Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
В последнее время историки стали подвергать сомнению истинность того знания, которое производится их дисциплиной. Однако эти сомнения, как правило, не распространяются на архив, за исключением, как по этому поводу недавно высказался специалист по исторической антропологии Николас Диркс, “тех самых исторических сносок, которые как раз и призывают нас к величайшему уважению по отношению к архиву как хранилищу культурных ценностей”1. В ряде случаев предметом размышления стал и тот бесспорный факт, что архив, который создает историю, сам, в свою очередь, является ее творением. Точно так же, хотя и признается существование тесной связи исторической дисциплины с возникновением и развитием национального государства 2, в Англии архив еще не был детально исследован как политическое выражение последнего.
Тем не менее во Франции эти проблемы оказались осознаны в большей мере, что в особенности демонстрирует недавно вышедшая под редакцией Пьера Нора серия фундаментальных исследований “Места памяти”3. В эпоху Второй республики во Франции отношения между историей и архивом с максимальной отчетливостью проявились после 1870 года, когда построение истории французской нации на позитивистских основаниях включало ее систематическую проверку архивными материалами. В этот период профессиональная историография помогла создать то, что Нора называет “памятью нации”. Нора разворачивает только один определенный рассказ об отношениях, складывающихся между нацией-государством и архивом, однако совершенно очевидно, что для описания этих связей возможны самые разные нарративы, особенно при учете опыта прочих стран (и даже в том случае, если ограничиться только французской исторической ситуацией). Тем не менее сейчас моя задача заключается не в том, чтобы сделать обзор этих различных повествований, а в том, чтобы показать, что, если каждое конкретное национальное государство и архив всегда свя
зывает общая история, существуют и такие аспекты политических отношений между историей и архивом, которые не имеют национальных границ.Особое значение здесь имеют отношения между национальным и социальным. Нора рассматривает появление социального в той мере, в какой оно воздействовало на исторические труды во Франции в период между двумя войнами — влияние, которое было отмечено воздействием школы “Анналов” и фигуры Фернана Броделя. Однако связь между национальным и социальным остается тесной на протяжении всей их истории, которая берет начало и до 1870 года, вместе с появлением еще в начале XIX века идеи и практики социального. Она продолжается и вплоть до настоящего времени, хотя современное пересоздание или [даже] смерть социального ставит ныне эту связь под вопрос, как о том, особенно в Англии, свидетельствуют споры вокруг социальной истории 4. Исходя из поставленных мной задач, я хотел бы рассмотреть отношения между национальным и социальным в терминах либерального у-правления (governmentality)5. Я пишу сейчас книгу “Принцип свободы: город и современный либеральный субъект”, где либерализм будет рассматриваться именно в этом духе 6. Эта книга посвящена английским и ирландским городам, которые я намерен описать через их крупные общедоступные библиотеки, обращаясь к тем аспектам либерализма, которые могут быть в них выявлены. Таким образом, используемый мной архив сам является инструментом того либерализма, который я стремлюсь описать. Библиотеки и библиотекари, с которыми я сталкиваюсь в этой работе, наиболее непосредственным образом представляют для меня политику архива. Я пишу историю либерализма при помощи либерального архива, находясь при этом в границах того направления в науке, которое можно назвать либеральным. Архив в моем случае — библиотека, и особенно публичная библиотека.
Исходя из политического характера архива, можно было бы с пользой для дела рассмотреть его как политическую технологию, предназначенную для создания специфической политической рациональности, а именно либерального модуса у-правления (governmentality). Такой модус затрагивал конституирование политической субъективности, предназначенной для самонаблюдения и саморегулирования. На этом основании “социальное” представляло собой конечную цель, которая была сформирована либерализмом и одновременно являлась сферой приложения — или обоснованием — определенного политического принципа (как в случае “общества”, “народа”, “рабочего класса” как социальной группы или “социальной проблемы” и т.д.). То, что подразумевалось при этом в качестве политического принципа, было уже принципом национального государства. Понятые в таком духе либерализм, нация и социальное представляли собой такие элементы, которые не имели национальных границ, хотя и принимали специфические национальные формы, существенным образом отличавшиеся друг от друга. Я хочу сейчас остановиться на специфичес
ки английской ситуации, уделив основное внимание XIX веку, когда, как можно предположить, либерализм и возникает в его современных, “демократических” формах, формах, которые по-прежнему определяют наше настоящее.Точно так же, как текст существует постольку, поскольку у него есть читатель, наделяющий его смыслом7, архив существует постольку, поскольку у него есть тот, кто его использует и кто, в свою очередь, придает ему смысл. Я буду говорить об использовании архива, но я прекрасно пони-маю, что крайне неполно восстановил реальную, скрытую историю этого использования — историю, которая, например, не могла бы обойтись без сопоставления консервативного и фиксированного характера письма (то-го, что находится в архиве) с чтением (использованием того, что находится в архиве), всегда принадлежащим к области эфемерного (Шартье). Эта история включила бы в себя этнографию архива, историю практики архива, а также не оставила бы без внимания ни того, кто использовал его в прошлом, ни того, кто пишет эти слова, возложив на себя роль “историка” архива. Приходят на ум слова Диркса, характеризующие удовольствия и страдания, доставляемые историку архивом, который “своим постоянным сопротивлением подталкивает нас вперед, ограничивает нас досадными пробелами, зачаровывает собственной интертекстуальностью и соблазняет нас призраками реального”.
