвалиду”». В этом тексте достаточно отчетливо говорится о том, что смерть Пушкина представляет собой общенациональное потрясение, всероссийскую трагедию, последствия которой нужно будет переживать и переосмыслять долгие годы. Напомним один из самых известных фрагментов этого некролога:
Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о нем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть!
29 января, 2 ч. 45 м. пополудни 27.
Некролог Одоевского уподоблял Пушкина святому мученику. Пол Дебрецени обратил внимание на то, что метафора закатившегося солнца уходит корнями в агиографическую традицию оплакивания русских святых княжеского происхождения. Сообщая истории пушкинской дуэли черты легендарного жития, по образцу «Мученичества Бориса и Глеба» из «Повести временных лет», эта метафора задает эмоциональный и культурный контекст печального события 28.
Стихотворение Лермонтова «Смерть Поэта» (1837) также оказало значительное влияние на формирование сценария «образцовой травмы». Написанное через месяц после смерти Пушкина, стихотворение вначале распространялось в списках и послужило причиной ареста Лермонтова, суда над ним и перевода на Кавказ. Вместо того чтобы указать на Дантеса как единственного виновника смерти Пушкина, стихотворение выносило более масштабный приговор обществу и петербургскому высшему свету, а в истории гибели первого русского поэта Лермонтов особенно акцентировал мотивы сплетен и клеветы.
Идея осуждения высшего света стала основой для мифологизации пушкинской смерти. Ее разделяли и ведущие представители интеллигенции 1880-x годов. Критик Н.К. Михайловский, например, в январе 1887 года превратил эту идею в основополагающую историософскую концепцию: «Не ничтожный Дантес убил красу и гордость русской литературы… Нет, не Дантес, а другое, именно другое — имя прилагательное единственного числа среднего рода. Пушкин убит коллективным ничтожеством…»29 Анализируя связь между пятидесятой годовщиной гибели Пушкина и недавней смертью Надсона, Михайловский обнаружил сходство между событиями, разделенными пятидесятилетней дистанцией. Для иллюстрации «открытой» им культурной модели повторения он озаглавил части своей статьи соответственно словами «Погиб поэт» и «Погиб поэтик».
«ПОЧТИ ТОЧЬ-В-ТОЧЬ»:
ЖУРНАЛЬНАЯ ПОЛЕМИКА 1880-х КАК ДУЭЛЬ
Чтобы «образцовая травма» сохраняла свой психологический и мифологический потенциал, последующие поколения должны воспринимать случившееся как рассказ о страданиях сообщества, причем границы этого повествования будут принципиально оставаться открытыми. Повествование может расширяться за счет групповой переоценки прошлого или спонтанного осмысления событий современности. Новейшие эпизоды наделяются смыслом и вписываются в основное повествование о коллективной «образцовой травме». Подобная практика распространилась в России после 1880 года и приобрела наиболее устойчивый характер после ухода из жизни нескольких поэтов «больного поколения». В нижеследующем отрывке, например, «преждевременная» кончина национальных писателей и в особенности поэтов приобретает значение парадигматического мифа: «Если вообще талантливые писатели на Руси не отличаются долговечностью, то над поэтами тяготеет у нас какой-то особенный фатум — умирать преждевременной смертью…»30 Это заявление превращает «образцовую травму», вызванную гибелью Пушкина, в единый для всех поэтов, в том числе для недавно скончавшегося Надсона, биографический сценарий. Автор процитированной фразы, либеральный критик и обозреватель газеты «Новости» А.M. Скабичевcкий предлагает читателям внести имена других поэтов, в частности Надсона, в незаконченный — и обреченный на постоянное пополнение — список российских литераторов, которых настигла «преждевременная» смерть: «И Пушкин, и Лермонтов, и Дельвиг, и Полежаев… и Кольцов, и В. Курочкин, и Мей, и пр., и пр.»31. Хотя Скабический и настаивал на всеобщности «образцовой травмы», иерархия его перечисления подразумевала основополагающую роль Пушкина и, соответственно, убывание поэтического величия с каждым последующим именем. (Конечно, очень важно, что на второй позиции здесь оказался Лермонтов.) Нормативный статус «образцовой травмы» превратил гибель Пушкина в символический источник трагического осмысления судеб всех русских поэтов.
Первоисточник национальной травмы — мифологизированная история гибели Пушкина — находила, как казалось, не случайные параллели в обстоятельствах кончины поэтов «больного поколения». В этом отношении показателен некролог на смерть Надсона, опубликованный в «Неделе» в январе 1887 года: «Ко дню полувековой годовщины смерти великого поэта… судьба подготовила почти точь-в-точь же трагическую смерть молодого, талантливого поэта…»32 Выражение «почти точь-в-точь» сигнализирует о случае повторения с весьма незначительным расхождением. Многие считали, что смерть Надсона усугубила травму, вызванную потерей Пушкина, а хронологическая близость двух дат придала недавнему происшествию еще более тревожный, зловещий и трагический оттенок.
После того как в 1919 году Фрейд ввел термин «жуткое» (нем. unheimlich) применительно к испытавшим психологический шок ветеранам Первой мировой войны, это понятие стало ключевым в исследованиях травмы. Фрейд рассматривал «жуткое» как состояние человека, при котором переживание настоящего подспудно определяется вытесненным из сознания болезненным опытом прошлого. «Жуткое», понятое как дезориентирующее бессознательное воздействие сегодняшнего опыта, позволяет увидеть то, каким образом в осознаваемую нами действительность проникает неприятное, вытесненное прошлое. В таком состоянии бессознательно искажаемый сегодняшний опыт становится для человека дезориентирующим; осознав это искажение, можно увидеть, что наше восприятие действительности скрыто определяется отвергаемым вытесненным прошлым.
В исследованиях последних десятилетий «жуткое» трактуется как основополагающее психологическое переживание современности. В недавних работах, посвященных феномену травмы, с помощью этого фрейдистского понятия анализируется сознание жертв социального насилия, геноцида и войны. Однако если у Фрейда концепция «жуткого» сфокусирована на «возвращении вытесненного», то нынешние исследователи говорят о тревожности в связи с ужасом, страхом и потрясением, появляющимися при восприятии знакомой действительности: «Ощущение unheimlich, или “жуткого”, соответствует эмоциональному состоянию, в котором индивид при столкновении с предметом или с ситуацией испытывает ужас, превращающий знакомое и привычное в нечто противоположное»33.
В событиях, сопровождавших смерть Надсона 19 января 1887 года, многие современники увидели серию зловещих совпадений, знаменовавших незримое присутствие Пушкина. Во-первых, как уже отмечалось, Надсон умер за восемь дней до пятидесятой годовщины гибели Пушкина (ежегодно отмечавшейся 27 января). 4 февраля 1887 года на похоронах Надсона на Волковом кладбище Санкт-Петербурга выступавшие указывали на это обстоятельство, обращаясь к духу покойного: «Ты умер как раз в те дни, когда Россия поминала твоего великого предшественника»34. Во-вторых, имя Пушкина сопутствовало Надсону и при жизни, и после смерти: в 1886 году он был награжден Пушкинской премией Академии наук и стал, таким образом, легитимным наследником пушкинской традиции, на пароходе «Пушкин» тело Надсона перевозили из Ялты в Одессу к месту захоронения. Последнее обстоятельство дало основания современникам говорить о посмертном соединении двух поэтов: «Точно дух великого русского гения взял под свою защиту молодого потомка-собрата — которому в грядущем также улыбалась громкая слава, — и, охраняя его под своим стягом, привез к вечному убежищу на любимый север!»35 Наконец, генеалогия недоброжелателей Надсона, авторов полемических, зачастую действительно оскорбительных статей и стихотворных пародий, прямо возводилась к тем, кого считали виновными в гибели Пушкина. Именно так говорили многие выступавшие на похоронах Надсона: «Ты возбудил вражду и злословие среди тех, кто является потомками клеветников Пушкина, кто клеветал и клевещет на все честное и живое в русской литературе»36.
