(К оценке современных дебатов в немецкой исторической науке)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
Ни для кого не секрет, что проблема соотношения истории, памяти и современности стала сегодня фокусом западной гуманитарной мысли, а преступления нацизма и Холокост — ее своеобразным оселком. Освенцим (Холокост, Шоа), как каменный гость из прошлого, продолжает определять нашу жизнь, детерминируя наше отношение к различным системам идей, событиям, личностям. Для одних Освенцим стал рубежом модерна и постмодерна (Ж.-Ф. Лиотар), для иных — последним аргументом в споре о реальности (Иггерс, Уайт), но и для тех и для других он то событие, на котором проходят проверку на состоятельность не только различные дискурсы и повествования, но и любая мысль вообще.
Преступления фашистов надолго закрепились в социальной памяти Германии, став конституирующим элементом формирования национальной идентичности. Одним из немецких “мест памяти” является знаменитый дуб Гёте в Эттерсберге, находившийся в центре Бухенвальда, символически соединивший в себе как заоблачные выси, так и бездну немецкого духа1. Каждый новый “поворот” новейшей немецкой истории предполагает обращение к гитлеровской эпохе. Третий рейх стал своего рода призмой, через которую рассматривается не только весь немецкий исторический путь, но и все формы человеческой жизнедеятельности. “Проверку Холокостом” прошли военные, юристы, экономисты, медики, биологи, затем настал черед историков.
Сегодня мало кто согласится с несколько наивным утверждением Ханны Арендт, что “интеллектуальная, духовная и художественно-артистическая инициатива столь же противопоказана тоталитаризму, как и бандитская инициатива толпы… Тоталитаризм у власти неизменно заменяет все первостепенные таланты, независимо от их симпатий, теми болванами и дураками, у которых само отсутствие умственных и творческих способностей служит лучшей гарантией их верности”2. Как показывают многочисленные современные исследования, “соблазн тоталитаризма” оказался непреодолимым не только для “масс”, нацизмом были “очарованы” и многие представители интеллектуальной элиты Германии3.
Вплоть до последнего времени в центре внимания специалистов по интеллектуальной истории Третьего рейха находился довольно узкий круг интеллектуалов, ограничивавшийся исключительно философом Хайдеггером, юристом Шмиттом и нобелевским лауреатом по физике Штарком.
Историки вплоть до настоящего момента отказывались признавать свою причастность к преступлениям национал-социалистов. Вне всякого сомнения, причины такого положения вещей многозначны.
Послевоенное немецкое общественное сознание долгое время маргинализировало все, что связано с коричневым двенадцатилетием. Периоды полного забвения сочетались с ожесточенными спорами, которые, как правило, разгорались в переломные для Западной Германии годы 4. Вся сложность и противоречивость эволюции общественного сознания Германии и немецкой исторической памяти, как в зеркале, отразилась в развитии западногерманской исторической науки, что так удачно продемонстрировал А.И. Борозняк5. “Профессиональный”, сильно урезанный, вариант памяти о “немецкой катастрофе”, предложенный учеными-историками после 1945 года, как бы санкционировал исключение многих неудобных моментов из памяти общества и тем самым восстанавливал связь времен и утраченную идентичность.
Кроме того, отказ от изучения проблемы взаимоотношений немецких историков с нацистским режимом объясняется и внутренними тенденциями развития самой науки, боявшейся потерять нить преемственности со своим славным прошлым 6. В ход были пущены многочисленные механизмы забвения, разработанные самими историками: уничтожение личных архивов, вымарывание собственной библиографии, написание автобиографий, чествование юбиляров и, наконец, составление некрологов — и везде нацистское прошлое обходилось стороной. Сосуществование историков c гитлеровским режимом не являлось для западногерманских ученых проблематичным, несмотря на то, что идеологическое кредо национал-социализма покоилось на понятиях и мифах, прочно укоренившихся в германской историографии: “фюрерство”, “орден”, “империя”, “удар в спину”, “кровь и почва”.
За истекшие после победы над фашизмом годы тема “историки и национал-социализм” всплывает уже в третий раз. Первые дискуссии об отношении немецкой исторической науки к приходу фашистов к власти и о роли самих историков в “немецкой катастрофе” (Ф. Мейнеке) начались сразу же после окончания войны. Оценивая собственное состояние, историки Германии не могли пройти мимо вопроса об исторической ответственности немцев перед человечеством. Личные воспоминания, письма, отрывки лекций донесли до нас настроения, царившие в общественном сознании нации. Проблема ответственности всего народа и отдельных его представителей заняла достаточно большое место в историко-теоретических сочинениях того времени7. Желание обрести новую национальную идентичность взамен старой, скомпрометированной предшествующим двенадцатилетием, заставляло высказываться если не всех, то многих.
Описывая свое положение в те годы, немецкие историки не скупились на яркие эпитеты и выражения. Тюбингенский историк Р. Штадельман (1892—1949), открывая первый послевоенный семестр, заявил: “Мы находимся в чаще, мы зашли в дремучий лес, половина из нас высокомерна и нетерпелива, половина паникует и недостаточно владеет собой”8. “В беспримерном замешательстве и растерянности находятся немцы перед лицом своего прошлого”, — писал известный историк Г. Риттер (1888—1967)9.
Открытие университетов и начало учебного процесса проходило параллельно с процессом денацификации, осуществляемым оккупационными властями. “Меньшинство противостояло подавляющему большинству преступников, сторонников, попутчиков, в лучшем случае — равнодушных наблюдателей”10. Немецкие историки находились по обе стороны баррикады, разделившей “причастных” и “непричастных”11. Г. Риттер в своем исследовании, посвященном первым годам существования исторической науки после 1945 года, писал, что вплоть до лета 1949 года нельзя говорить о немецкой исторической науке как о какой-то целостности 12. Но именно эти послевоенные годы стали определяющими в становлении не только основных подходов к заявленной проблеме, но и облика западногерманской исторической науки в целом.
В отличие от других сфер общественной жизни, университетские корпорации получили определенную самостоятельность в деле “денацификации”. Все тот же Риттер, освобожденный в мае 1945 года из тюрьмы советскими войсками (где он находился за участие в заговоре 20 июля 1944 года), активно сотрудничал во Фрейбурге в одном из комитетов по денацификации (“comitéd’épuration”)13. По подсчетам В. Вебера, в Германии и Австрии из 110 заведующих кафедрами истории только 20 денацификация коснулась сколько-нибудь серьезно 14.
Но даже те, кто был отстранен от преподавательской деятельности, уже в 1951 году смогли вернуться на свои места. По всей видимости, нужно согласиться с современным молодым немецким историком И. Гааром, подчеркнувшим “разительная приемственность национал-социалистической элиты с государственным корпусом западногерманской демократии”, что свидетельствует, по его мнению, о надуманности проблемы “нулевого часа”, введенной в оборот представителями истории современности (Zeitgeschichte), дабы способствовать интеграции Федеративной Республики Германии в западный союз 15. За исключением одиозного Имперского института по истории современной Германии под руководством В. Франка, ни одно из исторических учреждений не прекратило своего существования. Многие из бывших нацистских историков не только организовали свои исследовательские группы, но и получили всевозможные почести после ухода на пенсию 16.
Радикального разрыва с нацистским прошлым в послевоенные годы в среде историков Германии не произошло, как не произошло и вдумчивого осмысления проблемы положения историков в тоталитарном государстве. Многие склонны объяснять подобное положение вещей неким “заговором бывших”, проникших во все поры нового демократического государства, в том числе и историческую науку17. По всей видимости, причины кроются в другом, хотя единичных случаев сознательного укрывательства и замалчивания собственного прошлого мы отрицать не можем 18. Желание сделать акцент на непричастности к деятельности преступного режима, подчеркивание собственного противостояния нацистским властям вполне понятны. И это стремление было характерно не только для “бывших”, но и для тех, кто, как Г. Риттер, никогда не принимал новый порядок. “К счастью, не было ни одного немецого факультета, — писал немецкий историк в 1945 году, — который бы полностью стал добычей партии”19.
