Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
ДО ВТОРОГО ПРИШЕСТВИЯ
Из ответов Прокуратуры Московского военного округа и Прокуратуры Подольского гарнизона я узнал, что в Центральном архиве Министерства обороны находится более восьми миллионов дел, требующих понижения степени секретности. Существенно, что «понижение степени секретности» не означает, что все восемь миллионов дел будут рассекречены. Речь идет лишь о том, что совершенно секретные документы станут секретными, а секретные – несекретными.
Проведем элементарные подсчеты, предварительно задавшись вопросом о том, сколько дел может рассекретить Архивная служба Вооруженных сил (АСВС) за год. Для того чтобы это понять, условимся, что среднестатистический исследователь или архивист может за день внимательно просмотреть 10 дел, большинство которых насчитывает, по крайней мере, полтораста—двести страниц. За год, если оставить этого ударника архивного труда без выходных и отпусков, он сможет провести экспертизу трех тысяч шестисот пятидесяти архивных дел. Однако штат Архивной службы Вооруженных сил столь малочислен, что эта цифра, даже увеличенная в несколько раз, не приблизит нас к необходимому исследователям массовому рассекречиванию. Поэтому предположим невероятное. Представим, что полковник Сергей Александрович Ильенков, возглавляющий Архивную службу Вооруженных сил, создал в Генштабе, подразделением которого является Архивная служба, коллектив стахановцев и они будут (хотя эта цифра заведомо нереалистична) рассекречивать в год по сто тысяч дел.
Но для того, чтобы рассекретить восемь миллионов дел, потребуется 80 лет. Хотя я догадываюсь, что из особой благодарности ко мне Архивная служба постарается запланировать рассекречивание интересующих меня документов примерно на 2085 год, я готов взять на себя обязательство дожить до этого времени. Многолетняя архивная работа и не менее много-летнее противостояние с архивистами приучили меня к долготерпению, и поэтому я позволю себе поразмышлять о том, чем я займусь как исследователь, когда мне перевалит за сто лет. Пускай я и смогу насладиться своей победой, останется много десятков исследователей, которые к концу XXI века будут лежать под аккуратными клумбами на разных кладбищах. Провожая их в последний путь, я буду произносить гневные речи, обещая, что доведу процесс рассекречивания до конца. Наконец, трясущейся, но свободной рукой (вторую придется использовать для того, чтобы поправлять вставную челюсть и парик) я открою обложку последнего из 80 миллионов рассекреченных дел. Меня будет утешать мысль, что скорбный труд полковника Ильенкова не пропал даром и пускай не он, но кто-то (то есть я) смог насладиться в полной мере этим результатом полного и безоговорочного рассекречивания.
Тем не менее я буду не единственным, кто предъявит свой личный счет к Архивной службе Вооруженных сил. За работой ее руководителя внимательно следит и небесная канцелярия. Как чрезвычайный и полномочный представитель Господа нашего на грешной земле, я готов перечислить те претензии, которые полковник услышит в небесных кущах, когда будет определяться, где он проведет время до второго пришествия. Итак, через 80 лет не останется в живых ни одного участника Великой Отечественной войны, с помощью воспоминаний которых можно заполнить информационные лакуны, образующиеся вследствие дискретности документов. Немотивированный и не соответствующий технологической и информационной развитости XXI века режим секретности практически свел к минимуму существовавшую до недавних пор возможность совместить архивные источники со свидетельствами непосредственных участников событий. Если в 1960-е годы ветераны были живы и память их еще не подводила, то архивы были открыты лишь для избранных. Зато на рубеже двух тысячелетий, когда доступ в архивы Министерства обороны стал несравнимо более свободным, практически не осталось тех ветеранов, воспоминания которых можно было бы критически проверить, сопоставляя с архивными материалами. И в этом заключается главный урон, который был нанесен отечественной военной истории сохранившимся в архивах режимом секретности.
МИНИСТР ФИЛЬКА И ЕГО ГРАМОТА
Традиционная корпоративная закрытость Вооруженных сил, мешающая армии каким-то разумным образом соизмерять нормы своего повседневного существования с образом жизни гражданского населения, наиболее негативно сказывается на тех сферах деятельности, в которых военным приходится работать вместе с гражданами, не являющимися подчиненными министра обороны. Архивная работа сводит армейское начальство с исследователями, большинство которых не инкорпорировано в структуру вооруженных сил. Для того чтобы регулировать их взаимоотношения с руководством архивов, необходимо правовое поле, которое позволяло бы единообразно толковать как ведомственные приказы, так и нормы федерального права. Это возможно лишь в том случае, если приказы и директивы Министерства обороны не противоречат федеральному законодательству, поскольку армия существует при государстве, а не государство при армии.
Ссылаясь на стародавние приказы Министерства обороны, ведомственные архивисты создали жесткую систему ограничений, на протяжении многих лет мешающую исследователям заниматься изучением военной истории. Перечисляя категории документов, которые архивисты привыкли относить к секретным, поясню, какой пласт информации скрывается от исследователей:
а) служебно-должностные характеристики (без них невозможно понять, как оценивалась командованием боевая работа бойца или командира);
б) служебная или учебная аттестация (не зная индивидуального уровня подготовки военнослужащего, невозможно понять, какие боевые задачи он был способен решать);
в) переписка по должностным назначениям и присвоению воинского звания (помогает понять логику карьерного роста военнослужащего);
г) переписка по награждению и нереализованные наградные листы (содержит более подробное, чем в боевом донесении, описание боевого эпизода);
д) разведсводки штабов фронтового уровня и управлений родов войск (дают представление о том, насколько результативными были боевые операции);
е) протоколы допросов военнопленных (позволяют понять, кто противостоял нашим войскам, социальный состав армии противника, уровень подготовки, тип вооружения);
ж) документы военной прокуратуры (создают представление о том, в каком правовом поле протекала служба бойцов и командиров РККА);
з) советские листовки на немецком языке (дают представление о пропагандистском воздействии на противника);
и) трофейная документация вермахта (подобно протоколам допросов военнопленных, показывает картину по ту сторону линии фронта).
Список можно расширить, но уже из перечисленного становится очевидным, насколько большой пласт информации теряется, обедняя исторические исследования, а следовательно, и представление общества о Великой Отечественной войне.
