(вступ. заметка Н. Зоркой)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
Биографические сведения об авторе книги “Очерки по социологии библиотеки”1 весьма скупы. Петер Карштедт (1909—1988) родился на территории Российской империи, в Выборге (Финляндия). Известно, что в Любеке, старин-ном вольном городе, он закончил знаменитую классическую гимназию “Катаринеум”, в которой учились в разное время Генрих и Томас Манны (Т. Манн описал гимназию в своей семейной эпопее “Будденброки”), знаменитый историк античности, археолог и филолог Эрнст Курциус, философ Ханс Блуменберг и многие другие деятели культуры. Широкое гуманитарное, гуманистическое по своей направленности образование, которое Карштедт получил в этой гимназии, оказало глубокое воздействие на становление его как ученого. По своему основному образованию Карштедт правовед — науки о праве и государстве он изучал в университетах Киля, Бонна, Мюнхена и Лейпцига, что позволило в дальнейшем серьезно заниматься философскими и социологическими проблемами права и его истории. В 1932 г. П. Карштедт защитил диссертацию. Знавшие его люди свидетельствуют, что он был необычайно одарен музыкально и собирался профессионально заниматься музыкой, однако жизнь связала его с библиотечным делом. В 1945 г. сенат Любека предложил П. Карштедту почетную должность директора городской библиотеки, ведущей свою историю с 1622 г. Фонды Любекской библиотеки очень сильно пострадали от бомбардировки 1942 г. По свидетельствам коллег, Карштедт с невероятной активностью и самоотдачей посвятил себя восстановлению утраченных фондов и комплектованию, превратив со временем библиотеку в университетскую. Ее фондами активно пользовались не только жители города, но и студенты Гамбургского и Кильского университетов.
Главным научным трудом П. Карштедта стала книга “Очерки по социологии библиотеки”, посвященная относительно узкой, почти что “ведомственной” библиотечной проблематике. Вместе с тем это блестящий пример работы по достаточно частному и специальному вопросу, в которой на высочайшем профессиональном уровне сочетаются различные научно-исследовательские перспективы рассмотрения и анализа — историко-социологический подход, наработки социологии знания, а также — и прежде всего — историко-правоведческий подход.
Необычайно интересной, продуктивной и интеллектуально захватывающей является, на наш взгляд, первая, публикуемая ниже глава книги, одна из центральных исследовательских задач которой заключается в реконструкции и анализе сложнейшего процесса правового оформления и закрепления различного типа социальных образований, в рамках которых могут возникать публичные библиотеки, — от религиозно-церковной сферы и ее институтов до средневекового города с его формирующимися структурами самоуправления.
Во второй главе библиотека рассматривается как активный элемент, оказывающий самостоятельное воздействие на ход социальных процессов. Поскольку библиотека возникает только там и тогда, когда можно говорить об оформившемся социальном образовании с объективным социальным самосознанием и с социальной организацией, то библиотеки рассматриваются Карштедтом как своего рода резервуар, в котором сохраняется и постоянно воспроизводится специфический общественный дух, характерный для данного социального образования. Иными словами, библиотека выступает как форма социокультурного воспроизводства создающего ее общества. Таким образом, библиотека рассматривается и как динамический фактор формирования общества, который способствует сохранению и воспроизводству, дальнейшей дифференциации социальных структур во времени.
Вместе с тем, трактовка роли библиотек как носителей определенной идеологии приводит к появлению различных средств контроля над формированием и комплектованием их фондов, что знаменует начало целенаправленной и осознанной борьбы на “библиотечной почве” с проникновением идей и ценностей, враждебных данному социальному образованию, будь то “библиотечная политика” Ордена иезуитов, где специально хранились и изучались протестантские сочинения с целью их опровержения, или запрет на чтение студентами Гейдельбергского университета трудов Вольтера и Монтескьё, или запрет на пользование еврейской литературой при нацизме. В странах, где политические режимы ставят перед собой задачу направленного воздействия на массы и манипуляции их сознанием, библиотеки становятся объектом постоянного контроля и целенаправленного идеологизированного комплектования. Вместе с тем уничтожение социальной почвы, на которой возникали библиотеки, влечет за собой и крах соответствующих типов библиотек, признаки которого мы можем наблюдать и в современной российской истории.
Третья глава книги Карштедта представляет собой подробный анализ фундаментальных взаимосвязей между культурными нормами, стандартами организации знания в ту или иную эпоху и внутренней структурой библиотек. Внутренняя организация библиотечных фондов зависит от характера и структуры социального целого, “резервуаром” и выражением духа которого становятся библиотеки. Прежде всего это относится к структуре каталога, отражающего в себе порядок духовного универсума культуры данной социальной группы. Демократия и науки, немыслимые без библиотек, в которых они воплощаются и которые интегрируют структуры научной деятельности, взаимно обуславливают и поддерживают друг друга. Этот этос, общий для современного социального строя, форм мышления, организации библиотек с их открытым доступом к литературе и постоянным книжным накоплением, идеологии открытого поиска, исследования, контролируемого лишь конечной результативностью (как и политические программы действия), — характерная черта развития западных демократий современной эпохи. И возможным он стал лишь благодаря индивидуальной свободе: свободе научного исследования, политического выбора и предпринимательского активизма. Историческая судьба библиотеки оказывается, таким образом, неразрывно связанной с судьбой индивидуальной свободы.
Книга Карштедта выдержала два издания на немецком и два издания на других языках. И все же можно сказать, что эта глубокая работа еще не оценена по достоинству. Данной публикацией переводчик стремится хоть в небольшой степени исправить эту историческую несправедливость.
Современная социология — дитя истории философии. Стремление обнаружить в историческом процессе смысловую закономерность, систематический порядок перестало быть философским в тот момент, когда произошел отказ от отыскания принципов этого порядка в сфере трансцендентного. Попытки объяснения великих эпох мировой истории имманентно присущими им закономерностями были характерны для молодых наук — философии культуры и социологии. Социология искала принципы закономерности в историческом процессе прежде всего в общественных отношениях, в социальной структуре соответствующей общественной среды, в формах хозяйствования. В противоположность исторической науке, которая описывает их изменение во времени, социология давала срезы истории, чтобы постигать не последовательность обстоятельств и событий в их причинно-следственном отношении, а их одновременное сосуществование и взаимообусловливающий характер. В этом содержалась заявка на науку, в принципе стремящуюся к системности. Вскоре эта систематическая исследовательская направленность социологии стала очевидной в гениальном раннем труде Фердинанда Тённиса “Община и общество” (1887). И позднее историческое направление исследований продолжало занимать в социологии большое место.
Наряду с Францем Оппенгеймером, который характеризовал социологию как историографию без субъектов и имен, как описание анонимных массовых движений 2, наиболее крупный вклад в нее, несомненно, был сделан Максом Вебером 3. Именно ему социология обязана и своим методологическим самоопределением. Совершенно очевидно, что исторические события, которые в строгом смысле слова никогда не повторяются, по существу, не дают исторической науке возможности формировать систематические понятия. И если историческая социология все же создавала такие понятия и работала с ними, то своим появлением они были обязаны особой, специфически социологической процедуре абстрагирования. Великая заслуга Макса Вебера заключается в том, что он изучил это формирование понятий с точки зрения метода и их применимости, заложив тем самым методологический фундамент социологии. Вебер показал, что социология работает с “идеальнотипическими” понятиями, которые определенным образом отдаляются от действительности, однако открывают возможность для подлинного социологического познания. Не имея возможности углубляться здесь в проблематику формирования идеальнотипических понятий, отошлю лишь к трудам Макса Вебера 4. Но то, о чем при этом идет речь, станет наглядным, как только мы обратимся к собственному предмету исследования — библиотекам.
Георг Лей показал в своей прекрасной статье, что из лишенной правил, пестрой, подверженной воле случая истории библиотек вообще-то совершенно невозможно извлечь нечто основополагающее, общезначимое 5. Для историка это заключение является, вне всякого сомнения, правильным. Но все же здесь возможны и суждения социологического характера, например, что немецкая городская библиотека родилась вместе с Реформацией, а французская — с революцией 1789 г. Оба эти утверждения являются с исторической точки зрения спорными, поскольку в обеих странах существуют городские библиотеки, основание которых не совпадает с названными событиями. И все же именно эти духовные массовые движения — религиозное в Германии, политическое во Франции — вызвали ту волну создания библиотек, благодаря которой в каждой из стран сложился характерный для нее тип городской библиотеки.
Но попытка подвергнуть всю известную нам историю библиотек социологической интерпретации была бы начинанием, которое должно было бы иметь в качестве предпосылки широчайшее историческое знание всех эпох. Прежде чем отважиться на нечто подобное, потребовалось бы провести множество отдельных предметных исследований. Поэтому мы ограничимся только одной специальной проблемой, а именно — проблемой публичности библиотеки.
Понятие публичности библиотеки имеет три аспекта. Во-первых, и чаще всего, под этим подразумевается доступность достаточно широкому кругу пользователей. Во-вторых, имеется в виду, что соответствующая библиотека находится в собственности носителя официальной власти — государства, общины или какой-то иной публично-правовой корпорации — или даже что она сама становится учреждением публично-правовым, с собственным субъектом права, как это было в случае Немецкой библиотеки (Deutsche Bücherei), получившей такой статус согласно закону, принятому 18 апреля 1940 г. В-третьих, подразумевается, что такая библиотека содержится на государственные средства. В то время как публичность во втором или в третьем значении чаще всего, хотя и не обязательно, существует одновременно, сама по себе открытость для пользования не является признаком публичного характера библиотеки во втором смысле этого понятия. С одной стороны, библиотека, финансируемая властью, может быть вообще закрыта для общественного пользования — например, ведомственная библиотека; с другой же, напротив, и частные библиотеки мо-гут быть открыты для использования самыми широкими кругами. Так, 45 частных библиотек, с которыми юрист Захария Конрад Уффенбах ознакомился во время своего путешествия по Нижней Саксонии, Голландии и Англии в 1709—1711 гг., были столь же доступны для посторонних посетителей, как и существовавшие в то время библиотеки публичные. Да и первая предназначенная для публичного пользования библиотека нашей эпохи — “Марциана” во Флоренции — не была публичной библиотекой в истинном смысле слова. Она была создана Козимо Старшим (Козимо де Медичи), который распорядился в 1441 г. разместить в роскошном зале доминиканского монастыря Сан Марко для общественного пользования библиотеку умершего гуманиста Никколо Никколи, после того, как были уплачены его долги. Это соответствовало воле усопшего. Козимо, безраздельно властвовавший тогда во Флоренции, следовал при основании этой библиотеки своей личной страсти к книгособирательству. Флорентийской республике как таковой идея публичной библиотеки была абсолютно чужда 6. Могу даже предположить, что она и не могла воспринять эту идею при существовавших тогда социальных и правовых отношениях. И даже если бы эти книги были переданы республике в дар, она столь же мало представляла бы себе, что с ними делать, как мало это представляла себе позднее Венеция относительно оставленного ей кардиналом Виссарионом ценного книжного собрания, для которого лишь спустя столетие было найдено подобающее место, где его вообще можно было разместить.
Лей полагает, что в это время, когда штудии гуманистов являлись скорее разновидностью искусства и риторики, а не наукой, потребность в публичных книжных собраниях вообще отсутствовала. Это мнение, возможно, отчасти и верно. Но следует вспомнить и о том, что несколько позже, когда, благодаря распространению в Германии идеалов Ренессанса, вдохновленных образцами античности, повсеместно звучали призывы к созданию публичных библиотек, настоящих публичных библиотек, за некоторыми исключениями, так и не возникло и, как далее мы увидим, и не могло возникнуть. Так что сама по себе потребность еще не создает библиотеки. Другое объяснение, как я думаю, следует искать в том, что во Флоренции тех времен не возникло объективное, охватывающее город как социальное целое, надындивидуальное сознание, а значит, отсутствовала и объективно наличная государственная власть. Выражаясь образно, в то время существовала только всемогущая “рука правления” Медичи, а не та “публично-правовая рука” правления, которая относится уже не к субъекту, а к объективно воспринимаемому социальному образованию и которая только и создает публичную библиотеку. Как складывалась эта “публично-правовая рука” правления, и будет описано далее.
Публичные библиотеки, которые приблизительно соответствовали бы специфическому смыслу этого понятия, античная эпоха знала только на позднем этапе своего развития 7. Греция — прародина западной библиотеки, как представляется, знала только частные библиотеки, прежде всего в форме библиотек, возникавших из пожертвований или даров. И в случае больших библиотек диадохов в Пергаме и Александрии можно говорить лишь о более или менее широкой публичности пользования. В остальном это были учреждения олицетворявшего государственную власть монарха, которые выполняли важную политическую задачу распространения духа эллинизма в его государстве.