Эта, в сущности, первая попытка не только отдельных историков, но и всей нации в целом найти потерянное лицо вела к полному игнорированию и неприятию недавнего прошлого, вытеснению его на задворки общественной памяти. Акцент делался на противостоянии властям, но совершенно не рассматривались размеры этой фронды. И получалось, что все несогласие и недовольство представителей гуманитарной элиты облекалось в одежды простого невмешательства.
Уже в начале 1960-х годов данная позиция подверглась критике и назрела необходимость ее изменения. Началом второго этапа (1960—1970-е годы) мы обязаны прежде всего новому поколению историков, получившему образование уже после Второй мировой войны, с одной стороны, и широкой массе немецкого студенчества, с другой. Именно они общими усилиями подняли вопрос о роли собственных университетов в политической жизни времен Третьего рейха. Интерес к различным формам сотрудничества ординариев, доцентов, ассистентов с нацистскими властями был неразрывно связан с начавшейся реформой университетов и студенческим движением. Нежелание профессуры обратиться к своему прошлому и таким образом отказаться от традиционных убеждений и устаревшего образа мыслей выразилось в так называемом “беспомощном антифашизме” — стремлении не касаться в лекционных курсах фактов недавнего прошлого и по возможности замолчать свою собственную позицию в то время 20. Немецкое студенчество не без основания связывало эту позицию с той моделью университета, что господствовала в Германии не одну сотню лет и помогла нацистам так легко “унифицировать” эти центры немецкой культуры для осуществления своих преступных планов.
Историки предложили несколько серьезных исследований, сосредоточившись в этот раз на институциональных моментах развития науки в 1930— 1940-е годы 21. При подобном подходе, делавшем упор на изучении отдельных исследовательских сфер и научных центров, хоть и признавалось политическое родство между консервативной идеологий историков и национал-социалистической доктриной, но акцент делался все же на личной дистанцированости отдельных ученых. Даже если не принимать во внимание высказывания таких историков, как Г. Франц (1902—1992) и Ф. Штейнбах (1895—1964), справедливо подозревавшихся в сотрудничестве с нацистами, о непричастности исторического цеха к злодеяниям фашистов, то все же остается мнение Г. Ротфельса, вынужденного в силу своего еврейского происхождения эмигрировать в США. По его мнению, действительного презрения достойны лишь “оголтелое учительство” и “маргиналы”, большинство же историков находились в тайной оппозиции к режиму и поэтому не могут нести ответственности за преступления нацистов 22.
Постепенно складывалось такое положение, когда в существовании исторической науки в рамках тоталитарного государства не виделось большой проблемы. Патриарх немецких историков В. Конце, оценивая на съезде немецких историков в Мангейме в 1976 году послевоенное развитие германской исторической науки, собственно национал-социалистическому наследию посвятил всего несколько слов, заявив, что противостояние с историографией того времени бессмысленно и неплодотворно в силу удаления из научного сообщества незначительного числа наиболее одиозных фигур23. Относительная институциональная независимость науки, а также персональная отстраненность ученых от дел партии, выставляемые на передний план в ходе дискуссий 1960—1970-х годов, — это, конечно же, неполная картина существования историков в те годы. В рамках этого достаточно обширного пространства независимости имелись различные возможности сотрудничества с фашистским режимом: от прямого участия в осуществлении преступных замыслов нацистских властей до обыкновенного конформизма.
Несмотря на то усердие, с которым каждое новое поколение историков приступало к рассмотрению интересующей нас проблемы, ни сами историки, ни общество не были удовлетворены результатами проведенных изысканий, что привело к новому всплеску исследований в данной области, пришедшемуся на 1990-е годы, причем на совершенно ином уровне. Данная тема находилась в центре внимания конференций “Исторический дискурс: кризисное сознание и новации, 1880—1945” (Билефельд, 1996); “Историческая наука при национал-социализме — новация, вина, континуитет?” (Гиссен, 1999) и, что самое важное, последних съездов Союза немецких историков, которые проходили в Лейпциге (1994) и Франкфурте-на-Майне. И если в Лейпциге обсуждение проблемы не вышло за рамки отдельной секции, то уже во Франкфурте (8—11 сентября 1998 года) работа всего 42-го съезда так или иначе вращалась вокруг роли и положения исторической науки при национал-социализме 24.
В отличие от предшествующих этапов, дискуссия по самым спорным моментам становления и развития западногерманской историографии на этот раз была вынесена на суд широкой общественности. Новизна современной ситуации проговаривается уже самими участниками стремительно протекающего обсуждения. Отчеты о конференциях и интервью с основными участниками публикуются не только на страницах специальных изданий, но и в средствах массовой информации 25.
Если попытаться вслед за немецкими историками дать ответ на вопрос: “Почему только сейчас?”, то мы столкнемся с невозможностью однозначно ответить на него. Можно лишь наметить основные бризантные точки, каждая из которых смогла инициировать новый спор и придать ему не просто полемический, а скандальный характер. Речь идет о “проблеме поколений”, новом понимании Холокоста и объединении Германии, причем рассматривать эти темы раздельно не представляется возможным в силу их многократного переплетения.
Почти все отдают себе отчет в том, что только сейчас, когда основных участников событий уже нет в живых, появилась возможность по-новому взглянуть на проблему существования немецких историков при национал-социализме, и что лишь третье послевоенное поколение, имеющее необходимую дистанцию, в состоянии объективно оценить произошедшее. В своем докладе на XIX Международном конгрессе исторических наук (Осло, 2000) немецкий историк Йорн Рюзен предложил типологию восприятия нацистского периода, основанную на конфликтном столкновении сменяющих друг друга поколений. Если в первом поколении с немецкой идентичностью “все в порядке”, во втором весь период нацизма воспринимается как “контрсобытие”, которое конституировало сознание западных немцев негативным способом и привело их к самоидентификации с жертвами режима, то третье поколение предложило “генеалогическое отношение к преступникам”: “Это наши деды, да, они были другими, но в то же время они — немцы, а значит, мы”26. Кроме того, академическая система Германии всегда была основана на господстве группового самосознания, воплощенном в четкой дифференциации социального и научного статуса профессуры — доцентов — ассистентов и выражавшемся в постоянно воспроизводимом “конфликте поколений”.
Радикальному размежеванию с собственным нацистским прошлым долгое время мешал конфликт между западной и восточной частью Германии. Любые попытки восточногерманских историков обратиться к прошлому германской историографии встречались в штыки, а стремление отдельных историков ФРГ идти в этом же русле расценивалось как пособничество коммунизму, что многократно ослабляло их собственные позиции27. Объединение Германии заставило по-новому отнестись и к проблеме Холокоста. Опасения либерально мыслящих историков, что в национальном самосознании произойдет замещение “больших преступлений” нацизма “малыми преступлениями” второй немецкой диктатуры, не подтвердились, напротив, во вновь объединенном немецком обществе проявилась некая “чувствительность” в отношении Холокоста. Об этом свидетельствуют начавшиеся в конце 1980-х годов дебаты относительно берлинского мемориала памяти жертв нацистского геноцида, успех спилберговского “Списка Шиндлера” (1992), так называемая “контроверза Голдхагена” (1996)28, а также беспрецедентный успех нового издания воспоминаний Виктора Клемперера29.
Кроме того, мы не должны забывать и про те изменения, что коснулись социальной истории в 1980—1990-е годы, связанные с потерей ею своего значения в интеллектуальном пространстве Германии вследствие сперва “антропологического поворота”, а затем и “лингвистического”.
Современные дебаты разворачиваются вокруг трех тесно связанных между собой тем. Во-первых, речь идет о поведении отдельных представителей исторического цеха в период господства нацистской диктатуры. Несмотря на то, что В. Конце, Т. Шидер, О. Бруннер, Г. Геймпель, К.Д. Эрдманн академических высот достигли уже в послевоенной Германии, их становление как профессионалов и первый опыт историографической практики приходится на 1930—1940-е годы. Публикация новых источников и исследования М. Бёрли 30, П. Шёттлера31, Г. Альгаци32, К. Шонвельдер33 и др. поставили вопрос не просто об общности и родстве мировоззренческих установок немецких историков и национал-социалистической расистской идеологии. Немецким историкам сегодня предъявлено куда более серьезное обвинение в подготовке, оправдании и прямом участии в массовом геноциде и убийстве еврейского народа.