Восхищает в этой ситуации больше всего то, что материалы ни по одному из перечисленных пунктов не подпадают ни под федеральный Закон «О государственной тайне» (пункт 1, статья пятая), ни под Перечень сведений, отнесенных к государственной тайне, утвержденный Указом Президента РФ № 1203 от 30 ноября 1995 года. Как справедливо утверждал адвокат Юрий Шмидт, обжалуя ряд пунктов приказа Минобороны № 055 за 1996 год, «содержащиеся в ведомственных перечнях сведения, подлежащие засекречиванию, не могут выходить за рамки категорий сведений, перечисленных в вышеназванном Законе и Указе Президента РФ, и должностные лица, формирующие ведомственные перечни, наделены правом только конкретизировать эти категории сведений, а не устанавливать по своему усмотрению новые»1.
Не считая нужным зарегистрировать в Минюсте приказы, регулирующие секретную сферу, Министерство обороны добровольно превращает свои директивы и указания в юридически несостоятельные и не влекущие юридических последствий псевдонормативные имитаторы права. Естественно, вследствие этого исследователи отзываются о ведомственных приказах как о «филькиной грамоте».
ПРИКАЗ О СЕКРЕТНОСТИ. ПРИКАЗ СЕКРЕТЕН
Итак, целые категории документов находятся на секретном хранении, но, как выясняется, секретными являются не только архивные материалы, но и некоторые приказы министра обороны, регламентирующие перечни секретности. Мотивируя свои отказы в выдаче дел, еще в 2002 году инструктор читального зала несколько раз ссылалась на приказ № 016, но добиться от нее того, чтобы она показала мне текст приказа, тем самым переведя отказ из былинно-сказательной сферы в доказательно-правовую, мне не удалось. В голосе В.О. Поповой слышались рыдания, она сравнивала меня с «дураком со ступой» и даже уверяла своего начальника в том, что я «угрожал ей физической расправой», но приказа так мне и не показала.
Что ж, я обратился в Архивную службу Вооруженных сил с ходатайством, в котором просил сообщить мне выходные данные приказа № 016 министра обороны. Увы, полковник Ильенков как раз на этот вопрос отвечать мне не стал, поскольку знал, что именно с моих обращений в Федеральную архивную службу и Министерство юстиции началась история отмены приказа № 270 Минобороны «Об утверждении наставления по архивному делу в Вооруженных силах». Приказ № 270 был уязвим не только из-за сомнительных положений, но в первую очередь потому, что он не проходил регистрации в Министерстве юстиции и не согласовывался с Федеральной архивной службой. Я проинформировал обе инстанции об этом, после чего оставалось набраться терпения. В ноябре 2003 года Минюст потребовал от Минобороны отменить приказ № 270 в течение десяти дней, и пускай не через 10 дней, а через 3 месяца — 16 февраля 2004 года приказ был отменен.
В Архивной службе Вооруженных сил, разумеется, понимали, что механизм отмены приказа № 270 может сработать и по отношению к приказу № 016, поэтому выходные данные этого «тайного» правового оружия полковник Ильенков раскрывать не стал. Тем не менее «тайна» приказа № 016, устанавливающего категории секретности для архивной документации, была мною раскрыта. Он был подписан министром обороны 9 апреля 1997 года. В сущности, никакой тайны не существовало: секретным этот приказ сделали сами архивисты, игнорируя федеральную законодательную норму, по которой, ссылаясь на нормативный акт, они должны показывать его. (Речь идет о статье 10 (часть 3) Закона РФ «Об информации, информатизации и защите информации», гласящей, что «запрещено относить к информации с ограниченным доступом законодательные и другие нормативные акты, устанавливающие <…> права, свободы и обязанности граждан, порядок их реализации»2.)
НЕ СЕКРЕТНЫ ДЕ-ЮРЕ. СЕКРЕТНЫ ДЕ-ФАКТО
Вот уже восемь лет я собираю в архивах сведения о моем двоюродном деде летчике Самуиле Клебанове, являющемся одним из прототипов Александра Григорьева в «Двух капитанах» В.А. Каверина, и членах его экипажа. На основе изученных документов я подробно реконструирую его авиационную карьеру и предполагаю вскоре опубликовать это биографическое исследование. Один из принципиальных для меня вопросов связан с обстоятельствами гибели Клебанова при выполнении боевого задания. Осенью 2003 года вместе с моим другом Василием Петвиашвили я обошел более двадцати деревень и хуторов в окрестностях того города, над которым самолет деда был сбит весной 1942 года. До сих пор, несмотря на восьмилетнюю архивную работу, я не обнаружил донесения, в котором было бы точно указано место падения пилотировавшегося им бомбардировщика. Весьма вероятно, что интересующая меня информация может содержаться в одном из нерассекреченных фондов ЦАМО.
Изучив вдоль и поперек документы открытого доступа, я дважды ходатайствовал о рассекречивании фонда Управления командующего авиацией дальнего действия (УКАДД), объединяющего документы 1942—1944 гг. В августе 2003 года я обратился в Архивную службу Вооруженных сил, а 30 сентября 2003-го — к командиру военной части, являющейся Отделом истории ВВС, с ходатайством о рассекречивании 28 дел из этого же фонда. К концу ноября ответов не последовало. Тогда я был вынужден описать сложившуюся ситуацию в своем обращении в Главную военную прокуратуру. В марте 2004 года я получил сообщение из в/ч 44385 о том, что 26 из 28 дел, перечисленных в моем ходатайстве, рассекречены. Тем не менее, отдавая себе отчет в том, что интересующие меня сведения могут содержаться и в других делах фонда УКАДД, я ждал ответа от Архивной службы Вооруженных сил. Не то чтобы этих ответов не было. В течение девяти месяцев я получил несколько писем из Архивной службы Вооруженных сил и одно от первого заместителя начальника Генерального штаба, в которых меня ставили в известность, что проводится экспертиза документов и о результатах я буду проинформирован дополнительно.
В августе 2004 г. я вновь обратился в АСВС, чтобы понять, к каким же результатам привело рассмотрение моего ходатайства о рассекречивании всего фонда УКАДД за 1942—1944 гг. Вместо того чтобы прямым текстом объявить, что фонд решили не рассекречивать, руководитель Архивной службы Вооруженных сил полковник Ильенков сообщил мне, что рассекречены 26 дел, а истечение 30-летнего срока секретности не влечет автоматического рассекречивания архивных документов.
