Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Интертекстуальные исследования русской литературы, получившие большое развитие в 1980—1990-е годы, до сих пор были сосредоточены прежде всего на литературе Серебряного века (творчество О. Мандельштама, Н. Гумилева, Вяч. Иванова и др.). Связано это ограничение с тем, что в основе таких исследований лежало неявное представление о смысле интертекстуальных связей: их установление в творчестве поэта понималось как встраивание произведения в различные культурные контексты (от античности до современной автору эпохи), а реконструкция этих связей в работе филолога — как восстановление прерванной (после революции) традиции. Действительно, творчество писателей-модернистов дает множество примеров совмещения в одном произведении аллюзий, отсылающих к различным культурам и историческим эпохам, и, если говорить об авторах, генетически связанных с Серебряным веком, описанное представление во многом справедливо. Но применительно к другим течениям и периодам даже только ХХ века оно выглядит слишком ограниченным. Западные исследования интертекстуальности, выполненные на материале не русской, а других культур 1, как правило, демонстрируют значимость социальных, политических, психологических и иных «рядов» при трансформации интертекста в новом произведении. Ю. Кристева (изобретательница термина «интертекстуальность») еще в работе 1967 года обратила внимание на психологический и социальный смысл отсылок к иным дискурсам — в ее представлении, они служат релятивизации общественного Закона, явленного в жанрово-стилистическом каноне 2. Эти аспекты порождения интертекстуальных связей в советской традиции, как правило, учитывались мало.
В советских условиях такая односторонность была во многом вынужденной. Расшифровывать социальную прагматику намеков и аллюзий в произведениях опальных писателей было рискованно, — слишком легко было получить «на выходе» откровенную политическую крамолу. Да и защита автономии культуры, бывшая неявной целью многих гуманитарных исследований, требовала выстраивания такой картины литературы, которая не зависит от социального давления. Но в результате такое методологическое ограничение способствовало тому, что обширная западная традиция исследований интертекстуальности в России оказалась практически невостребованной, несмотря на предпринятые в последние 15 лет публикации переводных работ Юлии Кристевой, Жерара Женетта и Майкла Риффатера и даже на то, что в отечественных статьях встречаются ссылки на этих авторов.
Одним из первых признаков изменения ситуации к лучшему стала рефлексия интертекстуальной методологии и ее идеологизации в российском интеллектуальном поле, осуществленная в статье М. Ямпольского «История культуры как история духа и естественная история»3. Ярким примером исследования интертекстуальности на материале, «не укладывающемся» в традицию «высокого модернизма», стала книга Л. Кациса «Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи», особенно ее второе издание, сопровождающееся теоретическим послесловием: в нем Л. Кацис справедливо указывает, что при обсуждении интертекстуальных связей необходимо учитывать их социальную прагматику 4.
Предлагаемый вниманию читателей «НЛО» блок материалов призван продемонстрировать особенности интертекстуальных связей в советской литературе. Под советской литературой здесь понимаются произведения, опубликованные в подцензурных советских газетах, журналах, книгах и, более того, изначально рассчитанные на публикацию. Такая литература с ее характерными свойствами — ограничениями, накладываемыми на стилистический и тематический диапазон, с постоянной внутренней цензурой и пр. — окончательно сформировалась после 1929 года; символическим рубежом стала организованная травля Б. Пильняка и Е. Замятина за (произошедшую за несколько лет до того) публикацию их произведений за границей 5. Однако многие социальные и эстетические черты, впоследствии ставшие характерными признаками советской литературы, начали вырабатываться раньше — еще в 1920-е годы 6, поэтому подцензурная поэзия 1920-х годов закономерно входит в круг рассмотрения авторов этого блока.
Обращаясь к произведениям советской литературы разных периодов, мы можем видеть, что для них проблематика интертекстуальности очень важна, однако функции интертекстуальных связей — совершенно иные; в первую очередь исследования требует их социальная прагматика и порождаемые ею семантические деформации интертекстов. Первоначальная форма советской интертекстуальности — многочисленные переделки «белых» песен в «красные» и наоборот; непримиримые противники в Гражданской войне были объединены похожими мелодиями. Тем значимее становились различия между текстами песен. Это — первый важнейший признак советской интертекстуальности: она «работает» в условиях жестких идеологических и семантических границ (между красными и белыми, до- и послереволюционным временем и пр.). В дальнейшем, однако, сам прием «трофейного» присвоения начинает переосмысливаться в творчестве Михаила Светлова как способ личного полемического дистанцирования от (уже внутрисоветского) литературного противника. Об этом пишет в своей статье Елена Михайлик.