Именования настоящих публичных библиотек заслуживают только библиотеки времен Римской империи. Этому способствовали не только более мощная в сравнении с восточно-греческой способность западно-римского мира к государственному строительству, но и римское правовое мышление, развившее более высокий уровень абстракции, что будет, как я надеюсь, показано в ходе дальнейшего рассмотрения. Вместе с тем следует остерегаться отождествления публичного характера библиотек империи цезарей с современными публичными библиотеками, потому что существуют глубокие различия между духом публичности Римской империи и современного европейского государственного образования, на чем мы здесь не можем останавливаться подробнее.
Средним векам идея публичности в подразумеваемом нами смысле слова — в котором мы будем в дальнейшем его употреблять без особых оговорок — была совершенно чуждой. Поэтому было бы в корне неверно рассматривать знаменитую дворцовую библиотеку Карла Великого как первую известную нам государственную библиотеку 8. Ведь государственная библиотека никогда не могла бы быть разделена и под конец разрознена в процессе наследования. А что именно таковой была ее судьба, мы можем предполагать с известной уверенностью. Это обстоятельство характеризует личный характер этой библиотеки, и здесь ничего не меняет тот факт, что ей, как и библиотеке Птолемеев, отводилась важная политическая функция — распространение единого, в данном случае — религиозного, духа в империи. Благодаря Айнхарту нам известно, что в завещании императора содержалось распоряжение, согласно которому его книги должны были быть проданы всем желающим по справедливой цене, а вырученные деньги розданы бедным. Тот факт, что дворцовая библиотека продолжала существовать еще в первые годы правления Людовика Благочестивого, может служить аргументом в пользу того, что это завещание распространилось только на личную подручную библиотеку императора, существовавшую наряду с дворцовой. Мне представляется, что здесь желаемое — стремление как-то закрепить за дворцовой библиотекой надперсональный характер — принималось за действительное. Подразумевалась ли в завещании дворцовая библиотека или нет, в любом случае Карл мог распоряжаться ею совершенно так же, как и Людовик Святой Францией XIII в. Ни при каких условиях нельзя считать, что в сознании завещателя предполагалось нечто подобное разделению публичной и частной сферы, раз-деление, которое как бы проходило бы по самой его личности, отделяя императорское величество от частного лица. Именно это представление совершенно немыслимо для всего периода Средневековья. Хотя оно и появилось в позднейшей ученой правовой литературе у Балдуса де Убальдиса 9, но никогда не проникало во всеобщее сознание, в особенности в мир представлений политически действующего субъекта, а тем самым и не обрело социальной реальности. Средневековью это разделение знакомо столь же мало, как и обычное для нас разделение частного и публичного права. Оно знает только одно право, которое регулирует все жизненные отношения, в том числе политические. Они образуют систему в высшей степени персональных отношений господства, которая выстраивается из очень дифференцированной иерархии распределения авторитета и подчинения. В соответствии с этим существуют только конкретные персоны и складывающиеся между ними правовые отношения. Благодаря им политическая власть может вверяться одной персоне, но эта власть всегда остается результатом права, она встроена в право, вследствие чего не является властью устанавливать само это право. Эта власть может быть представлена только как непосредственно связанная с субъектом, никогда не отделимая от него в качестве объективной власти, и она принадлежит этому субъекту лично, как мы сегодня бы сказали — по частному праву, как она, собственно, и наследуется — частноправовым образом, то есть как делимая.
Эта власть (империя, королевство) не является, таким образом, чем-то независимым, отделимым от своего носителя, таким, как мы представляем сегодня государство. Она существует только в фигуре конкретного человека, который является субъектом многочисленных правовых отношений с другими людьми. Внутри такой системы узких кругов лиц, связанных между собой правовыми отношениями, естественно, не могло возникнуть ни сознания всеобъемлющего социального единства, ни вообще публичного, общественного духа. Только в течение более чем тысячелетнего процесса в эту феодальную систему, основанную на персональных отношениях, постепенно проникали элементы опредмечивания этих отношений — в ходе оформления профессионального чиновничества, уставов правящих органов власти 10. Таким образом, Средние века не знают государства в современном понимании, а соответственно, и государственных библиотек; в эту эпоху можно говорить о княжеских библиотеках. И там, где они существовали, они находились в частном владении их господина.
Вероятно, становится понятнее, что нам здесь представляется важным. Публичная библиотека, понимаемая как учреждение, находящееся в собственности политической власти, уже не связанной с субъектом, не могла возникнуть внутри политических организаций Средневековья прежде все-го потому, что политические властные структуры еще не обрели объективной реальности, а были связаны с субъектами. Но так обстояло дело не только в политических, но и в других светских социальных структурах. Соответственно, не возникли библиотеки у многочисленных профессионально-сословных организаций Средневековья — гильдий, братств, каланд, товариществ, удивление по поводу чего уже выражал Йорис Форстиус 11. Причина коренится именно в политическом устройстве. Социальное сознание того времени было не в состоянии увидеть за конкретными персонами и через них объективное социальное единство политического образования. Оно не выходило за пределы представления о персональном союзе, из-за чего эти структуры, объединения, которые являются не чем иным, как реализованным социальным представлением, и не могли подняться до более высокого уровня социальной реальности, чем персональное объединение. Они не имели объективно представленного лица объединения. Вследствие этого не существовало и собственности объединения, а была только общая собственность людей, входивших в союз. Все это говорит о такой стадии социального развития, на которой библиотеки, которые по своей природе предполагают длительное существование, не могли возникнуть. Для их существования необходимо долговременное социальное образование, имеющее свое объективное лицо. Со стадией, на которой возникают подобные образования, не следует путать стадию, для которой характерно юридическое понятие корпорации, благодаря которому осуществляется правовая интерпретация социального образования. Именно в немецких государствах понятие корпорации развивалось очень медленно и затрудненно, что отвечало мечтательному и наивному характеру германского правового мышления. Но главное, что это понятие никогда особенно не отделялось от понятия корпорации, объединяющей конкретных людей и их персональные взаимоотношения. В этом смысле оно никогда не поднималось до уровня предельной абстракции, присущей понятию корпорации в римском праве, которое представляло корпорацию как таковую, независимую и отделенную от ее членов, выступавшую как субъект права, как persona ficta12. Немецкое правовое мышление видело здесь, так же как и в политической сфере, прежде всего отдельного конкретного человека.
Устойчиво сохраняющиеся во времени библиотеки могли возникать только на почве социальных образований в религиозной области. Здесь в противоположность мирской сфере существовало социальное сознание, представление о принадлежности к всеохватному и надвременному социальному целому объективного характера. Это представление первоначально не носило правовой характер, а имело только религиозное обоснование. “Членство” отдельного человека в Церкви Христовой, которая представлялась как “Тело”, как corpus mysticum 13, вечная во времени миссия Церкви на службе Божественного миропорядка, неоспоримость его существования вплоть до триумфа в день Страшного суда — весь этот мир религиозных представлений, в существенной своей части присутствующий в сознании всех верующих, является тем духовным фундаментом, на котором осуществлялось формирование социального устройства средневековой католической церкви и ее организационных структур. Именно эти сильные религиозные переживания, идущие из глубин души всех слоев населения, постоянно наполняли религиозные объединения живой жизнью. При этом церковь как учреждение характеризует именно то, что ее простирающаяся в вечность и восходящая к потустороннему ее главе иерархия и организация закрепляет и гарантирует ее безусловную самостоятельность перед лицом бренных, существующих во времени индивидов. Именно здесь и возникает социальная основа для возникновения сохраняющихся во времени библиотек, которые и формируются в рамках этого огромного объединения во всех его ключевых интеллектуальных центрах: в церквах со священными и литургическими книгами, в епископском соборе в виде собрания юридической литературы, а собственно ученая литература — в монастырях. При этом нельзя упускать из виду и другие факторы, которые привели к тому, что в Средние века могло существовать только духовное образование и поэтому — только духовные библиотеки. Но социологическое условие появления сохраняющихся во времени библиотек, а именно — наличие долго-временного социального образования с объективным социальным самосознанием, существовало только в религиозной сфере. Только религиозная одержимость средневекового человека обладала силой, достаточной для возникновения таких социальных образований. Но и здесь дело именно в фактической стороне социальности. Правовая интерпретация имеет при этом только второстепенное, хотя и немаловажное значение 14. Поначалу субъектами церковного имущества были только Бог и соответствующие святые, которым были посвящены церкви и монастыри. Папа, епископы и аббаты функционировали только как их представители. Лишь очень постепенно в качестве особых корпораций с отдельным имуществом утверждались капитулы и монастыри, но они никогда не выступали как абстрактный субъект права, а всегда — как церковное учреждение. Начиная с ХI в. в каноническом праве на первый план явно выходит абстрактное понятие юридического лица. Безусловно, это происходит под воздействием римского права и заново пробуждающейся науки о нем. Сначала вся Церковь в целом, а затем и отдельные церковные учреждения выступают теперь как идеальные правовые субъекты, которые занимают место Бога и святых в качестве субъектов церковных владений. Но все это стало возможным только потому, что римское правовое понятие корпорации могло быть применено в связи со столь высокоразвитым и реально оформившимся социальным образованием, которое, правда, в каноническом праве было осмыслено как понятие учреждения. Понятие фиктивного субъекта права предполагает реальное существование такого социального субъекта, почему попытка применения юридического понятия и к политическим объединениям этого времени никогда не могла бы быть осуществлена.
Эта более развитая (в сравнении со светскими социальными образованиями) социальная и правовая реальность Церкви, несомненно, явилась одной из причин того, почему папская библиотека в целом имела более благоприятно сложившуюся судьбу, чем ранние княжеские библиотеки светского характера. Правда, личное отношение пап к Ватиканской библиотеке, по крайней мере в определенные периоды, едва ли можно отличить от отношения светских князей к своим собраниям. Известно, что библиотеке Ватикана в какой-то момент грозило уничтожение из-за недальновидности Каликста III (1455—1458). Но в целом она находилась в куда более защищенном состоянии, причиной чего, наряду с официальным целибатом папства, изначально исключавшим проблему наследственного раздела, была именно принадлежность к надвременному объективному социальному образованию с собственным субъектом права. То же обстоятельство спасло и библиотеки францисканцев. Последние, как известно, вступая в орден, отказывались наряду с другими существенными сторонами своей личной жизни и от возможности владения собственностью. Во время так называемого спора о бедности против них был выдвинут упрек во владении богатыми книжными собраниями. Обвинение в том, что монастыри владеют слишком большим количеством книг, было опровергнуто в конечном счете тем аргументом, что книги как таковые принадлежат Ордену францисканцев и только предоставлены монахам в пользование. Такая интерпретация судебного дела на Венском соборе была затем принята и Убертино да Касале. Это произошло в 1311 г., когда в Италии, спустя почти два столетия, вновь возродилось изучение римского права. Впрочем, этот пример наглядно показывает, что подавление индивидуального начала и хозяйственный коммунизм коррелируют с высочайшей развитостью социального сознания, так что любая реальность, в том числе правовая, представляется как лежащая в основе объединения.
Изложенное достаточно определенно показывает, куда именно мы должны направить наш взгляд, если хотим найти то “социологическое место”, где только и могут появляться публичные библиотеки. Оно могло возникать только там, где политическая власть перестает носить чисто персональный характер. Так обстояло дело в городах, имевших устав городского совета.