Ответ полковника Ильенкова меня не удовлетворил. Во-первых, я и так знал, что 26 дел были рассекречены, но рассекречены они были по другому ходатайству, направленному мной не в Архивную службу ВС РФ, а командиру военной части № 44385. Что же касается 30-летнего срока секретности, то по истечении установленного Законом «О государственной тайне» 30-лет-него срока документы должны пройти экспертизу, и оставить их на секрет-ном хранении можно лишь по решению специальной комиссии сроком на пять лет. При этом через пять лет комиссия вновь должна решить, оставлять ли документы на секретном хранении. Для того чтобы продлевать срок секретности, комиссия должна иметь серьезные причины, руководствуясь принципом своевременности и обоснованности, о котором говорится во всех нормативных актах, регулирующих секретность в Российской Федерации.
Абсолютно уверенно объявляю, что применительно к интересующему меня фонду секретность должна была быть отменена еще во времена Леонида Ильича Брежнева. Для того чтобы мое утверждение не казалось голословным, перечислю некоторые категории документов, находящихся в фонде, о рассекречивании которого я ходатайствовал: наградные листы к указам Верховного Совета СССР, боевые донесения, штатно-должностные списки личного состава полков и дивизий, именные списки потерь личного состава, аттестационные листы к приказам по личному составу.
Этот перечень можно продолжить. Ни одна из вышеперечисленных категорий документов не может в 2005 году содержать сведений, составляющих военную или государственную тайну. Более того, в большинстве случаев эта документация имеется и в открытых источниках, то есть в фондах полков и дивизий, но в том случае, если материалы энской части сохранились не полностью, именно копии, посылавшиеся в вышестоящие соединения и управления, могут позволить реконструировать боевую работу полка. Да, в ЦАМО существует фонд наградных листов, но и в нем собраны не все наградные листы. Копии недостающих наградных листов зачастую содержатся именно в не прошедших рассекречивание фондах управлений.
А какие-такие секреты-шмекреты могут содержаться в отделе инженерно-авиационной службы? Неужели акты списания самолетов, сбитых противником либо потерпевших катастрофу? Мне могут возразить, что эта документация может содержаться и в открытых источниках. Да, может, но в том случае, если штаб части вместе с документацией сгорел, либо управление полка при перебазировании погибло вместе с документацией в катастрофе, либо попросту не вся документация была сдана в архив (а такое тоже бывало неоднократно), этих открытых источников попросту нет, и для компенсации их отсутствия приходится проявлять шерлок-холмсовскую изобретательность, выискивая их копии.
Приведу простой пример: мне требовалось вычислить, какая техническая группа обслуживала бомбардировщик в течение всего лишь полутора месяцев. Списка технических экипажей, закрепленных за экипажами летными, ни в полковой, ни в дивизионной документации не оказалось. А специалистов технической службы в эскадрилье 70. Пришлось собирать данные о работе каждого из семидесяти; разослать более сотни запросов и писем; сверять данные из наградных листов с упоминаниями в прессе, полковыми приказами. По прошествии трех лет я смог сузить поиск до двух технических экипажей, одному из которых я и отдаю предпочтение. И если выяснить связку техник—механик—моторист я смог, то, несмотря на все усилия, мне пока так и не удалось выяснить, кто из механиков и техников вооружения с ними работал. Не исключено, что полковой штатно-должностной список, в котором содержатся интересующие меня сведения, лежит в одном из нерассекреченных дел с наименованием «Боевые расчеты полков и дивизий». Кому именно в Архивной службе Вооруженных сил стало легче от того, что я много месяцев и немало средств потратил на попытки вычислить то, что наверняка содержится в нерассекреченном документе, не знаю. Но благодарности за тот цинизм, с которым меня вынуждают расходовать мое время наименее эффективным способом, я к ведомственным архивистам не испытываю.
Тем временем Центральный архив Министерства обороны подал мне повод для возбуждения судебного иска. Приехав в ЦАМО, я запросил те 26 архивных дел, которые были рассекречены по моему ходатайству годом раньше. Мне принесли описи, дабы я мог заказать дела, но, сколько я ни старался, я никак не мог насчитать 26 единиц хранения: всякий раз получалось 25. Не понимая, в чем же загвоздка, я обратился с этим вопросом к сотруднице читального зала, и мы вдвоем сверили имевшийся у нее список рассекреченных дел с тем списком дел, о рассекречивании которых я ходатайствовал. К моему неописуемому удивлению, выяснилось, что в акт о рассекречивании было включено одно дело Военной прокуратуры, о существовании которого я не мог знать. Пребывая в простодушной уверенности, что экспертная комиссия не напрасно рассекретила это дело вместе с теми, которые фигурировали в моем ходатайстве, я заказал его наравне с другими рассекреченными материалами. 15 марта мне принесли рассекреченные дела – все указанные в заявке, кроме дела Военной прокуратуры. В выдаче дела мне было отказано на основании пункта 1 приказа № 016 министра обороны (того самого приказа, который еще в 2002 году категорически отказывались мне показывать архивисты). Когда же я объяснил представительнице архива, что это дело рассекречено даже без моей инициативы, удивлена была уже архивистка.
О ситуации проинформировали подполковника Пермякова, являющегося помощником начальника ЦАМО по комплектованию фондов. Он вселил в меня надежду, сказав, что архивисты не правы, отказывая мне в выдаче дела, которое прошло рассекречивание, но этот отказ подполковник Пермяков объяснил тем, что дело требует реставрации. Что ж, я готов подождать, когда дело будет отреставрировано, однако очевидно, что пункт 1 приказа № 016, на основании которого мне не выдали рассекреченного дела, не говорит ни слова о плохой сохранности дела. Весь приказ, насколько мне известно, посвящен категориям документов, относимых в архивах Министерства обороны к секретным.