Так называемый «потомок клеветников Пушкина» стяжал на поприще журналистики действительно дурную славу. После того как в 1881 г. сначала В.А. Кашеварова-Руднева, а затем М.М. Стасюлевич подавали в суд на Виктора Петровича Буренина, обвиняя его в клевете, за ним закрепилась устойчивая негативная репутация 37. Внук крестьянина и сын архитектора, Буренин иногда прибегал к аристократическому псевдониму Граф Алексис Жасминов. Буренин начал свою поэтическую и критическую карьеру в конце 1850-x годов, посещая литературные вечера в доме поэта А.Н. Плещеева (который в 1880-е стал ментором Надсона). Там Буренин познакомился с М.Е. Салтыковым-Щедриным, Л.Н. Толстым, Н.А. Некрасовым, А.С. Сувориным. Широкую известность Буренину принесли публикации стихотворений и сценок в сатирических журналах «Искра» и «Зритель» в начале 1860-х годов. В 1860—1870-е годы Буренин переводил стихи, писал критические статьи и фельетоны, которые появлялись в ведущих «толстых» журналах и в газетах. Репутация Буренина как резкого критика, который безжалостно высмеивал своих идеологических и литературных противников, среди которых были М.Н. Катков, П.М. Леонтьев, А.А. Фет, А.Н. Майков, Н.Ф. Щербина и Ф.М. Достоевский, становилась все более устойчивой. В 1865 году Буренин начал работать в газете «Санкт-Петербургские ведомости», а с 1876 года — в газете «Новое время». Его рубрика «Критические очерки» в газете «Новое время» стала одной из самых широко читаемых и популярных в России в конце 1870-x и в 1880-е годы 38.
Антисемитизм был лишь одним из средств в полемическом арсенале, которым пользовался Буренин в организованных им кампаниях — для разжигания общественной нетерпимости или травли какого-либо писателя или общественного деятеля. Особенно болезненными критические нападки Буренина на литераторов становились вследствие природы избранного им жанра. Литературный фельетон давал возможность включать в изобилии личные нападки на того или иного автора: «…решающую роль при оценке книг стало играть отношение критика к личности автора, внелитературным аспектам его жизни и деятельности» 39. Публичные выпады в адрес Надсона, которые Буренин позволил себе в конце 1886 года, когда поэт умирал от туберкулеза, как нельзя лучше способствовали становлению легенды о гибели лирика в неравной «дуэли» с Бурениным.
Уже после кончины Надсона общественное мнение обвиняло Буренина в нарушении нравственных законов. А.М. Скабичевский даже причислил Буренина к типу инфернальных трагических злодеев:
…г. Буренин весьма напоминает собою супругов Макбет, которые, как известно, оба страдали одним и тем же недугом возмущенной совести, и в то время, как одного преследовала тень Банко, другая никак не могла смыть кровавых пятен со своих рук. Так и г. Буренина ныне всюду преследует тень оклеветанного им Надсона 40.
В этой легенде воспроизведен знакомый — образцовый — сюжет дуэли и гибели Пушкина, а неизбежные отклонения были призваны наполнить тревожными интонациями давно известный нарратив. В 1887 году один из критиков, например, заявил, что разница между смертями Пушкина и Надсона определяется лишь тем, какие формы принимало и до какой степени простиралось злословие публики в отношении каждого поэта 41. Другой критик призвал отложить публичное оплакивание Пушкина до тех пор, пока не будут осуждены и наказаны хулители Надсона: «Имеем ли мы право оплакивать смерть Пушкина, когда в эту самую минуту среди нас воспроизводится та же самая смерть, с еще более возмутительным участием в ней клеветы?..»42
Актуализации темы гибели Пушкина способствовали многочисленные публикации, посвященные обстоятельствам его дуэли и смерти, они стали появляться на волне интереса к теме в связи с «пушкинскими днями» 1880 года 43. Эти статьи строились, скорее, по беллетристической, нежели по научно-биографической модели. По утверждению американской исследовательницы Лесли О’Белл, публикации о последних днях Пушкина закономерно ориентировались в основном на жанр романа в письмах, поскольку бульшая часть свидетельств о тех событиях сохранилась в виде частной переписки 44. Описания пушкинской дуэли и кончины у Щеголева, Викери и Витале можно прочесть как русскую вариацию «Опасных связей» Шодерло де Лакло, где в центре внимания также оказались светский заговор, эротические похождения и интрига, которая приводит к дуэли и гибели героя 45. Аналогичным образом в трагическом рассказе о «дуэли и смерти» Надсона можно увидеть «ремейк» романизированной истории о гибели Пушкина. Воссоздание деталей последних дней Пушкина очень часто осуществлялось в 1870—1880-е годы на страницах газет, «тонких» и «толстых» журналов.
Использование Бурениным жанра газетного фельетонa как инструмента острой полемики и травли оживило в общественном сознании образ страданий Надсона. Получалось, что по сравнению с Пушкиным Надсону противостояла «клевета» еще более коварная и изощренная. Если Пушкин столкнулся с инсинуациями, шепотом распространявшимися в высшем свете, то Надсон — с публичными нападками популярной газеты, выходившей многотысячным тиражом. Вследствие эволюции и популяризации жанров судебного очерка, репортажа с мест событий (в частности, во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов), общественного внимания к полемикам по общественно значимым вопросам (реформы образования, судебной системы и пр.) русская пресса стала в 1860—1870-x годах средством массовой коммуникации почти в современном смысле этого термина. Печатные издания оказывали огромное влияние на тысячи читателей и имели такую многочисленную аудиторию, которая даже и не снилась сплетникам великосветских салонов 1830-х годов. В основе множества скандальных статей той поры, естественно, лежали слухи, сплетни и инспирированная со стороны и не всегда обоснованная критика. В 1880-е годы новые веяния изменили прежнюю мирную картину жизни русских поэтов, увлеченных исключительно проблемами творчества и общения с читателями и критиками46.
Эти социокультурные изменения привели к появлению совершенно нового типа осмысления отношений между поэтом и обществом. В результате реформ Александра II и предшествовавших им процессов на авансцене общественной жизни оказалось множество разночинцев, которые получили возможность заняться свободными профессиями. Кроме того, происходила ассимиляция образованных евреев в среде городской интеллигенции 47. Надсон принадлежал к ассимилированной еврейской интеллигенции, которая усвоила и осмыслила многие традиции русской литературы и культуры. Дед Надсона по линии отца принял крещение по православному обряду в Киеве, а отец жил как ассимилированный еврей и служил как государственный чиновник.
У Надсона есть всего одно стихотворение на еврейскую тему «Я рос тебе чужим, отверженный народ…» (1885) 48, и когда С. Венгеров в 1884 году попросил поэта написать автобиографию, Надсон достаточно туманно говорил о своем еврейском происхождении: «Начнем с начала, если это для кого-нибудь интересно. История моего рода, до моего появления на свет, для меня — область очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало»49.
С.С. Михайлова-Штерн объясняла нежелание Надсона признать свое еврейское происхождение иными причинами, нежели плохая память. В своей неопубликованной биографии Надсона она пишет о том, что Надсон, после того как осиротел и поселился в доме своего дяди И.С. Мамонтова, неоднократно становился жертвой антисемитских настроений родственников. Дядя Надсона считал оба брака его матери «неудачными, а первый из них, с каким-то жидовским выкрестом, даже позорным»50. От тети Надсону нередко приходилось слышать, что ей надоели его «жидовские комедии» и «жидовская невоспитанность»51. И тетя, и дядя Надсона восхищались консервативным критиком и журналистом М.Н. Катковым и часто цитировали поэту статьи из газеты «Московские ведомости» или из откровенно «погромных» газет, в которых утверждалось, что «революцию делают подлые жиды, что они портят славного русского мужика и др.»52. Собственно, Мамонтовы и убедили Надсона, что «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой, что это для него единственный исход…»53.
Как утверждает Михайлова-Штерн, Надсон признал свое еврейское происхождение лишь однажды, в 1882 году, живя на даче в Павловске с другом И.Л. Леонтьевым-Щегловым, армейским офицером, который был также драматургом и писателем. Однажды вечером Леонтьев-Щеглов открыто признался в своих антисемитских убеждениях. В ответ Надсон, как пишет Леонтьев-Щеглов, «привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами. — “Вы хотели… знать тайну моей жизни? — произнес Надсон сдавленным голосом. — Извольте, я еврей”. И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Сдерживая смех и боясь обидеть чувствительного поэта, Леонтьев-Щеглов парировал: «Вы похожи на еврея так, как я на англичанина. Да если б это было и так, то разве это умаляет талант? Мать Ваша русская, воспитывались Вы и выросли чисто русским человеком»54.
Однако для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев в Российской империи. Стоит упомянуть и о последней перед кончиной Надсона волне антисемитизма, связанной с погромами 1881—1882 годов и другими событиями начала царствования Александра III 55. Историк русской литературы и автор истории русскоязычной еврейской литературы В. Львов-Рогачевский называл Надсона «ассимилированным бардом», который «был заражен» болью еврейского народа 56. В 1912 году он заявил в своей статье «Под маской культурности», что заявления о невиновности Буренина в смерти Надсона — закамуфлированный журналистский погром, учиненный авторами-юдофобами 57.