История использования архива, к которой я приступаю, определяется кругом вопросов, связанных с либерализмом. Эти вопросы касались конституирования политических рациональностей и технологий. Такие вопросы, как мне кажется, представляют подлинный интерес только в том случае, если они рассматриваются в связи с понятиями “использования” и “практики”. Однако не существует использования или рецепции вне контекста, образуемого теми политическими импликациями, о которых я здесь говорю. Когда мы рассматриваем использование архива, эти импликации представляют собой значимые указания на то, как нам действовать: свобода, которую поощрял либерализм, пошла так далеко, что были поставлены под вопрос границы самого этого принципа и, следовательно, сама проблематизация как инструмент его реализации. Либерализму, таким образом, оказалось присуще некоторое агонистическое качество. Соответственно, наряду со своим дисциплинирующим потенциалом, либерализм обнаруживал и некоторую неустойчивость, определенную склонность к внутреннему конфликту и дестабилизации. Это не могло не отразиться на архиве — в той проблематизации, которая нашла свое выражение в различных точках зрения на природу архива и в проектах, касающихся его использования. Помимо либерализма вместе со всем вышеперечисленным, было еще и нечто такое, чему архив в первую очередь обязан своим появлением. Речь идет о тех условиях, которые можно было бы назвать свободой, о том, благодаря чему, посредством и против чего всегда действует власть. Так что история практики архива всегда является трансакциональной, хотя на этой стадии мое исследование посвящено главным образом его (неизбежному) дисциплинирующему потенциалу.
Архив — это место, где всегда присутствует власть. Но меня интересует современный (modern) архив в его специфической форме. Главным
предметом настоящего исследования является то, каким образом архив стал архивом публичным. Меня занимает вопрос о том, какими путями либерализм приобрел в XIX веке демократическую форму и почему именно архив оказался принципиально важным для возникновения этих демократических форм в ходе конституирования новых значений “публичного”. Для этих процессов чрезвычайно значимой является именно публичная библиотека.Государственный архив был основан в 1838 году и по сей день именуется “сокровищницей национальной памяти”8. Читальный зал Британского музея открылся раньше Государственного архива, в 1753 году 9. Теоретически оба архива являлись “публичными”, однако и в тот, и в другой доступ был ограничен. На самом же деле, демократическую публику в этой сфере создала именно публичная библиотека. Библиотека предполагала формирование политического субъекта, во имя которого мог развиваться либеральный принцип, и подразумевала также сферу приложения этого принципа — нечто такое, что еще предстояло узнать и на что было необходимо воздействовать. Хотя активная деятельность в этом направлении шла еще до 1850 года, такой демократический архив обязан своим появлением Библиотечному указу 1850 года. Вначале демократический архив стал складываться в больших провинциальных городах — экспериментальных лабораториях английской либеральной демократии, и в первую очередь в Манчестере, где в 1850 году была основана Манчестерская свободная библиотека. Эдвард Эдвардс, который стал ее первым библиотекарем, обычно рассматривается как один из основателей библиотечного движения10. Он был создателем новой “науки” о библиотеке. Другой деятель, сыгравший большую роль в формировании публичной библиотеки, Уильям Эварт, был ее политической силой. В деятельности этих двух людей можно увидеть характерный пример становления политической технологии.
Эварт неутомимо разрабатывал в парламенте необходимые юридические механизмы, поддерживая тесные связи с комитетом по отбору палаты общин, способствуя тем самым формированию мнения “экспертов”, которое затем уже воплощалось в парламентском законодательстве. А Эдвардс сам выступал в качестве такого эксперта, активно высказываясь в печати о социальной пользе библиотеки, а также о технических аспектах ее использования и формирования. Оба эти человека были увлечены специфическим сочетанием утилитаризма и идеализма, характерным для либерализма как в XIX веке, так и в XX столетии. Идеализм, который с особой силой начал проявляться у Колриджа и Карлейля, отражал определенные противоречия, существующие внутри либерализма, однако в сочетании с утилитаризмом он во многом определил либеральную мысль и практику XIX—XX веков; кардинально переработанный Джоном Стюартом Миллем, утилитаризм оказал большое влияние на такие фигуры, как
Эдвардс и Эварт, и на их последователей 11. Понятие “культура”, привитое к утилитаристским теориям, отразилось в движении за создание публичных библиотек, где центральную роль приобрел принцип “самовоспитания” (self-culture).Идея свободной библиотеки была принципиально важна для нового словаря социального, который конструировался архивом, и в особенности для новых значений “публичного”. До 1850 года существовавшие тогда библиотеки не финансировались из общественных средств и принадлежали различным группам, общинам и организациям 12. Новые концептуализации “публичного”, получившие развитие вместе с идеей существования свободных гражданских институций, подразумевали не только общественное финансирование (поначалу, правда, ограниченное), но прежде всего идею субъекта, который не был связан с различными группами или с рынком, с которым были тесно связаны более ранние понятия “публичного”. Такой субъект конструировался самим институтом архива, а юридически обрел существование благодаря Указу 1850 года. Этот субъект — “демос”, народ, и библиотека также представлялась открытой для всех и каждого. Эдвард Эдвардс и люди, ему подобные, часто проявляли такие ультралиберальные симпатии, которые могли значительно расходиться с прочими версиями либерализма, что наглядно демонстрирует, какие конфликты могли возникать внутри самого либерализма. Эдвардс был утилитаристом, но также сочувствовал и чартизму. Он был сыном каменщика из Ист-Энда и очень хорошо сознавал, чего достиг благодаря образованию. Эдвардс был последовательным противником авторитаризма. Его интересовала возможность обращаться к людям посредством общедоступного каталога и персонала библиотеки, прямо связанного с теми, кто этими библиотека-ми пользовался. У.Э.А. Эксон, один из сотрудников Манчестерской библиотеки, ведущий публицист, представлявший движение в поддержку библиотек, открыто говорил об этом новом способе обращения с читателя-ми как о пути создания “публичного пространства”, которое будет включать в себя все классы 13. Как и Эдвардс, Эксон был человеком “скромного” происхождения и также сочувствовал чартизму. В те времена демос на практике очень часть понимался как “рабочий класс”, и публичная библиотека должна была воспитать (civilize) рабочий класс, предоставив ему доступ в публичное пространство, и тем самым конституировать его в качестве “народа”.