Во-вторых, спор коснулся вопроса становления западногерманской историографии в послевоенное время, насколько она была связана со своим прошлым, насколько сильным был институциональный и персональный континуитет исследовательской традиции, скомпрометировавшей себя в предшествующие годы. Можно ли говорить о “заговоре”, “умолчании” или “соглашении” между историками и их учениками после 1945 года с целью скрыть и придать забвению свое “коричневое” прошлое?
Наконец, в-третьих, спор затронул не только отдельных историков, но и целые исследовательские направления, прежде всего “социальную историю”, в качестве родоначальников которой в Германии называют В. Конце и О. Бруннера (1898—1982), а современными протагонистами считаются Ю. Кокка и Г.-У. Велер. Данная сторона спора связана с более общей проблемой модернизаторских возможностей гитлеровского режима. Признавая определенные недостатки историографии 1930—1940-х годов, некоторые немецкие историки настаивают на признании новаторского характера многих положений, выработанных исторической наукой в период господства Третьего рейха, прежде всего в рамках так называемой “истории народа” (Volksgeschichte)34. Подчеркивается та смена исследовательских перспектив, что произошла в рамках данного варианта историописания, внимательное отношение ее адептов к теориям смежных гуманитарных наук, а также использование ими методов различных вспомогательных дисциплин: демографии, статистики, картографии и т.д. И прямым следствием этих новаций объявляется “поворот 1960 года” (В. Конце), выразившийся в кардинальной переоценке места и роли социальной истории в научном сообществе историков ФРГ.
Кто же на этот раз стал возмутителем спокойствия, заставив обратить на себя внимание всего исторического цеха, прежде пребывавшего в полном согласии относительно своего прошлого, и вызвав тем самым новый “спор историков”? Им стал Гётц Хайдар Али (род. 1947), потомок крещеного турка, насильно привезенного в XVII веке в Пруссию. Он окончил Школу журналистики в Мюнхене, в 1968—1969 годы изучал политологию и историю в Берлине. С 1973 года работал в одной из молодежных социалистических организаций Западного Берлина, “Соколы”, благодаря чему сформулировал, а затем и защитил свою первую диссертацию, посвященную проблемам адаптации асоциальных элементов в современном обществе35. Но в 1976 году вследствие принятия Закона “О радикальных элементах” и запрета молодежной организации Али потерял работу. Вскоре он стал сотрудником новой ежедневной газеты “taz”, а затем автором и одним из редакторов “Berliner Zeitung”.
Уже самим фактом своего происхождения он не вписывается в чрезвычайно замкнутое и строго иерархичное немецкое интеллектуальное пространство. Но именно благодаря своему маргинальному положению в академической системе Германии, отсутствию административной и финансовой зависимости от нее, ему удалось спровоцировать спор, откладывавшийся многие десятилетия. Вне всякого сомнения, Али принадлежит ко второму послевоенному поколению — “поколению 68-го”, с его неизгладимой страстью к радикальному переустройству современного общества и защите всех “униженных и оскорбленных”. “Темой жизни” для него стала проблема национал-социалистической политики геноцида в отношение инвалидов, душевно-больных, всех “асоциальных элементов” и прежде всего евреев (Холокост), а также та роль, которую играли в этой политике представители всевозможных элит немецкого общества 1930—1940-х годов. За свою деятельность Гётц Али был удостоен премии Генриха Манна в 2002 году (Берлинской академии искусств) и премии “Марион Самуэль” в 2003 году (Фонда памяти).
Начало профессиональной деятельности Али как историка пришлось на середину 1980-х — на время “спора историков” (Historikerstreit), одного из оригинальнейших явлений интеллектуальной жизни Западной Германии, ставшего не просто узкоакадемическим конфликтом, а полемикой, захватившей все немецкое общество, стремившееся “преодолеть прошлое”, которое никак не хотело уходить36. Хотя главной темой дискуссии была собственно природа нацизма, проблематика Холокоста и Освенцима по понятным причинам заняла в ней ключевое место. В ходе дискуссии выявилось два направления, выдвигавших противоположные тезисы. “Консервативное направление”, представленное Эрнстом Нольте и его последователями, в частности Андреасом Хильгрубером и Клаусом Хильдебрандом, отстаивало позицию, согласно которой Холокост не был уникальным явлением и поэтому его можно сравнить с другими катастрофами XX века, такими как армянский геноцид 1915—1916 годов, коллективизация в России, вьетнамская война и др.37 “Либеральное направление” было представлено братьями Моммзен, Ю. Коккой, Г.-У. Велером, а также известнейшим немецким философом Юргеном Хабермасом. Последний утверждал, что антисемитизм глубоко укоренен в германской истории и психологии немцев, именно отсюда проистекает особая специфика Холокоста. Геноцид евреев является в своей основе совершенно уникальным и потому непостижимым феноменом, и любые попытки подойти к нему с инструментарием компаративистики неизбежно ведут к его релятивизации, а значит, пониманию и оправданию38.
Как ни странно, но, являясь противником “консервативного направления”, Али тем не менее выступил против основного постулата либералов — непостижимости Холокоста. Он не признает те подходы, которые не могут найти в Освенциме смысла. Его главным стремлением стала демонстрация имевшейся рациональности в национал-социалистической политике уничтожения евреев, а отправной точкой выступил поиск институциональной и личностной заинтересованности в подготовке, проведении, легитимации “окончательного решения”.
Во-первых, Али продемонстрировал связь геноцида в отношении инвалидов, душевнобольных и других асоциальных элементов с академической медицинско-гигиенической концепцией того времени, которая определяла здоровье не как индивидуальную данность, а как всеобъемлющую общественную задачу, к которой необходимо целенаправленно стремиться, несмотря ни на что 39.
Во-вторых, Али совместно с Сюзанной Гайм установил тесную связь расистской политики геноцида в отношении евреев с далеко идущими планами по территориально-демографическому переустройству восточноевропейского пространства. Он заявил, что Холокост должен рассматриваться в контексте политики этнических чисток, изгнания и переселения народов, происходивших в Европе начиная с Парижских соглашений 1919— 1920 годов и вплоть до югославского конфликта 1990-х годов, имевших целью политическое переустройство Восточной Европы и Балкан 40.
В-третьих, Холокост, по мнению Али, являлся не просто выражением иррациональной ненависти по отношению к евреям, а частью политики грабежа и социального перераспределения, которая во время войны обеспечила широкий общественный консенсус в отношении захватнических целей 41. Такое внимание к институциональным и персональным моментам свидетельствует о том, что для Али и Гайм главная вина за преследование и уничтожение европейских евреев лежит не в плоскости идеологической доктрины национал-социализма с его животным расизмом и антисемитизмом, но в социальной и хозяйственно-политической сферах. То есть уничтожение евреев было исключительно инструментом государственной социальной политики, а ее основными проводниками и пособниками стали представители немецкой элиты, в том числе научной. Динамика национал-социалистической Германии, по мнению Али, как раз и объясняется взаимодействием нравственного падения, современной технократии и расово-экспансионистской социальной мобилизации. Благодаря этим факторам возникла “общность между руководством и интеллигенцией, между исполнительной властью и народом”42. Разрушительный потенциал нацистского государства возник из его высочайшей интегрирующей способности мобилизовать способности “различных социальных групп, поколений, духовных течений и темпераментов”. Третий рейх в своей внутренней структуре был весьма гибким и разнообразным, ему удалось не только расширить свою социальную базу, но, меняя ее, использовать для решения отдельных политических вопросов. Нацизм делал ставку не на абсолютную верность генеральной линии, но на “частичное согласие”, инициативу, корпоративное сотрудничество или (на выбор) на пассивность.
