Симпозиум молодых политических философов «Холодный ум». Ленинградская область, 30 января — 5 февраля 2005 г
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Оправданно удивление, которое может вызвать словосочетание «холодный ум» в качестве названия философского симпозиума: позиционирование подобного мероприятия как научного стилистически требует верности конвенциональной академической «скуке». Нарушение конвенции носит провокативный характер: речь идет о вызове, бросаемом сообществом молодых ученых различным видам стереотипизации и формализации события мысли с целью активизировать в этом событии поэзис начала, связанный с практикой коллективного творчества и философствования.
Формат мероприятия выходит за рамки современного понимания слова «симпозиум». Если это слово регулярно употребляется применительно к событию обширному, строго институционализированному и регламентированному, то здесь оно отсылает, скорее, к платоновскому диалогу, благодаря которому мы имеем представление о чуде рождения философии как таковой из встречи и беседы друзей.
Инициатива проведения подобной встречи исходила «снизу», от самих участников, и была реализована благодаря поддержке петербургского Смольного института свободных искусств и наук и Фонда Гагарина. Проект возник давно, его осуществлению предшествовала долгая подготовка — поиск возможных участников, совместных тем, институциональных возможностей. В самой идее проведения симпозиума в коттеджном поселке Царство Снегурочки в живописном Приозерском районе Ленинградской области отразилась принципиальная особенность творческой работы — как работы, в буквальном смысле, на территории досуга. Общение происходило как в рамках официально заявленной программы выступлений, так и во время отдыха.
Небольшое количество участников было связано не столько с произвольным решением собрать потенциальный «круг друзей», сколько с объективными ограничениями: людей, профессионально занимающихся философией, вовлеченных в интеллектуальное производство, молодых и к тому же активно интересующихся проблемами политики, в стране действительно немного. Пространство симпозиума предоставило философам из Москвы и Петербурга возможность познакомиться друг с другом и обозначить горизонт актуальной политико-философской проблематики.
Рассказывая друг другу о своей работе, при всех различиях конкретных исследовательских проектов, участники симпозиума не могли не обнаружить наличия общего проблемного поля. На пересечении совершенно разных типов понимания политического (от политик ускользания, письма, деконструкции, через ультрарадикальные концепции партизанской войны, до левого мессианизма В. Беньямина или теоретического милитантизма А. Негри) был зафиксирован ряд предельных понятий, с которыми сталкивается современная философия, — понятия конечности, политического действия, революции, мимесиса, творчества. Очевиден также разделяемый всеми повышенный интерес к искусству: объектами специального внимания стали кино, театр, литература, поэзия, музыка — сферы, граничащие с современной теорией и необходимо подвергающиеся ее экспансии.
Николай Грякалов (факультет философии СПбГУ) прочел довольно провокативный доклад «Фигуры террора». Опираясь на самые разные источники, от «Феноменологии духа» Гегеля до «Общества спектакля» Ги Дебора, автор проблематизировал дискурс о «конце истории» и обозначил потенции сопротивления постисторической ситуации общего гомеостаза, моделью которого служит не имеющий истории капитал. Если исторически террор был связан со сменой политического строя, то конец истории означает исчезновение революционной монополии на террор, прекращение «линии политического в себе», которую Гегель называл «законом сердца». Современный — постисторический — мир нейтрализует не только революционную субъектность, но также и войну, которая перестает быть «поэзией истории», деградируя в функцию простого перераспределения денег. Носителем сопротивления, по мнению до-кладчика, должна стать «безработная негативность» — антропогенный остаток конца истории. Что делать человеку, которому больше нечего делать? Воевать за то, чтобы продолжать ничего не делать. Практиковать партизанскую войну как альтернативную форму досуга. Преимущества партизанской войны как формы сопротивления объясняются через ее «территориально-ризоматическую функцию»: партизан вступает в альянс с территорией, и эта стратегия, в отличие от всех ранее существовавших, не может быть переапроприирована капиталом. Радикальный пафос данного выступления, отличавшегося особой поэтической выразительностью, спровоцировал бурное обсуждение и серьезную критику не только научного, но и политического характера.
Выступление Павла Крылова (Смольный институт) «Политическая теология и право в контексте Столетней войны» было посвящено тесной взаимосвязи между изысканиями в области политической теории и политической борьбой на примере Парижского университета второй половины XIV — начала XV века — периода Столетней войны. Династический кризис и последовавшее вооруженное соперничество привели к активной интеллектуальной деятельности в рамках схоластического богословия по выработке новой концепции легитимности, основой которой стало понятие «королевского достоинства». Тесно связанной с идеей «королевского достоинства» оказалась идея «реформации королевства» — в средневековом значении термина — «возвращения утраченной формы». Приверженность «реформе» должна была стать доказательством «достоинства» претендента и, соответственно, основой его легитимности. Средневековая политическая теология напрямую находила выход в политической борьбе.