В значительной степени архив создавал либерального гражданина, содействуя его самовоспитанию 14. Как мы увидим дальше, принципы законодательства, касающегося библиотеки, предполагали использование добровольного участия граждан. Муниципальные власти, недавно утвердившиеся и сами воплощавшие это новое значение “публичного”, реализовывали идею самовоспитания посредством открытия новых библиотек. Впрочем, этот аспект самовоспитания достаточно хорошо отражен в документах. Как представляется, в меньшей степени освещено то постоянное взаимодействие, которое происходило между “самостью” (self) и социальным.
Знание своего общества было предпосылкой для самосознания. Знание общества предполагало владение статистикой, которая показывала, в каком состоянии находится общество. Те, кто участвовал в библиотечном движении, активно собирали статистические данные и выступали в поддержку самой статистики. Например, Эксон и Эдвардс были членами Манчестерского статистического общества и умело использовали статистику для раз-вития библиотечного дела. Но знание своего общества предполагало также изучение его привычек и нравов, и поэтому для публичного архива глубокий интерес представлял сбор информации о состоянии “народа”. Эта информация была тесно связана с той идеей, что библиотека должна репрезентировать некое чувство общности. Как мы увидим ниже, существовавшие книжные собрания библиотек и интересы архивариусов и библиотекарей носили подчеркнуто локальный характер. Для них были характерны интерес к местной истории, диалектам и обычаям. Поэтому можно говорить о параллельной, в каком-то отношении, “антропологизации” не только архива метрополии и колониального архива, но также и тех субъектов, которые эти архивы стремились конституировать и определить. Большое значение здесь имело еще и то, что в культурном отношении либерализм был очень сильно ориентирован на провинцию.В то же самое время имперский центр всегда представлял собой принципиально важную модель для организации архива: библиотека Британского музея всегда рассматривалась как образец для других библиотек, и между центром и провинцией происходило активное взаимодействие (как в случае деятельности Эдвардса). Либерализм в самом деле учил независимости, но он также призывал к тому, чтобы знать, в чем заключается общее благо, и реализовывать его на практике. Знание людей также предполагало знание “среды”, условий, в которых они живут, — среды, которая по мере приближения столетия к концу становилась все более “социальной” по характеру. Знание “социальной среды” жизни людей подразумевало знания не только о культуре, но и об истории, а также о развитии капитала и труда. Позднее в религиозных движениях XIX века, например в течении Civic Gospel (“Гражданское Евангелие”), которое было известно в Бирмингеме, происходило единение евангелической религии и гражданского общества. Основная задача состояла в том, чтобы связать социальные условия жизни людей с деятельностью, направленной на их культурное совершенствование, как это происходило во всех образовательных учреждениях, и особенно в библиотеке15.