В центре концепции Г. Али, получившей название “Интеллектуальные предшественники уничтожения” (“Vordenker der Vernichtung”), находятся фигуры двух немецких историков, отцов-основателей не только “социальной истории”, но и “истории современности” в Германии Теодора Шидера (1908—1984) и Вернера Конце (1910—1986), многолетних председателей Союза историков Германии 43, кавалеров различных орденов и членов всевозможных академий, без которых сегодня вообще невозможно представить становление западногерманской исторической науки. Их учениками являлись крупнейшие историки современной Германии — профессора Ганс и Вольфганг Моммзены, профессор Г.-У. Велер, директор Института современной истории Мартин Брозцат, президент Бундесархива Ганс Боомс и др.
В основу своих тезисов Г. Али положил как статьи историков 1930— 1940-х годов, так и ранее неизвестные архивные материалы, введенные в оборот лишь в 1992 году А. Эббингхаус и К.-Х. Ротом44. Отвечая на возражения Юргена Кокки о существовании объективных трудностей, связанных с невозможностью работать в архивах бывших социалистических стран, и прежде всего Польши, Али упрекает современных историков в отсутствии “готовности” обратиться к уже имеющимся печатным произведениям и материалам, находящимся в архивах Берлина и Кобленца45. Именно в собраниях последнего и был найден текст, ставший отправной точкой нового “спора историков”.
Речь идет о “Записке по вопросам поселений и народности во вновь приобретенных восточных провинциях”, которая была составлена Теодором Шидером 4—7 октября 1939 года. Молодой историк работал тогда в Кёнигсберге в Восточно-Прусской областной комиссии по послевоенной истории46. Этот научно-исследовательский институт административно и финансово подчинялся Прусскому тайному государственному архиву в Берлине, во главе с А. Бракманном (1871—1952)47. Еще в 1920-е годы вокруг него сложился круг единомышленников, куда входили Г. Аубин, В. Коте, Й. Папритц, Т. Оберлендер. Благодаря их деятельности при Прусском архиве было создано “бюро публикаций”, а в 1933 году — Северовосточногерманское исследовательское сообщество (NOFG), существовавшее за счет бюджетных средств МИД и МВД. С окончания активных боевых действий в Польше 18 сентября и вплоть до 17 октября 1939 года — времени окончательного прояснения судьбы отошедших к Рейху польских земель, по мнению американского исследователя немецкого остфоршунга М. Беркли, вышеназванные институции проявили себя в полной мере. Это был их звездный час — “час экспертов”48, предлагавших исполнительной власти собственные проекты переустройства Польши. В своем письме от 18 сентября 1939 года Г. Аубин отмечал: “Наука не может просто ждать, пока ее спросят, она сама должна просить слова”49.
По мнению А. Эббингхаус и К.-Х. Рота, ученая элита немецкого остфоршунга за эти осенние месяцы проделала невероятный кульбит, перейдя на сторону наиболее реакционной части нацистской элиты, выступавшей не за пересмотр Версальских положений, а за трактовку восточного вопроса как “Tabula rasa”, изменив тем самым своим бывшим покровителям из вермахта, МИД и МВД. Именно в этом направлении и движется Т. Шидер со своими предложениями, стремясь к полному включению бывших польских территорий в состав Рейха. “Вместе с полной победой немецкого оружия над Польшей, — пишет он в своей записке, — наступил момент исправить несправедливость, причиненную в 1919 году немецкому ордену и его немецкому населению. Находясь сегодня в областях, вновь вернувшихся в Рейх, мы наблюдаем результаты 20-летней брутальной антинемецкой политики Польши, которая привела к беспримерному уничтожению и вытеснению местного немецкого населения с его жизненного пространства и владений”50. “Высшим законом нового порядка, — продолжает историк, — остается обеспечение немецкого национального владения на востоке с помощью замкнуто проживающего немецкого населения со здоровым социальным порядком, включающего все слои на основе оптимального компромисса городских и сельских групп, а также опирающегося на людей, сумевших развить силу собственной инициативы на малых и мельчайших фронтах “народной борьбы” с полячеством”51.
Шидер не сомневается, что создание замкнутых и социально здоровых немецких поселений не может осуществиться стремительно, и потому предлагает программу неотложных мер, направленных на длительную перспективу. По его мнению, необходимы следующие мероприятия:
1) конфискация сельской и городской земельной собственности у поляков;
2) высылка всех поляков, переселившихся после 1919 года в район Познань—Западная Пруссия;
3) немедленное участие хозяйственно угнетенной немецкой народности в восстановлении экономики в городах и селах;
4) предотвращение переселения поляков из возвращенных областей в пограничные районы прежнего Рейха;
5) регистрация всех родившихся в возвращенных областях, проживающих в районах прежнего Рейха или за границей.
При этом “главнейшим и решающим для дальнейшей судьбы этой страны” является предложенное фюрером переселение немецких национальных групп на все восточноевропейское пространство” взамен выселенных поляков 52. Если с поляками в работе Т. Шидера все более или менее понятно и меры по отношению к ним предлагаются хоть и решительные, но вполне прозрачные, то вот с евреями дело обстоит куда сложнее. Немецкий историк предлагает провести “выселение еврейства из польских городов”53, при этом вопрос “куда?”, как пишет Г. Али, остается открытым 54. Уже через восемь месяцев, весной 1940 года, нацисты нашли и на него ответ, построив Освенцим и начав подготовку к плану “Мадагаскар”55.
Была ли эта записка простой случайностью, которая, как заявил на съезде историков во Франкфурте Юрген Кокка, не имела фактического значения, или действительно “проект” Шидера лег в основу нацистских планов “окончательного решения” еврейского вопроса? По мнению Али, Шидер чрезвычайно хорошо знаком с планами и “мечтами” властей предержащих. В письме К.-А. фон Мюллеру от 14 сентября 1941 года Шидер писал: “Провинция (Восточная Пруссия) получила, кроме того, треть Литвы и округ Белосток, вплоть до пригорода Брест-Литовска, став тем самым больше Баварии… Самые рискованные мечты были превзойдены; но переварим ли мы это?” Помочь “переварить” с помощью научных средств — вот главная задача, которую, согласно Али, поставил перед собой нацистский историк. Взаимовыгодное сотрудничество с нацистами длилось дол-го. 18 января 1942 года гауляйтер Восточной Пруссии Э. Кох благодарит в своем письме Теодора Шидера за “успешную деятельность” в рамках “областной комиссии”, за материал, “который оказал нам неоценимую услугу в нашей политической оборонительной борьбе, особенно в отношении Польши”. И даже в декабре 1944 года, когда судьба Третьего рейха была уже решена, а войска Красной армии двигались по территории Польши и Пруссии, Шидер, находясь далеко в Баварии, интересуется: “…в какой форме Восточно-Прусская областная комиссия может принять участие в интенсификации духовной обороны?”56
В то время как обвинения против Теодора Шидера строятся на его не-опубликованных сочинениях, Вернер Конце обвиняется на основании его печатных работ, посвященных социально-демографическим проблемам в Восточной Европе и прежде всего Прибалтике. Конец 1930-х годов для историко-демографических исследований стал решающим. Благодаря серии статей Антона Райтхингера по европейским аграрным и демографическим проблемам в “Европейском ревю”, книге Теодора Оберлендера 57 и основанию имперской службы по территориальному планированию произошло теоретическое скрещивание расистской и политико-демографической парадигм. И как пишет Али, “за убийство европейских евреев должна отвечать также демографическая стратегия. Ее протагонисты собрали воедино различные, но служащие одной цели средства: переселение, национальную и культурную гомогенизацию, социальную мобилизацию, а также мероприятия по увеличению или, напротив, уменьшению населения… Эти предложения составили элементы того решающего процесса, что привел к геноциду”58.