РЕКОНСТРУКЦИЯ НАДСОНОВСКОЙ «ДУЭЛИ»
История «дуэли» и смерти Надсона начинается в 1886 году с литературных фельетонов для киевской газеты «Заря»58. Эта полемика превратилась, по крайней мере с точки зрения приближенного круга поклонников поэта, в несправедливую и заведомо неравную дуэль между умирающим поэтом и его вполне бодрым оппонентом. Согласно этой версии, «поединок» привел к безвременной смерти Надсона.
В своей статье в номере «Зари» от 4 июня 1886 года Надсон начал атаку на Буренина. Он попытался разоблачить лицемерные жалобы Буренина на кризис современной русской литературы. Не мог Надсон обойти и литературные качества художественной прозы Буренина, повестей «Мертвая нога» и «Роман в Кисловодске» (1886), и обвинил своего антагониста в любви к дешевым, непристойным трюкам: «…порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих “реалистических повестей из действительной жизни”. “Вздрагивающие бедра”, “обнаженные плечи”, “античные руки”, “неприкрытая грудь”, — “падение” в начале рассказа, “падение” в середине и “падение” в конце…”»59. Пообещав вернуться к подробному разбору порнографического чтива, вышедшего из-под пера Буренина, в отдельном фельетоне 60, Надсон перешел к детальному, хотя и издевательскому, анализу поэзии Буренина. Обратившись для начала к сатирическому сборнику «Песни и шаржи» (1886), Надсон привел много-численные примеры неряшливой рифмы, неуклюжей стилистики и очевидно дурного вкуса. Затем, процитировав первые строфы исторической баллады «Олаф и Эстрильда», Надсон продемонстрировал поэтическую бездарность Буренина, превратив эти строфы (написанные в форме стихотворений в прозе) в формально безупречные стихи 61. Таким образом, Надсон вступил в резкую полемику с Бурениным, которая, однако, затрагивала первоначально только литературную ипостась противника. Буренин возразил Надсону в «Новом времени» статьей «Урок стихотворцу», где доказывал, в частности, что надсоновское переложение его баллады риторично и бессмысленно, а еще через два дня опубликовал пародию на стихи Надсона62.
Надсон и редакция «Зари» решили вместе нанести ответный удар в журналистской полемике. Выступив под псевдонимом Историк культуры, редактор «Зари» М.Н. Кулишер опубликовал снисходительную статью в дидактическом тоне «Маленький урок по истории культуры г. Буренину» в защиту надсоновской стихотворной версии баллады Буренина: «Много я на своем веку встречал невежественных учителей, но такого, как г. Буренин, да притом еще отличающегося нахальством, не встречал»63.
Тем временем малоизвестный киевский поэт С.А. Бердяев, печатавшийся под псевдонимом Аспид, написал антисемитский пародийный эпос «Надсониада» (Киев, 1886), что только усилило впечатление организованной травли Надсона. «Надсониада», первоначально помещенная в шестом номере журнала «Наблюдатель» за 1886 год, затем распространялась в Киеве в виде самостоятельной брошюрки 64. Этот поэтический текст, главным образом, высмеивал Надсона как неопытного критика и поэта с раздутой репутацией. Выпады Бердяева против «Зари» носили явно антисемитский характер:
Раз в неделю киевлянам
Преподносит он статейки,
Где в «идеи» раздувает
С помпой чахлые «идейки»…
Оживить редактор хочет
Иудейский орган этим;
Но, увы! Мы кроме скуки,
Ничего в нем не заметим… 65
В сноске на первой странице этого текста опять находим антисемитский пассаж: «…появилась на столбцах “Зари” площадная брань по поводу “Надсониады”: радуемся, что сумели задеть за живое беззастенчивых наемников киевского жидовского кагала…»66 Во всей поэме Бердяев проставил ударения над вторым слогом фамилии поэта, подчеркивая его еврейское происхождение (сам Надсон всегда настаивал на ином произношении) 67.
На короткое время полемика затихла, но четыре месяца спустя разгорелась вновь и была воспринята как далеко выходящая за обычные рамки литературной и журналистской дискуссии. Этот буренинский выпад против Надсона вскоре получил именование «клеветы» и первой пули, выпущенной на словесной дуэли. 13 ноября 1886 года Буренин поместил в «Новом времени» статью, содержавшую не только разгромную критику поэзии Надсона, которая имела лишь формальную привязку к литературному контексту. На деле это были «нападки на личность». Обозвав в своем пасквиле поэта симулянтом и паразитом, Буренин писал:
Говорят, что притворство это практикуется с замечательным искусством и очень способствует возбуждению в читателях интереса к плодам вдохновения мнимо недугующих паразитов, представляющихся больным, калекой, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности 68.
Намек Буренина заключался в том, что Надсон занял в Литфонде 500 рублей, чтобы оплатить расходы на поездку в Европу в 1884 и 1885 годах. Эта атака Буренина была неоправданной: Надсон не симулировал. В Ницце осенью 1884 года французский хирург Пальяр дважды прооперировал ему анальный свищ. Во время второй операции врачи даже не прибегали к уже ставшему в то время популярным средству анестезии — хлороформу.
После этих операций Надсон смог встать на ноги только в январе 1885 года. 17 марта 1885 года врач Н.А. Белоголовый, подружившийся с поэтом в Ментоне, во Франции, писал о неутешительных результатах этих двух операций своему коллеге Л.Б. Бертенсону в Петербург: «Хуже стоит дело с хирургической стороны: снова появилось затвердение клетчатки на glutei около anus и образование свежих свищей несомненно…»69 По рекомендации своего доктора в июне 1885 года Надсон отправился в частную клинику профессора медицины Теодора Кохера для двух дальнейших хирургических процедур на фистуле. После операций Надсон прошел стандартный курс санаторного лечения для больных с серьезной формой легочного туберкулеза в Висбадене.
Кроме того, Надсон полностью вернул долг со своих гонораров, полученных от продажи многочисленных изданий единственного сборника стихотворений, и завещал Литфонду свои авторские права, которые стали позднее крупнейшим источником доходов этой организации 70.
«Клевета» Буренина была отождествлена в общественном сознании с пулей дуэлянта, поскольку ухудшение самочувствия Надсона ужасным образом совпало с чередой публикаций в «Новом времени». Синхронность создала впечатление прямой причинно-следственной связи между двумя событиями. Такая каузальная логика позволяет понять, почему друзья и сторонники Надсона приравняли одиозный печатный материал к смертельно ранящему оружию.
К 1880-м годам относится массовое увлечение популярными концепциями психиатрии, психосоматического расстройства и массовых психических заболеваний вроде истерии и неврастении. Будучи страстными читателями, российские разночинцы проявляли повышенный интерес к взаимосвязи чтения и нервного возбуждения, на которую указал американский невролог Джордж Бирд. Он утверждал, что скандалы, то и дело возникающие в современных газетах, приводят к нервному истощению читателей 71. Влияние психологических потрясений на организм обозначили термином «нервный удар», тем самым уравняв психологическую травму с физической.
Что же стало причиной частичного паралича Надсона? В письме от 25 ноября 1886 года Надсон сообщает редактору газеты «Неделя» П.А. Гайдебурову сначала о нападках Буренина, а потом о своей болезни, не позволявшей ему писать собственной рукой: «Простите меня, что пишу не сам, а диктую, ибо неизвестно почему, у меня вдруг отнялась рука и нога. Доктора уверяют, что это явление нервное, род нервного удара, а не в связи с моей основной болезнью»72. Весть о том, что Надсона внезапно разбил паралич неизвестного происхождения, который, по мнению врачей, не имел никакого отношения к диагностированному у поэта легочному туберкулезу, должна была привести в смятение поклонников. В другом письме Надсон вновь заявил о психосоматической причине паралича и признался в предрасположенности к нервным припадкам, вроде женских истерик: «…я истеричен как женщина, и со мной в последнее время случился нервный курьез: отнялись левая рука и нога. Так как это явление не мозговое и не параличное, то лечить его нельзя»73. Паралич, скорее всего, был обусловлен туберкулезным менингитом, который со всей определенностью и диагностировали впоследствии. Однако упоминание о «психосоматическом» параличе благоприятствовало возникновению идеи мистического повторения пушкинской травмы и закрепляло за Надсоном роль слабого и беззащитного страдальца, безжалостно убитого в неравном поединке со злодеем-обидчиком.