Учитывая тесные связи, существовавшие между библиотекой и городом, следует отметить, что сообщество, которое либерализм активно формировал вокруг себя, было городским. Добровольное участие, которое стало возможным благодаря новому библиотечному законодательству, неизбежно принимало форму местной и муниципальной гражданской активности. Учреждением, которое фактически сформировало библиотеку, был муниципалитет, поскольку именно он осуществлял взимание местных налогов. Эта особая роль всего местного была принципиально важной для другого измерения либерального у-правления (governmentality) — той идеи, что либерализм есть политическая рациональность, которая “руководит на рас
стоянии”16. Добровольное участие, в котором выражалась идея самовоспитания, и должно было быть по характеру локальным. Таким образом, сам характер архива в значительной мере отражал институциональное формирование и идеологический импульс либерального архива. Однако, хотя местный принцип оставался принципиально важным, он всегда был связан с национальным, подобно тому, как сам либерализм стремился к равновесию между местными интересами и приоритетами нации-государства. Муниципальная библиотека оказывалась копией Британского музея; местные собрания уравновешивались универсальностью общенационального представительства. Принцип комплектования, ставший возможным за счет тех привилегий на авторское право, которыми обладал Британский музей, позволил сохранить универсальность знания — этой возникшей еще столетием ранее тенденции либерализм XIX века придал новый поворот. Вера в универсальную человеческую природу выражалась тем не менее в специфических локальных чертах. Местные библиотеки пытались воспроизводить этот универсальный охват — правда, всегда с характерным сознанием своей миссии представлять именно местное. Все эти аспекты призваны показать принципиально значимые стороны понятия “либерального архива”. Теперь я приведу некоторые примеры того, как это выражалось в самой практике архива.Как либеральный архив учил людей самообразованию и самовоспитанию? Горячо поддерживая идею открытого доступа в архивы, первые библиотекари были столь же пылкими сторонниками таких библиотечных каталогов, которые должны были сделать общедоступной информацию об имеющихся книгах. Старые каталоги могли использоваться только теми, кто был посвящен в их тайны. Теперь же все библиотекари, будь то Паницци в Британском музее или глава какой-нибудь муниципальной библиотеки, были заинтересованы в том, чтобы каждый читатель обладал этим знанием. В этом случае можно было обеспечить равный доступ для всех читателей, чтобы тем самым могла возникнуть подлинная открытая публичная сфера демократического характера 17. На практике все обстояло несколько иначе: несмотря на усилия первопроходцев в этой области, книги стали выставляться в открытый доступ в соответствии с определенной системой только в последние два десятилетия XIX века 18. К тому времени относится начало широкого применения системы Дьюи. Манчестерская библиотека была в Великобритании фактически первой библиотекой, где с 1894 года стали использовать систему Дьюи. Сама эта система сохранила определенную традицию либеральных принципов познания. Она основывалась как на общих идеях бэконовской таблицы человеческого познания, так и на концепциях XIX века о том, как именно должно быть организовано знание 19. Таким образом, каталог побуждал читателей к самосовершенствованию, точно так же этому способствовал и прямой
доступ к библиотечным материалам. Одновременно Уильям Эварт назвал публичное использование архива созданием “своего рода публичной полиции, которая одним своим присутствием охраняет книжное собрание”. На протяжении второй половины XIX века выработалась определенная система, которая радикально отличалась от той, которая существовала прежде. Краткое изложение прежней системы можно найти в правилах, определявших в 1850-х годах доступ в библиотеку Британского музея, которая тогда формально являлась публичной. Эти правила гласили:…в настоящее время посещение библиотеки разрешается после подачи письменного заявления… с указанием имени, социального положения и места жительства его подателя. Ходатайство должно сопровождаться рекомендацией какого-либо джентльмена, чье положение в обществе, репутация или общественная должность могли служить гарантией благонадежности подателя заявления 20.
В противоположность этому подлинно публичная библиотека была открыта для всех, независимо от протекции.
Идее “публичной полиции” способствовала сама планировка библиотек. Социальная психология, воплотившаяся в библиотеке, была во многих отношениях обязана психологии Просвещения XVIII века, в той мере, в какой последняя нашла продолжение в утилитаризме. Она явилась источником убеждения, что физическая среда оказывает прямое воздействие на восприятие и поведение. Непосредственная выгода, таким образом, состояла в организации пространства таким образом, чтобы оно влияло на поведение.
Указ 1850 года фактически обеспечивал финансирование строительства библиотечных зданий, а не самого приобретения книг; последние нередко поступали в библиотеку из более ранних собраний или дарились состоятельными людьми 21. Внутреннее оформление библиотеки часто включало в себя бюсты и картины, изображавшие тех, кто достиг вершин самосовершенствования (а среди них — наиболее значимых для либеральной науки и литературы фигур, вроде Мильтона). Все это было равнозначно напоминанию о великой традиции английского образования и свободы, а также утверждению неразрывной с ней связи. Свобода прессы была частью этой традиции, проявлявшейся в организации газетных залов, которые являлись очень важной частью первых библиотек, что иногда заметно еще и по сей день. Эти залы имели дворцовую планировку; при этом каждой газете был отведен отдельный стенд, горизонтальный или наклонный стол для чтения. При том что пространство предоставлялось очень щедро, эти места фактически оказывались обособленными от остального пространства, отделяя человека, читавшего газету. Цель в данном случае состояла в том, чтобы дать максимальное выражение каждой отдельной точке зрения. Тем самым, путем создания пространства “спора” должна была обнаружиться истина 22.