Одним из таких “протагонистов” был и Гюнтер Ипсен — консерватор, проникнутый великогерманским национальным духом, являвшийся после вынужденной эмиграции Г. Ротфельса единственным учителем В. Конце. К “особым заслугам” Ипсена относится то, что он освободил термин “население” от чисто количественного определения, говоря словами Конце, “вывел его (население) за рамки бесцветного значения “состава жителей”, а связал с понятием исторического движения, движения наивысшего масштаба”. Оно (движение) проходило в “жизненном пространстве” не как укоренившаяся здесь череда поколений, но в смысле постоянно возобновляющегося заселения, толкающего к “натиску, благодаря которому раса наполнит жизнью территорию своего господства”.
После начала войны Конце вслед за Ипсеном направился в Вену. Несмотря на призыв в армию, ему удалось представить первый вариант своей диссертации, которая была опубликована в издаваемой Бракманном серии “Германия и Восток”59. Но степень Конце тогда так и не удалось получить. Консервативному большинству венского философского факультета, где в то время заправлял Генрих Риттер фон Србик, работа показалась чересчур современной и социологически ориентированной 60. Защититься Конце удалось лишь через два с половиной года, летом 1943 года в Познани, где был открыт так называемый Имперский университет. Здесь же он получил должность доцента по созданной специально для него специальности “Аграрная история и история поселений, а также история народно-социального развития”. 1 марта 1944 года он стал внештатным профессором, оставаясь при этом военным 61.
Известный теоретик немецкой “истории понятий” Р. Козеллек так оценивает докторскую диссертацию Конце: “Ни одного националистического или расистского слова нет в этой работе, объясняющей сравнительное снижение производительности, идущее от Германии через Польшу и Литву к Белоруссии, социально-историческими причинами без какой-либо попытки придать научному результату политическую актуальность или полемическую заостренность”62. Как считает Г. Али, историку и не надо было этого делать, при существовавшем в нацистской Германии “разделении труда”, где за практическое применение отвечали соответствующие инстанции СС, достаточно было предоставить “научно обоснованные” факты, развязывавшие им руки. В работах Конце такими фактами стали данные об аграрном перенаселении Восточной Европы. В августе 1939 года Конце писал: “Сельское перенаселение в большей части востока центральной Европы вообще является одной из серьезнейших общественных и политических проблем. В России оно в решающей степени способствовало большевистскому перевороту”. К мерам, которые помогут “смягчить” эту проблему, он относил “изгнание евреев (Entjudung) из городов и сел для включения крестьянского подрастающего поколения в торговлю и ремесло”63. Таким образом, Конце стал одним из тех, кто, по мнению Али, связал “еврейский вопрос” с “социальным вопросом”. Осенью 1939 года эта концепция стала господствующей среди немецких экономистов, социологов, специалистов по сельскому хозяйству, среди демографов и теоретиков территориального планирования. Они указали способ, благодаря которому уда-лось соединить в одно целое ранее разобщенные тематические комплексы: “социальную реорганизацию”, “германизацию” и “изгнание евреев”.
Точные размеры соучастия отдельных ученых в преступлениях нацистов, конечно, нельзя установить, но распыленность подобного рода и составляет основу для Холокоста. Она способствует преодолению традиционных юридических и моральных барьеров, позволяя каждому соучастнику оставаться в тени, быть анонимным и таким образом избежать ответственности. “Организаторы депортационных планов выполняли иные функции, нежели теоретики народной политики, юристы — иные, чем социологи или историки, кинорежиссеры — иные, чем руководители банков. Но необходимо было соучастие всех”64.
Таким образом, то, что делали Т. Шидер и В. Конце, по мнению Гётца Али, было чем-то большим, чем простой оппортунизм: оба, каждый по-своему, содействовали бесчеловечным преступлениям Холокоста. Оба молодых тогда историка пропагандировали войну и расовое определение нации, выступали за германизацию захваченных территорий и предлагали свои штудии для непосредственного исполнения. Шидер и Конце квалифицировали евреев как “чужеродный элемент”, “паразитов” и “опасных внутренних врагов”, оба предлагали провести изгнание еврейского меньшинства. Все это позволяет Али считать вышеназванных историков “интеллектуальными предшественниками уничтожения”.
Но, выступая против двух представителей ранней западногерманской науки, Али фактически стремится развенчать весь сложившийся после войны академический порядок, упрекая ведущих современных историков Германии в пособничестве и нежелании разрушить заговор “молчания”, сложившийся в исторической науке ФРГ. По его мнению, ученики Конце и Шидера, занимающие на протяжении последних десятилетий все руководящие должности в институциональных структурах исторического поля, не просто упустили возможность спросить своих научных “отцов” об их роли при нацистском режиме, они использовали в своей историографической практике те исследовательские методы, истоки которых восходят к 1930—1940-м годам. Что за этим стоит — безразличие или карьерные соображения?
К сожалению, за небольшим исключением, именитые историки не предложили серьезных исследований по этому поводу, ограничившись лишь отдельными замечаниями и комментариями, да и то лишь когда упреки касались их лично. Их позицию можно охарактеризовать как выжидательную и оборонительную. Несмотря на то, что первые критические выпады в адрес их учителей относятся к началу 1990-х годов, плодотворная дискуссия и диалог развернулись лишь в рамках Франкфуртского съезда историков 1998 года, что выглядело, по словам Г. Али, “невольно комично”. Выступления В. Шидера, Г.-У. Велера и последующие комментарии Ю. Кокки представили направление, в котором будет развиваться защита “академиков”.
Велер задается вопросом: “Как долго нужно вести порядочную жизнь, чтобы если и не восполнить урон того времени, то хотя бы сделать его более относительным?”65 К началу 1930-х годов и Шидеру и Конце было чуть более двадцати лет, и в академической иерархии Третьего рейха они не играли никакой роли. В научно-исследовательском и педагогическом плане пик их творческой деятельности пришелся уже на послевоенное время, и поэтому они не могут характеризоваться как постоянно нацистски ангажированные. По его мнению, им была присуща “рефлексивная способность учиться”, проявившаяся в постоянной открытости для новых теорий и методов, а также в стремлении переориентироваться на рассмотрение новых тематических комплексов. Для Шидера этим новым стало сравнительное изучение национализма, для Конце — становление современного индустриального мира. Не только обращение к этим темам, но всю их послевоенную жизнь нужно воспринимать как попытку осмыслить все произошедшее не только с ними, но и со всей страной. Молчание и отказ от публичного покаяния за совершенные ошибки — пресловутый “комплекс Хайдеггера” — стали реакцией на осознание невозможности рационально объяснить все, что c ними случилось 66, но это было, как пишет В. Шидер, “красноречивое молчание”67.
В этом положении, напоминающем скорее “ситуацию отцеубийства”, на помощь “академикам” пришло молодое поколение, сформировавшееся уже в новой Германии и потому далеко отстоящее и от опыта послевоенного и последующего поколений. В новом “споре историков” они, как мне представляется, попытались выступить в роли синтезирующей стороны, стремящейся примирить тезис и антитезис. Признавая многие положения концепции Г. Али, они тем не менее пытаются помочь старшим снять тяжелый груз моральной ответственности за мнимое “соучастие” и, используя современные дебаты, задать “пропущенные вопросы”.
В 1999 году группа выпускников берлинских университетов (1972—1973 годов рождения) во главе с Рюдигером Холсом (Берлин) и Конрадом Яраушем (Потсдам) осуществила проект “Пропущенные вопросы. Немецкие историки в тени национал-социализма”68, представляющий собой серию интервью с семнадцатью представителями исторической науки ФРГ. Все собеседники являлись некогда профессорами и заведующими кафедрами, некоторые были редакторами исторических журналов и председателями Союза историков Германии, большинство состоит в немецких и международных академиях, но самое главное — все они родились в 1920—1940-е годы, а их профессиональное формирование пришлось на послевоенное время. Подавляющее большинство составляют мужчины (15 человек), кроме того, часть из них сегодня находится на пенсии и больше не занимается преподавательской и административной деятельностью. Так или иначе почти все из них сталкивались в своей студенческой или профессорской практике с основными героями современного спора — Шидером и Конце 69.