Еще один зловещий эпизод в противостоянии Буренина и Надсона был связан с фигурами посредников. Обстоятельства участия в деле «секундантов» обоих дуэлянтов говорят о явной деградации этикета дуэли в эпоху «разночинца-дуэлянта»74. Буренин как фельетонист популярной газеты обладал очевидным общественным влиянием. Попытки Надсона донести свою позицию при посредничестве других изданий наталкивались на препятствия. Надсон направил в либеральную газету «Новости» открытое письмо с ответом на обвинения Буренина. Согласно сообщениям биографа поэта, редактор О.К. Нотович не стал публиковать этот текст из-за опасений, что в отместку Буренин пустит в ход свое ядовитое перо и навредит изданию75.
Метафора дуэли, несомненно, характеризовала и профессиональное соперничество Нотовича и Суворина, которые враждовали между собой чуть ли не как шекспировские «Монтекки и Капулетти»76. Более того, как отмечает Ирина Рейфман в своем исследовании истории дуэли в русской культуре, к концу XIX века метафора «журналистской дуэли» нередко приводила к реальным дуэлям между авторами, представлявшими разные печатные органы. Начавшись в 1860-х, «журналистские дуэли», соединявшие в себе полемические стратегии прессы того времени и жестокие аристократические традиции разрешения конфликтов, были типичны для «динамики разночинской дуэли» (термин И. Рейфман)77. Например, В.О. Михневич, представлявший «Новости», в конце 1880-х годов вызывал на дуэль Буренина, работавшего в «Новом времени». Ранее Буренин принимал участие в качестве секунданта в широко освещавшейся дуэли между адвокатом Евгением Утиным и журналистом Александром Жоховым. Секундантом Жохова был Е.К. Ватсон, чья жена, Мария Валентиновна Ватсон (1848—1932), была близкой знакомой, биографом и редактором работ Надсона; она же сопровождала поэта в его поездках на европейские оздоровительные курорты. Е.В. Де Роберти де Кастро де ла Серда 78, сын обрусевшего испанца, также выступил секундантом Жохова и был братом Марии Ватсон 79.
В период полемики между Бурениным и Надсоном М. Ватсон, ухаживавшая за больным поэтом, написала Суворину письмо, в котором предупредила о тяжелом состоянии здоровья Надсона и вероятных последствиях буренинской «клеветы» для жизни и здоровья Надсона. По сути, она действовала как секундант, требуя от Суворина соблюдать этикет: по правилам смертельно больной человек отстранялся от участия в дуэли, которая в данном случае приняла форму скандальной словесной перепалки в прессе. Поступок Ватсон возымел результат, прямо противоположный ожидаемому. Как считает биограф Надсона Михайлова-Штерн, обращение Ватсон к Суворину только ухудшило ситуацию, а ее письмо «подлило масло в огонь…»80.
Первоначальная фабула пушкинской дуэли в случае Надсона приобрела дополнительные неприятные черты: пушкинский сценарий, даже когда огласке подвергались самые интимные стороны жизни поэта, оставался в рамках великосветской пристойности — банальной истории о муже-рогоносце. Высмеивая заботу Ватсон о Надсоне, Буренин принялся нападать и на «секунданта». Сентиментальная привязанность госпожи Ватсон к Надсону превратилась в объект жестокой сатиры, в которой возвышенное благородное чувство объявлялось пародией и лживым прикрытием истерической похоти:
…чахоточные таланты легко заводят романы, но увы! Бегают за ними не титулованные аристократки, а перезрелые, любвеобильные дамы, ищущие возможности поместить остатки своей давно увядшей красоты и угасших страстей, не воспламеняющих более людей здорового темперамента 81.
В другой статье Буренин представил характер тридцативосьмилетней замужней Ватсон следующим образом: «По большей части такие поклонницы принадлежат к категории дам, которым стукнуло за сорок и которых Бог не наделил женским благообразием, но зато щедро наградил запоздалой пламенностью чувств» 82. На последнем этапе своего натиска Буренин обратился к прославившему его жанру стихотворной сатиры и вывел Надсона под именем еврейского поэта Чижика, чью похоть полностью удовлетворяет грубая пожилая матрона. Женскому персонажу Буренин дал немецкую фамилию Шманкухен, намекая на связь между эротическим удовольствием и приемом пищи 83.
В продолжение всего поединка с Бурениным Надсон, будучи гораздо более пассивным, нежели его противник, решился тем не менее в полной мере принять тяжесть удара. Когда друзья посоветовали ему прекратить читать фельетоны Буренина в «Новом времени», Надсон отказался, полностью осознавая открытый, публичный характер полемики, от которой невозможно было самоустраниться:
Поймите же, что я не могу этого сделать, не могу потому, что это было бы малодушием. Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинкой, у меня за спиной, — конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их <…> Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, эта невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией 84.
«Психология чести», свойственная дуэлянту, отразилась и в абсурдном намерении смертельно больного Надсона отправиться из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить от Буренина свою репутацию в дуэльной схватке 85.
Другое отклонение от пушкинского сценария в истории Надсона состояло в том, что смертоносное воздействие пасквилей Буренина было официально засвидетельствовано медиком. В светских и офицерских дуэлях всегда важную роль играли врачи, однако обычно непосредственно во время поединка они находились неподалеку и приглашались в случае ранения одного из дуэлянтов. Врач Надсона, известный специалист по туберкулезу Федор Штангеев 86, написал (правда, уже после смерти поэта) открытое письмо, в котором утверждал, что смертельный удар по нервной системе Надсона был нанесен статьей Буренина от 12 декабря 1886 года: «…он впал в необычайное раздражение, страшно волновался, говорил: “это уж слишком гнусно, этого оставить так нельзя”, и хотел тотчас же ехать в Петербург»87. К вечеру того же дня врач обнаружил тревожные признаки рецидива туберкулеза: «…кровохаркания и лихорадка, которых не было уже несколько недель»88. В последние дни жизни Надсон был очень беспокоен, почти не ел и не спал, страдал от головной боли и тошноты; проявлялись и другие симптомы, указывающие на проникновение туберкулезной инфекции в мозг (туберкулезный менингит вызывает воспаление оболочки мозга). По мнению Штангеева, обострение болезни и летальный исход вследствие сильного нервного потрясения имели прецеденты в клинической практике: «Я, по крайней мере, знаю аналогичные случаи. Напр., одна чахоточная дама, после прочтения неприятной депеши, впала в бессознательное состояние, в котором умерла»89. Предшествовавший смерти туберкулезный менингит стал своеобразной аллегорией нервной лихорадки: дуэлянт Буренин направил смертельный удар своей пошлой сатиры и поразил Надсона в центральный орган нервной системы — мозг. «Я уверен, что умерший безвременно С.Я. Надсон, несмотря на безнадежность болезни, мог бы прожить, по меньшей мере, до весны или даже осени, если бы вышеупомянутый фельетон г. Буренина не был напечатан»90, — заключал свою экспертизу Штангеев. Неугомонный Буренин сделал последний выстрел фактически уже в умершего Надсона: статью в «Новом времени» от 16 января 1887 года называли не иначе, как «гвоздь в гроб Надсона», Н.К. Михайловский охарактеризовал ее как «буквальное надругательство над трупом»91. Напомним, что столичные газеты доходили до провинции через несколько дней, и в Ялте статью Буренина прочли уже после смерти поэта, случившейся 19 января.
В ответ на публичное оглашение диагноза Штангеевым Буренин попросил своего врача провести экспертную оценку медицинских последствий мнимого поединка. В этом проявилось еще одно отступление от традиционного дуэльного кодекса. Разве дозволялось дуэлянту обращаться к врачу и требовать от него подтверждения того, что противник погиб вовсе не от выпущенной им пули? Стремясь дискредитировать Штангеева, приглашенный Бурениным врач (его имя не было названо) назвал своего коллегу «шарлатаном»92.
В рассказах о последних минутах жизни Надсона особо подчеркивались невероятные мучения, которые сопровождали предсмертный нервный припадок. По словам Штангеева, Надсон испытал «туберкулезное воспаление мозга — самую тяжелую, мучительную форму смерти… И несчастному поэту пришлось испить чашу страданий до дна…»93 Страдания смертельно раненного Пушкина продолжались несколько дней, Надсон же мучился несколько недель, в течение которых он совсем не мог спать из-за невыносимой боли. По рассказам очевидцев, его то и дело одолевали беспамятство и галлюцинации, но даже в таком «пограничном» состоянии его сознание было «отравлено» клеветой Буренина. «В бессознательном состоянии, в беспокойном бреду, умиравший делал рукой угрожающие движения, и с уст его иногда срывалась фамилия обидчика…»94
Смертоносное воздействие статьи Буренина подтвердила и ранее пострадавшая от его оскорблений М. Ватсон:
…чуть ли вся Ялта это видела, — как нанес окончательный удар г. Буренин и так уже бесконечно больному юноше… Фельетон г. Буренина… потряс так сильно надломленный организм больного поэта, что тотчас же и свел его в могилу 95.