Паноптический характер новых библиотек был очевиден, что неудивительно, если учитывать их утилитаристское происхождение. Об этом сви
детельствует читальный зал Британского музея, открытый в 1857 году, — на возвышении в центре там находилось место для персонала библиотеки и того, кто надзирал за читальным залом (и в буквальном смысле слова обозревал весь читальный зал). Другие библиотеки стремились следовать этому образцу, но более скромные из них имели длинную стойку выдачи, располагавшуюся под прямым углом к книжным полкам, так что открывалась возможность наблюдения. После 1850 года некоторые библиотеки убрали газетные стенды, стоявшие вдоль стен газетных залов, чтобы они не препятствовали обзору. И опять интересен контраст между старыми и новыми читальными залами Британского музея 23. Старые читальные залы находились в Монтегю-Хаус — здании, которое было построено в 1674 году и впоследствии реконструировано, однако сохранило сходство с аристократическим особняком. Одно время Монтегю-Хаус считался единственной постройкой в Лондоне, способной встать в один ряд с главными аристократическими особняками Парижа. Образцом для библиотеки была библиотека в аристократическом доме. Сами же собрания библиотеки музея пополнялись из больших частных собраний, которые предоставлялись состоятельными людьми, королевской семьей и аристократией. В этих залах читатели сидели лицом друг к другу, по обе стороны читальных столов. Когда было построено здание самого Британского музея, в новой постройке еще ощущалось сходство новых читальных залов со старыми, однако подлинной точкой отсчета стал великолепный, украшенный куполом читальный зал, открытый в 1857 году. Он был спроектирован человеком, который тогда являлся главным библиотекарем музея: Антонио Паницци. Поразительно, что этот хранитель книжного собрания принимал непосредственное участие в строительстве нового читального зала 24. Контраст между новой, “демократической” постройкой и “аристократической” библиотекой был разителен (даже несмотря на то, что к тому времени уже существовали прецеденты библиотечных зданий, украшенных куполом). В новом зале читатели сидели не лицом к лицу, а каждый по отдельности, хотя и располагаясь по левую и правую сторону друг от друга.Следовательно, библиотека была спланирована таким образом, чтобы содействовать приватности читателя, но также и наблюдению за ним. Это, очевидно, становилось возможным также за счет самонаблюдения, однако вело к постоянному напряжению, вызванному тем, что читатель, с одной стороны, оставался видимым, а с другой — находился в приватном пространстве.
Создание либерального субъекта в его демократических формах предполагало не столько наблюдение одного за многими, сколько наблюдение многих за многими. И здесь опять обнаруживались напряжения и противоречия между публичным и приватным (точно так же, как и возникали они за счет того, что читатель одновременно был видимым и находился в приватном пространстве). Несмотря на то что в библиотеках XIX века создавался обзор для наблюдения, нередко там оставались и места, скрытые от внешнего взгляда, хотя, по всей видимости, от них стремились избавляться. Кроме того, большое распространение получила сама идея, что все
книги должны демонстрироваться открыто, хотя публичный доступ к ним и был предоставлен только в конце столетия 25. В конечном счете многие книги так и оставались в хранилище. Однако существовало и немало примеров того, что книги осознанно выставлялись на обозрение читателей, как это имело место в библиотеке Британского музея (как и в новой Британской библиотеке). Это создавало ощущение, что сами книги, выставляя напоказ великолепие и красочность своих многочисленных рядов, как бы отвечают на взгляд читателя. Книга, таким образом, была украшением, но украшением, преследующим дидактическую цель — произвести впечатление на читателя могуществом познания, — и воздействовала как взгляд, обращенный с высоты на читателя, взгляд познания, который в действительности являлся собственным взглядом читателя, ставшего теперь основной частью “демократической” библиотеки.Условия, подобные тем, которые были созданы Паницци в Британском музее, содействовали приватности, но, разумеется, сам акт чтения уже задолго до этого осуществлялся, по крайней мере в библиотеках, молча и в приватной обстановке. Как показал Корбин, чтение было частью долгой истории процесса индивидуации “я”26. В особенности это касалось чтения про себя, в чем заключалось одно из тех искусств, которым с давних времен должны были владеть читатели библиотеки. Но чтобы не возникло ощущения, что искусство чтения про себя было чем-то легко достижимым для демократического читателя, следует подчеркнуть, что в классах начальной школы чтение про себя не одобрялось вплоть до 1870-х годов 27. Индивидуация читателей происходила также посредством введения персональной ответственности за взятые книги, соблюдения правил, уплаты штрафов, контроля на входе, позволявшего обеспечить индивидуальный доступ к библиотекам, и т.д. Однако наряду со всем этим надо учитывать и то, что в библиотеке многие находились на виду у многих, как, например, в читальном зале Британского музея. Здесь радиальное расположение читательских мест, создавая приватность, одновременно предполагало параллельно занятиям возможность созерцать в зале гигантскую структуру знания как целого, а также прохаживаться по широким галереям, наблюдая при этом особое сообщество многих, усердно погруженных в чтение, сохраняющих тишину и поддерживающих порядок. Читатель смотрел вокруг себя и сам являлся тем, на кого смотрят, а его “самость” пересоздавалась в рамках социального порядка повседневных взаимодействий этой большой библиотеки.