Формат интервью предполагал беседу молодых историков с их старшими коллегами по двум тематическим комплексам. Первая часть представляет из себя вопросы и ответы, касающиеся собеседника лично, а именно его биографии, происхождения, детских и юношеских впечатлений, а также его профессиональной деятельности. Вторая часть интервью как раз и содержала те самые “пропущенные вопросы”, сформулированные стандартно, прежде всего под влиянием современных дебатов, и затрагивающие все их возможные стороны:
- Как вы оцениваете роль немецких историков при национал-социализме? Идет ли речь преимущественно о попутчиках или, имея в виду результаты новейших исследований, можно говорить даже о Vordenker, или соучастниках в смысле активной политической консультации?
- Можно ли интеллектуальные промахи (Entgleisungen), как в случае с Конце и Шидером, компенсировать образцовым научным поведением (Wissenschaftlerdasein) после войны?
- Тезис о “коричневых корнях” социальной истории: как вы оцениваете фактическое инновационное содержание Volksgeschichte (связанного с национал-социализмом и идеями консервативной революции течения “истории народа”. — А.Х.)?
- Являлся ли ощутимым персональный континуитет в западногерманской исторической науке после 1945 года?
- Почему долгое время среди историков <о связях учителей и коллег с нацизмом> существовало молчание (иначе, взаимный такт), которое пережило даже 1968 год?
- В какой мере историческая наука может или должна оказывать общее влияние на политическое развитие?
- Как вы объясните нынешний резонанс темы? Почему спор по теме “историки при национал-социализме” пробудил такие эмоции, как на съезде во Франкфурте?
- Обнаружили ли для вас дебаты суть серьезного спора в историческом цехе?
Насколько представляется, такая форма интервью была выбрана не случайно, вчерашней научной элите гораздо проще общаться с историками, еще только начинающими свой творческий путь и потому не имеющими предвзятого отношения к участникам спора. Первая часть диалога стала, вне всякого сомнения, существенным вкладом в “oral history” послевоенной истории. Именно в этой части беседы именитые историки вели себя наиболее раскрепощенно, и чем дальше разговор уходил от основной нити конфликта, тем более свободнее они высказывались, и наоборот, чем ближе, тем более закрытыми становились их ответы.
Со второй частью много сложнее, здесь нельзя встретить никакой спонтанности, иногда наблюдаемой ранее; все ответы продуманы, стройны и логично выверены. Именно эта часть более всего была подвергнута повторной правке, когда в расшифрованный вариант ответов вносились необходимые исправления. Ответы никак нельзя назвать “автоматическими”, они скорее носят стилизованный характер, где главным является не только достоверность высказывания, но также конструкция воспоминания как некой смысловой связи, которая хочет передать как собственную точку зрения, так и соответствующие чувства.
Практически все интервьюируемые приветствовали начавшийся спор, хотя некоторых смущал тот шум, что развернулся в средствах массовой информации вокруг этой проблемы (Л. Галь). Что касается основной темы спора, а именно оценки роли историков при национал-социализме, то предложенные интервью дали мало. В большинстве своем “академики” повторили собственные аргументы, высказанные некогда, которые, конечно же, различаются. Так, Вольфганг Моммзен отнес публикации генерации своих учителей к национально-консервативному направлению 70, а его брат Ганс эти же работы идентифицировал как национал-социалистические 71. Но, так или иначе, большинство отклоняет концепцию Г. Али об историках как “добровольных подручных” — по их мнению, историки менее ответственны за распространение расизма и геноцид евреев, чем, например, биологи или медики, так как их действия напрямую не связаны с процессом принятия решений, причем в данном случае историки выступили единым фронтом, даже Михаэль Штюрмер, ярый сторонник Э. Нольте и противник либерального направления в “споре историков”, присоединился к этому мнению.
Конечно, вклад Конце и Шидера в виде картографического описания территорий, этнографической идентификации различных национальных групп и идеологического оправдания культурного превосходства немцев выходит далеко за рамки простого оппортунизма и может оцениваться как соучастие, но убедительных доказательств прямого участия историков или их научно-исследовательских проектов в уничтожении евреев нет. В целом историки настаивают на дифференцированном подходе к проблеме. “Были интеллектуальные предшественники, были попутчики, и были также, естественно, эмигранты, о которых сегодня, как правило, забыли, когда ведут речь об историках при Третьем рейхе”, — говорит Гартмут Леман.
Посттоталитарная проблематика осмысления прошлого и исторической памяти — в отличие от советского опыта — для послевоенной Германии была связана не с самой недоступностью информации, закрытостью архивов или поиском необходимых свидетельств. Толчком для нового спора историков послужили архивные находки начала 1990-х, ставшие прямой и неопровержимой уликой относительно тех “опасных связей” науки и политики, которые так или иначе уже были очевидны в пронацистских трудах будущих “отцов-основателей” западногерманской историографии. При этом, как отмечал Гётц Али, “новыми были не документы, а сама готовность к ним обратиться… Любой, кто держал в руках обсуждаемые источники, знает, что в большинстве они хранятся в Бундесархиве или Тайном прусском государственном архиве. Вместе с работами Шидера и Конце, напечатанными до 1945 года, они уже не один десяток лет могли бы стать предметом критического перечитывания. Интересно лишь то, почему никто этого не сделал”72. Спор историков конца 1990-х стал не только дискуссией о прошлом, но полемикой о настоящем, где ставкой и предметом были историческое самосознание, профессиональная этика и, в конце концов, нечистая совесть самих людей науки.
Что касается собственного поведения и “отсутствия мужества задавать вопросы” (Г.-А. Винклер), то здесь историки ссылаются на ту модель университета, что существовала в послевоенной Германии с ее авторитарной системой взаимоотношений между учителем и учеником. “Никогда прежде не было подобного господства стариков, как во времена с 1945 до середины 1960-х годов”, — заключает Г. Моммзен. Обладая толерантностью в научных вопросах, демонстрируя отцовскую заботу в личном общении, историки тем не менее отличались скрытностью и неприступностью в актуальных политических вопросах, по словам все того же Г. Моммзена, “носили стеклянную ширму перед собой”. В таких условиях разговор о нацистском прошлом был просто-напросто невозможен, “мы не могли выдавливать комментарии из себя, — говорит профессор В. Шидер, — так как в конце концов мы не были Высшим Судом”.
Метафора суда не случайна. В ходе всех интервью, а также на протяжении спора стороны пытаются решить проблему, кем должен считать себя историк — адвокатом, судьей или прокурором, и это не простой академический интерес. Эта дилемма свидетельствует о сохраняющейся жизненной актуальности Третьего рейха, и не только в Германии. Национал-социализм еще не стал историей, продолжая оставаться источником тревоги и поводом для нравственной полемики, ведь действительно “всегда возможно то, что было возможно когда-то” (П. Леви). Постоянное вмешательство актуальной современности или дискурса памяти ставит под сомнение претензии научно обоснованного способа исторической репрезентации. Именно благодаря подобному сосуществованию профессионального интереса и живых свидетелей прошлого возникает та интеллектуальная напряженность в отношениях между историей и памятью, что стала предметом не только серьезных научных дискуссий, но и жарких общественно-политических дебатов.
__________________________________________________________
1) Oexle O.G. Zweierlei Kultur. Zur Erinnerungskultur deutscher Geisteswissenschaftler nach 1945 // Rechtshistorisches Journal. 1997. Bd. 19. S. 358—390.
2) Арендт Х. Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. М., 1996. С. 449—450.
3) Intellektuelle in der Weimarer Republik / Нrsg. von W. Bialas, G.G. Iggers. Frankfurt am Main; Berlin; Bern; New York; Paris, 1997; Intellektuelle im Nationalsozialismus / Нrsg. von W. Bialas, M. Gangl. Frankfurt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Oxford; Wien, 2000.
4) Lübbe H. Der Nationalsozialismus im politischen Bewußtsein der Gegenwart // Deutschlands Weg in die Diktatur. Internationale Konferenz zur nationalsozialistischen Machtü-bernahme im Reichsgebäude zu Berlin / Нrsg. von M. Bros-zat, U. Dübber, W. Hoffer. Berlin, 1983. S. 329—349.