Нет ничего удивительного в том, что в сознании Ватсон смерть ее кумира оформилась как личная травма, «невостребованный опыт», который зловеще проступал в особо напряженные периоды ее жизни. 14 января 1895 года, за три дня до восьмой годовщины смерти Надсона, до Ватсон дошли сплетни, вторившие наветам Буренина, о ее интимной связи с умиравшим поэтом. Ее реакция на воскресшую «клевету» стала зловещим повторением потрясения, которое восемь лет назад испытал Надсон из-за аналогичных обвинений. У Ватсон появились «психосоматические» симптомы, не позволявшие ей писать, о чем она признается в письме: «…диктую потому, что отек руки заставляет меня думать, что мало ли что может случиться и я не хочу откладывать этого дела…»96
Аналогичным образом и для многих других, менее приближенных к поэту поклонников потрясение от утраты стало исходной точкой в формировании их собственной «образцовой травмы». История кончины Надсона заворожила не только Ватсон, но и тысячи других его почитателей, в том числе и тех, кто сам страдал от туберкулеза и находил в истории Надсона отголосок собственных драматических судеб 97. Cтудент Михаил Панов предпринял впечатляющую попытку написать психологическую биографию Надсона, но умер от туберкулеза, дойдя лишь до истории «дуэли» поэта с Бурениным. Биографию Панова опубликовали в 1901 году в «Русской мысли» как романтический фрагмент, незавершенное произведение, работа над которым была оборвана вследствие трагических обстоятельств — болезни и смерти автора 98. Сам незавершенный характер биографии указывал на актуальность травмы, нанесенной обществу кончиной поэта. Публикация составленной Пановым биографии Надсона возродила на новом витке легенду об одаренных русских поэтах и писателях, чья жизнь обрывается накануне творческого расцвета.
После смерти Надсона его могила на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге стала объектом паломничества: поклонники оставляли там различные памятные знаки (до 1889 года могила просуществовала без надгробия [илл. 8]):
…на могиле до сих пор стоит пошатнувшийся деревянный крест, весь почерневший и испорченный самыми безграмотными надписями и виршами собственного сочинения разных непризнанных поэтов 99.
Скульптору заказали мраморный бюст Надсона, который надлежало сделать по фотографиям, поскольку посмертной маски не снимали. Между тем, фотографии с изображением мертвого Надсона продавались на памятных мероприятиях в честь поэта, например на «Надсоновском вечере» в мае 1888 года. Этот вечер организовали как дополнение к «Гаршинскому утру» — мемориальному действу, посвященному памяти Всеволода Гаршина.
Илл. 8. «Могила С.Я. Надсона в ее первоначальном виде». Фототипия Ше-рер, Набгольц и Ко, Москва. Воспроизведено в: Надсон С.Я. Проза. Дневники. Письма. СПб.: Типография М.А. Александрова, 1912.
УЯЗВИМОСТЬ АНАЛОГИЙ
История дуэли и смерти Пушкина позволила сообщить мифологеме о муках поэта «больного поколения» высокое символическое значение. Коллективное ощущение беспомощности, страдания, вины и утраты обрело эстетическую форму и возможность психологической адаптации. После подключения к пушкинскому сценарию истории кончины Надсона этот сценарий обогатился дополнительными обертонами и смыслами, в том числе историческим и социальным контекстом 1880-х.
Во второй половине XIX века в русской левой и либеральной публицистике сформировалась устойчивая традиция выстраивать национальный поэтический канон как мартиролог, открывающийся именем Пушкина. Однако, если в прежние времена высказывания о трагическом характере судеб русских поэтов были обращены к авторам заведомо признанным, то после смерти Надсона современники оказались перед необходимостью принять коллективное решение: достоин ли скончавшийся стихотворец стать частью национального канона — а тем самым и «образцовой травмы» — и почитаться наравне с великим поэтом?
Несмотря на то что история пушкинской дуэли стала при воссоздании образа мученика Надсона символико-психологическим и мифотворческим ресурсом, многие посчитали явно абсурдным уравнивать судьбу Надсона с судьбой Пушкина. Некоторые критики ставили вопрос радикально: был ли Надсон поэтом или только «поэтиком»?
Именно с таким выбором столкнулось «больное поколение» после смерти Надсона. Обсуждение масштаба фигуры Надсона в контексте всей истории русской литературы было спровоцировано не только близостью дат смерти Пушкина и Надсона, но и всеобщей потребностью «восьмидесятников» в фигуре великого поэта, который должен был заполнить вакантное место, оставшееся после смерти Некрасова. Один из критиков указывал на то, что насмешливый тон и иронические выражения, использованные в статье Михайловского, в ситуации скорби и траура мало уместны:
…говоря о 50-тилетней годовщине смерти Пушкина, приплел к ней смерть Надсона и, сравнивая Пушкина с Надсоном, родил бестолковую и неприличную фразу: «погиб поэт — погиб поэтик». …Неприлична эта фраза потому, что выражение «поэтик» содержит в себе несомненно уничижительный смысл, — а посему выражение это к только что ушедшему Надсону прилагать и не следовало, — даже в сравнении с Пушкиным100.
Другие критики, как А.M. Скабичевский, призывали не склоняться к крайностям и не отказывать Надсону в праве считаться поэтом только потому, что его талант заведомо ниже пушкинского: «Но неужели же из-за того, что Пушкин был великий поэт, а Надсон — поэт маленький, мы и человеческого достоинства последнего не обязаны ценить и уважать?»101
Нужно ли говорить, что наиболее последовательно и ревностно сравнения историй смерти Пушкина и Надсона критиковал Буренин: «…трагическая смерть маленького поэтика от чахотки была приравнена к трагической насильственной смерти — кого бы вы думали? Пушкина!»102 Он же дал язвительную характеристику «больному поколению», назвав поклонников Надсона «психопатами и психопатками».
Прочная связь легенд о гибели Пушкина и о кончине Надсона была не только залогом литературной канонизации Надсона, но и способом закрепить версию о гибели поэта в метафорической, пусть и не буквальной, дуэли. Буренин и апологеты Надсона «читали» полемику 1886 года, пользуясь структуралистским языком, через разные коды. Если «ключом» к ней считать ситуацию дуэли, то Буренин, действительно, оказывался мерзавцем и подлецом. Но если трактовать этот спор буквально как журнальную полемику — не только по литературным, но и по общественным вопросам (к каковым, по мнению Буренина, должна была относиться и частная жизнь писателя), — то в поведении Буренина не было ничего бесчестного.
Чтобы элиминировать «дуэльную» метафору из истории Надсона, нужно было разрушить и дискредитировать пушкинскую аналогию и доказать, что с медицинской точки зрения смерть человека не может наступить вследствие переживаний, вызванных журнальными нападками оппонентов. В противовес психосоматической концепции смерти поэта была выдвинута физиологическая. «…[Можно] придти к заключению, что поэт умер не от чахотки, съедавшей его в течение двух лет, но от буренинского фельетона…»103 При этом отрицалась сама возможность метафорического осмысления ситуации: «Пушкина убила горячая пуля, Надсона сразила чахотка…»104 Однако полностью «развести» истории Пушкина и Надсона не удавалось, поскольку в той и другой важную роль играл мотив клеветы и оскорбленного достоинства:
Всем и каждому известно, что Пушкина убил не клеветник, a Дантес-Геккерн, и Надсона убил не г. Буренин, a злая чахотка… Клеветники Пушкина виноваты в том, что сплетнями, инсинуациями, подметными письмами они отравили последние дни его жизни и довели его до бешенства. Г. Буренин же отравлял своими клеветами последние дни Надсона и довел беднягу до того, что, умирая, он только и бредил г. Бурениным, умолял друзей заступиться за его честь, хотел даже сам, чуть станет немного лучше, ехать в Петербург на расправу 105.
Однако мнение доктора Штангеева о возможности смерти туберкулезных больных от стресса, вызванного оскорбительными публикациями, имело определенные основания. Только метафора в этом случае должна быть предложена другая. Скандальные оскорбления в национальной прессе человека, известного своим хрупким эмоциональным и физическим здоровьем, скорее, можно сравнить с подкладыванием сахара в чай диабетика, чем с пулей дуэлянта.