Местная специфика либерализма была наиболее очевидна в муниципальной библиотеке. Это должна была быть библиотека в центре города. Отсюда сохранившееся до сегодняшнего дня выражение “центральная библиотека” (Central Library). Центральная библиотека выступала в качестве образца для всех других библиотек города или небольшого городка, что ощущалось в проектировании библиотеки, поскольку такие библиотеки должны были размещаться так, чтобы быть доступными для всех в городе. Это должны были быть отдельно стоящие здания, построенные по
специальному проекту, которые иногда назывались зданиями-“достопримечательностями”28. Такие здания создавались не столько усилиями сторонников библиотечного дела, сколько благодаря заинтересованности городских властей и предназначались для того, чтобы представлять образцовые примеры гражданской идентичности и надлежащего гражданского поведения. Что касается самого архива, то специфика местного находила образцовое воплощение именно в собраниях библиотек. В этих коллекциях отчетливо проявлялся интерес к истории, к городским учреждениям и текущим проблемам тех городов, где они находились. Поэтому главным принципом, которому подчинялось составление этих собраний, была их связь с данным городом или небольшим городком. Однако эта установка была не единственной. Такие деятели, как Эдвардс и Эксон, вдохновлялись интересом к народной старине, который возник после того, как в конце XVIII века произошло открытие “народных” традиций и “народной” культуры, открытие, которое прямо способствовало формированию самих этих собраний 29.Диркс описывает процесс параллельной антропологизации колониального архива и архива метрополии, причем первого даже в большей степени, чем второго. После 1857 года, когда в Индии произошли события, названные британской стороной мятежом, антропология вытеснила историю, заняв место главной парадигмы колониального знания. Свой субъект она отождествляла с “местным” населением, которым надо было управлять. Колониальная история уступила антропологии изучение того исторического субъекта, который еще не стал современным (modern). Антропология стала историей тех, у кого не было истории. Именно привилегированный класс дал четкое выражение подобному воспроизводству традиции с позиций того исторического характера мышления, который, как представлялось, отсутствовал у индийцев 30. Публика, которой на раннем этапе ее формирования был адресован архив метрополии, представляла собой “рабочий класс”. Этот рабочий класс также должен был приобщиться к процессу цивилизации. Параллель с Индией, конечно, не точна, и тем не менее рабочий класс, превращенный под воздействием культуры в “народную” публику, тоже требовалось ввести в историю. Однако в этом случае история ощущалась и как собственная история рабочего класса; он, в отличие от индийцев, был ее наследником.
Настойчивое стремление наделить рабочий класс его собственной историей было отчасти связано с тем, что те, кто к этому стремился, сами принадлежали к данной группе, как, например, Эксон или Эдвардс. Им помогали такие люди, как Паницци и Андреа Крестадаро, который стал третьим главным библиотекарем Манчестерской библиотеки 31. Они оба были ультралибералами, выросшими на почве романтического национализма начала XIX века с присущей ему идеализацией народа (они оба были эмигрантами из континентальной Европы, а Паницци, чтобы спасти жизнь, даже пришлось бежать, когда его приговорили к смерти за участие в освободи
тельном движении Италии). Такие люди — и это становится особенно ясно в случае Эксона в Манчестере — помогли сформировать собрания, которые наделили “народную” культуру традицией, уходившей в далекое прошлое нации, но при этом национальное прошлое понималось ими в рамках особых идентичностей местной и региональной культуры (с ее собственными нравами и обычаями, диалектом и хозяйственными традициями). Эта одновременно местная, региональная и национальная культура разрабатывалась вместе с концепциями неизбежного движения нации к традициям либеральной парламентской системы, — системы, которая, как представлялось, развивается от одного этапа к другому по мере приближения к демократическому результату (разумеется, всегда существовали разногласия относительно того, какую форму должен был принять этот результат). Подобно тому, как политическое развитие нации виделось как результат естественных эволюционных процессов, культура народа также рассматривалась как итог прогрессивных и эволюционных изменений, которые ведут от низших стадий цивилизации к высшим, в то время как о низших, конечно, свидетельствовали такие примеры, как индийцы. Например, с точки зрения Эксона и популярных в то время концепций языка, истоки последнего, как и происхождение культуры, надо было искать на Востоке, откуда начались их распространение и развитие, достигшие современного состояния цивилизации 32. И опять здесь можно обнаружить характерную либеральную веру в универсальные условия, определяющие существование всего человечества, соединенную с идеей прогресса, исходя из которой, однако, обнаруживаются глубокие различия в рамках этих универсальных условий.Хотя Эксон никогда не был главным библиотекарем Манчестера, его влияние как ведущего публициста, выступающего за новые библиотеки, было огромно. Он много писал об управлении библиотеками. Его лекции содержали описания библиотек и указания (например, когда речь шла о промышленном Ланкастере), какие книги лучше всего подходят для различных категорий читателей. Он был источником информации для “рабочего класса”, писал для кооперативного движения, а также проявлял активность во всех начинаниях, касающихся усовершенствования социального и морального состояния народа 33. Не менее хорошо ему удавалось писать и обо всем остальном. Действительно, его тексты вместе с собранием библиотечных материалов, сформированным под его влиянием, образовали большой массив информации о народных обычаях. Он писал о диалекте, “народных обычаях”, балладах и местных древностях, а также и о своих собственных увлечениях, вроде вегетарианства.