ИДУ НА ВЫ
Поскольку увещеваниями и даже публикациями в прессе добиться рассекречивания крайне сложно, я поставил перед собой задачу добиться результата в суде. В феврале 2005 года я обратился в Савеловский районный суд с исковым заявлением, которым предполагал обязать Архивную службу Вооруженных сил провести рассекречивание фонда Управления командующего авиацией дальнего действия за 1942—1944 годы. Поводом для иска стало то, что в течение полутора лет Архивная служба Вооруженных сил игнорировала мое ходатайство о рассекречивании, поданное еще в августе 2003 года. Судья М.Н. Нагорная, явно не желая рассматривать иск, затрагивающий интересы Министерства обороны, предпочла блокировать мое намерение. Поскольку серьезных оснований для этого не было, судья попросту направила мне иск на доработку, дабы я уточнил, как именно Архивная служба Вооруженных сил нарушила мои права, не рассекречивая документы. Судья использовала распространенный сейчас прием преуменьшения своих юридических знаний: хотя в исковом заявлении было четко написано, что архивные документы, которые не рассекречивает полковник Ильенков, содержат сведения, необходимые мне при написании книги о моем двоюродном деде, М.Н. Нагорная этого объяснения попросту предпочла не заметить. Для того чтобы лишить меня возможности уточнить исковое заявление до истечения трехмесячного срока с момента получения последнего ответа Архивной службы Вооруженных сил, свое определение Савеловский суд послал мне существенно позже, чем следовало. Определение было вынесено 3 марта; отослано, судя по почтовому штемпелю, 15-го, доставлено мне, о чем свидетельствует штемпель, 22-го, а уточнения я должен был подать в суд не позже… 20 марта. Адвокат Владислав Быков, представляющий мои интересы, кратко перевел произошедшее на юридический язык, сказав, что меня лишили права на справедливый суд. Тем не менее мы с адвокатом не растерялись и предприняли попытку обжаловать действия судьи Нагорной через Мосгорсуд. В жалобе мы написали, что нам непонятно, по какой причине право на сбор информации законным образом, закрепленное Конституцией РФ, не является тем правом, которое можно защищать в суде. Мосгорсуд принял нашу сторону, но госпожа Нагорная, вместо того чтобы смириться с неизбежным и принять дело к рассмотрению, вновь преподнесла мне сюрприз. На этот раз она не пересылала вынесенное 2 июня определение суда вплоть до 15-го числа. Сложно отказать госпоже Нагорной в незаурядных вычислительных способностях. Зная, что первый посланный ею конверт шел до меня 7 дней, она решила повторить номер на бис, так чтобы и на этот раз, проведя в почтовых лабиринтах 7 дней, конверт с новым определением пришел ко мне 22 июня, то есть в день истечения срока, отводимого судьей на внесение уточнений в исковое заявление. Вероятно, госпожа Нагорная хотела проверить мои спринтерские способности. Особенно интересно то, что в новое определение судья Нагорная добавила требование, которое, по не-понятной причине, не внесла в первое определение. Неожиданно для себя я узнал, что мною «не представлены копии документов, на которых заявитель основывает свои требования для заинтересованного лица».
Странно… Получается, к 3 марта, когда Нагорная выносила первое определение, «копии документов, на которых заявитель основывает свои требования для заинтересованного лица» представлены мною были и находились вместе с моим исковым заявлением в ее распоряжении, а ко 2 июня, когда Нагорная была вынуждена, подчиняясь Мосгорсуду, выносить определение вторично, «копии документов» куда-то исчезли. Что ж, я готов, если потребуется, повторно подать надзорную жалобу в Мосгорсуд. Надеюсь, судья Нагорная уже догадывается об этом.
ЗАГОГУЛИНА МАРИИ ДАНИЛОВНЫ И РЕЖИМ СЕКРЕТНОСТИ
В недавнем интервью радио «Свобода» руководитель Федерального архивного агентства Владимир Козлов сказал, что в соответствии с Законом «О государственной тайне» в 2005 году должны рассекречиваться документы года 1975-го. В то же время Архивная служба Вооруженных сил до сих пор не приняла решения о тотальном рассекречивании документов 1941—1945 годов.
Следует отметить, что сама архивная система Министерства обороны в своей повседневной практике неоднократно профанировала механизм рассекречивания. Поскольку большая часть полковых и дивизионных документов находится в открытом доступе, исследователи регулярно заказывают себе ксерокопии интересующих их документов. В том случае, если на документе стоит гриф, — а гриф стоит на подавляющем большинстве документов военного времени, — сотрудницы читального зала вымарывают на ксерокопии надпись «Секретно» или «Совершенно секретно». Ксерокопия может содержать всего лишь список раненых или награжденных, но, весьма вероятно, на нем стоит гриф, от которого архивистка избавлялась с помощью обыкновенных чернил. Документ, на котором оставила свои каракули Мария Даниловна Усенко, невозможно ни опубликовать, ни экспонировать на выставке. Представляете, как выглядит архивный документ, на котором подпись командующего дивизией или фронтом соседствует с загогулиной, оставленной архивисткой Усенко? Если Архивная служба Вооруженных сил полагает, что на всяком ксерокопированном документе должен быть аннулирован гриф секретности, можно снабдить читальный зал ЦАМО печатью, чтобы архивистки вместо своих клякс ставили оттиск. Но это всего лишь технический вопрос, который можно разумно решить. Существенно другое: коль скоро сотруднице читального зала позволено вымарывать на ксерокопиях гриф секретности, не прибегая к помощи комиссий по рассекречиванию, это означает, что и сами архивисты отдают себе отчет в неправомочности нахождения документов военного времени на секретном хранении. Невозможно объяснить, почему полковые и дивизионные дела, не проходившие никакого рассекречивания, выдаются исследователям, а фонды управлений, на добрую половину состоящие именно из вторых экземпляров полковых и дивизионных до-несений, требуют особого рассекречивания. И те и другие давно уже по своему историческому возрасту пережили 30-летний срок, после которого в соответствии с Законом «О государственной тайне» они должны быть рассекречены.
НЕТ РЕВИЗИИ КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ!