История смерти Надсона для многих свидетелей в первую очередь была источником трагических переживаний утраты, но одновременно демонстрировала ряд проблем, возникших в сфере журналистской этики. В 1887 году по инициативе Н.К. Михайловского известнейшие русские писатели — М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.И. Успенский, В.М. Гаршин, В.В. Стасов, А.Н. Плещеев, П.Д. Боборыкин, А.И. Эртель, Н.Н. Златовратский, С. Венгеров, Н. Минский, Д. Мережковский, А. Скабичевский — совместными усилиями составили воззвание к русской интеллигенции: они говорили о необходимости поднять моральный престиж прессы в глазах общественности. Авторы этого текста настаивали на том, что их обращение не является актом журналистской полемики, и намеренно не напечатали его в Петербурге:
Нижеподписавшиеся, в интересах достоинства печатного слова считают нужным публично отметить в этом единственный в своем роде случай в русской литературе. В видах устранения всякой мысли о газетной конкуренции и обычной полемике, это заявление будет напечатано в Москве, в «Русских ведомостях», откуда его могут перепечатать и петербургские газеты 106.
Это воззвание отказались подписать лишь Лев Толстой и Н. Лесков (см. его письмо Суворину от 25 декабря 1889 года 107). Толстой признавал, что слова Буренина сыграли свою фатальную роль, но не решился возложить всю тяжесть ответственности на Буренина и заявлял о том, что понять роль Буренина в смерти Надсона можно, лишь зная истинные мотивы буренинского поведения. В письме Буренину, датированном 25 февраля 1887 года, Толстой призывает журналиста самому совершить над собой суд, который будет самым справедливым (нужно помнить о том, какая роль в мировоззрении Толстого 1880—1890-х годов принадлежала концептам самовоспитания, покаяния, самообличения и др.):
Если справедливо обвинение против Вас, то Вы знаете лучше всех и один Вы знаете: есть ли это случай только неосторожности обращения с оружием слова, или легкомыслие, последствия которого не обдуманны, или дурное чувство нелюбви, злобы к человеку. Вы единственный судья, Вы же и подсудимый и знаете одни, к какому разряду поступков принадлежат Ваши статьи против Надсона 108.
Буренин воспринял это письмо Толстого как выражение пронадсоновской позиции: «Вам предлагали Вашим авторитетным именем подкрепить обвинение неизвестного Вам человека в том, что он ускорил смерть другого»109.
Дебаты вокруг истории смерти Надсона возобновились в полемике, сопровождавшей двадцать пятую годовщину кончины Надсона. В колонке «Дни развала», появившейся в номере «Биржевых ведомостей» за ноябрь 1911 года, критик К.И. Арабажин вновь призвал отказаться от пушкинских параллелей: «Пора, наконец, сказать, что Надсон умер от чахотки, a не от Буренина…»110 В январе 1912 года, ровно через 25 лет после смерти Надсона, журналист и историк В.В. Глинский заявил, что поклонники Надсона превратили его в «идола» и на основе случайного совпадения серии полемических статей Буренина, кончины Надсона и 50-летней годовщины со дня смерти Пушкина создали малоубедительную легенду 111.
Мария Ватсон, самый последовательный сторонник этой параллели, однако, продолжала говорить о виновности Буренина: «Нет, Буренин не убил Надсона, он добил умирающего поэта, и это не легенда, a непреложный, еще более возмутительный факт»112. Замена «убить» на «добить» скорректировала первоначальный нарратив: речь шла уже не о метафорическом «убийстве», а о том, что смерть Надсона, вызванная давней, по сути, смертельной болезнью, была ускорена скандальными выступлениями Буренина.
Именно на этой интерпретации настаивал в 1887 году Штангеев, именно она осталась основной и для Марии Ватсон. В этой версии смешивались факты и легенда, личный и медийный опыт; «виртуальные» причины порождали реальные следствия. Арабажин в своем саркастическом ответе Ватсон простодушно продемонстрировал свое понимание всех этих тонкостей: «Я все-таки убежден, что пока у меня нет чахотки, я не умру от самых сердитых писем г-жи Ватсон»113.
Рассказанная здесь история коллективного травматического опыта, вызванного смертью Надсона, представляет важный момент в переходе от реализма к модернизму в русской культуре. Она демонстрирует уникальную роль, которую в этом процессе сыграла мифология смерти поэта. Прежней, реалистической эпохе здесь принадлежал сюжет об идеологическом противостоянии и символическом убийстве, новой, модернистской — эстетизация и поэтизация болезни и смерти.
История осмысления гибели Надсона показывает еще и произошедшее в 1880-е годы — по сути, предмодернистское — смещение акцентов в восприятии биографии и творчества Пушкина: самой важной, вершинной точкой его пути становится жертвенная смерть.
Перевод с англ. Полины Барсковой, Анны Богдановой и Юлии Заранкиной
_________________________________________________________________________
1) См.: Volkan Vamik D., Itzkowitz Norman. Turks and Greeks: Neighbours in Conflict. Huntingdon: Eothen Press, 1994.
2) Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Литературное наследие декабристов / Под ред. В.Г. Базанова. Л.: Наука, 1975. С. 25—74.
3) Новополин Г.С. [Г.С. Нейфельд.] В сумерках литературы и жизни. В восьмидесятых годах (1881—1895 гг.). 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Изд-во «Вестника знания» (В.В. Битнера), 1914. С. 12.
4) Наиболее подробную биографию Надсона см. в: Ватсон M.В. Семен Яковлевич Надсон. Биографический очерк // Надсон С.Я. Полн. собр. соч. T. 1. Пг.: Маркс, 1917. С. III—XLVIII. Среди последних исследований о Надсоне см.: Илюшин A.A., Поливанов К.M. Надсон // Русские писатели 1800—1917: Биографический словарь. T. 4. M.: Большая российская энциклопедия, 1999. С. 213— 216; Wessling Robert D. Semen Iakovlevich Nadson // Russian Literature in the Age of Realism / Ed. A.D. Gillespie Detroit: Gale, 2003. (Dictionary of Literary Biography. Vol. 277). P. 240—246.
5) Анализ поэзии Надсона с социологической точки зре-ния см. в: Бялый Г. С.Я. Надсон // Надсон С.Я. Полн. собр. соч. M.; Л.: Советский писатель, 1962. С. 5—46; Назарова Л.Н. Надсон // Литература 70—80-х годов XIX века / Под ред. В.А. Бурсова. T. 1. (История русской литературы. T. 9). M.: Изд-во AН СССР, 1956. С. 446—460.
6) С.Я. Надсон: Воспоминания неустановленного лица // РГАЛИ. Ф. 354. Oп. 1. Ед. хр. 22. Л. 3. Цит. в статье: Ивановa E.В. Забытый поэт // Надсон С.Я. Стихотворения / Сост., вступ. ст. и примеч. Е. Ивановой. M.: Советская Россия, 1987. С. 17.
7) См. отклик Н.Г. Чернышевского в связи с публикацией «Последних песен» в «Отечественных записках»: Краснов Г.В. Последняя книга поэта // Некрасов Н.A. Последние песни. M.: Наука, 1974. С. 217.
8) Впервые опубликовано в приложении к газете «Еженедельное обозрение» — журнале «День»: 1887. № 10. С. 379. См.: Надсон С.Я. Полн. собр. стихотворений. М.: Советский писатель, 1962. С. 222.
9) Скабичевский A.M. История новейшей русской литера-туры. 7-е изд. СПб.: Тип. M.A. Aлександрова, 1909. С. 482.
10) Многие из этих писем сохранились в архивах. Архивы Надсона хранятся в: ИРЛИ, ф. 402; РНБ, ф. 508; и РГАЛИ, ф. 354.
11) С.Я. Надсон и графиня Лида. СПб.: б.д. [1887]. Русская пресса высмеяла эту переписку. Один из журналистов полагал, что раскрыл имя человека, скрывавшегося под псевдонимом Графиня Лида. Он обнаружил предполагаемый адрес некой «Любы», с которой переписывался Надсон: она оказалась совсем не графиней, а среднего возраста женой мелкого петербургского чиновника. В результате книга так и не поступила в продажу и сейчас является библиографической редкостью (см.: С.Я. Надсон и Графиня Лида // Книжки Недели. 1887. №. 11). Об этой истории и о корреспондентке Надсона, Л.В. Фадеевой, см.: Иванова Е.В. История одной переписки («С.Я. Надсон и графиня Лида») // Альманах библиофила. Вып. 25. М., 1989. С. 175—186.
12) Сходные наблюдения на материале начала XIX века — о характере литературных репутаций В.А. Озерова и А.А. Шаховского — см. в диссертации Д. Иванова: Иванов Д. Становление литературной репутации А.А. Шаховского. Тарту, 2005.