Советы со своими установлениями сложились в новообразованных городских поселениях XII в., преимущественно на территории восточной Гер-мании. В западной части империи в старых границах, как и в романских странах, города все еще жили в средневековой системе феодальных и клерикальных взаимосвязей и отношений, в рамках которых они были основаны. Они представляли собой сплетение накладывающихся друг на друга и пересекающихся между собой земельных, судебных, патримониальных отношений, полномочными правами в которых обладал высший правитель. В рамках таких отношений городское общинное сознание могло складываться только с большим трудом и очень медленно. На территориях колоний восточной Германии, напротив, складывались новые автономные бюргерские конституции (уставы), процесс возникновения которых не предполагал борьбы с подобного рода отношениями и взаимосвязями. Здесь мы не можем вдаваться в подробности этого процесса, которые далеко еще не изучены. Но нам представляется оправданным рассмотреть в качестве типичных процессы, развернувшиеся в ходе основания Любека, который, возможно, следовал примеру, заданному городом Фрайбург-Брайсгау15. Здесь консорциуму хозяйственных предпринимателей были переданы полномочия распорядительной власти, а также права на заново создаваемый рынок — в качестве компенсации связанных с этим рисков и трудозатрат. В течение столетия этот консорциум превратился в городской совет. Тогда как до той поры существовала только частная общинная собственность этих предпринимателей, теперь постепенно складывается нечто подобное городской собственности. Хотя речь не идет о том, что городская община как таковая предстает при этом носителем права. Немецкое право и в этом случае не может избавиться от идеи общности собственности объединения, так что собственность города является не чем иным, как собственностью граждан, которая передается корпоративному органу в управление 16. Но для нашего предмета, как уже говорилось, более важным представляется не правовая конструкция, а социальное содержание сложившегося положения. И тут следует сказать, что городская община в гораздо меньшей степени представала в социальном сознании ее членов в качестве реально существующего союза, объединения, чем это было для городского совета и его членов. К сознанию того, что городская община представляет собой некое социальное единство, ее, пожалуй, подталкивали только совершенно реальные обстоятельства, например строительство крепостной стены, ситуация обороны города или, скажем, мощение улиц. И только при таких обстоятельствах социальное целое обретало на время более сильно выраженную реальность. Совет же, напротив, как и более широкий круг семейств, представленных в совете, был связан очень ясно осознаваемым социальным единством. За этим стояло сильно развитое групповое сознание, общие традиции, идущие из времен основания городов, и объединяющая их политическая функция в настоящем времени. Правда, такой совет еще нельзя рассматривать как республиканский институт, то есть как государственный орган, который конституировался в правовом отношении независимо от действующих в нем персон. Видимо, более точным не в правовом отношении, а в отношении фактического социального статуса было бы характеризовать этот институт как олигархию, в которой высшие полномочия были очень тесно связаны с конкретными лицами, принадлежали определенному кругу — кругу семей, имевших доступ в совет. Именно в рамках этого образования они совершенно в средневековом духе и наследовали или, точнее, сохраняли свое положение, не по притязанию, основанному на праве, и не автоматически, но тем не менее через обсуждение и избрание. Но, невзирая на эти унаследованные из феодально-средневекового мира черты, главное заключалось в следующем: совет был постоянным институтом, воспроизводящимся во времени корпоративным единством с определенными политическими функциями. Распорядительная власть впервые de facto 17 не была непосредственно связана с некой персоной, а оказалась в руках органа, состоявшего из сменявшихся лиц. Поэтому именно здесь и возникает, с социологической точки зрения, то место, где может появиться публичная библиотека. И действительно мы видим, как при советах появляются, поначалу как чисто ведомственные, библиотеки, в которых собирались как необходимая совету юридическая литература, так и литература по истории города. Вместе с распространением разработанных на территориях восточных колоний городских уставов и на землях империи в старых границах, и здесь начали появляться библиотеки при магистратах 18.
Между тем устройство городских советов постепенно демократизировалось. Причиной этого была промышленная революция, вместе с которой в городах начинается ранняя стадия развития капитализма. В чем же заключается различие, если сформулировать его в заостренной форме? В рамках феодальной системы экономическое благосостояние является следствием передаваемой по наследству позиции во властной иерархии; в городе очень скоро политическая власть и влияние становятся следствием достигнутого экономического благосостояния. Тот, кто переселяется в город, вскоре теряет принадлежащий ему в феодальной системе отношений персональный статус, он становится свободным. Тот, кто добивается благосостояния, обретает капитал, получает тем самым и политическое влияние, а спустя время — даже место и голос в совете. Тем самым в прежде закрытый круг патрициата проникают новые элементы, он становится открытым для проникновения “снизу”. Происходит демократизация конституции, в ходе чего только и становится очевидной взаимосвязь демократии и капиталистического способа хозяйствования. Но чем чаще меняются в совете лица, чем неопределеннее становится каждый следующий его состав, тем больший социальный вес он обретает в качестве абстрактного института. Государственное устройство как таковое выступает на первый план, и тем сильнее, чем дальше оно дифференцируется благодаря тому, что промышленные и ремесленные организации, компании, корпорации завоевывают — отчасти революционным путем — часть государственной власти и принимают участие в демократических институтах правления; происходит это в вольных городах. Там, где город обладает правовой автономией, и возникает истинно демократическое государственное образование. Отто Гирке пишет: “Действительно это был именно город, потому что он был первым и поначалу в своем роде высшим типом корпорации и в то же время самым старым истинным и самостоятельно существующим немецким государством”19.
Впрочем, как бы ни усиливал этот процесс сознание общности бюргерства (а благодаря этому большую правовую и социальную реальность обретал и общинный союз), до формирования полноценного субъекта права города в этом немецком правовом сообществе дело не дошло, и город как таковой все еще оставался на заднем плане по отношению к персонам, его представлявшим. Между тем совет прекратил свое существование в качестве изолированной и закрытой группы, и теперь в нем обнаруживается общинное сознание граждан, но не институтов их представительства, которые ведут свое происхождение от профессионально-сословных организаций и которым поэтому изначально внутренне присущ только групповой авторитет. Отсюда берет начало второй период истории библиотеки магистрата, в ходе которого она перерастает рамки ведомственной библиотеки 20. Теперь библиотека, выступающая как хранилище собраний завещателей и книжных даров, начинает конкурировать с библиотеками, принадлежащими церкви. Но в это время еще не велась активная работа по формированию городской библиотеки, которая руководствовалась бы идеей всеобщей пользы. Город как социальная совокупность всех горожан еще не связывался с задачей создания библиотеки, принадлежащей всем этим горожанам. Для этого потребовалась, как и во времена общего строительства оборонительных стен, всеобщая нужда, причем нужда духовная, которая наступила вместе с потрясениями эпохи Реформации. Поэтому возникновение городских книжных собраний в результате собирания переданных в дар или завещанных книг было типично для южной Германии, где гуманизм распространил свое влияние еще до Реформации, благодаря чему там и возникли значительные частные собрания 21. Здесь городские библиотеки берут свое начало в подобных собраниях городских патрициев. Говоря словами Лессинга: возникшие как частные библиотеки, они только преобразовывались позднее в публичные, но не создавались как таковые. Основание настоящих публичных библиотек происходит только там, где гуманизм не опередил Реформацию, а появился одновременно с ней — как это было в северной Германии — и до определенной степени имел идентичные с ней проявления. В связи с этим чрезвычайно точным представляется наблюдение Бруха в его интересной работе о развитии немецких городских библиотек, когда он пишет о первых подобных библиотеках: “Все они принадлежали исключительно протестантским, в основном прежним вольным городам империи”22.
Это имело свою особую причину еще и в том, что тем временем в немецком правовом городском сообществе обрел влияние дух римского права, а вместе с ним и римское правовое понятие корпорации, понятие абстрактного юридического лица. То, что не удалось немецкому правовому мышлению — разработать представление о полноценном субъекте права абстрактного союза, удалось римскому правовому мышлению вместе с его шедевром — понятием юридического лица. Это понятие юридического лица, которое в каноническом праве обрело значение учреждения, давало юристам, которые в течение XVI в. начинали играть все большую и большую роль в советах немецких городов, удобный мыслительный инструмент. В их сознании город впервые представал как совершенно самостоятельный, отделенный от людей субъект права. Но и здесь следует предостеречь от того, чтобы исходить только из правовой конструкции; в этом плане влияние нового понятия было ограниченным, поскольку официально оно имело обязательную силу только в сфере частного права, но не в сфере публичного правления. Это разделение правовой сферы на публичную и частную было, однако, совершенно чуждо привычному способу мышления, почему применение нового понятия постоянно осуществлялось и в отношении публичной сферы, хотя, возможно, только умозрительно. Но здесь важно не правовое, а социальное воздействие понятия юридического лица, а оно с неизбежностью носило следующий характер. Под влиянием абстрактности и рациональности, присущих римскому праву и науке о нем, и в особенности его понятию persona ficta, социальное единство городского союза как такового приобретало более высокую объективную самостоятельность. Причем происходило это в социальном сознании именно тех групп, которые в силу своего положения и были главным образом призваны реализовывать это социальное образование посредством своих социальных действий.
И только теперь, когда социальное образование “город” развилось и стабилизировалось в своем устройстве как городская республика, достигнув тем самым полноценного социального самосознания, можно говорить о наличии “публичной руки” правления, которая могла создавать и публичную библиотеку всего города — городскую библиотеку 23. Но церковная и образовательная политика находились в ведении магистрата только в вольных городах. В других местах она была делом владетельных князей, которые, как представляется, пытались ограничиться в решении этих задач основанием университетов, но совершенно не проявляли заботу о своих городах. Так, знаменитое послание Лютера главам советов всех немецких городов, в котором реформатор призывал к созданию публичных библиотек, нашло подготовленную почву только в вольных городах. Обычно это послание Лютера трактуют как тактический ход человека, который увидел в библиотеках подходящее средство для распространения своего учения. Я не думаю, что такая интерпретация исчерпывает суть дела. Призыв деятелей Реформации к созданию общедоступной библиотеки имел более глубокую причину в самом реформационном учении. Его религиозный индивидуализм, предполагающий непосредственное отношение каждого человека к Богу и личную ответственность за самого себя, привел индивидуальное существование человека к прежде небывалому и ужасающему своей непривычностью положению. Святые Таинства старой Церкви, приобщение к которым до этих пор происходило через духовенство, больше не спасали. Решение метафизической судьбы каждого отдельного человека теперь было в его собственных руках. Так отдельный человек оказывался перед проблемами величайшего, невероятного масштаба — ситуация, в которой он естественным образом искал духовной помощи. Эта духовная потребность принципиально отличалась от той, которая возникала в рамках ученого гуманизма, так как в этом случае речь шла не о развитии субъективных интересов и наклонностей, а о величайшей духовной нужде, и при этом — общей и судьбоносной нужде, в которой все оказались в равном положении. И эта общая духовная нужда и оказалась тем, что приводило широчайшие слои населения к книге.
То есть необходимость в публичных библиотеках возникла как следствие самого нового учения, поскольку они могли помочь отдельному человеку найти ориентиры и опору в его религиозном становлении. Поэтому то, что имели в виду реформаторы в своей библиотечной политике, было связано не столько с тактическими возможностями пропаганды учения, сколько, скорее, с ситуацией той духовной оставленности, моральной неопределенности, с которой внезапно столкнулся каждый. Мы находим впечатляющее подтверждение этому в написанном И. Бугенхагеном Церковном регламенте Любека 1531 г. В его статье, названной “De Librye”, записано: “Мы должны также содержать там [в церкви] и библиотеку со всеми книгами, которые в ней есть. Там мы собрали все книги, добрые и злые книги. Тем, кто захочет и сможет поучиться из этих книг, в этом не следует отказывать. Ради такой пользы библиотека должна быть сохранена”. То есть добрые и злые книги, что в данном случае подразумевает ни много ни мало книги противников, то есть “папистские”, должны быть доступны в библиотеке реформаторов каждому. Итак, это не норма, лежащая в основе то-го воинствующего типа библиотеки, целью которого является распространение определенного учения — религиозного, политического или какого-то иного. Мы еще встретимся с ним позднее. В основе библиотеки эпохи Реформации лежит другое нормативное представление. Такая библиотека должна служить духовным поискам индивида, не претендуя на то, чтобы влиять на его личную инициативу или направлять его решения. В такой библиотеке истина не носит непреложный характер, а должна вновь и вновь обнаруживаться и поверяться; это библиотека, связанная с “демократическим” пониманием истины, о чем пойдет речь ниже.