Вероятно, ведомственные архивисты полагают, что рассекречивание документов приведет к падению престижа армейской службы и репутации Красной армии в целом. Берусь оспорить этот взгляд. Во-первых, большинство наших сограждан полагают, что архивы скрывают информацию только в тех случаях, когда документы содержат нечто постыдное, огласка чего приведет к крушению благопристойной репутации. И чем больше документов находится на секретном хранении, тем больше уверены люди в том, что хорошая репутация ведомства является следствием всего лишь умелого жонглирования фактами. Соответственно, упорствуя в нежелании рассекречивать документы, архивисты лишь укрепляют в людях уверенность в том, что реальная история полна скверны и страшных подробностей.
Во-вторых, ведомственные архивисты явно полагают, что, единожды убедившись в том, что история РККА более сложна, нежели это можно представить по зажигательной предвоенной песне «Если завтра война…», общество не только станет с осуждением относиться к армии, но и потеряет интерес к Великой Отечественной войне. Приписывая исследователям и обществу, читающему исследования, такое примитивное отношение к истории, архивисты забывают, что историки не являются прокурорами. В задачи моей исследовательской работы не входит вынесение приговора, поэтому я не могу «очернить» в принципе. К тому же, как показывает куль-тура изучения других войн, интерес к армии никак не зависит от объема положительной или негативной информации о ее рядовом или офицерском составе. Об императорской армии написано немало исследований, причем в биографиях многих генералов есть такие неоднозначные эпизоды, как связь с противником или сотрудничество с новой властью большевиков. Тем не менее книги о Первой мировой продолжают появляться на прилавках. Теперь представим на мгновение абсолютно утопическую ситуацию, при которой РГВИА (Российский государственный военно-исторический архив) передается в ведение, ну, например, Дворянскому собранию и потомки «бывших» налагают запрет на ознакомление с информацией, «порочащей честь и достоинство императорского офицера», или вводят тематические ограничения — например, на исследование судеб как русских, так и германских военнопленных. Ситуация утопическая, но именно такой подход к военной истории доминирует в Министерстве обороны.
Связано это с тем, что информацию об РККА нынешние вооруженные силы считают политически актуальной. Не опирайся Министерство обороны на славу победителя, добытую жизнями миллионов бойцов и командиров Красной армии, информационный фонд Великой Отечественной войны современный нам генералитет считал бы столь же незначимым, как сведения о Куликовской битве или о сражении при Фермопилах.
В определенном смысле ветераны Куликовской битвы и Аустерлица пользуются у Генерального штаба большим доверием, чем ветераны Великой Отечественной. Во-первых, они не могут опубликовать свидетельств, в которых описываются какие-то военные неудачи, связанные с материально-техническим превосходством противника либо оперативно-тактическими ошибками командования. Во-вторых, они не просят повышения пенсий во времена, когда Министерство обороны умудряется периодически отказывать в выплате полевых денег даже участникам боевых действий в Чечне. В-третьих, они не пишут в Главное управление кадров ходатайств о том, чтобы было рассмотрено нереализованное представление к награде, которое со времен войны осталось без движения. В каком-то смысле ветераны Куликовской битвы политически благонадежнее. Позволяй это законодательство, Министерство обороны, наверное, разработало бы приказ, по которому всех оставшихся в живых ветеранов Великой Отечественной (конечно же, за исключением маршалов и генералов) усыпили и отдали бы чучельникам. И каши не просят, и глаза стеклянные, а главное – давно одеревенели.
НЕОПРАВДАННЫЕ ОПАСЕНИЯ
Есть несколько аббревиатур, которые вызывают у сотрудников читального зала форменный испуг, и если они видят в заголовке заказываемого исследователем дела значки «О.О.» или «В.П.» (соответственно — «Особый отдел» или «Военная прокуратура»), такие дела не выдаются. Попытаемся разобраться, настолько ли компрометирующие сведения содержат материалы Военной прокуратуры. Принято считать, что прокуратура занимается только и исключительно преступлениями. Но это заблуждение. Сужу об этом по копиям документов, адресованных штабами военным прокуратурам соответствующих дивизий. Поразительно, однако никакого криминала в этих материалах я не обнаружил. Самолет попал в «болтанку» и потерпел катастрофу – прокуратура подключается к расследованию обстоятельств. Самолет не вернулся с боевого задания – прокуратура получает соответствующее донесение и, вероятно, берет это происшествие под свой контроль на случай, если пропажа боевой машины и экипажа сопряжена с какими-то экстраординарными обстоятельствами (например, отказом техники).
Совсем неожиданным архивистам может показаться то, что по вопросам юридического толкования приказов Народного комиссариата обороны в Военную прокуратуру обращались штабы. Например, был случай, когда командованию дивизии и финансовой части нужно было устранить разночтения, касавшиеся порядка денежных выплат личному составу за активное участие в боевых действиях. Сперва летчики обратились в штаб. Далее штаб изучил эту проблему с финансовой частью, а затем переадресовал вопрос Военной прокуратуре, прося вынести обсуждение обнаруженных разночтений на Военный совет. Какая, спрашивается, в этом крамола? Никакой, но документы Военной прокуратуры недоступны.
Теперь несколько слов об особых отделах. Мне известно, что представители особых отделов изредка принимали участие в боевых вылетах дальнебомбардировочных авиачастей. Их боевая работа практически никак в текущей документации полков и дивизий не отражалась, однако из этого не следует, что она должна быть замалчиваема. Мне известно, что представитель особого отдела совершил боевой вылет вместе с одним из экипажей полка, о котором я пишу. Причем я знаю его имя, но в составе какого экипажа он летал, мне не известно – это попросту не отражено в доступных мне документах. Но предположим, что особист совершил боевой вылет в составе именно того экипажа, о котором я пишу. Неужели я не упомяну об этом? В течение нескольких часов он рисковал жизнью вместе с моим родственником, так почему же он не заслуживает того, чтобы я назвал его имя?
Но есть и другие причины интересоваться материалами, связанными с работой особого отдела. В полете отказал двигатель – особый отдел подключался к расследованию. Допустим, отказ матчасти произошел попросту из-за износа техники. Такие случаи известны. Человеческий фактор тут ни при чем. Но особый отдел провел необходимое расследование. Зачем же скрывать эту документацию?
Да, особые отделы также следили и за настроениями личного состава. Предположим, из их документации я узнаю содержание какого-то разговора или анекдота, рассказанного людьми, о которых я пишу. Неужели неинтересно узнать, что представляли собой анекдоты военного времени? Мне, исследователю, такая информация дает возможность открыть еще одну черту человеческого характера, что только украсит подготавливаемое мной биографическое исследование. А с точки зрения архивистов, мне это знать незачем.