П. Крылов продемонстрировал, как в рамках сугубо локального исторического исследования со всей его щепетильностью можно прийти к очень важным философским обобщениям. В частности, к выводу о том, что расцвет политической теологии является результатом кризиса власти, когда ее легитимность нуждается в теоретических подпорках. В ходе обсуждения, в частности, А. Пензиным была отмечена параллель между политической теологией и современной политической технологией (кстати, активно осваивающей в новых условиях старые политико-теологические ресурсы).
Ксения Куксо (факультет философии СПбГУ) в докладе «Окраины герменевтики. Нечитаемое как историческая продуктивность» в рамках герменевтической методологии произвела неожиданное столкновение таких, казалось бы, далеких философов, как М. Хайдеггер и М. Бахтин. Начав с анализа события как движения к бессмыслице в философии Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера, докладчица обозначила конфликт между традицией и исторической событийностью. Если воспроизведение традиции связано с передачей смысла, готовых знаков, несобственных значений, то «историческая событийность», предстояние человеческой конечности перед бессмысленностью бытия, прерывает эту цепь, и в культуре рождаются новые языки. Бессмысленность бытия располагается где-то на окраинах, концентрируется в маргинальных фигурах — плута, шута, дурака. Так, в концепции М. Фуко именно за счет исключения дурака и существует cogito. Следуя Бахтину, Ксения описала эти иронические тела как нечитаемое, некую «бессмыслицу с окраины», предъявляющую конечному бытию, коим является человек, бесконечность мира. Столкновение с бессмыслицей, по мнению докладчицы, есть основа «герменевтического события». Представленный подход позволяет вопрошать герменевтический метод о его собственных возможностях.
Доклад Артемия Магуна (Смольный институт) «Политико-философский манифест XX века» послужил своего рода введением к последовавшему пристальному чтению эссе В. Беньямина «О понятии истории», его коллективное обсуждение стало одним из самых впечатляющих моментов семинара. А. Магун четко обозначил философский контекст данного произведения. XX веку в истории философии предшествовала критика теологии и метафизики, однако в связи с тем, что человеческий мир был сформирован ими, дополнителен по отношению к ним, возник целый комплекс проблем. Может ли человек воплотить в истории то, о чем, в искаженном виде, говорила метафизика и теология? При такой постановке вопроса функции трансцендентного были унаследованы политическим, на фоне чего в критической метафизике XX века конечность исторического субъекта стала мыслиться не как недостаток, а как исток; к данной традиции можно причислить и В. Беньямина.
В качестве структуры беньяминовской критики выступает «коперниканская революция» — переворачивание представления об истории, преодоление мессианизма как направленности истории в будущее. История несправедлива к прошлому постольку, поскольку его возможности остаются нереализованными. Однако мы можем посмотреть на себя глазами этого прошлого, которое хочет быть узнанным нами в качестве настоящего. То, что мы вспоминаем из прошлого, — не объект, а именно субъект, который ждет от нас, что мы обратимся к нему: через нас говорит другой — тот, кто не вошел в историю победивших, историю господ. Коперниканский переворот состоит в том, чтобы посмотреть на себя глазами внешнего, в переносе центра (как бы с Земли на Солнце), в понимании эксцентричности настоящего времени. Производимая Беньямином критика приводит к идее неотложности действия: прошлое должно быть реализовано в настоящем. Его уничтожение есть одновременно и искупление, и реализация. «Последнее время» — мгновение задержки перед пропастью, участия в катастрофе, но и противостояния ее исполнению — полному уничтожению, стиранию. Таким образом, коперниканская революция критики связана с революцией политической, так как именно последняя и есть то самое действие, которое позволит нам искупить трагедию прошлых поколений, так и не узнавших свободы.
В выступлении «Спинозизм vs. гегельянство в современной марксистской философии» Алексей Пензин (Институт философии РАН) выделил две онтологические модели марксизма. Если в марксистской традиции онтология всегда была, скорее, объектом подозрения и идеологической критики, следует ли из этого, что императив мысли, которая должна изменять мир, означает запрет на онтологию? Ведь слово «мир» само по себе вводит это измерение. Оригинальным онтологическим мотивом марксизма является тематика «производства», которая только сейчас начинает обозначать свои возможности. К этой проблематике подключается имманентистская философия Б. Спинозы с его «natura naturans», природой производящей, с его ликующим могуществом и изобилием производства, порождения. А далее появляется Антонио Негри со своим проектом «постдеконструктивной» онтологии. Однако долгое время в марксизме господствовала гегельянская диалектическая онтология, и сейчас мы видим авторов, развивающих как традицию Спинозы, так и традицию Гегеля. Так, Ф. Джеймисон призывает к ассимиляции современных немарксистских теорий на основе модели «диалектической тотализации», где всякой теории отводится место во всеобъемлющем анализе капиталистической культуры. С. Жижек пишет о том, что одна из задач его книги «Возвышенный объект идеологии» — «возродить гегелевскую диалектику».