Деятельность Лютера справедливо называют демократизацией религии. После того как принадлежность к церкви перестала гарантировать спасение души и обеспечить его могла только личная вера, церковь превратилась из коллективного учреждения спасения в место собрания индивидов, которые несли решение своей метафизической судьбы в самих себе. То, что за этим последовало, — исключение сословия посредников, нивелирование иерархии, эмансипация и провозглашение права голоса единичного человека — вытекало из основного положения Лютера о равенстве всех перед Богом. Все эти процессы, происходившие в религиозной сфере, спустя несколько столетий должны были повториться в мирской сфере, на уровне светского общественного устройства. Эта демократическая черта Реформации нашла выражение и в протестантском библиотечном деле. Библиотеки евангелической церкви были с самого начала главным образом одним из учреждений общины, в то время как католические продолжали служить преимущественно клиру 24. Поэтому не случайно именно во времена Реформации на религиозном поприще впервые появлялись идеи и инициативы, которые предвосхитили позднейшее движение по созданию народных библиотек (Volksbücherei) 25. Эти идеи можно обнаружить в церковных уставах И. Бугенхагена, которого по праву называют отцом церковных и городских библиотек, а также в письме протестантского теолога Каспара Хедио (1494—1552) курфюрсту Отто-Генриху фон Пфальцскому 26. Поскольку речь идет о массовом духовном движении, вызванном Реформацией, то порожденные ею библиотеки отличаются от тех, что возникли под влиянием гуманизма. Во втором случае — это частные библиотеки, каждая из которых служила культивированию одного индивида, в первом — церковные, городские и школьные библиотеки, то есть учреждения, относившиеся к одному социальному образованию. В их фондах содержались книги, которые обрели значение массового достояния в высшей степени в примечательном смысле. Массовая потребность в этом благе, возникшая из состояния всеобщей духовной нужды, делала создание библиотеки задачей для города и подвигала теперь уже сложившуюся “публичную руку” правления к активным действиям по созданию библиотек. Типичным примером является основание библиотеки в Данциге в 1596 г. Здесь кораблекрушение нежданно выбросило на берег прямо в руки совета библиотеку беглого слепого итальянского ученого Джованни Д’Ориа. Конечно, это была случайность. Но то, что она была использована и что это сокровище было на условии предоставления полного пансиона владельцу собрания приобретено городом, характеризовало новый городской дух. В других местах с библиотеками совета соединяли старые библиотеки, завещанные городу, а также церковные, монастырские, школьные, книжные собрания. Но при этом не ждали возможных завещаний и пожертвований и действовали.
И все-таки данное здесь в абстрактной форме описание нельзя напрямую приложить к реальному историческому процессу. Реальная историческая картина настолько пестра, что в ней нелегко различить описываемые тенденции. Само развитие публичного сознания носило в течение XVI в. очень медленный и разнообразный характер. Потребовалось — как чаще всего это и бывает с духовными явлениями и движениями — почти столетие, прежде чем римское право и Реформация обрели реальное историческое влияние, и это случилось, по словам Генриха Крамма 27, только во времена перед большой войной, когда последняя волна оснований библиотек впервые положила серьезное начало общеполезным для города деяниям. Характерным для того времени все же было иное, учрежденные в городах библиотеки были скорее исключением. Провозглашенный эпохой Возрождения призыв к созданию открытых для общественного пользования библиотек, опиравшийся на классические античные образцы, просто не мог реализовать связанные с ним желания и устремления, поскольку в социальной и политической структурах социального окружения отсутствовали необходимые предпосылки для создания подобных библиотек. Публичность пользования поэтому в любом случае зависела от воли владельца. Речь идет о том же, что выше позволило мне утверждать относительно флорентийской библиотеки “Марциана”, что невозможность создания публичной библиотеки во Флорентийской республике объяснялась не только отсутствием духовной потребности. Известно, что романские города гораздо дольше немецких оставались в плену средневековых отношений и взаимосвязей. Поэтому социальное сознание, конститутивное для городского объединения как такового, вообще не могло возникнуть в представлении их граждан. В Германии в XVI в. потребность в публичных библиотеках высказывалась постоянно. Но где же они смогли появиться, кроме вольных городов с конституцией магистрата? Такую же непреодолимую пропасть между идеалом и действительностью мы находим и на высшем уровне социального устройства — в государственной сфере.
Гуго Блотиус (1533—1608), первый придворный библиотекарь в Вене, сформулировал идею научной имперской библиотеки в Шпеере, духовную потребность в которой можно было явно ожидать от Высшего императорского суда (каммер-герихта). Но эта идея, конечно, не была воплощена. Социальное образование “империя” (Reich) было тогда очень далеко от того, чтобы быть объективно наличным государством. Это было время, когда слово “государство” употреблялось у Шекспира еще преимущественно в значении двора государя, в отношении лиц, окружавших властителя; его объективное значение только-только начинало заявлять о себе.
Итак, мы добрались до сферы политических образований более высокого уровня. И здесь возникает вопрос, были ли необходимы для возникновения современных государственных и земельных библиотек те же предпосылки, которые были описаны в случае городских библиотек.
Здесь особенно важно отметить, что последствия рецепции римского пра-ва на уровне государственной сферы были совершенно противоположны тем, что мы наблюдали в случае городов. Если абстрактный рациональный дух римского права с очевидностью способствовал “республиканизации” государственного аппарата, теоретическому высвобождению его от представлявших его конкретных лиц, то идейное восприятие основных положений римского государственного права в государстве привело на уровне государства к абсолютизму княжеской власти. Уточним, что воспринято было не государственное право начального этапа существования Римской империи, которое содержало в себе еще многие республиканские черты. Напротив, князья требовали для себя положения, которое римские императоры обрели после конституционной реформы Диоклетиана и Константина. Согласно ей вместо princeps 28 в силу вступило положение dominus et deus 29, государство превратилось в абсолютную и наследственную монархию. Идея, что государство стоит над правом, вытеснило прежнее феодальное правовое сознание, согласно которому даже властители никогда не выходили за пределы права, а оставались связанными им. Теперь же воля князя стала законом, и понятие суверенности в новом значении оказалось в центре государственного мышления.
Это способствовало полному отождествлению субъекта с государственной властью, что вело и к упрочению положения, и более благоприятной судьбе княжеских библиотек. Но все же они по своей природе оставались при этом в высшей степени личными, связанными с субъектом власти частными библиотеками. По сравнению с городскими публичными библиотеками это давало им преимущество в финансировании, поскольку первым приходилось в целом довольствоваться средствами, которых было явно недостаточно. Князья же становились теперь все более независимыми от решений о расходовании средств, принимаемых различными сословиями, что шло на пользу и библиотекам. Впрочем, не следует завышать масштабы дотаций на библиотеки из государственной сферы. Управление финансами не было сильной стороной этой эпохи, и в этой сфере, где царили феодальные представления, еще продолжали существовать средневековые методы натурального хозяйства. От этого особенно страдали университетские библиотеки. Мнение, что эти библиотеки, по существу, должны были содержаться на свои средства, то есть на благотворительные поступления или доходы от земельной собственности, сохранялось еще на протяжении долгого времени — по XVIII в. В Ростоке эту проблему даже пытались решать при помощи лотереи. Наряду с этим сохранялся обычай расплачиваться со служащими натуральными продуктами — вином, зерном, рыбой или свиньями. Но по сравнению с университетскими библиотеками дворцовые библиотеки находились в лучшем положении.
Правда, они были в полной зависимости от степени заинтересованности, с какой относился к ним высший властитель. Известно, что “солдатский” король Фридрих Вильгельм I приказал передавать часть регулярно выделяемых на библиотеку средств одному генералу, так что во время его правления не было приобретено ни одной книги, и такое положение сохранялось в течение первых тридцати лет правления Фридриха Великого. Но там, где князья проявляли заботу о своих библиотеках, книжные собрания достигали совершенства. Среди немецких княжеских домов на первом месте всегда принято упоминать Гейдельберг, где уже во времена курфюрста Оттгенриха (1556—1559) появляется такое понятие, как библиотеки земель. Мангейм переживает расцвет и упадок вместе с правлением Карла-Теодора (1743—1799). Кассель возвысился благодаря полученному наследству и страсти к роскоши. Пусть так! Богатство и разнообразие немецкого библиотечного дела — это своего рода компенсация для ушедшей эпохи территориально раздробленной княжеской власти, заслуживающей сожаления в других отношениях. Можно вспомнить о Дрездене, Готе, Вольфенбютеле, Штутгарте, Дармштадте. Почти каждая небольшая резиденция имела свою библиотеку. Но все они оставались прежде всего частными библиотеками князей, публичное использование которых было очень ограниченно. Многими из них могли пользоваться только члены княжеской семьи, вероятно, также министры и государственные служащие (для служебных целей), в какой-то степени — члены академии, если таковая имелась, а в Пруссии — и генералы. При этом большинство из них уже к XVIII в. приобрело такие размеры, что стало бессмысленно рассматривать их как частные библиотеки, принадлежащие одному лицу. Поэтому большинство князей-библиофилов наряду с дворцовыми библиотеками собирали собственные кабинетные библиотеки, передавая первые в более или менее широкое публичное пользование. Так, библиотекарь Биньон добился в 1720 г. того, что Bibliotheque du roi (Библиотека короля) стала публичной. Библиотека Карла Евгения в Штутгарте была открыта в 1776 г. для публичного пользования. Но, будучи библиотеками частными, они всегда разделяли судьбу своего хозяина и его дома. Кристина Шведская после отказа от трона забрала большую часть дворцовой библиотеки из Стокгольма с собой на юг, а дворцовая библиотека Виттенберга последовала после битвы при Мюльберге (1547) за своим курфюрстом, оставшимся только при тюрингских владениях, в Йену. Как бы то ни было, но эти собрания правящих домов, представлявшие самые разные типы библиотек, если они избежали раздела, демонстрировали однонаправленное развитие. В конечном счете они превращаются в публичные государственные или земельные библиотеки.
Но если повнимательнее присмотреться к их развитию, то окажется, что оно протекало параллельно процессу превращения политической власти из личной и субъективной в публичную и объективную государственную власть. Как из княжеского суверенитета возникал государственный суверенитет, так и из княжеской библиотеки возникала библиотека государственная. Подобно тому, как в правлении князей субъективный элемент все больше уступал место объективному, так и развитие библиотек все больше переориентируется не на субъективные потребности, а на объективные нужды сообщества. Это время, когда в сознании постепенно закрепляется различение князя как частного лица и князя как персоны, воплощающей государство. По мере того как государственное устройство (зафиксированное письменно или нет), развиваясь, переходит от самодержавных форм — через конституционные — к республиканским, библиотека при дворе превращается в государственную библиотеку. Случай, когда это превращение происходит резко, вследствие революционного государственного переворота, одним махом, является при этом менее интересным. Так, например, было во Франции, где Bibliotheque de roi провозглашают в 1792 г. публичной национальной библиотекой, или в Нидерландах, где книжное собрание Вильгельма V, который был вынужден покинуть страну в 1795 г., было передано в 1798 г. в публичное пользование. Гораздо увлекательнее проследить это развитие в Германии, где тот же процесс развивался медленнее, но органичнее. Демократические институты формируются здесь в ходе конституционных дискуссий, чтобы затем, после обретения зрелой формы, относительно легко сбросить с себя династические одежды.
В случае с Германией приходится сравнивать совершенно различное развитие событий в отдельных резиденциях. Библиотека венского двора по своему характеру продолжительное время была одновременно и придворным, и научным институтом. В имперскую эпоху она очень слабо откликалась на требования общества стать открытой, пока наконец в 1874 г. публично не был поставлен вопрос, является ли эта библиотека собственно придворной или государственной. Ответ был таков: библиотека не является частной собственностью двора, ее использование публикой является правом публики, а не привилегией. Но только после Первой мировой войны, когда библиотека перешла в собственность государства и была провозглашена национальной, она стала полностью доступна ученым и взяла на себя до тех пор выполнявшиеся университетской библиотекой задачи центральной библиотеки.
В Мюнхене, где книгами могли пользоваться граждане рангом не ниже членов совета, мы уже в 1829 г. встречаем следующий аргумент в жалобах относительно такого положения вещей: библиотека является общественной собственностью, поэтому пользование ею не должно быть ограничено только некоторыми классами государственных служащих. В охваченном революционным волнением 1848 г. эти жалобы зазвучали еще настойчивее (при этом использовалось такое выражение, как “несоответствие времени”). Народ выдвинул свои претензии не только на участие в государственных делах, но и на использование средств образования, находящихся во владении государства.
В противоположность этому герцогская библиотека рассматривалась как личное владение властелина, претендовать на которое государство не имеет права. Так было, например, в Карлсруэ, где библиотека рассматривалась как придворный институт, который служил только для пользования княжеской семьи.
В Штутгарте библиотека с 1861 г. была открыта для каждого вюртембергского гражданина. Образцовым образом описываемое преобразование библиотек произошло в Дармштадте. Здесь Людвиг I в 1820 г. объявил библиотеку государственным достоянием, которое должно служить истинному просвещению и распространению полезных знаний. В 1831 г. сословия взяли на себя расходы по ее содержанию, благодаря чему княжеская библиотека превратилась в земельную — теперь и в государственно-правовом смысле.
Однако описываемый процесс завершился только после Первой мировой войны, когда большая часть подобных библиотек были провозглашены государственными или земельными 30. Конечно, следует упомянуть, что временами процесс этот развивался в противоположном направлении, то есть библиотека следовала за своим князем в зависимости от того, как складывалась его частная жизнь, как это, например, случилось с собранием Штальбергов в Штольберге и Вернигероде. Но это произошло в 1803 г., в период действия Имперской постоянной комиссии, когда идеи “суверенного народа” еще не обрели влияния в Германии.