Ну и, наконец, вдохнем поглубже и выпалим скороговоркой эту магическую аббревиатуру: НКВД. Вы побледнели? Я — ничуть. Именно ознакомление с рассекреченными по моему ходатайству документами НКВД позволило мне убедиться в той тяжелой и рискованной работе, которую партизанские и диверсионные группы НКВД проводили на оккупированной противником территории для получения необходимых разведданных. Мне стала очевидна та существенная помощь, которую 4-е Управление НКВД оказывало, например, нашей авиации.
ПОВТОРНОЕ ЗАСЕКРЕЧИВАНИЕ — ЮРИДИЧЕСКИЙ АБСУРД
Центральному архиву Министерства обороны удалось невероятное – ввести в действие механизм, не предусмотренный российским законодательством. Как известно, в соответствии с Законом «О государственной тайне» по прошествии 30 лет с момента создания документа он должен быть рассекречен. Пускай многие документы в ЦАМО находятся на секретном хранении уже 60 лет, то есть два срока секретности, но единожды переведенное на открытое хранение архивное дело не может быть повторно засекречено. Это юридический абсурд, не поддающийся осмыслению.
Знакомый исследователь работал с документами штаба Северо-Западного фронта. Спустя некоторое время ему потребовалось уточнить некоторые детали. Специально для этого приехав в Подольск, он заказал архивное дело, с которым в прежние месяцы работал, и неожиданно получил отказ: «Дело секретное».
— Как это «секретное»? – изумился исследователь. — Я же с ним работал несколько месяцев назад.
— Ну и что, что работали! А сейчас оно опять стало секретным.
По счастью, недоступность этого дела не повлияла на работу моего коллеги, но известны случаи, когда исследователи, готовившие дипломы или кандидатские на основе рассекреченных материалов, лишались возможности опубликовать свои работы, если архив переводил фонд обратно на секретное хранение. Уменьшалась аудитория возможных читателей. Знай исследователь, какой сюрприз его ожидает в архиве, он наверняка изначально выбрал бы другую тему.
Такой механизм позволяет ведомственным архивистам абсолютно безнаказанно испортить работу любому исследователю. Очевидно, что противостоять этому можно, лишь инициируя судебные иски против превышающих свои полномочия архивистов.
«С ДЕВЧАТАМИ БУДЬ ОСТОРОЖНЕЙ. ДЕВЧАТА ИЗ ОРГАНОВ»
Секретность долгое время была основополагающим принципом архивной работы в Министерстве обороны. Наиболее гротескные формы одержимость всепоглощающей секретностью принимала в поведении наименее квалифицированных сотрудниц читального зала. Инструктором читального зала уже многие годы работает бывшая сотрудница первого отдела, считавшегося во всех советских государственных учреждениях отделением КГБ. Ее директивная манера общения с исследователями способствовала тому, что у ЦАМО сложилась одиозная репутация. Помню, в 1997 году ветеран войны, выходивший в 1941 году из окружения, давал мне назидательный совет: «А с девчатами будь поосторожнее!» Он, прошедший войну, воспринимал пятидесяти- и шестидесятилетних сотрудниц читального зала как девчат, поскольку они годились ему в дочери. Я же, годившийся во внуки, отнесся к его предостережениям недоуменно. «Ну что вы! Какая осторожность!» — выразил я свое удивление. Но мой собеседник лишь повторил: «С девчатами будь поосторожнее — девчата из органов». Я тогда по неопытности подумал, что почтенный старик преувеличивает, но, когда Попова через несколько лет сама объявила мне, как подтверждение своей абсолютной правоты, что «5 лет проработала в первом отделе», я вспомнил предостережение своего доброго собеседника и запоздало оценил его откровенность. Если он, прошедший войну и знавший об особых отделах не понаслышке, настороженно относился к сотрудницам читального зала, то мне, молодому исследователю, нужно было внимательнее отнестись к словам ветерана.
2005 год. До празднования 60-летия Победы оставалось полтора месяца. Но душой не стареют ветераны не только Великой Отечественной, но и первых отделов. По неожиданному совпадению в те же дни, когда я возобновил работу в ЦАМО, в архив приехала Елена Суетина, работающая в одном из екатеринбургских поисковых объединений. Несколькими месяцами ранее Военный комиссариат Свердловской области переадресовал ей мой запрос, касавшийся младшего лейтенанта, погибшего в апреле 1942 года. В пятницу вечером 18 марта, когда до окончания рабочего дня оставалось минут 15 и в читальном зале никого, кроме нас, не оставалось, ко мне, все еще сидевшему за столом, подошла молодая женщина и рассказала, что именно она занималась в Свердловском военкомате моим запросом. Мы немного поговорили, но оказалось, что за нашей беседой неотрывно следила сотрудница читального зала Александра Петровна Шибко. В понедельник она доложила старшему инструктору В.О. Поповой о том, что Суетина подходила ко мне и о чем-то говорила. Поскольку читальный зал просторен, то с расстояния метров в 10 Александра Петровна расслышать содержания нашего разговора не могла. Однако бдительность была проявлена, и Поповой стало известно, что Суетина говорила со мной. И тут Валентина Оттовна Попова с блеском продемонстрировала приобретенные в первом отделе навыки. Она вызвала к себе Суетину и стала выяснять, зачем и о чем та со мной разговаривала в пятницу вечером. Как мне объяснила сама Суетина, поскольку ее разговор со мной был оперативно засечен А.П. Шибко, открещиваться оказалось бесполезно и на все вопросы («Ты в пятницу к Рамазашвили подходила? А зачем? О чем ты с ним говорила? А что он сказал?»), заданные Поповой, ей пришлось отвечать. После чего добрейшая Валентина Оттовна поспешила доложить «агентурные данные», полученные от Суетиной, руководящему работой читального зала помощнику начальника ЦАМО по комплектованию подполковнику Пермякову.
Я искренне сочувствую подполковнику Игорю Альбертовичу Пермякову, поскольку понимаю, что с той же легкостью, с какой Попова, полагая, что он этого жаждет, докладывает ему содержание моих разговоров с исследователями, она может пересказывать его беседы с коллегами-архивистами или исследователями заинтересованным отделам.