13) Понятие «социальная энергия» (social energy), предложенное Стивеном Гринблаттом для описания широко распространенного, продолжительного и разнонаправленного интереса к крупным литературным фигурам (в частности, к Шекспиру), обозначает «регулярные проявления предпочтений и наклонностей, которые способны вызывать волнение, огорчение, страх, сердцебиение, сострадание, смех, беспокойство, облегчение, удивление…» (Greenblatt Stephen. The Circulation of Social Energy // Culture/Power/History: A Reader in Contemporary Social Theory / Eds. N.B. Dirks, G. Eley, S.B. Ortner. Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 508).
14) Социально-политическому значению юбилеев Пушкина посвящены два значимых американских исследования: Sandler Stephanie. Commemorating Pushkin: Russia’s Myth of a National Poet. Stanford, 2004; Levitt Marcus C. Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880. Ithaca: Cornell University Press, 1989 (Левитт Маркус. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. СПб.: Академический проект, 1994).
15) Рисунок Н.П. Чехова «Открытие памятника Пушкину в Москве 6 июня 1880 г.» воспроизведен в: Молок Юрий. Пушкин в 1937 году: Материалы и исследования по иконографии. М.: НЛО, 2000. С. 29. Аналогичную социальную энергию торжества и триумфа, но уже с акцентом на солидарности народа, можно увидеть на советских изображениях, посвященных столетней годовщине смерти Пушкина, — показательна в этом плане приведенная в книге Молока фотография «Митинг на Пушкинской площади в Москве 10 февраля 1937 года» (Там же. С. 28).
17) Дивильковский A. Семен Яковлевич Надсон (1862— 1887) // История русской литературы XIX века / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского. T. 4. M.: Издание товарищества «Мир», 1911. С. 364.
18) Там же. С. 367. Имеется в виду следующая фраза из работы Д.Н. Овсянико-Куликовского «История русской интеллигенции»: «…речь произвела сенсацию, нечто вроде коллективной истерики. Пушкинское торжество было торжеством Достоевского» (Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Итоги русской художественной литературы XIX в. Часть II (От 50-х до 80-х годов). М.: Изд. В.И. Саблина, 1907).
19) В основе картины Волкова лежат свидетельства очевидцев дуэли Пушкина с Дантесом. Ее репродукцию можно найти в: Павлова Е.В. А.С. Пушкин в портретах. 2-е изд. M.: Советский художник, 1989. С. 171.
20) Там же. С. 207.
21) Там же. С. 173.
22) Вариации на тему «Пушкин на смертном одре» или «Пушкин в гробу» представляют работы А.Н. Мокрицкого, Ф.А. Бруни, А.В. Жуковского, А.А. Козлова и других, воспроизведенные в книге Е.В. Павловой (с. 128—132).
23) Павлова Е.В. Указ. соч. С. 170.
24) Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. T. 5. M.: Эллис Лак, 1994. С. 58.
25) Caruth Cathy. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative, and History. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996.
26) Цветаева М. Указ. соч. С. 57.
27) Цит. по: Заборова Р.Б. Неизданные статьи В.Ф. Одоевского о Пушкине // Пушкин. Исследования и материалы / Под ред. М.П. Алексеева. T. 1. M.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 320.
28) Дебрецени приводит пример с использованием этого тропа в речи митрополита Кирилла, произнесенной по случаю смерти Александра Невского: Debreczeny Paul. Social Functions of Literature, Alexander Pushkin and Rus-sian Culture. Palo Alto: Stanford University Press, 1997. Р. 224.
29) Н.М. [Михайловский Н.К.] Дневник читателя // Северный вестник. 1887. № 1. С. 177.
30) Скабичевский A. Семен Яковлевич Надсон // Новости. 1887. 20 января. Перепечатано в кн.: С.Я. Надсон: Сборник журнальных и газетных статей, посвященных памяти поэта. СПб., 1887. С. 4.
31) С.Я. Надсон: Сборник журнальных и газетных статей… С. 5.
32) Неделя. 1887. 25 января. Цит. по кн.: С.Я. Надсон: Сборник журнальных и газетных статей… С. 12—13.
33) Gampel Yolanda. Reflections on the Prevalence of the Uncanny in Social Violence // Cultures under Siege: Collective Violence and Trauma / Eds. A.C. Robbens, M.M. Suбrez-Orozco. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 50.
34) Круглов A. [Памяти Надсона] // Новости. 1887. 5 февраля. Перепечатано в кн:. С.Я. Надсон: Сборник журнальных и газетных статей… С. 65.
35) Там же. С. 58.
36) Там же. С. 65.
37) Позиции обеих сторон—участниц этого процесса изложены в заключительной речи адвоката истца и памфлете ответчика. См.: Спасович В.Д. Соч. T. 6. СПб., 1894. С. 342—378; Буренин В. Критические очерки и памфлеты. СПб., 1884. С. 108—180.
38) См.: Лепехин M.П., Рейтблат A.И. Буренин // Русские писатели 1800—1917: Биографический словарь. T. 1. M.: Советская энциклопедия, 1989. С. 365—367.
39) Там же. С. 366. Подробно роль жанра фельетона в русской журналистике конца XIX века описана А.И. Рейтблатом. См.: Рейтблат А.И. Фельетонист в роли мемуариста // Амфитеатров А.В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. М.: НЛО, 2004. С. 5—10.
40) Скабичевский А.М. Литературная хроника // Новости. 1887. № 318.
41) Дмитрий Рудин [Л.М. Медведев?]. Курьезы и раритеты родимой прессы // Дело. 1887. № 6. С. 81.
42) Памяти С.Я. Надсона // Неделя. 1887. 25 января. № 4. Перепечатано в кн.: С.Я. Надсон: Сборник журнальных и газетных статей… С. 13.
43) Книга В.И. Межовa (Pushkiniana: Библиографический указатель статей о жизни А.С. Пушкина. СПб.: Типография Безобразова и комп., 1886) фиксирует волну публицистической активности в 1880 году.
44) O’Bell Leslie. Writing the Story of Pushkin’s Death // Slavic Review. Summer 1999 (Vol. 58. № 2). Р. 393.
45) Такая трактовка тоже предложена O’Белл на с. 393. Имеются в виду следующие работы, посвященные смерти Пушкина: Щеголев П.E. Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и материалы (Пг., 1916; 2-е изд. — Пг., 1917, 3-е изд. — Л., 1928; репринт — М., 1987; репринт — СПб., 1994; репринт. — вступ. статья, сост., примеч. Я.Л. Левкович. СПб.: Академический проект, 1999); Vickery Walter N. Pushkin, Death of a Poet. Bloomington: University of Indiana Press, 1968; Vitale Serena. Il bottone di Puskin. Milano: Adelphi, 1995; Витале С. Черная речка. До и после. СПб., 2000.
46) Для более детального ознакомления с историей и влиянием новой прессы см.: McReynolds Louise. The News under Russia’s Old Regime: The Development of a Mass-Circulation Press. Princeton: Princeton University Press, 1991; История русской журналистики XVIII—XIX веков / Под ред. Л.П. Громовой. СПб.: Изд-во СПб. ун-та, 2003.
47) Изучению ассимиляции евреев в Российской империи посвящена книга: Safran Gabriella. Rewriting the Jew: Assimilation Narratives in the Russian Empire. Palo Alto: Stanford University Press, 2000. См. русский перевод: Сафран Габриэла. Переписать еврея: тема ассимиляции в литературе Российской империи (1870—1880-е гг.). СПб.: Академический проект, 2004.
48) Впервые опубликовано в кн.: Помощь евреям, пострадавшим от неурожая. СПб., 1901. С. 63. См.: Надсон С.Я. Полное собрание стихотворений. С. 284.
49) Надсон С.Я. Автобиография // Надсон С.Я. Полн. собр. соч. T. 2. С. 3.
50) Михайлова-Штерн С.С. Семен Яковлевич Надсон. Статья. Машинопись с редакторской правкой, 1938 г. // РГАЛИ. Ф. 629. Oп. 1. Eд. xр. 1247. Л. 6.
51) Михайлова-Штерн С.С. Указ. соч. Л. 6. Похожий случай упомянут также в дневнике Надсона в записи от 10 июня 1880 года (Надсон С.Я. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 167).
52) Михайлова-Штерн С.С. Указ. соч. Л. 7.
53) Там же. Л. 7.
54) Ежемесячные литературные приложения к «Ниве». 1911. № 1. Процитировано в: Михайлова-Штерн С.С. Указ. соч. Л. 7.
55) Для более детального ознакомления с данным вопросом см.: Aronson I.M. Troubled Waters: The Origins of the 1881 Anti-Jewish Pogroms in Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1990.
56) См.: Львов-Рогачевский В. Русско-еврейская литература. M.: Московское отделение Гос. изд., 1922. С. 106—107.