Понятие суверенитета народа по мере своей социальной реализации принесло вместе с собой и новый тип библиотеки — национальную библиотеку. Когда народ, понимаемый как нация, стал средоточием и высшей ценностью государственной идеологии, сам народ, осознающий себя как национальное образование, начинает воспринимать себя как высшую ценность и цель государства, которое он сам образует. Это сознание повергает народ в состояние такого особого упоения самим собой, которое в форме патриотизма и национализма начинает господствовать в новейшей истории и ведет в конечном счете краху Европы. Вместе с этой идеологией национальная поэзия, литература, наука и искусство неожиданно приобретают специфическую, конституирующую государство ценность (что, в принципе, не соответствует их сущности). Однако собирание этих культурных благ, в свою очередь, становится уже специфической задачей самих национально-государственных образований. Так, мы наблюдаем возникновение национальных библиотек во всех европейских государствах, где утверждается эта идеология. Отметим то характерное рвение, с которым их создают в новообразующихся государствах — как в случае Италии, и в особенности в новых государствах с проблематичной национальной идентичностью, где сразу после образования государства предпринимаются шаги по основанию национальной библиотеки. В государствах, где национальное самосознание отсутствовало, как, например, в Норвегии, не возникала и национальная библиотека. Напротив, там, где национальные чувства носили страстный характер, но при этом отсутствовало национальное государство, как это было в Польше в XIX в., частные библиотеки ведущего культурного слоя, в данном случае — аристократии, выполняли и функции национальной библиотеки до тех пор, пока после основания государства, в конечном итоге, не легли в основу настоящей национальной библиотеки. Интересно развитие этого процесса в Швейцарии. Политическая организация страны препятствовала возникновению княжеских библиотек. Но когда в 1798—1803 гг. вместе с утверждением новой идеологии дело дошло до создания единого государства, вместе с ним, в соответствии со знаменитым французским образцом, одновременно появились Национальная библиотека и региональные библиотеки. Но так как при этом сохранилась кантональная конституция, то и планы относительно библиотек были не реализованы, и центральная библиотека Швейцарской Конфедерации появилась в Берне только в 1848 г. Эти процессы похожи отчасти на то, что происходило в Германии.
Мы уже видели на примере городских библиотек, что общественная и политическая структура среды определяет не только то “социологическое место”, в котором библиотеки возникают, но и то, где они не появляются. В Германии XIX в. появлению немецкой национальной, или имперской, библиотеки препятствовала общественная и политическая структура этой страны. Идея такой библиотеки возникла одновременно с первыми попытками строительства национального единства в духе идеи суверенного народа и на демократической основе. Известен и часто воспроизводится рассказ о том, как ганноверский издатель Хан предоставил в 1848 г. в распоряжение Национального собрания во Франкфурте-на-Майне свое издательство для основания имперской библиотеки; его примеру последовали многие другие издатели. Известно также, как затем эта первая надежда на создание немецкой национальной библиотеки была похоронена в Германском музее Нюрнберга после бесславного конца Национального собрания и полного провала вдохновлявших его идей. Менее известно, но важно в нашем контексте решение, которое приняло Федеральное собрание Немецкого Союза на своем заседании 11 октября 1851 г. На основании статьи 14 Венского заключительного акта 1820 г. 31 оно должно было принять решение о будущей судьбе сложившегося книжного собрания. В этом решении Федеральное собрание констатировало, что оно не может признать основание немецкой национальной библиотеки ни обязанностью Немецкого Союза, ни его задачей, необходимой и актуальной для национальных интересов 32. Было бы несправедливо по отношению к людям, принявшим данное решение, интерпретировать его как реакционный поступок. Оно отвечало, и не могло не отвечать, ценностям, лежавшим в основе данного социального образования — Немецкого Союза, органом которого и было собрание. Спрашивается, какими еще ценностными принципами должен был руководствоваться этот орган в своих действиях, кроме тех, которые были внутренне присущи данному государственному образованию. Национальным Союзом, с присущей ему династической организацией, национальная библиотека, конечно, должна была восприниматься как бомба замедленного действия.
Для объективной оценки описываемого процесса полезно привлечь для сравнения данные о других странах. Во Франции в эпоху Реставрации Национальная библиотека была основательно забыта как обществом, так и властями. Только когда вместе с Июльской монархией оживились идеи 1789 г., вновь наступает перелом и в понимании ценности библиотеки 33.
Строго федералистский дух Северо-Американских соединенных штатов сказался в том, что Конгресс долгое время оставался совершенно глух к идее национальной библиотеки, так что начавшееся с конца ХIX в. преобразование Библиотеки Конгресса в национальную библиотеку скорее можно рассматривать в качестве следствия конкретных обстоятельств и процессов, а не культурно-политических соображений. Упоминавшееся решение Федерального собрания должно, таким образом, интерпретироваться в рамках образа мыслей, который лежал в основе Немецкого Союза. Но с основанием империи в 1871 г. немедленно оживилась и старая идея имперской, или национальной, библиотеки. Начались оживленные публичные дискуссии. Конституционной и правовой структуре нового государственного образования больше всего, вероятно, соответствовало бы преобразование Королевской библиотеки в Берлине в кайзеровскую библиотеку, и та-кое предложение, естественно, было выдвинуто. Но Германская империя того времени была только весьма условным и поверхностным верхушечным устройством, в которое еще очень слабо проникло современное институционально-административное понятие государства, глубоко укоренившееся в отдельных землях. Хотя именитые специалисты по государственному праву, а вместе с ними и сам Бисмарк, рассматривали, исходя из конституционно-правовых соображений, империю уже не как монархию, а как республику 34, по своей идеологии это был тогда еще покоящийся почти на средневековых представлениях союз князей. Поэтому в первую очередь он был ориентирован на династические представления. Идея суверенитета народа, напротив, находила в рейхстаге тогда еще очень слабое выражение. Кроме того, империя подчеркнуто отстранялась от вопросов культуры. Так что высшие инстанции империи явно обеспечивали условия для возникновения некоторых ведомственных библиотек, например для библиотеки Имперского суда или Министерства иностранных дел, но не для национальной библиотеки. Парламенту, при котором такая библиотека по своей идее могла бы найти место, в организационной структуре империи отводилась слишком скромная роль, хотя подобное учреждение при нем могло бы придать ему больший вес. Так что библиотека рейхстага оставалась всего лишь парламентской библиотекой. Не случайно идея национальной библиотеки оказалась связанной с движением 1789—1848 гг. Но к ней все еще примешивался легкий запах пороха, из-за чего ей не нашлось места в государственном образовании, основывающемся по преимуществу на династической идеологии. Только после Первой мировой войны, когда Германия обрела республиканскую форму государственного устройства, возможно, и возникли государственные предпосылки для создания национальной библиотеки. Но и Веймарская республика в принципе делегировала управление культурными делами землям. И хотя странным образом именно для библиотечного дела в статье 10.2 Конституции было предусмотрено исключение из этого основного правила, все же государство не использовало законодательные полномочия в этой сфере. Между тем, библиотечное дело, имевшее уже многовековую традицию развития, устоялось, так что вопрос относительно его организационного устройства был уже, по сути, решен, и национальная библиотека едва ли могла вписаться в эту устоявшуюся структуру. Момент был упущен, и Германии придется отказаться от национальной библиотеки, может быть, навсегда.
Когда я только что отметил, что в империи с Конституцией Бисмарка библиотеку сообразно ее идее следовало бы учредить при рейхстаге, а если исходить из государственно-правовой организации всего социального целого — при кайзере, то в этом обнаруживается еще одно рассогласование, прояснение которого было бы для нас полезным. До сих пор мы говорили об имперской, или национальной, библиотеке; но, строго говоря, между ними существует значительное различие. Национальная библиотека по французскому образцу является продуктом учения о суверенитете народа в руссоистской интерпретации 35. Согласно этому учению, суверенность была перенесена на собравшийся народ в той же форме, в какой она существовала у властителя через представителей суверенитета господства. Подобно тому, как суверенность полностью отождествлялась с персоной князя, фигура которого практически полностью заслоняла идею объективной государственности, точно так же теперь суверенитет был у народного собрания как суммы индивидуумов, за которым не просматривалось государство как объективная персона. Нация была союзом персон без “персоны” союза. Но национальная библиотека является национальной собственностью, собственностью этого суверенного народа, а не собственностью объективной персоны государства. Понятно, что Руссо вынужден был так яростно сопротивляться учению Монтескьё о разделении властей именно потому, что не видел за этим собравшимся народом “объективного государства”, а разделение властей должно было представляться ему равнозначным расчленению суверенитета. Напротив, идея, согласно которой даже разделенные власти являются только органами одной объективной государственной власти, идея государственного суверенитета и государства как объективной персоны, была разработана в теории и практике конституционного строительства — именно в Германии. Напротив, учение о суверенитете народа, восходящее к его интерпретации Руссо, в своих основных положениях предлагало реализацию такого подхода, который в Германии никогда не был принят государственной властью. Хотя Веймарская конституция как будто и исходит из идеи народа, все же нельзя не видеть, что эта государственная власть всегда представлялась — в соответствии с традиционной теорией государства — как объективная, то есть относящаяся к государству как персоне суверенитета. Становится понятным, почему Германия не могла создать национальную библиотеку, но зато превратилась на пути конституционного строительства в страну государственных библиотек. Их носителем является не нация, а государство как объективное лицо. На практике это различие, впрочем, является незначительным. Подобно тому, как практика республиканского строительства вынуждала учеников Руссо признать учение о разделении властей и заставляла прибегать к всевозможным теоретическим ухищрениям, так, в итоге, национальная библиотека мало отличается от государственной по своему внешнему статусу в государстве, если отличается вообще. Неустранимое различие заключается, правда, в том духовном значении, которое ей придается.
Интересно, однако, какими путями во времена, когда в Германии отсутствовали государственные предпосылки для основания национальной библиотеки, существующая тем не менее потребность в ней все же в какой-то степени удовлетворялась. Во всяком случае, это относится к главной задаче национальной библиотеки — созданию полного собрания немецко-язычных текстов в одном месте. Этой цели, как известно, служит Немецкая библиотека в Лейпциге (Deutsche Bücherei), созданная в 1913 г. Биржевым союзом немецких книготорговцев, то есть частной торговой организацией. Это было решение проблемы, своеобразие которого становится понятным, только если исходить из особой структуры немецкого государственного устройства того времени.
Подобное явление могло иметь место только в Англии. Именно обращение к особенностям английского библиотечного дела поможет нам проверить правильность наших предшествующих рассуждений. Англия испытала в период Реформации ничуть не меньшие потрясения, чем континент. Поэтому и здесь можно было бы в качестве следствия этого духовного движения ожидать массового появления городских библиотечных собраний. Но в Англии не существовало вольных имперских городов, подобных немецким, и какую бы социальную и правовую структуру ни имели английские города, дух римского права не достиг этой страны — единственной в этом отношении в Европе. Соответственно, в Англии XVI—XVII вв. не существовало библиотек, являющихся общественной собственностью, более того, вплоть до середины XIX в. она не имела и того типа всеобщей доступной библиотеки, который был заложен в немецких городах благодаря Ре-формации. Мы встречаем здесь только “пассивно” создававшиеся библиотеки. Так, например, город Бристоль получил в 1629 г. библиотеку благодаря завещанию Тобиаса Мэттью. Так как римское право в Англии не обрело влияния, то и в государственной сфере не возникло предпосылок для развития абсолютизма. В столкновениях между короной и парламентом побеждал последний, из-за чего сознание социального единства островного народа находило себя в большей мере в парламенте, чем в короне. Таким образом, национальная библиотека возникла здесь не из королевской библиотеки (как во Франции), поскольку здесь не существовало короля, который мог бы сказать о себе: “Государство — это я”. Библиотека Британского музея была основана благодаря актам, принятым парламентом, и ведет свое начало от частных собраний. Примечательным для отношений между короной и парламентом, носивших характер сведения счетов, является тот факт, что Георг IV в конечном итоге передал библиотеку Георга III Британскому музею, но после того, как ему уплатили предложенную за нее русским царем сумму в 180 000 фунтов. Но в английских условиях невозможно себе представить возникновение чего-то подобного “носителю права” нового института “государство”. Континентальное оформление этого понятия проходило под влиянием римского и канонического права, в противостоянии абсолютизму, а потому оно осталось чуждым английскому правовому мышлению. В представлениях англичанина такого понятия нет, и именно поэтому ничего соответствующего ему не существует и в социальной сфере. Английское государство представляет собой нечто иное. Ведь британским библиотекам не хватало заботливой руки государства вплоть до современной эпохи.