5) Борозняк А.И. Искупление. Нужен ли России германский опыт преодоления тоталитарного прошлого? М., 1999.
6) Akademische Vergangenheitspolitik. Beiträge zur Wissen-schaftskultur der Nachkriegszeit / Нrsg. von B. Weisbrod. Göttingen, 2002.
7) Одной из первых и самых известных попыток осветить эти вопросы была работа К. Ясперса 1946 года: Ясперс К. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1999.
8) Цит. по: Schulze W. Deutsche Geschichtswissenschaft nach 1945. München, 1989. S. 16.
9) Ritter G. Geschichte als Bildungsmacht. Ein Beitrag zur historisch-politischen Neubesinnung. Stuttgart, 1946. S. 7.
10) Хенке К.-Д. Критическая дискуссия с национал-социализмом в обоих германских государствах в первые послевоенные годы // Россия и Германия на пути к антитоталитарному согласию. М., 2000. С. 97. См. также: Berg Nico-las. Der Holocaust und die westdeutschen Historiker. Erforschung und Erinnerung. Göttingen: Wallstein Verlag, 2003.
11) Именно эта разобщенность не позволила немецкой исторической науке вплоть до 1949 года (проведение первого послевоенного съезда немецких историков в Мюнхене) институциализироваться. В отличие от историков социологи Германии к 1949 году провели уже два съезда, во Франкфурте и Вормсе, германисты организационно оформились на съезде в Лейпциге (1948).
12) Ritter G. Deutsche Geschichtswissenschaft im 20. Jahrhun-dert // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1950. Bd. 1. S. 135.
13) Именно на долю этого комитета выпала нелегкая задача оценить деятельность философа М. Хайдеггера, возглавлявшего местный университет в 1933—1934 годах, и вынести справедливое решение (Ott H. Martin Heidegger. Unterwegs zu einer Biographie. Frankfurt am Main; New York, 1988).
14) Weber W. Priester der Klio. Historisch-sozialwissenschaft-liche Studien zur Herkunft und Karriere deutscher His-toriker und zur Geschichte der Geschichtswissenschaft 1800—1970. Frankfurt am Main, 1984. S. 429.
15) Haar I. “Kämpfende Wissenschaft”. Entstehung und Nider-gang der völkischen Geschichtswissenschaft im Wechsel der Systeme // Deutsche Historiker im Nationalsozialismus / Hrsg. von W. Schulze und O.G. Oexle. Frankfurt am Main, 1999. S. 216.
16) Известный медиевист Т. Майер, одним из первых принявший “национальную революцию” и ставший вследствие этого президентом Monumenta Germaniae Historica, а также ректором университета в Марбурге, создал в 1951 году Городской институт историко-краеведческих исследований района Боденского озера. Гюнтер Франц, в прошлом член СС, стал инициатором создания Общества Ранке — объединения консервативных историков. См.: Asendorf M. Was weiter wirkt. Die “Ranke — Gesell-schaft” — Vereinigung für Geschichte im öffentlichen Leben // 1999. Zeitschrift für Sozialgeschichte des 20. und 21. Jahrhunderts. Jg. 4. 1998. S. 29—61.
17) Schöttler P. Geschichtsschreibung als Legitimationswis-senschaft 1918—1945. Einleitende Bemerkungen // Ge-schichtsschreibung als Legitimationswissenschaft 1918— 1945. Frankfurt am Main, 1997. S. 12.
18) Ярче всего это видно на примере ахенского германиста Шнайдера-Шверте (род. 1909), в прошлом активного члена СС, сменившего после войны не только род занятий и место работы, но и фамилию. См. об этом: Vertuschte Vergangenheit. Der Fall Schwerte und die NS-Vergangenheit der deutschen Hochschulen / Нrsg. von H. Kö-nig u.a. München, 1997; Lerchenmueller J., Simon G. Maskenwechsel. Wie der SS-Hauptsturmführer Schneider zum BRD-Hochschulrektor Schwerte wurde und andere Ge-schichten über die Wendigkeit deutscher Wissenschaft im 20. Jahrhundert. Tübingen, 1999.
19) Ritter G. Die Idee der Universität und das öffentliche Leben. Freiburg, 1945. S. 297.
20) Haug W.-F. Der hilflose Antifaschismus. Zur Kritik der Vorlesungsreichen über Wissenschaft und Nationalsozialismus an deutschen Universitäten. Frankrurt am Main, 1967.
21) Heiber H. Walter Frank und sein Reichsinstitut für Geschichte des neuen Deutschland. Stuttgart, 1966; Werner K.-F. Das NS-Geschichtsbild und die deutsche Geschicht-swissenschaft. Stuttgart; Berlin; Köln; Mainz, 1967.
22) Rothfels H. Die Geschichtswissenschaft in den dreißiger Jahren // Deutsches Geistesleben und Nationalsozialis-mus / Hrsg. von A. Flitner. Tübingen, 1965. S. 99.
23) Conze W. Die deutsche Geschichtswissenschaft seit 1945 // Historische Zeitschrift. Bd. 225. 1977. S. 11.
24) Fried I. Eröffnungsrede zum 42. Deutschen Historikertag // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. Bd. 46. 1998. S. 869— 874.
25) Wehler H.-U. In den Fusstapfen der kämpfenden Wissen-schaft. Braune Erde an den Schuhen: Haben Historiker wie Theodor Schieder sich nach dem Krieg von ihrer Vergagen-heit ganz verabschiedet? // Frankfurter Allgemeine Zei-tung. 4.01.1999; Schöttler P. Schuld der Historiker // Die Zeit. 28.03.1997; Ullrich V. Späte Reue der Zunft // Die Zeit. 17.09.1998; Kellerhoff S.-F. Pionieren der Sozialge-schichte droht der Denkmalsturz // Die Welt. 27.07.1998; Sippell S. Generationsproblem — Historikertag: Die Zunftbefasste sich mit ihrer NS-Vergangenheit // Süddeutsche Zeitung. 17.09.1998.
26) Цит. по: Репина Л.П. Время, история, память (ключевые проблемы историографии на XIX Конгрессе МКИН) // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории / Под ред. Л.П. Репиной и В.И. Уколовой. Вып. 3. М., 2000. С. 13.
27) Наиболее острые вопросы по отношению к западногерманским историкам исходили от их зарубежных коллег, и прежде всего немцев ГДР. Бертольд В. “…Голодать и повиноваться”. Историография на службе германского империализма / Пер. с нем. М.: Мысль, 1964.
28) В 1996 году американский политолог Д. Голдхаген опубликовал книгу “Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gewöhnliche Deutsche und der Holocaust” (Berlin, 1996) (“Добровольные подручные Гитлера. Совершенно обычные немцы и Холокост”). Тезис Голдхагена о прямом и сознательном соучастии большей части немцев в преступлениях гитлеровского режима вызвал споры как в академическом сообществе, так и особенно среди широкой публики. См. сборник публикаций: Ein Volk von Mördern? Die Dokumentation zur Goldhagenkontroverse und die Rolle der Deutschen im Holocaust / Hrsg. von Julius H. Schoeps. Hamburg: campe paperback, 1996.
29) В 1995 году началось издание дневников В. Клемперера (1881—1960), немецкого филолога, еврея по происхождению, профессора Дрезденского университета. См. сокращенный русский перевод: Клемперер В. Свидетельствовать до конца. Из дневников 1933—1945. М., 1998; Он же. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М., 1998.
30) Burleigh M. Germany Turns Eastwards. A Study of Ost-forschung in the Third Reich. Cambridge, 1988.
31) Schöttler P. Die historische “Westforschung” zwischen “Abwehrkampf” und territorialer Offensive // Geschichts-schreibung als Legitimationswissenschaft… S. 204—261.
32) Algazi G. Otto Brunner — “Konkrete Ordnung” und Sprache der Zeit // Ibid. S. 166—203.
33) Schönwälder K. Historiker und Politik. Geschichtswis-senschaft und Nationalsozialismus. Frankfurt am Main, New York, 1992.