Демонстрируя неуместную бдительность, архивистка Попова нарушает Закон «Об оперативно-розыскной деятельности», принятый Государственной думой 5 июля 1995 года, поскольку опрос граждан, наведение справок, прослушивание, наблюдение и оперативное внедрение отнесены в нем к перечню оперативно-розыскных мероприятий. Проводить таковые на территории Российской Федерации главой III статьи 13 упомянутого закона дано право органам внутренних дел, органам ФСБ, федеральным органам налоговой полиции, федеральным органам государственной охраны, органам пограничной службы, таможенным органам и службе внешней разведки. Используя для контроля исследователей методы оперативно-розыскной деятельности, инструктор читального зала В.О. Попова противоправно присваивает себе полномочия органов, наделенных по закону правом проводить оперативно-розыскные мероприятия.
Добывая содержание ведущихся исследователями разговоров с такой изобретательностью, словно речь шла о каких-то важных агентурных сведениях, инструктор читального зала, не осознавая этого, придает этим разговорам статус почти секретных. И это характеризует не исследователей, а манеру работы и психологические установки архивиста, живущего в мире заговоров, подслушиваний и дознаний. И если беседы исследователей становятся объектом проявляемой архивисткой бдительности, то несложно догадаться, насколько секретными представляются ей документы, исследователями изучаемые.
«НЕБЛАГОНАДЕЖНЫЕ» ИССЛЕДОВАТЕЛИ
С моей стороны было бы несправедливо не упомянуть серьезные преобразования, происходящие в архивной системе Министерства обороны. В Центральном архиве Минобороны введены в действие новые правила, заметно отличающиеся от прежних, которые иначе, как дискриминационными, назвать было нельзя. У руководителей Архивной службы Вооруженных сил хватило мужества, признав прежние ошибки, вступить в плодотворный диалог с Росархивом, а в ЦАМО российским гражданам наконец-то разрешили пользоваться персональным компьютером. Я оказался первым обладателем «краснокожей паспортины», включившим в читальном зале ЦАМО ноутбук, и в последующие дни я с удовольствием наблюдал, как другие исследователи последовали моему примеру.
Однако первые заметные результаты этих долгожданных и необходимых преобразований будут заметны лишь через несколько лет. Сперва открытость ЦАМО привлечет к архиву исследователей, изначально не желавших преодолевать многочисленные препятствия и поэтому выбиравших такие темы, которые позволяли им не зависеть информационно от архивов Минобороны. Через три-четыре года начнут появляться публикации, созданные на основе собранных ими материалов.
Пока же читальный зал ЦАМО заполнен преимущественно поисковиками и людьми, ищущими сведения о своих родственниках. Причем если мотивация тех, кого интересуют данные об их отцах и дедах, ясна и благородна, то, например, интерес многих поисковых групп оказывается весьма сомнительным. Нередко официальное название является всего лишь вывеской для мародерства. Сами архивисты рассказывают, что бывают случаи, когда в читальном зале неожиданно встречаются представители конкурирующих за территорию официальных и неофициальных поисковых групп. Интересно то, что, по существу, никакой проверочной системы, которая позволяла бы архиву изолировать потенциальных мародеров от информации, в ЦАМО не существует. С представителями поисковых отрядов, которые раскапывают места боев и санитарных погребений, у архивистов складываются отношения более благожелательные, нежели с историками, занимающимися исследовательской работой. За несколько лет работы в ЦАМО я не припомню ни одного случая, чтобы у архивистов возник открытый конфликт с поисковиками, хотя многие из оных явно напоминали мародеров. С поисковиками у сотрудников читального зала складываются настолько хорошие отношения, что к ним обращаются преимущественно по имени, на домашний манер. Никакого внутреннего напряжения и подозрительности не чувствуется, хотя без них практически невозможно представить отношения В.О. Поповой и А.П. Шибко с исследователями. Связано это негласное разделение с тем, что в исследователях архивистки видят потенциальных разглашателей неких сведений, которые можно было бы отнести к «компрометирующим». Как правило, не имея юридически грамотного представления о том, что можно отнести к государственной тайне или же тайне личной жизни, архивистки опасаются любознательных исследователей, так сказать, в профилактических целях. Им достаточно лишь мысли о том, что некоему генералу в Генштабе не понравится публикация и он, с трудом связывая слова, будет звонить руководству архива и ругать их за то, что они не отказали исследователю в выдаче какого-то документа. Поскольку самих себя архивисты считают абсолютно благонадежными людьми, в исследователях они видят идеологических врагов и социальных антагонистов.
Зато поисковики ничего не публикуют – они просто раскапывают. Любопытно в данном случае то, что на поисковые организации по каким-то непонятным причинам не распространяются требования, обязательные для всех археологических экспедиций. Поясню: получая в Институте археологии открытый лист, позволяющий проводить раскопки, экспедиции обязаны не только сдать находки, но и составить подробнейший отчет, включающий описания, фотографии, чертежи и перечень находок. Только отчет и позволяет сохранить информацию, ради которой работают экспедиции.
В случае с поисковыми отрядами, за редким исключением, информация никак не фиксируется; находки растворяются по частным коллекциям. Обязательной для всех поисковых отрядов системы отчетности, за нарушение которой следовал бы запрет на раскопки, попросту не существует. Практически не приходится надеяться на то, что со временем раскопки будут вестись под обязательным контролем Института археологии и Министерства обороны, благодаря чему будет исключена возможность взрыва при извлечении взрывчатки из найденных боеприпасов. И тем не менее именно с поисковиками архивисты сосуществуют менее конфликтно, чем с исследователями.