Управление собственностью и делами Библиотеки Британского музея, контроль за ее деятельностью находятся в руках определенного круга лиц — так называемого “board of trustees” (“совета доверенных лиц”). К нему наряду с членами семей основателей принадлежат лица, чьи имена имеют научный вес, политическое влияние. У библиотеки с самого ее возникновения не было и постоянного бюджета. Она целиком зависела от благотворительных фондов и пожертвований, поскольку культурные институты по английской традиции должны были создаваться благодаря меценатству, филантропии, то есть быть на самообеспечении. Подобный круг лиц, действовавших как собственники, можно встретить, с известными вариациями, и в современных public libraries 36. Но характеру его деятельности полностью соответствует вполне средневековое понятие “корпорация” в германском цеховом праве, связанное с конкретными персонами. В Англии оно осталось не затронутым влиянием римского права. Я полагаю, что такая форма функционирования библиотеки могла сложиться и на континенте, если бы здесь процессы развивались “линейно”, без значительного воздействия на них римского права с его понятием юридического лица. Но Англии и по сей день не знакомы понятия “государство” и “государственная библиотека” в том смысле, который придается им на континенте 37. Известны всего лишь две ведомственные библиотеки аппарата управления: библиотека Министерства иностранных дел и библиотека Патентного ведомства, из которых только последняя доступна для публичного пользования. Зато в Англии хорошо известны, возможно, также вследствие не подвергавшегося внешним влияниям развития старых форм социального объединения, почти совершенно незнакомые континенту библиотеки профессионально-сословных корпораций. Эта традиция восходит к существовавшим уже в XVII в. книжным собраниям корпораций юристов и находит продолжение в многочисленных современных технических профессиональных и учебных библиотеках. О городской public librarу речь пойдет ниже.
Таким образом, особенности английского библиотечного дела подтверждают следующий наш тезис: предпосылкой возникновения публичных библиотек является структура социального окружения, то есть институциональный контекст, заданный современной идеей государства. Подобно тому, как это современное представление о государстве реализовалось поначалу лишь в отдельных немецких городах (что обеспечило появление в них публичных городских библиотек), новая идея государства постепенно преобразовывала и всю государственную сферу, а ее укоренение, в свою очередь, способствовало преобразованию прежних княжеских библиотек в государственные библиотеки.
Но теперь все же перейдем к Франции. Здесь были свои причины того, что дело не дошло до раннего создания городских библиотек. Во-первых, здесь не смогла пробить себе дорогу Реформация, потерпевшая, в конечном счете, крах. Во-вторых, упомянутое выше обстоятельство — города в романских странах жили в плену феодальных и клерикальных отношений дольше, чем в Германии. Поэтому здесь и оказались невозможными ни первая реализация современной идеи государства, ни создание публичных библиотек в городах, как это было в Германии. Такой ход рассуждения находит подкрепление в весьма примечательном исключении, которым является основанная в 1604 г. городская библиотека Ла-Рошели, одна из немногих городских библиотек Франции, имевшая длительную историю еще до революции. Ла-Рошель стала оплотом французского протестантизма не только благодаря Нантскому эдикту 1598 г. Город был уже на особом положении и в государственно-правовом плане, что было связано с привилегиями, полученными еще в Средние века. Все вместе это придавало городу, избиравшему свои органы управления (бургомистра и совет), статус, сопоставимый с тем, который имели вольные города Германской империи. Следовательно, и во Франции, там, где протестантизм “встретился” с демократическим устройством города-государства, это сразу же привело к основанию библиотеки. После покорения Ла-Рошели Ришелье в 1628 г. город одновременно со свободой потерял и библиотеку — она была присвоена и увезена победителем. Но этот случай раннего появления городской библиотеки во Франции является исключением. Ведь вся сфера государства была подчинена понятию суверенитета, сформулированному в предельно ясной форме выдающимся теоретиком государственного права Бодэном. Социальным и политическим следствием укоренения этого понятия было то жестко централизованное абсолютистское государство, которое имело своим единственным культурным центром Париж. Здесь традиционная для французского королевского двора любовь к книгам привела к возникновению единственной в своем роде Biblioteque du roi, которая затем во времена Великой французской революции была объявлена Национальной. Но революция вызвала к жизни не только Национальную библиотеку, но и городские библиотеки. Последнее обстоятельство требует более пристального рассмотрения.
Для истории библиотек страны Французская революция имела значение, сходное с тем, которое для истории немецких библиотек имела Ре-формация. Это было величайшее массовое движение, пробудившее в том числе потребность в публичных библиотеках. Существует множество интерпретаций этого эпохального события. Но, несомненно, не может претендовать ни на малейшее приближение к истине та из них, которая видит движущие силы революции не столько в изголодавшихся, обобранных и закабаленных народных массах, сколько в буржуазном слое, необычайно окрепшем в экономическом плане, который, освободившись от последних экономических оков и остатков неравенства, стремился теперь захватить политическую власть и взять в свои руки управление страной 38. Согласно этой теории, французская революция изначально была тем, чем и оставалась впоследствии, а именно революцией преуспевающих буржуа, хотя временами могло казаться, что она высвободила и социалистические силы. Демократизации правления и становлению республиканского государства здесь способствовали, в конечном счете, те же факторы, действие которых мы имели возможность проследить на примере становления немецких городов-государств. Это — капиталистическая форма хозяйства. В Германии мы говорим о ранней стадии развития капитализма в городах, во Франции — о более современной форме — экономическом либерализме. Последний начинает обретать свой классический общемировой характер после преодоления меркантилистского периода и вытесняет остатки феодальных форм хозяйства за городские пределы. Поднявшиеся наверх благодаря ему слои — это те, кто, опираясь на свое экономическое могущество, требует участия в государственной власти (прежде всего — в финансовой и налоговой политике) и добиваются своего. Там, где экономическое влияние приводит буржуа к государственной власти, последняя должна открываться “вниз”, то есть организовываться уже в качестве “демократической”. Там же, где носители государственной власти постоянно сменяются, а власть должна сохранять при этом свою идентичность, государственное устройство по необходимости приобретает республиканский характер. Силы, которые в Германии создавали городскую республику и городскую библиотеку, а во Франции — республиканское государство и государственную библиотеку, были очень похожими.
То же самое имеет значение и для идейного содержания самого движения, без которого публичная библиотека не могла восприниматься как всеобщая потребность. Выше мы уже охарактеризовали Реформацию как демократизацию религиозной сферы. Французская революция — это повторение того же процесса, но на другом, политическом, уровне. Так как ключевые ценностные переживания, в соответствии с которыми кристаллизуется социальное целое, коренятся очень глубоко, достигая глубин религиозного опыта, то переворот в религиозной сфере с необходимостью должен приводить к вызреванию политических последствий и изменений. Для понимания мира наших социальных представлений, а тем самым и нашей социальной реальности, в высшей степени значимы религиозные представления, их оформлявшие. Ведь представление о равенстве всех перед законом берет начало в представлении о равенстве всех перед Богом. А из непосредственного отношения отдельного человека к Богу следует непосредственность его отношения к государству; из упразднения посреднической власти духовного сословия — устранение дворянства. И подобно тому, как в религиозной сфере выбор судьбоносного решения был перенесен в сферу свободы совести отдельного человека, так и принятие политического решения и ответственность за него находятся в компетенции индивидуума. Этот переход духовного движения из религиозной сферы в политическую можно достаточно точно проследить на историческом материале. В стихийной, но плодотворной форме этот процесс проявился в государственной деятельности анабаптистов. В более сдержанной, но зато и более важной по своим последствиям для позднейшей истории — в демократическом устройстве общин, в особенности — английских кальвинистов. Важнейшая задача времени — проблема спасения души — перестала решаться посредством простой принадлежности к коллективному “учреждению спасения”, а обретение божьей милости стало делом индивидуального религиозного становления. Поэтому достигшие “религиозного совершеннолетия” индивиды начинают испытывать потребность разбираться в своих духовных проблемах и переживаниях самостоятельно или в ходе совместного обсуждении. И это стремление только усиливалось в ситуации, когда государственная верховная власть принадлежала католическому королевскому дому. В Германии, где обязательную силу имел принцип cuius regio eius religio (чья власть, того и вера), не было почвы для движений, подобных индепендентам, почему и не возникло внутри лютеранских общин исключительно демократичной формы самоуправления, как в Англии.
Мы можем также проследить шаг за шагом рождение американских конституций из духа протестантской религиозности. Именно в этом особом духе кроется истинная причина того, почему американский гражданин и сегодня видит в Конституции своей страны своего рода божественное откровение. Он почитает ее с благоговейной верой, она для него святыня, которая не может быть подвержена мирской критике. Поэтому разговоры о своего рода “constitutional fetishworship” (“фетишистском культе Конституции”) не лишены известной справедливости.
Даже идеологии Французской революции было не чуждо религиозное рвение, выражавшееся в известном культе разума. Возможно, именно потому эта революция протекала так бурно, что ей нужно было столь многое наверстать. И не потому ли ее идеи не смогли по-настоящему воодушевить Германию, что значительная часть их динамической силы уже была израсходована здесь в религиозных революциях? Как бы там ни было, возвращаясь к истории библиотек, мы можем еще раз сказать: к зарождению французской городской библиотеки привела Французская революция, немецкой городской библиотеки — Реформация. Правда, их глубокое различие заключается в том, что в Германии государство в современном понимании этого слова впервые заявило о себе в городах и поэтому именно здесь сначала и возникли публичные библиотеки. Во Франции же революция привела к республиканизации государственной сферы, поэтому и городские библиотеки возникли здесь не по инициативе городов, а как институты нового государства. Для немецкого читателя это обстоятельство может показаться странным и требующим более подробного разъяснения.
Сегодня, благодаря работе Людвига Клайбера 39, мы в деталях представляем себе процессы, разворачивавшиеся во французском библиотечном деле в эпоху революции. В ней дается наглядная картина тех невероятных движений, которые тогда охватили книжный мир. Начало одной из величайших за всю историю книжных революций положила конфискация церковных владений в 1789 г. Вместе с ней в упадок пришла вся старая система образования со всеми ее школами, университетами, научными обществами. Суть случившегося заключалась в том, что внутри огромного социального целого произошло перемещение духовного лидерства от одного слоя к другому. В Германии такой же переход происходил столь же беспорядочно и бурно, но еще во время Реформации. А для сферы книжного дела последствия этих процессов, может быть, были еще более разрушительны. Завершился этот переход лишь с секуляризацией владений церкви и духовенства, то есть только в начале XIX в. Уничтожение во Франции частных дворянских библиотек вследствие исполнения декрета об упразднении дворянства, а также конфискация книжных собраний эмигрантов в 1792 г. были, напротив, совершенно новым, но также значимым в социологическом смысле событием. Около 8 миллионов книг потеряли тогда, согласно Гесселю, своих владельцев, из них только в Париже — 2 миллиона 40.
То, что речь здесь идет о типично революционных решениях, подтверждает опыт большевистской революции в России, которая, будучи совершенно иной по духу, чем французская, тем не менее приходила к очень похожим решениям 41. Так, уже в 1917 г. был издан декрет, который ставил библиотеки всех учреждений и отдельных лиц под охрану государства. В Москве в течение семи месяцев 1918 г. государством были национализированы свыше 1600 частных библиотек. В 1921 г. все конфискованные ведомственные библиотеки, книжные собрания научных обществ, монастырские и церковные библиотеки и библиотеки эмигрантов были переданы крупным центральным библиотекам. Сходство с процессами, разворачивавшимися во Франции, очевидно. Оказывается, что все книжное дело в стране — от государственных библиотек до библиотек отдельных лиц — находится в очень тесном соотношении с социальной структурой, в особенности — со структурой разделения знания и духовных и интеллектуальных функций внутри общества. Вместе со сломом старых структур и возникновением новых начинается перетекание книжных масс от ключевых духовных и интеллектуальных центров прежнего строя к складывающимся новым центрам.