34) Kocka J. Ideologische Regression und metodologische Innovation. Geschichtswissenschaft und Sozialwissenschaften in den 1930er un 40er Jahren // Historiographie als Metodo-logiegeschichte. Zum 80. Geburtstag von Ernst Engelberg. Berlin, 1991. S. 182—186; Oberkrome W. Volksgeschichte: methodische Innovation und völkische Ideologisierung in der deutschen Geschichtswissenschaft 1918—1945. Göttingen, 1993.
35) Aly G. Wofür wirst du eigentlich bezahlt? Möglichkeiten praktischer Erziehenarbeit zwischen Ausflippen und Anpassung. Berlin, 1977.
36) О споре историков подробнее см.: Черкасов Н.С. ФРГ: “Спор историков” продолжается? // Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 171—184; Борозняк А.И. Указ. соч. С. 108—128.
37) Hillgruber A. “Zweierlei Untergang”: Die Zerschlagung des Deutschen Reiches und das Ende des europäischen Judentums. Berlin, 1986; Нольте Э. Фашизм в его эпохе. Аксьон Франсэз. Итальянский фашизм. Национал-социализм. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001; Он же. Европейская гражданская война (1917—1945). Национал-социализм и большевизм. М.: Логос, 2003.
38) Habermas J. Eine Art Schadensabwicklung. Kleine Politische Schriften. Frankfurt am Main, 1987.
39) Aly G. Aktion T4. 1939—1945. Die “Euthanasie” — Zentrale in der Tiergartenstrasse 4. Berlin, 1989.
40) Aly G., Heim S. Vordenker der Vernichtung. Auschwitz und die deutschen Pläne für eine neue europäischen Ordnung. Hamburg, 1991.
41) По мнению Г. Али, это касается не только немцев, но и их союзников, а также захваченных ими народов. Этому посвящена одна из последних работ немецкого историка: Aly G., Gerlach C. Das letzte Kapitel. Realpolitik, Ideologie und der Mord an den ungarischen Juden. Stuttgart, 2002.
42) Aly G. Rückwärtsgewandte Propheten. Willige Historiker — Bemerkung in eigener Sache // Aly G. Macht, Geist, Wahn — Kontinuitäten deutschen Denkens. Berlin, 1997. S. 153.
43) Т. Шидер являлся председателем Союза историков Германии с 1967 по 1972 год, В. Конце — с 1972 по 1976 год.
44) Ebbinghaus A., Roth K.-H. Vorläufer des “Generalplans Ost”. Eine Dokumentation über Theodor Schiders Polendenkschrift vom 7. Oktober 1939 // 1999. Zeitschrift für Sozialgeschichte des 20. und 21. Jahrhunderts. 1992. 7. Jg. S. 62—94.
45) Aly G. Theodor Schieder, Werner Conze oder Die Vostufen der physischen Vernichtung // Deutsche Historiker im Nationalsozialismus… S. 164.
46) Под “послевоенной историей” понималась политическая история современности после 1918 года.
47) Burleigh M. Albert Brackmann, Ostforscher (1871—1951). The Years of Retirement // Journal of Contemporary His-tory. 1988. № 23. P. 573—588.
48) См.: Burleigh M. Germany Turns Eastwards.
49) Schreiben Hermann Aubins an Albert Brackmann vom 18.9.1939 // Ebbinghaus A., Roth K.-H. Op. cit. S. 79.
50) Aufzeichnung über Siedlungs- und Volkstumsfragen in den wiedergewonnenen Ostprovinzen: Erster Entwurf von
Theodor Schieder // Ibid. S. 84.51) Ibid. S. 86.
52) Интересно, что с этим предложением Гитлер выступил 6 октября 1939 года, а уже 7 октября Шидер делает на него ссылку. См.: Domarus M. Hitler. Reden und Proklo-mationen. 1932—1942. Bd. II. München, 1965. S. 1377— 1393.
53) Aufzeichnung über Siedlungs- und Volkstumsfragen… S. 90.
54) Aly G. Theodor Schieder, Werner Conze… S. 178.
55) Aly G. Rückwärtsgewandte Propheten. Willige Historiker… S. 182.
56) Ibid. S. 170.
57) Oberländer Th. Die agrarische Übervolkerung Polens. Ber-lin, 1935.
58) Aly G. Rückwärtsgewandte Propheten. Willige Historiker… S. 158.
59) Conze W. Agrarverfassung und Bevölkerung im Gebiet des Alten Grossherzogtums Litauen. Leipzig, 1940.
60) Интересно, что против выступил и Отто Бруннер, который впоследствии вместе с Конце совершил “социологический поворот” в исторической науке. См.: Heiss G. Wiener Schule der Geschichtswissenschaft // Wilfährige Wissenschaft. Die Universität Wien 1938—1945 / Hrsg. von G. Heiss u.a. Wien, 1989. S. 52.
61) Конце, как и Ипсен, воевал на Восточном фронте. В 1953 году он обратился к истории своей артиллерийской батареи. См.: Conze W. Die Geschichte der 291. Infanterie-Division. 1940—1945. Bad Nauheim, 1953. (Die deutschen Divisionen. 1939—1945. Bd. 6.)
62) Козеллек Р. Вернер Конце: традиция и обновление // Thesis. 1993. Т. 1. С. 219.
63) Conze W. Die ländliche Bevölkerung in Polen // Arbeiten des XIV. Internationalen Soziologen-Kongress Bucaresti. Mitteilungen. Abteilung B.: Das Dorf. Bd. I. Bukarest, 1940. S. 40—48. Это сообщение было включено в программу XIV Международного социологического конгресса, который должен был пройти в Бухаресте в конце августа — начале сентября 1939 года, но из-за начала Второй мировой войны не состоялся. Примечательно, что этот же том содержит сообщение французского историка Марка Блока “Types de structure sociale dans la vie rurale française”. За подготовку аграрно-социологической части конгресса отвечал Г. Ипсен.
64) Aly G. Theodor Schieder, Werner Conze… S. 177.
65) Wehler H.-U. Nationalsozialismus und Historiker // Deutsche Historiker im Nationalsozialismus… S. 328.
66) Конце, характеризуя Гитлера, употреблял понятие “зло-действо”, являвшееся не только правовой, но и религиозной категорией. По словам Р. Козеллека, “молчание Конце было в конечном счете христианской реакцией, поскольку методология структурного анализа все равно недостаточна для объяснения злодейства”. См.: Козел-лек Р. Указ. соч. С. 222.
67) Schieder W. Keine Fragen, keine Antworten? // Deutsche Historiker im Nationalsozialismus… S. 302—305.
68) Versäumte Fragen. Deutsche Historiker im Schatten des Nationalsozialismus / Hrsg. von R. Hohls, K. H. Jarausch. München, 2000. Â нашем распоряжении находилась электронная версия данного проекта, размещенная в Интернете по адресу: http://hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/ beitrag/intervie/a_fragen.htm.
69) В. Фишер (1928 — здесь и далее в наст. примеч. — год рождения), Л. Галь (1936), И. Гайс (1931), Х. Гребинг (1930), Ю. Кокка (1941), Г. Леман (1936), Г. Моммзен (1930), В. Моммзен (1930), Г.-А. Риттер (1929), Р. Рюруп (1934). А. фон Зальдерн (1938), В. Шидер (1935), В. Шульце (1942), М. Штюрмер (1938), Р. Вирхаус (1922), Г.-У. Велер (1931), Г.-А. Винклер (1938).
70) Эту точку зрения В. Моммзен предложил в собственной работе, опубликованной еще до начавшегося спора. См. русский перевод: Моммзен В. Историография и социология при национал-социализме // Вопросы истории. 1990. № 11. С. 3—18.
71) Mommsen H. Der faustische Pakt der Ostforschung mit dem NS-Regime. Anmerkungen zur Historikerdebatte // Deut-sche Historiker im Nationalsozialismus… S. 265—273.
72) Aly G. Theodor Schieder, Werner Conze oder Die Vostufen der physischen Vernichtung // Deutsche Historiker im Nationalsozialismus… S. 164.