Эксон публиковал статьи по истории города, составлял историческую летопись Манчестера и создавал коммерческие путеводители по городу, а кроме того, много писал о главных городских символах гражданской идентичности — например, о ратуше, построенной в 1877 году 34. В конечном итоге он стал либералом и убежденным последователем Кобдена. Таким
образом, Эксон одновременно конструировал идентичность как культуры, которая предшествовала появлению города, так и идентичность самого города, и каждая из них имела либеральный характер.Растущие коллекции Манчестерской свободной библиотеки были описаны Эксоном в 1877 году. К тому времени уже начало формироваться то, что в XX веке станет главным национальным ресурсом. Это было большое собрание брошюр и трактатов, которое иллюстрировало многие аспекты политического и социального состояния нации и региона. Как указывал Эксон, эти материалы были “замечательным свидетельством того хода событий, который постепенно ведет в этой стране к освобождению рабочего от тех несправедливых ограничений, которые навязывались его предкам”35. Это собрание свидетельствовало о движении “рабочего класса” вперед, включая историю мануфактур, развитие фабричной системы и историческое формирование “рабочего класса”, объединившегося вокруг церкви и учреждений самовоспитания. Эксон считал новую библиотеку “современной” именно благодаря этому интересу, что отличало ее от традиционной библиотеки. Помимо данного собрания, в библиотеке было очень много книг по английской литературе: присутствие английской национально-исторической традиции неизменно ощущалось как в Манчестерской библиотеке, так и во всех ей подобных. Сама история представлялась в обычной телеологической форме. В самом деле, история была очевидным образом связана с формированием того модуса суждения, который касался свободно действующего индивида. Речь шла о способности читателя “самостоятельно выносить независимое суждение о любом моменте нашей истории”36. Именно таким образом идеология истории оказалась в то время — как это остается и по сей день — очень тесно связана с конституированием субъектности либерального типа. Аналогичным образом в этот процесс был вовлечен и архив как средство, благодаря которому самостоятельное суждение стало возможно.
Еще один вопрос, поставленный нами в заключение этой небольшой статьи, касается некоторых выводов относительно написания истории либерализма посредством либерального архива — и в рамках того научного направления, которое может быть названо либеральным. Эти выводы ставят автора такой истории перед необходимостью признать, что поскольку архив не является нейтральным, то и наша работа в нем приобретает политический характер. Я не занимался политикой архива во всем ее объеме. Цель данной статьи состоит лишь в том, чтобы показать, как история архива могла бы позволить более глубоко осознать эту политику, политику современного обращения с архивом. Тем не менее по этому поводу можно сделать некоторые замечания. Прежние отношения между историей, нацией и социальным теперь меняются, хотя в Англии это, возможно, происходит медленно. Мы вступаем в эпоху, которую Нора называет “историографическим веком истории”, эпоху, когда меняется сам характер архива. “Память нации” уступила место “историзированной памяти”, а также совершенно новой функции историка и принципиально новому архиву, теперь чрезвычайно расширившемуся и открывшемуся для демократического рассмотрения 37. Поскольку скорость изменений возрастает и воз
никает новое ощущение времени, исчезают последние следы “памяти нации”. Но если нация и само социальное преобразуются, вместе с ними изменяется и природа архива. В этом процессе историки, которые некогда были объективными проводниками и глашатаями прошлого, при переходе от “истории памяти” к “историзированной памяти” сами становятся примерами институциализации памяти или местами памяти 38. Тесные связи историков с их предметом являются теперь инструментом, а не препятствием. Историки ныне зависят от своей субъективности. Действительно, в этой новой фазе архив становится объектом, а не только инструментом истории, а сам историк — сферой или местом памяти, местом, где можно увидеть, как осуществляется работа архива (которая происходит теперь активно и открыто), местом, где архив создается заново 39.Но что есть архив? В моей работе, из которой я взял эти размышления об архиве, город рассматривается как своего рода сцена либерализма. Это книга о городе, о семантике пространства и формах его использования. По-этому мой архив — это улица, окружающие городские постройки. Однако сейчас я хожу по городу, который хочу описать таким, каким он был тогда. Человек, который прогуливается сейчас по этому городу, — еще и тот мальчик, что ходил по нему когда-то (я имею в виду мой Лондон). Библиотека архивирует улицы и окружающие городские постройки, но не исчерпывает их значение, которое производится пере- и проживанием городской жизни, опытом, пропущенным через память, и не в последнюю очередь — память класса. Классовая память тех времен — это неустранимая часть настоящего, совсем не маловажная, когда сегодняшний самоучка сталкивается с самоучками, создавшими этот либеральный архив, — личностями вроде Э. Эдвардса и У.E.A. Эксона. Аналогичным образом история либерализма тех времен становится историей либерализма нынешнего. Существует множество историй, которые можно рассказывать, так же как есть множество архивов, коими можно пользоваться, и множество научных построений относительно того, чем является архив. Истории, возможно, будут рассказаны лучше, когда сам историк будет осмыслен как место памяти. И сама по себе, и как пример использования архива, в рамках либерального политического направления работа историка с архивом может рассматриваться как такой деятельный пересмотр архивного дела, который должен показать политику архива в действии, как в создании самих исторических текстов, так и в написании истории самого архива.
Перевод с англ. Н. Мовниной
________________________________________________________________
* Перевод осуществлен по изданию: Joyce Patrick. Politics of Liberal Archive // History of Human Sciences. 1998. Vol. 11. № 2. P. 35—49.
1) Dirks Nicholas. Annales of the Archive: Ethnographic Notes on the Sources of History. Unpublished paper.
2) См., например: Chakrabarty Dipesh. The Death of History? Historical Consciousness and the Culture of Late Capitalism // Public Culture. 1990. Vol. 4. № 2. P. 46—57; Chatterjee Partha. The Nation and Its Fragments. Princeton: Princeton University Press, 1993; Orr Linda. Headless History: 19th-century French Historiography of the Revolution. Ithaca: Cornell University Press, 1998; Soffer Reba. Discipline and Power: The University, History, and Making of an English Elite, 1870—1930. Stanford: Stanford University Press, 1994.