Основной тезис выступления А. Пензина состоял в том, что в течение всего XX века существовала иногда подспудная, иногда явная тенденция кризиса и распада диалектической модели, которая сейчас сменяется попытками ее обновления, с одной стороны, и решительной смены via Спиноза — с другой. Отдельно была отмечена и продемонстрирована невозможность включить философию Спинозы во всеобъемлющую систему гегелевской диалектики: в политике диалектическая медиация должна уступить место прямому столкновению имманентных сил жизни и производства с репрессивным «трансцендентальным аппаратом» Империи.
Александр Погребняк (Смольный институт, факультет философии СПбГУ) выступил с докладом на тему «Политическое действие: проблема репрезентации». Трудность ответа на вопрос: как сегодня возможно политическое образование? — связана с философским пониманием «подлинной сущности» политического, когда система поставляемых «культуриндустрией» образов, с помощью которой эта сущность «извращается», не может быть снята простым ходом «деидеологизации», поскольку к сущности человека принадлежит исходная «зачарованность образом». В качестве примера философского пони-мания политического действия была взята концепция Х. Арендт, описывающая политическое действие как нечто изначально утраченное, как если бы политика, сама по себе избыточная, самодостаточная, имела место только в античном полисе, а после была редуцирована к «хозяйству». Античную политику и первую философию объединяет некий вкус к архэ: изначально мы уже должны быть в полисном пространстве, достичь некоторого уровня самосознания. Необходимость привить вкус к началу втягивает феномен политического действия в сложные отношения с идеей репрезентации. Согласно концепции П. Рикёра, репрезентация не «разрешает» апорию, но лишь проясняет ее: «представленность» человеческого существования всегда отсылает к опыту непредставимого. Пространство «абсолютной явленности», по определению, оказывается гетерологичным: политическим будет отношение к образу не как к элементу системы — части, репрезентирующей целое, но как к реальной целостности субъекта, связавшего себя с данным образом «узами судьбы». Если идеология, как и античный этос, в качестве Другого предохраняет от начала, от некой ошибки (совершаемой, к примеру, героем греческой трагедии), обещает успокоение, удовлетворение желаний, то политическое действие предполагает миметическое усилие по конструированию «другости», «распаковывающей» этот мир.
Оксаной Тимофеевой (Институт философии РАН) в докладе «Жорж Батай и политика эротизма» была предложена нестандартная интерпретация философских аспектов творчества французского мыслителя. По Батаю, эротизм, то есть система опосредования, в которой формируется человеческое желание, принимает в ходе истории все более утонченные формы. Если его матричные проявления — это жертвоприношение и оргия, то наиболее поздней, совершенной формой оказывается художественная литература, понимаемая в ее связи со «злом», как привилегированное место «преступления». Литературный образ, минуя понятия, говорит с нами со стороны несуществующей, невозможной реальности. Возникающая, таким образом, виртуальная сфера чувственности является пространством «внутреннего опыта» — опыта коммуникации исходя из ее невозможности, мистического опыта, связанного не с одиночеством откровения, а с чувственной идентификацией «сообщников». Эта схема становится моделью определенной стратегии философского письма, в основу которой кладется не рациональный интеллектуальный обмен, а принцип дара. Данный принцип вырабатывается как противовес гегелевской системе абсолютного знания, достижение которого равнозначно утверждению абсолютного господства. Финалистский, «постисторический» дискурс на деле предполагает не просто социальный конформизм, но фантазматическую или циничную идентификацию с господством. В отличие от абсолютного знания, аффективные образы, которые предлагает Батай, невозможно принять как истину «даром», не произведя ответного жеста (необходимость письма, о которой пишет Ж.-Л. Нанси). В самом докладе и в ходе обсуждения был проанализирован ряд моментов, ввиду которых такая «политика» обнаруживает уязвимость, возможность быть «перехваченной».
Игорь Чубаров (Институт философии РАН) в своем выступлении призвал философов обратиться к исследованию литературного опыта, который по преимуществу является выражением опыта антропологического. Методология русского формализма позволила интерпретировать русскую авангардную поэзию начала XX века с точки зрения ее звуковой, топологически организованной структуры. При анализе данной структуры формалисты выдвинули концепцию неизобразительной (пространственной) визуальности звука как знака. Эта визуальность способна представлять альтернативный графизму способ смыслового конституирования текста, перевод фонии на символический уровень без опоры на метафизическую связку «дыхание-присутствие-субъект» и не-критическое отождествление голоса, логоса и смысла. Задачей представленного исследования являлся синтез данной концепции с современными методами антропологического и психобиографического анализа текста, позволяющими соотнести конструктивные принципы художественной формы с коррелятивными им формами чувственности и культурно-историческими идеалами как проявлениями авторской психики и телесности в конкретной исторической ситуации.