Мне доводилось видеть сделанные поисковиками фотографии – дикое зрелище: гора черепов, как на картине Верещагина «Апофеоз войны»; на один из черепов натянута буденовка, и на этом фоне фотографируется пьяное мужичье с бутылкой водки в одной руке, с лопатой — в другой. Видел поисковиков, которые питаются с помощью столовых приборов, изъятых с покойников. Слышал от них о том, как они носят сохранившуюся одежду раскопанных ими покойников. Для меня это все — абсолютная дикость и варварство. Невозможно поверить в то, что архивистам неизвестна эта оборотная сторона поисковой работы. Но почему-то, выдавая поисковикам карты с нанесенными на них траншеями или санитарными погребениями, они не вспоминают о «тайне личной жизни», о которой регулярно рассказывают исследователям. Получается парадоксальная ситуация: историк, который напишет о дисциплинарном проступке красноармейца, нарушает, по мнению архивистов, его «тайну личной жизни» и, следовательно, должен столкнуться с тематическими ограничениями. А мародеры, снимающие с останков этого же красноармейца личные вещи, ничего личного и святого не нарушают. Странная ведомственная логика.
МЕНЯЕМ ФАБЕРЖЕ НА НОВЫЙ АРХИВ!
Документы военного времени давно могли быть переданы на государственное хранение. Юридических препятствий для этого нет, но хранилище, построенное для Российского государственного военного архива с расчетом на передачу части материалов из ЦАМО, постепенно переполняется поступающими предвоенными документами. Между тем очевидно, что чем больше времени пройдет, тем меньше шансов, что к тому моменту, как Министерство обороны морально подготовится к передаче документов 1941— 1945 годов в РГВА, в хранилище, расположенном на станции метро «Водный стадион» в Москве, уже не останется никакого свободного места. К слову сказать, по этой причине такая передача в полном масштабе не-возможна уже сегодня.
Есть два обстоятельства, которые удерживают РГВА от прямолинейной тяжбы за эти фонды с Министерством обороны. Владение документами будет налагать на архив обязанность проводить социально-справочную работу, отвечая на тысячи запросов и обращений. На практике же руководство РГВА не может добиться от ЦАМО передачи даже документов Реввоенсовета за 1918 год и некоторых материалов финской кампании, которые профильно должны принадлежать именно Российскому государственному военному архиву.
Существенно, что переезд из Подольска в Москву, сопряженный с передачей из ведомственного владения в федеральное, будет фактически означать поступление документов в научный оборот, для обеспечения которого архивы и предназначены.
Конечно, такое событие в краткосрочной перспективе маловероятно. Однако оно представляется невероятным лишь архивистам и исследователям. Для властей ничего невозможного нет. И вот три примера, блестяще это подтверждающих.
Пример первый, доказывающий, что власти способны в краткие сроки перемещать архивные фонды, если этого требует «политическая целесообразность». В номере от 29 ноября 2004 г. газета «Коммерсант» сообщила о том, что на Украину были переброшены бойцы российского спецназа МВД «Витязь». Их разместили на базе отряда «Барс» МВД Украины и обмундировали в форму украинской милиции. «По данным из источника в Совете Безопасности Украины, они должны были эвакуировать в Россию архивы администрации президента Украины, Совета безопасности и Главного разведуправления Украины» (цит. по: http://echo.msk.ru/ programs/plsyrok/33324).
Хотя из сообщения «Коммерсанта» и других СМИ, перепечатавших эту информацию, сложно понять, чем окончилась «архивная» миссия российского спецназа, появление этой информации в прессе закономерно. Оперативное перемещение информационных архивных источников вполне укладывается в логику политической войны: предвидя неминуемое поражение, теряющие власть политики спешат перепрятать информационные источники, которые могут стать основой веских обвинительных заключений.
Пример второй, доказывающий, что власти способны «по щучьему веленью» менять адреса архивов. Известно, что в Санкт-Петербурге Российский государственный исторический архив (РГИА) вынужден покинуть здание Сената и Синода в историческом центре города, на которое нескромно стал претендовать федеральный бюрократический аппарат. Хотя к маю 2005 года даже в Федеральном архивном агентстве не знают, какая именно инстанция займет здание, принадлежавшее прежде РГИА (заключительное решение будет принято в Администрации Президента РФ), запланированный переезд федеральных органов власти (возможно, Верховного или Конституционного суда) из Москвы в Петербург привел к депортации архива. При том, что переезд, по сообщениям прессы, обойдется в 200 миллионов рублей, деньги нашлись. Ради удовольствия надувать щеки в историческом здании, повышая таким образом свой современный исторический статус, российские чиновники решили пожертвовать историей государства и сослали РГИА на вечное поселение к станции метро «Ладожская».
И, наконец, пример третий, доказывающий, что деньги на переезд найдутся. Как уже было сказано, РГИА переезжает в здание, расположенное на окраине Петербурга. Да, строительство нового архивного здания требует капитальных вложений. Но деньги нашлись. И, как мы все имели возможность наблюдать, добровольно-принудительный диалог власти с финансовой элитой приводит к поразительным результатам. Например, господин Вексельберг продемонстрировал свое уважение к отечественной истории, приобретя яйца Фаберже. Это вопрос приоритетов: прояви Путин интерес к архивам, появилось бы немало желающих эти архивы строить. Но, поскольку нынешняя власть тяготеет к имперско-державному стилю, в Кремль несут яйца.
Не отказывая себе в удовольствии поиронизировать, замечу, что передача документов военного времени из ЦАМО в федеральный архив решит проблему рассекречивания как таковую, поскольку архивы, с позволения сказать, гражданские лучше понимают смысл и значение таких законов, как Закон «О государственной тайне» или же «Об информации, информатизации и защите информации». Это вопрос развития военных исследований в стратегической перспективе.
За 8 лет, проведенных в архивах, я смог убедиться в том, что «секретность» стала синонимом забвения. Если передо мной, исследователем, стоит задача с максимальной достоверностью реконструировать события военного времени и дать на страницах своей работы вторую жизнь давно погибшим людям, любое немотивированное ограничение я воспринимаю как жестокую попытку предать наших предков забвению. В конечном итоге их образ становится более зыбким в тумане надуманных секретов.
Отмена противоправных ограничений поможет нам, историкам, вернуть в нашу жизнь образы тех, кого мы потеряли во время войны, и таким образом хотя бы частично возместить тот информационный, культурный и генетический урон, который наша страна понесла, лишившись целого поколения ушедших на фронт.
_________________________________________________
1) Шмидт Ю.М. Дело № 11. Ответный ход. М.: Галерия, 2003. С. 196.
2) Подробнее о юридическом аспекте работы в ЦАМО см. в моей статье, опубликованной журналом «Отечественные архивы» (2004. № 2).