3) Realms of Memory: Rethinking the French Past / Ed. by Pierre Nora. Vol. 1—3. New York: Columbia University Press, 1994—1998 (англоязычное издание). Cм. особенно общее вступление и вступление к первому тому (русские переводы см.: Франция-память / Пер. с фр. Д. Хапаевой. СПб., 1999).
4) См.: Джойс П. Конец социальной истории? // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 114—141. О некоторых спорах см. в 4-й части антологии: The Postmodern History Reader / Ed. by Keith Jenkins. London: Routledge, 1997.
5) Foucault and Political Reason: Liberalism, Neo-Liberalism and Rationalities of Government / Ed. by Andrew Barry, Thomas Osborne and Nikolas Rose. London: UCL Press, 1996.
6) См.: Joyce Patrick. The Rule of Freedom. Liberalism and the City. New York: Verso, 2003. — Примеч. ред.
7) Chartier Roger. The Order of Books: Readers, Authors and Libraries in Europe between the 14th and 18th Centuries / Trans. from French. Cambridge: Polity Press, 1994 (см. гл. 1).
8) Например, на официальном веб-сайте Государственного архива (май 1998 года). См. также: The Nation’s Memory: a Pictorial Guide to the Public Record Office / Ed. by Jane Cox. London: HMSO, 1993.
9) Esdaile Arundell. The British Museum Library: A Short History and Survey. London, 1946; Harris F.R. The Reading Room. London: British Library, 1979.
10) Black Alistair. A New History of the English Public Library: Social and Intellectual Contexts, 1850—1914. Leicester: Leicester University Press, 1996 (см. особенно гл. 4).
11) Ibid. Р. 50—58.
12) Об условиях существования библиотек в более ранний период см.: Axon W.E.A. Handbook of the Public Libraries of Manchester and Salford. Manchester, 1877.
13) Об Эксоне см.: Manchester Faces and Places. 1891—1892. № 3. Р. 109—111.
14) Black Alistair. Op. cit. Р. 236—238.
15) Dale A.W. The Life of D. W. Dale of Birmingham by his son. London: Hodder and Stoughton, 1898; Hennock E.P. Fit and Proper Persons: Ideal and Reality in 19th-century Urban Government. London: Edward Arnold, 1973.
16) Foucault and Political Reason: Liberalism, Neo-Liberalism and Rationalities of Government / Ed. by Andrew Barry, Thomas Osborne and Nikolas Rose. London: UCL Press, 1996.
17) Baker Keith. A Foucauldian French Revolution // Foucault and the Writing of History / Ed. by Jan Goldstein. Oxford: Blackwell, 1994.
18) Black Alistair. Op. cit. P. 247.
19) См.: Encyclopaedia of Library Information and Science. Vol. 7. [London,] 1972.
20) Sims Richard. Handbook to the Library of the British Museum. London, 1854. P. 8.
21) Black Alistair. Op. cit. P. 232—233.
22) Edwards Edward. Free Town Libraries. London, 1865; Axon W.E.A. The Ideal Library. London, 1911. См. также: Black Alistair. Op. cit. P. 239—240, 245.
23) См.: Edwards Edward. Lives of the Founders of the British Museum. London, 1870 (ч. 3, гл. 2—3); Esdaile Arundell. The British Museum Library: A Short History and Survey. London, 1946 (ч. 1).
24) Wemerskirch Philip John. Antonio Panizzi and the British Museum Library. Clifton, N.J.: Bookman’s Weekly, 1981.
25) Black Alistair. Op. cit. (см. гл. 2).
26) Corbin Alain. Backstage // A History of Private Life / Ed. by Michelle Perrot. Trans. from French. Cambridge: Belk-napp Press, 1990.
27) Page F.H. An Inspector’s Testament. London: English Uni-versities Press, 1938; Vincent David. Literacy and Popular Culture in England, 1750—1914. Cambridge, 1989. P. 79.
28) Black Alistair. Op. cit. P. 238—239.
29) См.: Joyce Patrick. Visions of the People: Industrial England and the Question of Class. Cambridge: Cambridge Univer-sity Press, 1991 (гл. 7—8).
30) Dirks Nicholas. Annales of the Archive: Ethnographic Notes on the Sources of History.
31) Firby F. K. Andrea Crestadoro // Manchester Review. 1973—1974. № 12—13.
32) Aarsleff H. The Study of Language in England. Princeton: Princeton University Press, 1967.
33) Axon W.E.A. How to Succeed in the World: A Manual for Young Men. London, 1883; Testimonials for Axon (хранятся в Манчестерской центральной справочной библиотеке; с деятельностью Эксона можно лучше всего ознакомиться с помощью ее каталога).
34) Axon W.E.A. An Architectural and General Description of the Town Hall, Manchester. Manchester, 1878.
35) См.: Axon W. E. A. Handbook of the Public Libraries of Manchester and Salford. Manchester, 1877 (гл. 17).
36) Ibid. Ch. 16.
37) См.: Франция-память. С. 18—20.
38) Там же. С. 23—26.
39) См.: Joyce Patrick. The Return of History: Postmodernism and Politics of Academic History in Britain // Past and Present. 1998. № 158. Р. 207—235.