57) Львов-Рогачевский В. Под маской культурности // Современный мир. 1912. № 12. С. 281. Львов-Рогачевский имел в виду полемику критиков В.В. Глинского и К.И. Арабажина (печатавшегося под псевдонимом Solus), приуроченную к двадцатипятилетней годовщине со дня смерти Надсона.
58) Критические статьи Надсона собраны в одном томе. См.: Надсон С. Литературные очерки. СПб.: Изд-во Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, 1887.
59) Надсон С.Я. Литературно-журнальные очерки // Заря. 1886. 4 июня. См. также в: Надсон С.Я. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 233. Надсон атаковал Буренина и в двух других статьях, напечатанных в этой киевской газете: 27 июня и 11 июля 1886 года.
60) О репутации Буренина как литературного «порнографа» см.: Яблоновский Александр. Маленький фельетон. Старейший порнограф // Речь. 1908. 26 апреля, и Новополин Г.С. [Г.С. Нейфельд]. Порнографический элемент в русской литературе. СПб., 1909. С. 46.
61) Баллада «Олаф и Эстрильда», «перелицованная» Надсоном, включена в его Полное собрание стихотворений (с. 294—297).
62) Новое время. 1886. 18 июня; 20 июня.
63) Историк культуры [M.Н. Кулишер]. Маленький урок по истории культуры г. Буренину (графу Алексису Жасминову) // Заря. 1886. 24 июня. С. 3.
64) Венгеров С.A. Бердяев // Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. T. 3. СПб.: Тип. И.A. Эфрона, 1892. С. 39. На обложке брошюрки «Надсониада» проставлена цена — 15 копеек.
65) Аспид [С.Я. Бердяев]. Надсониада: Поэма из литературной жизни. Посвящается редакции киевской «Зари». Киев: Тип. Петра Барского, 1886. С. 3.
66) Там же. С. 2.
67) Вскоре после смерти Надсона Бердяев выступил со стихотворением «Mea Culpa», по словам автора, задуманным, чтобы «реабилитировать себя перед памятью покойного» (цит. по: Венгеров С.А. Бердяев. С. 40). Это стихотворение было впервые опубликовано в: Дело. 1887. № 4.
68) Буренин В. Критические очерки // Новое время. 1886. 13 ноября.
69) Неопубликованная переписка Н.А. Белоголового и Л.Б. Бертeнсона проясняет физическое состояние Надсона. См.: Белоголовый Н.А. Письма Л.Б. Бертeнсону (1885) // ИРЛИ. Ф. 402. Oп. 3. № 57. Л. 3—4.
70) К 1917 году Литфонд заработал 200 тысяч рублей за счет издания и продажи книг Надсона. Прибыль от издания стихов Надсона неоднократно становилась предметом обсуждения в массовой печати. См.: Специальное приложение в честь тридцатой годовщины смерти Надсона // Современная иллюстрация (бесплатное приложение к газете «Современное слово»). 1917. 31 января.
71) Джордж Миллер Бирд (1839—1883) описал полную симптоматику нервного истощения в работе: Beard G.M. A Practical Treatise on Nervous Exhaustion (Neurasthenia): Its Symptoms, Nature, Sequences, Treatment. N.Y.: Treat, 1880. Один из самых ранних пересказов этой работы на русском языке принадлежит О. Манассеиной. См.: Манассеина О. О ненормальности мозговой жизни современного человека. СПб., 1886. Работы Бирда издавались в России и раньше. См., например: Бирд Дж.М. Практическое руководство к медицинскому употреблению электричества при местном и общем его применении. Вып. 1, 2. Казань, 1875—1876. В 1887 году вышла другая книга Бирда: Бирд Дж.М. Половая слабость как вид нейрастении. Ея гигиена, этиология, симптомы и лечение. С прил. главы о диете для нервных больных. Пер. и изд. д-ра Г.С. Волпянского. Харьков, 1887.
72) Надсон С.Я. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 569.
73) Там же.
74) См.: Reyfman Irina. Ritualized Violence Russian Style. The Duel in Russian Culture and Literature. Palo Alto: Stan-ford University Press, 1999. Р. 88—91. Русский пер.: Рейфман И. Ритуализованная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе. М.: НЛО, 2002.
75) Михайлова-Штерн С.С. Указ. соч. Л. 34.76 См.: McReynolds L. Op. cit. Р. 132.77 Reyfman I. Op. cit. P. 88.78 Де Роберти де Кастро де ла Серда Евгений Валентинович (1843—1915), русский социолог и философ-позитивист. Учился в Александровском лицее (Петербург), университетах Гейдельберга и Йены. С конца 1860-х годов сотрудничал в русских либеральных газетах и журналах, в издававшемся в Париже Э. Литтре, Г.Н. Вырубовым журнале «Revue de la philosophie positive». Участник земского движения, конституционалист.
79) McReynolds L. Op. cit. P. 89.
80) Михайлова-Штерн С.С. Указ. соч. Л. 36.
81) Цит. по: Ватсон М. Письмо в редакцию // Новости. 1887. 10 апреля.
82) Цит. по: Ватсон М.В. Семен Яковлевич Надсон. С. XLV.
83) Граф Алексис Жасминов [В. Буренин]. Quasi una satira // Новое время. 1886. 12 декабря.
84) Цит. по: Ватсон М.В. Семен Яковлевич Надсон. С. XLIV.
85) «Психологии чести» посвящена целая глава в книге: Kiernan V.G. The Duel in European History: Honour and the Reign of Aristocracy. Oxford: Oxford University Press, 1988.
86) См.: Штангеев Ф.Г. Лечение легочной чахотки в Ялте. СПб., 1886.
87) Цит. по: Ватсон М.В. Семен Яковлевич Надсон. С. XLV.
88) Там же.
89) Цит. по: Ватсон М.В. Письмо в редакцию.
90) Там же.
91) Михайловский Н.K. Протест русских литераторов… (1887 г.) // РГАЛИ. Ф. 308. Oп. 1. Eд. хр. 23.
92) Буренин В. Критические очерки. Скандал, шарлатанство, психопатия // Новое время. 1887. 13 ноября.
93) Цит. по: Ватсон М.В. Семен Яковлевич Надсон. С. XLV.
94) Там же.
95) Ватсон М.В. Письмо в редакцию.
96) Ватсон М. [Рукопись без названия] // ИРЛИ. Ф. 402. Оп. 4 Ед. хр. 103. Надсон С.Я. Посвященные ему статьи и стихотворения. Л. 26.
97) Разумеется, роль туберкулеза в политической, социальной и культурной истории России XIX века заслуживает отдельного обсуждения. Ср., например, хрестоматийное описание «образцовой судьбы» разночинца в поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: «Ему судьба готовила / Путь славный, имя громкое / Народного заступника, / Чахотку и Сибирь».
98) Панов Михаил. Сломленные крылья: (Критико-психологический этюд) // Русская мысль. 1901. № 6. С. 105—134.
99) Цит. по вырезке из газеты: Панихида по С.Я. Надсону (дат. 19 января 1889 г.). // РГАЛИ. Ф. 191. Oп. 1. Eд. хр. 922.
100) Дмитрий Рудин [Л.М. Медведев?]. Курьезы и раритеты родимой прессы // Дело. Отдел II. 1887. № 6. С. 81.
101) Цит. по ст.: Скабичевский А.М. Литературная хроника // Новости. 1887. 19 ноября.
102) Цит. по: Ватсон М.В. Семен Яковлевич Надсон. С. XLV.
103) Ладожский Н. [Петерсен В.К.] Критические наброски // Санкт-Петербургские ведомости. 1887. 20 ноября. С. 3.
104) Дмитрий Рудин [Л.М. Медведев?]. Указ. соч. С. 92.
105) Скабичевский А.М. Литературная хроника // Новости. 1887. № 318.
106) Михайловский Н.К. Протест русских литераторов…
107) Лесков Н.С. Собр. соч. Т. 11. М., 1958. С. 450—451.
108) Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. / Ред. В.Г. Чертков. T. 64. M.; Л., 1928—1958. С. 17.
109) Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 64. С. 24.
110) Цит. по: Solus [К.И. Арабажин]. Ответ г-же Ватсон (Письмо в редакцию) // Современное слово. 1912. 5 января. С. 3.
111) Критико-биографический очерк Б.Б. Глинского «Виктор Петрович Буренин» был опубликован в «Историческом вестнике» в январе 1912 года.
112) Ватсон M. Надсон и Буренин (Письмо в редакцию) // Современное слово. 1912. 4 января. № 1435. С. 1.
113) Solus [K.И. Арабажин]. Указ. соч. Ватсон ответила на письмо Арабажина в газете за следующий день: Современное слово. 1912. 6 января.