Но в любом случае дело разрушения менее интересно, чем построение нового. Российские обстоятельства трансформации библиотечного дела мы рассмотрим позднее. Французская революция показала, что она еще не доросла в полной мере до решения этой задачи. В соответствии со своей идеологией, в центре которой стояло понятие суверенитета народа, она провозгласила конфискованные книги национальной собственностью и попыталась использовать их в рамках масштабно задуманной национальной программы образования. Так же, как и Реформация, только уже на светском уровне, Французская революция принимает идею народного образования. В Париже и других крупных городах республики для подъема всеобщего образования должны были быть созданы публичные библиотеки. Однако попытка “протащить” книжные массы, скопившиеся в depots litteraires 42, через “шлюзы” централизованного государственного управления провалилась. Государственная централизация, наследие старого режима, которая могла только приветствоваться революционерами, приверженцами Руссо, была, очевидно, тем неустранимым ограничением, которое привело к тому, что великий для истории французских библиотек момент оказался упущенным, прежде чем им смогли по-настоящему воспользоваться. Отношение государства к муниципальным библиотекам, как и прежде, покоится на представлении о праве собственности государства на конфискованные книги, получившем юридическое закрепление. Это были именно те городские библиотеки, в которых в конечном итоге нашла пристанище провинциальная часть фондов depots litteraires, хотя путь этот был очень сложен и извилист. Решение этой проблемы могло бы оказаться более удачным, если бы организационная форма государства была бы в большей степени ориентирована на федерализм, чем на централизм, что, собственно, и было бы адекватным демократической идее.
Мнение, что публичность библиотек — в принятом здесь смысле — является результатом Французской революции, превратилось почти в догму после знаменитой статьи Фрица Милькау. Он писал: “…только Французская революция принесла с собой освободительную идею, что библиотека является публичным учреждением и должна в интересах общества финансироваться из общественных средств” 43. Такое утверждение требует поправки.
Идея публичности библиотек связана с современным понятием государства. Сначала оно было реализовано в определенном типе городов немецкого Средневековья, почему мы и обнаруживаем первые публичные библиотеки именно в этих городах. Как современная идея государства, так и идея публичной библиотеки выстояли здесь и во времена княжеского абсолютизма, чтобы затем, выйдя наконец за пределы городов, проникнуть и утвердиться во всей государственной сфере и привести к республиканизации государства и его библиотек. Напротив, во Франции республиканизация начинается в государственной сфере, поэтому первая действительно публичная библиотека здесь — это Национальная библиотека, после которой начинают создаваться и городские библиотеки. Не случайно еще до Реформации библиотекам, основанным при советах немецких городов, книжные собрания могли быть отказаны (наряду с церковными библиотеками) по завещанию. Во Франции же только в XVIII в. начинаются пожертвования книжных собраний светским органам управления и корпорациям. Но справедливо, правда, и утверждение, что только яркие, всколыхнувшие весь мир события Французской революции способствовали распространению идеи публичной библиотеки.
Вместе с Французской революцией начинается и тот грандиозный процесс “заключения брака” между тотальным, унаследованным из классической древности понятием государства — теперь уже в институционально-ведомственной форме и представлением, берущим начало в германском правовом мышлении, согласно которому право по времени предшествует государству, а по рангу — стоит над ним. Поэтому государство никогда не может развиваться вне пределов и рамок права, следовательно, его отношение к отдельному индивиду неизбежно остается правовым. Оба эти представления завоевывают признание, а понятие юридического лица служит при этом вспомогательным средством, позволяющим выстроить правовое пространство между столь персонифицированным государством и отдельным гражданином. Для того чтобы сделать гражданина дееспособным и равноправным партнером в правовых отношениях с могущественным государством, его “окружают” сферой так называемых прав человека, неприкосновенных для государства. Последние рассматриваются не как данные государством или гарантированные им, а как привнесенные индивидуумом в государство и идущие от его “естественного состояния”. Таким образом, индивидуум — совершенно в духе старого германского права — противопоставляется государству как равнозначный правовой партнер. Возникает новая правовая дисциплина — административное право, которое рассматривает правовое оформление этой сферы — отношений между свободными гражданами и персонифицированным государством — в качестве одной из своих самых благородных задач. К этой сфере относится, как это теперь осознается все яснее, и административное библиотечное право, которое упорядочивает правовые отношения между публичной библиотекой и ее пользователями 44.
Поскольку революция во Франции началась в государственной сфере и поэтому привела к централизованному демократическому государству, здесь, как мы видели, не получило развития библиотечное дело городов. Такой вывод относится к научным городским библиотекам, но еще в большей степени — к отсутствующим во Франции народным публичным библиотекам. На первый взгляд это должно поставить под сомнение оправданность всего нашего способа рассмотрения, раз приходится констатировать, что одни и те же идеи создали и Северо-Американские соединенные штаты и Французскую республику, но в первом случае они способствовали развитию процветающих и в некоторых отношениях образцовых народных библиотек, а в другом случае мы и по сей день не находим ничего сопоставимого с американскими библиотеками. Вместе с тем взаимосвязь между демократией и созданием народных библиотек настолько очевидна, что следовало бы считать, что демократия без публичных библиотек вообще не может существовать. В особенности это относится именно к либеральной демократии, согласно идеологии которой государственная власть исходит не только от народа в целом, но в существенной мере и от отдельного индивида. Такая демократия, разумеется, может процветать только тогда, когда ей удается содействовать отдельному индивиду в достижении максимально высокой степени способности суждения, которую он — и именно это здесь важно! — должен обрести не только благодаря обучению, инициированному государством, но и по собственной инициативе. В Соединенных Штатах придерживаются убеждения, что затраченные на библиотеки средства окупаются повышением экономического процветания и более высоким уровнем социальной жизни в целом. При этом библиотеке как средству образования отдается предпочтение перед школой, поскольку те общие знания, которым школа в силу необходимости обучает авторитарными методами, ценятся ниже, чем образование, полученное в библиотеке по собственной инициативе.
Сходные идеи и убеждения могли вдохновлять и обширную программу народного образования, выдвинутую Французской революцией, в которой надлежащая роль отводилась библиотекам как средству образования. Но раз уж библиотечное дело все же пошло в этой стране по совершенно иному пути, то этому должны быть (помимо уже упоминавшихся организационных) и другие, более глубокие причины. Речь тут идет не о внешних формах государственного устройства и даже не о стоящих за этими формами идеологиях, определяющих дух и характер политического сообщества. Две государственные системы могут быть по своей форме республиканскими, по своему способу правления — демократическими, по своей идеологии — либеральными, и все же дух, которым они наполнены, может быть в корне различным. В мире либерально-демократических государств существует два вида взглядов и убеждений, связанных с отношением к государству, которые при всем внешнем родстве все же глубоко чужды друг другу. Различие лежит в глубинах этической сферы, в моральном фундаменте и нравственных позициях, которые отдельный человек занимает по отношению к сообществу, в котором он живет. То есть различие это коренится в доидеологической сфере, там, откуда идеологические представления черпают свое этическое наполнение. Из двух этих типов образа мыс-лей один несет в себе приметы, так сказать, активные, позитивные, другой — пассивные, негативные. С исторической точки зрения первый вариант мы обнаруживаем там, где демократические институты, обеспечивающие возможность участия в политической жизни населения, развились из стойкой традиции или даже, как это было в Швейцарии и Англии, утверждались в противостоянии верховной власти правителей. Воля к сотрудничеству с государством, воля к самоопределению и самоуправлению — это то, что непосредственно сказывается еще на уровне малых, локальных объединений, а далее распространяет свое влияние и на государственную сферу, институционально оформляя ее организацию чаще всего на основе принципов федерализма. Свобода означает здесь возможность беспрепятственно реализовывать эту волю в отношении государства. Совсем по-иному дело обстоит там, где демократия возникла революционным путем, из тотального отрицания предшествовавшей абсолютной монархии. Здесь воля в меньшей степени направлена на реализацию свободы в государстве, чем на обретение свободы от государства. Она направляется не на участие в публичных делах государства, а, наоборот, на невмешательство государства в частную сферу. Воля к политической активности ограничивается в этом случае проблемами политического контроля, главным образом — над финансами. Если в первом случае чувства солидарности, филантропия, настоятельная потребность социальной деятельности сильны, то во втором они развиты слабо. Государственное устройство здесь тяготеет не к федерализму, а к централизму, как и в большинстве государств, имеющих революционное “свидетельство о рождении”. И в том, и в другом типе государства воспевается свобода, но сколь по-разному она понимается!
Во Франции, где государственное устройство в большей мере основывается на втором типе либерализма, который можно было бы назвать и анархическим, явно никогда не могли бы возникнуть публичные библиотеки англо-американского типа, в основе своей опирающиеся на частную и местную инициативу. Как городские библиотеки, так и народные публичные библиотеки в этой стране вообще могли возникать только по инициативе государства. Но такой способ создания библиотек как раз мало соответствует социальной природе народных публичных библиотек.
Совсем по-другому обстоит дело в Англии и в Соединенных Штатах. Здесь мы имеем дело не с анархической, а с конструктивной формой либерализма. В особенности — в Соединенных Штатах, где активные демократические силы (подобно поселенцам закладывавшихся на востоке Гер-мании городов) могли обустраиваться на своих колониальных территориях, будучи свободными от тисков традиций, не испытывая противодействия со стороны своей родной страны. Ведь американское библиотечное дело практически не знает вмешательства в дела библиотек со стороны официальной власти, непременного в случае континентальных европейских стран. Лишь позднее, но и то — весьма нерешительно, начинается подключение к управлению библиотеками государства и общины. После того как Франклин в 1731 г. вместе с его Library Company (Библиотечной компанией) сделал “первый шаг к демократизации образования и библиотек”, начался период расцвета многочисленных, основывавшихся на подписке общественных библиотек, который продлился вплоть до последней четверти XIX в. Но и для public library, живущей на библиотечные налоги, основу ее бюджета составляют подписка и взносы благотворительных фондов — яркими примерами здесь являются такие фигуры, как Карнеги и Астор. И в Англии мы видим то же доверие активному духу сообщества, который везде, где возникает общая потребность, находит и некий путь для ее удовлетворения, позволяя государству сохранять традиционную сдержанность во всех культурных инициативах. Здесь верят в филантропию и самоорганизацию, в те активные демократические силы, которые, кооперируясь, делают все необходимое в каждом конкретном случае 45. Даже в тех случаях, когда public library содержится на собранные за счет налогов общественные средства, носителем права и административной власти выступает не город или графство, а некий круг лиц или комитет, как это обстоит и в случае “board of trustees” Британского музея. Так же обстоит дело и в Америке. Чтобы понять эти отношения, необходимо постоянно помнить о том, что в англосаксонском мире современное континентальное понятие государства отсутствует — как в представлениях, так и в социальной реальности. Поэтому отсутствует и государство как объективная персона, которая взяла бы на себя ответственность проведения культурной политики на средства, собранные за счет библиотечных налогов. Эти средства, по представлению этой островной либеральной идеологии, приходят не из государственной казны, а из кармана отдельного налогоплательщика, и благодаря памяти об этом происхождении, которое никогда не забывается, и этот отдельный человек приобретает право на то, чтобы его индивидуальные потребности в книгах учитывались в public library.
Само собой разумеется, что подобная библиотечная система полностью опирается на экономическое благосостояние граждан государства. Если нас не обманывают внешние приметы, то время меценатства в Англии явно проходит. Наступление эпохи государственного финансирования, а вместе с ним — и усиления государственного контроля, которое Альфред Предек заметил еще в 1933 г., было только ускорено Второй мировой войной и ее последствиями 46. Возможно, и там вскоре будут вынуждены признать необходимость пойти для решения социальных нужд теми же путями, которые были найдены много раньше, в чем богатый и благополучный мир когда-то так сильно упрекал более слабую в экономическом отношении Германию.
Либеральные идеологии в нашей стране, запаздывающей с экономическим подъемом, поздно обрели влияние и никогда не становились ведущими в массовом сознании. Напротив, социалистическая идеология рано нашла для себя здесь плодотворную почву. Поэтому развитие немецких народных библиотек имеет своей духовной родиной не столько либеральную, сколько социальную демократию. И к своей выгоде. Ведь здесь, где вследствие менее высокого экономического благополучия государство уже давно считало своей обязанностью — наперекор основным принципам либеральной ортодоксии — брать на себя все тяготы забот о культурных институтах и социальном благосостоянии граждан, а тем самым — и руководить культурной и социальной политикой, идея народной публичной библиотеки подкреплялась осознанным стремлением передать духовные и образовательные блага тем, кто не мог получать их непосредственно в силу своего низкого социального положения. То есть это более благородное в этическом плане дело, чем в случае public library, предполагающее известную решимость властей, лиц, руководящих культурой и воспитанием, но поэтому и предполагающее особую ответственность. Между тем эти “авторитарные” черты, которые были некогда характерны для развития немецких народных библиотек, исчезали по мере того, как экономическое и социальное развитие наконец вело и к существенной демократизации общества. И претензия на духовное руководство индивидом исчезает, коль скоро он признается “совершеннолетним” и в культурном плане. Так, в процессе поступательной интеграции западного мира происходит сближение с англосаксонской системой, и при этом не возникают опасения, что ее теневая сторона — приспособление public library даже к сомнительным пожеланиям ее читателей — может как-то проявиться и там, где библиотеки сами воспринимают себя как инструмент культурной политики.