В докладе Кети Чухров (Институт философии РАН) «Антитеатр деконструкции» была предпринята попытка проанализировать генетические составляющие искусства в режиме креации и показать, какие аналитические техники могли бы отменить этот режим. Концепты письма и дифференции Ж. Деррида были заявлены как техники, нейтрализующие возможность экспозиционного жеста. Согласно Деррида, внеположность любого вида выражения позволяет считать его письмом. Письмо, след, дар не нуждаются в маркировании своего наличия здесь и сейчас — Деррида располагает их между присутствием и отсутствием. Однако на территории искусства произведение как событие может состояться лишь через акт настойчивого присутствия. Эта апория несводимости бытия и сущего, события и структуры и, одновременно, требование их слияния заявлены уже у Хайдеггера. Введенный Деррида концепт различАния делает эту апорию еще более неразрешимой. Получается, что произведение искусства — лишь один из следов внутри сети различАния. Б. Гройс задается справедливым вопросом: если есть письмо, запись, должен быть и носитель записи. Именно носитель текста можно считать реальным остатком, присутствие которого неосознаваемо, но неотменимо. В связи с этим концепт театра может быть заявлен как процедура присутствия носителей — исполнителей. Актер является именно таким носителем, который занимается не репрезентацией, а повторением. Деррида пользуется критикой голоса Руссо, чтобы доказать, что голос — это метафизическая идеалистическая проекция, которая существует только благодаря письму. Однако, по мысли К. Чухров, нейтрализация голоса как события помогает не совершать одну из главных процедур в искусстве (театре) — процедуру выбора, который в системе дифференции не должен иметь места.
Практически все доклады сопровождались длительными и бурными дискуссиями, в ходе которых рождались новые интересные мысли. Это, конечно, не могло не радовать собравшихся философов и стимулировало еще более интенсивную коммуникацию. В целом, нельзя не отметить достойной профессиональной подготовки участников симпозиума, находящихся на разных ступенях исследовательского опыта. Ожидания были несколько скромнее: оказалось, предвзятая заниженная оценка интеллектуального уровня современной российской культуры спровоцирована раздробленностью, отсутствием сообщества. Что было исключено в данном случае — так это непродуктивная статусная цензура, привычное давление авторитетных персон, от которых у молодых часто возникает страх совершить ошибку, а вместе с ним — бессознательное желание ограничиться формальным обменом. Самое ценное, чего удалось добиться, — ощущение начала, общности — пафос взаимности, который невозможно отменить простой аналитической процедурой. А вместе с ним — желание продолжать подобные встречи, чтобы в общении найти и выработать новый адекватный философско-политический дискурс. По мотивам симпозиума, в частности, уже была инициирована интернет-рассылка, вовлекшая в оживленную дискуссию не только философов, но также художников и гуманитариев, интересующихся проблемами актуальной политики.
Неудача последнего всероссийского философского конгресса, однозначно осмеянного прессой, является свидетельством более чем глубокого кризиса, в который загнала себя официальная отечественная философия в лице почтенных институций. Одним из главных пунктов заявленной на конгрессе программы был отказ философии от своей политической и идеологической роли в обществе под видом брезгливого неприятия «сотрудничества с властью». Взамен философам было любезно предложено сомнительное гетто обслуживания науки как зона якобы автономии. В действительности же само чудо рождения философии связано с греческим полисом. Философия и политика в западной традиции всегда составляли прочный тандем. Сложно дать однозначное определение политики, однако можно сказать с уверенностью, что оно относится не к абстрактным инстанциям власти и не к массмедийным «куклам», а к конкретным отношениям, в которые вступают конкретные люди и которые становятся предметом их рефлексии. Философия как политика — это не сотрудничество с властью, но, скорее, ее анализ, критика, поиск возможностей и альтернатив. Публичный отказ от этой центральной для интеллектуалов задачи означает, что здесь и сейчас для кого-то они невыгодны и неудобны.
Однако курс на депрофессионализацию и маргинализацию российской философии, почти открыто провозглашенный, таким образом, «сверху», затрагивает не саму эту науку, но только монополизирующие ее формальные институции. В противовес этому философия может действительно осуществляться как политика через формирование таких новых разнообразных коммуникативных пространств, как, например, данный симпозиум. Можно надеяться, что в ближайшее время заявят о себе и другие похожие инициативы.
Оксана Тимофеева