Еще одним источником интертекстуальности в советской литературе были газеты, а также тексты, речи и официальные документы, провозглашавшие изменения политического курса. Еще в 1920-е, до окончательного прихода к власти И. Сталина, многие писатели научились передавать в своих произведениях тончайшие нюансы колеблющейся «генеральной линии». Публикуемая нами заметка Олега Лекманова демонстрирует, как в одном из стихотворений Владимира Маяковского решался важнейший для советской литературы 1920-х годов вопрос — о том, является ли установление новой бюрократической стабильности крахом идеалов революции. Маяковский — одним из первых — объявил, что новая элита как раз и является хранителем этих идеалов, поскольку продолжает главное дело революции — пересоздающее мир насилие. Интертексты из «Комсомольской правды» играют роль не культурных аллюзий, но прямых отсылок к тенденциозно истолкованной политической ситуации. Однако, на наш взгляд, заметка О. Лекманова также косвенно подтверждает правоту Л. Кациса, который доказывает, что даже самые политизированные стихотворения Маяковского содержат элементы литературной полемики.
Исследование Юрия Левинга посвящено одному из самых значимых авторов позднесоветской литературы — Юрию Трифонову. Несмотря на то что творчество Трифонова уже было предметом многочисленных исследований, Ю. Левинг, кажется, первым ставит вопрос о смысле отсылок к репрессированным книгам в произведениях этого писателя. Для позднесоветской «либеральной» литературы (на наш взгляд, в первую очередь — для творчества Трифонова) крайне значимым было то, что ее читатели знали о произведениях, с официальной точки зрения «крамольных» («Мастер и Маргарита» Булгакова) или табуированных (мемуарная проза Набокова, «Доктор Живаго» Пастернака), и могли воспринять интертексты из них в произведении, официально опубликованном; эти аллюзии повышали символический статус произведения и по умолчанию помещали его не только в советский, но и в «обще-человеческий» контекст. С другой стороны, это же способствовало тому, что интертекстуальные отсылки приобретали в глазах читателей самостоятельную ценность.
Проблемы, затронутые в этом блоке, требуют исследований как исторических, в которых анализировались бы конкретные случаи, так и общетеоретических. Пока что недостаточно исследовано — особенно на русском материале, — какие типы интертекстуальности существуют в литературе (и, в целом, в культуре) ХХ века и какие из них специфичны именно для советской литературы.
И. Кукулин
___________________________________________________________________
1) См., например, выполненный в основном на материале французской литературы и кинематографа сборник: Intertextuality: Theories and Practices / Ed. by M. Worton and J. Still. Manchester; N.Y.: Manchester University Press, 1990 (втомчислепредисловие: Still J., Worton S. Introduction // Intertextuality. S. 1—44).
2) Кристева Ю. Избранные труды: разрушение поэтики. М.: РОССПЭН, 2004. С. 527—564 (глава «Интертекстуальность» из книги «Текст романа»).
3) Ямпольский М.Б. История культуры как история духа и естественная история // НЛО. 2003. № 59. С. 56.
4) Кацис Л. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. 2-е изд., доп. М.: РГГУ, 2004. С. 802—805. Отметим также, что в новой работе Р. Тименчика анализируются политические смыслы аллюзий в строке О. Мандельштама: Тименчик Р. Руки брадобрея, или Шесть подтекстов в поисках утраченного смысла // НЛО. 2004. № 67.
5) Институциональные аспекты и культурное значение это-го скандала исследованы в диссертации А. Галушкина: Галушкин А.Ю. Дискуссия о Б.А. Пильняке и Е.И. Замятине в контексте литературной политики конца 1920-х — начала 1930-х гг. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1997.
6) Единственным фундаментальным исследованием этого вопроса остается монография Е. Добренко: Добренко Е. Формовка советского писателя. СПб.: Академический проект, 1999.