Едва ли можно отрицать, что идеологии свободы в Германии присущи анархические черты. Это следствие неудавшейся революции, вечной оппозиции государству, которая оставалась “выше того”, чтобы брать на себя ответственность. Вместе с тем в немецкой демократии все же преобладают конструктивные элементы. Хотя первая революция в государстве оказалась безрезультатной, все же в течение XIX в. на уровне городов сформировались новые формы социальной жизни, так что, когда в 1918 г. они начали проникать и в сферу государственного устройства, они были уже настолько зрелыми, что этот переворот прошел без тяжелых потрясений. Вместе с тем государственная раздробленность старой империи изначально привнесла в молодую республику настолько сильный федеративный элемент, что организационный централизм был исключен. Так что демократизация и республиканизация немецкого государственного устройства в целом протекали органично. Правда, особенно важно, что внутри этой государственности существовали такие “места”, в которых определенная демократическая традиция управления сохранялась и органично развивалась вопреки княжескому абсолютизму — от Средневековья вплоть до новейших времен. Это относится к вольным немецким городам. Примером города, в котором господствовали подобные отношения, может послужить старый свободный город-государство — Любек. Он может служить примером, поскольку при небольших масштабах и обозримости его устройства он все же столкнулся с большинством проблем своего времени и решил их. История Любека — единственный в своем роде пример наглядного социологического урока. Этот город-государство, бывший до 1937 г. автономной частью Германской империи, сохранял вплоть до этого времени ярко выраженную демократическую традицию, которая, подобно швейцарской и английской демократии, еще полностью исходила из активной и стойкой воли к самоуправлению. Демократия поэтому была здесь достоянием консервативного образа государственного мышления, который просто не оставлял для революционной либеральной идеологии никакой площадки для нападок. Соответственно, мы находим здесь метод решения культурных и социальных проблем, очень близкий к англосаксонскому. Город-государство как таковой демонстрировал в этих делах величайшую сдержанность. Но те круги, которые в этой торговой демократии держали в своих руках управление экономическими делами государства, коммерческий слой городской знати, объединялись вне пределов государственной сферы в частный союз, поощрявший всякую общественно полезную деятельность и бравшийся за все культурные и социальные проблемы, решавшиеся в других местах государством. Этот союз создал не только профессиональные и специализированные школы, но также, к примеру, — музеи, детские сады и кредитные институты, а затем, когда сознание социальной ответственности обратилось и к этому предмету — народную публичную библиотеку и детский читальный зал, при том что в это же время уже существовала научная библиотека как типичное учреждение периода после Реформации. Только очень постепенно, около 1920 г., институты, созданные этим союзом, — народные библиотеки — перешли в государственное ведение — причем не только к их собственной пользе, но и к пользе налогоплательщиков.
Сходным образом дело развивалось и во множестве других городов, в которых в течение XIX в. были созданы народные библиотеки; по такому же пути пошли частные благотворительные объединения.
Итак, резюмируем сказанное выше. Подобно тому, как на исходе Средневековья в свободных городах империи, а также в городах, где правил городской совет, появлялись первые городские библиотеки, так и в XIX в. под воздействием складывающихся демократических форм общинного или коммунального самоуправления начинает основываться множество библиотек как научного, так и народного, общедоступного типа. Так, новые научные городские библиотеки появляются в 1824 г. в Кёльне, в 1828—1831 гг. — в Аахене, в 1863 г. — в Касселе, в 1861 г. — в Брауншвейге, в 1881 г. — в Дрездене, в 1889 г. — в Хильдесхайме, в 1843 г. — в Мюнхене (здесь, правда, это была специальная библиотека для чиновников) 47.
Разумеется, в количественном отношении преобладали публичные народные библиотеки. Таким образом, публичная библиотека могла появиться только там, где высшая власть организовывалась как анонимная, отделенная от конкретного субъекта, то есть, в конечном счете, в республиканских формах. Прежде всего, это относится к некоторым немецким средневековым городам, в особенности — новым поселениям на колонизируемых землях восточной части Германии, где впервые под влиянием ранней формы капитализма в городской экономике также развиваются демократические формы управления. Именно здесь, в имеющих давнюю историю вольных городах империи, демократия, современная идея государства, а вместе с ней и публичная библиотека впервые становятся реальностью. И здесь же эта идея упорно сохранялась и во времена, когда в государстве существовали только суверенная власть князей и частные княжеские собрания, а города полностью утратили свое политическое значение. Как только городам вновь была дана возможность обеспечивать решение своих дел путем демократического самоуправления, опять начинают создаваться публичные библиотеки. И в сфере государственного управления мы встречаем тип публичной библиотеки только там, и только в той мере распространения, в какой в ней утвердилась современная идея государственного устройства. Это относится к Германии, где данная идея, рожденная в городах, там же сохранявшаяся и развивавшаяся, перешагнула границы города и охватила государство в целом. Это относится и к Франции, где подобные представления, напротив, вообще отсутствуют.
На этом месте мы хотим не столько завершить, сколько прервать историко-социологическое рассмотрение библиотеки. Мы совершенно незаслуженно оставили почти без внимания университетские библиотеки. Это объясняется тем, что преимущественно рассматривавшаяся нами проблема публичности оказывается в случае данного типа библиотек не столь очевидной и не может быть так легко вычленена, как в случае княжеской или городской библиотеки. Но то, что в обоих случаях речь идет о той же проблеме и что процесс развития университетских библиотек имел сходные черты, можно проиллюстрировать одним характерным примером. В 1708 г. Сенат Грейфсвальдского университета подарил незадолго до этого приобретенную библиотекарем рукопись шведу Магнусу фон Лагерштрему — “действие”, как комментирует это сообщение Георг Лей, “совершенно непонятное с точки зрения утвердившегося в современную эпоху понятия государства”48. Таким образом, следы длительного и сложного процесса трансформации “субъективно понимаемой” государственной власти в “объективную” можно обнаружить и в истории университетских библиотек.
Мы увидели, что возникновение библиотек, как и специфическая форма их бытования существенным образом обусловлены структурой их социального окружения и что в этом смысле они являются продуктами общего социального развития. Остался, со своей стороны, незатронутым до сих пор вопрос, в какой степени библиотека должна рассматриваться не только как продукт этого развития, но и как фактор, влияющий на него. Другими словами, в какой мере библиотека как динамический элемент внутри социально-исторического процесса оказывает влияние на его ход и насколько активную роль она играет в построении самого общества. Приближение к ответам на эти вопросы является задачей дальнейшего исследования.
Вступительная заметка и перевод Наталии Зоркой
1) Кarstedt P. Studien zur Soziologie der Bibliothek. Wiesbaden, 1954. Второе, дополненное издание вышло в 1965 г. Российский читатель смог познакомиться с этой книгой благодаря подробному реферату Л.Д. Гудкова, опубликованному в сборнике научных трудов “Библиотека и чтение: проблемы и исследования” (СПб., 1995).
2) Oppenheimer F. System der Soziologie. 5. Aufl. 1922.
3) Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 4. Aufl. 1956.
4) Weber M. Schriften zur theoretischen Soziologie / Hsg. V.M. Graf zu Solms. 1947, в первую очередь S. 33 ff.
5) Leyh G. Grundsätzliches aus der Geschichte der Bibliotheken // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1940. 57. S. 337 ff.
5) Leyh G. Op. Cit. S. 346-347
7) Wendel. Neues aus alten Bibliotheken // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1937. 54. S. 585.
8) Ср.: Christ K. Handbuch der Bibliothekswissenschaft. Bd. 3. 1. Aufl. S. 140.
9) Ср.: Gierke O. Das deutsche Genossenschaftsrecht. Bd. 3. 1881. S. 606.
10) См.: Mitteis H. Der Staat des hohen Mittelalters. 2. Aufl. 1944. S. 3; 4. Aufl. 1953. S. 4. При всем том этот процесс объективации regia potestas примечательным образом довольно рано становится заметным, особенно в городах. См.: Simmel G. Soziologie. 4. Aufl. 1958. S. 541.
11) Vorstius J. Grundzüge der Bibliotheksgeschichte. 5. Aufl. 1954. S. 29. См. также: Kramm H. Deutsche Bibliotheken unter dem Einfluss von Humanismus und Reformation // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1938. Bh. 70. S. 101.
12) условная личность (лат.). — Примеч. перев.
13) мистическое тело (лат.). — Примеч. перев.
14) См.: Gierke O. Op. cit. Bd. 2. 1873. S. 528 ff.
15) См. основополагающие работы Фрица Рёрига: Roerig F. Lübeck und der Ursprung der Ratsverfassung; Der Markt von Lübeck // Roerig F. Hansische Beiträge zur deutschen Wirtschaftsgeschichte. 1928. S. 11 ff.
16) См.: Sohm R. Institutionen, Geschichte und System des römischen Privatrechts. 17. Aufl. 1928. S. 196.
17) в действительности (лат.). — Примеч. перев.
18) Материал об известных старых библиотеках магистрата в настоящее время собран в работе: Kaegbein P. Deutsche Ratsbüchereien bis zur Reformation // Zentra-blatt für Bibliothekswesen. 1950. Bh. 77.
19) Gierke O. Op. cit. Bd. 2. 1873. S. 831.
20) Kaegbein P. Op. cit. S. 45—46.
21) Kramm H. Op. cit. S. 209: “То, что деятели ранней эпохи гуманизма собрали на новом духовном поприще в свое личное владение, их внуки эпохи позднего гуманизма сделали всеобщим достоянием”.
22) Bruch Bernhard. Die Entwicklung der deutschen Stadtbib-liotheken von Beginn des 19. Jahrhunderts bis zur Gegen-wart // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1937. 54. S. 592.
23) Это описано и подтверждено в недавней работе Эриха Циммермана о Гамбурге: Zimmermann E. Hinrich Mur-mester und die aelteste Hamburger Stadtbibliothek (1479— 81) // Libris et Litteris: Festschrift für H. Tiemann. 1959. S. 40 ff.
24) Radlach O. Die Bibliotheken der evangelischen Kirche in ihrer rechtsgeschichtlichen Entwicklung // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1895. 12. S. 158.
25) Reyer E. Amerikanische Bibliotheken // Zentrablatt für Bib-liothekswesen. 1886. 3. S. 124; Radlach O. Op. cit. S. 159— 160.
26) Kramm H. Op. cit. S. 267—268.
27) Ibid. S. 130.
28) принцепс, предводитель (лат.). — Примеч. перев.
29) деспот (властитель) и бог (лат.). — Примеч. перев.
30) Исключение составляет, например, герцогская библиотека в Готе, которая до 1945 г. существовала на основе меценатской поддержки.
31) Статья 14 гласит: “…что в особенности касается органических учреждений, то решение относительно них должно приниматься по предварительному вопросу, необходимы ли они, на сессии и при большинстве голосов”.
32) Paust A. Die Idee einer deutschen Rechsbibliothek. 1933. S. 7.
33) См. важную работу: Klaiber L. Die französischen Bibliotheken in der grossen Revolution // Zentrablatt für Bib-liothekswesen. 1949. 63. S. 370.
34) См.: Jellinek. Allgemeine Staatslehre. 3. Aufl. 1922. S. 712— 713.
35) См.: Gierke O. Op. cit. Bd. 4. 1913. S. 447 ff.
36) публичных библиотеках (англ.) – Примеч. перев.
37) См.: Predeek A. Das moderne englische Bibliothekswesen // Zentrablatt für Bibliothekswesen. 1933. Bh. 66. S. 1.
38) См., например: Wahl Ad. Vorgeschichte der französischen Revolution. 1905. Bd. 1. S. 348.
39) См.: Klaiber L. Op. cit. S. 287 ff.
40) См.: Hessel A. Geschichte der Bibliotheken. 1925. S. 95.
41) Далее мы опираемся на: Widnaes Maria. De vetenskapliga biblioteken i Radsunionen i detta nu // Nordisk Tidskrift foer bok- och biblioteksvaesen. 1948. 35. S. 92 ff.
42) книжных складах (фр.). — Примеч. перев.
43) Kultur der Gegenwart I. 1.2. Aufl. 1912. S. 602; ср. также: Hessel A. Op. cit. S. 97.
44) См.: Rost M. Bibliotheksverwaltungsrecht. Kieler jur. Diss. 1952.
45) Predeek A. Op. cit. S. 4.
46) Ср.: Ibid. S. 129.
47) См.: Bruch. Op. cit. S. 539-540.
48) Handbuch der Bibliothekswissenschaft. 3. 1. Aufl. S. 545.