(из опыта Великой французской революции конца XVIII в. и Русской революции 1917 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
Мысль о том, что невозможно до конца понять и верно оценить историю страны, крупное историческое событие, общественно значимый факт и т. п. без сравнительного исследования аналогичного или похожего явления, произошедшего в другой стране и другом регионе мира, давно пробила себе дорогу. Особенно грешили поспешными историческими параллелями люди политики и искусства, склонные искать в прошлом примеры для подтверждения настоящего. Кто только не сравнивал, например, развитие событий в предреволюционной и революционной России с Французской революцией. А. Блок, Б. Пастернак, А. Толстой, В. Нарбут, А. Глоба, М. Во-лошин, П. Антокольский, И. Эренбург, Ф. Раскольников, О. Д’Ор, С. Лебедева, А. Гончаров, И. Рукавишников, И. Азгур, К. Рудаков и многие другие писатели, поэты, художники и скульпторы России, не говоря о людях политики (от Ленина до Кропоткина), — все они вдохновлялись великим революционным прошлым французского народа 1. Более осторожные историки, всегда смотревшие в сторону власти, не торопились. В 1960— 1970-е годы прошлого века Б. Поршнев в России и Ф. Бродель во Франции только призывали к проведению сравнительных исследований, видя в них возможность лучше понять смысл изучаемых явлений. Однако отсутствие разработанных источниковедческих методик, трудности осуществления проекта (в том числе и идеологические), опасность сопоставления несравнимых явлений и прочее тормозили и тормозят широкое развертывание компаративистских исследований.
Потратив не один десяток лет на изучение Французской революции и русского революционного движения, ныне я могу взять на себя смелость сравнивать судьбы национального архивного достояния в ходе двух великий революций — французской и русской. Фактическая история архивов в тот период изучена достаточно хорошо 2. Но как только встаешь на путь оценочных обобщений, терпимые на уровне журналистики внешние ассоциации (из тех, что сразу бросаются в глаза) не выдерживают критики.
В 1928 г. в Советский Союз приехал патриарх французского архивного дела, генеральной директор Архивов Франции, знаменитый историк, теоретик позитивизма Шарль Ланглуа. В Москве его встретили с большими почестями, и Е.В. Тарле, тонкий знаток парижских архивов, показывал французскому коллеге архивные сокровища двух столиц — Москвы и Ленинграда. Убежденный в том, что русская революция уничтожила архивы, Ш. Ланглуа был удивлен большим объемом хорошо сохранившегося исторического материала и выразил “самые благоприятные впечатления”3. “Ваша революция оказалась мудрее нашей”, — сказал он в заключение. Реверанс в сторону революции русской нельзя принимать только за французскую вежливость. Российское общество революционной эпохи, отстоявшее от французского более чем на столетие и, вследствие этого находившееся на более высокой стадии развития культуры, исторической и архивной науки, действительно проявило больше заботы о сохранении письменного архивного наследия.
Мысль и следовавшее за нею действие простого французского народа (крестьян и городского плебса), стремившегося к равенству, выражались главным образом в формах отрицательных: “будем жечь уставные грамоты, земельные записи и пр.”, в которых записаны права и привилегии феодалов. В 1782 г. в Пуатье, в 1786 г. в Визиле, с 1783 по 1787 г. в Севеннах, в Виваре и в Живодане, в 1789 г. в Бордо и в других местах так называемые “маскараты” захватывали архивы сеньоров, судов, нотариальных контор, сжигая в них обнаруженные документы. В наказах крестьяне требовали, чтобы помещики доказывали свои права на привилегии. Более того, в деревнях распространялись слухи о том, что немалое число феодальных грамот — подложные. Накануне и в течение всего 1789 года, а особенно в сельской местности, указанное явление стало почти повсеместным. Крестьяне не только захватывали замки, суды, хлебные склады, но и уничтожали земельные записи. Костры из феодальных бумаг полыхали по всей Франции. Если помещик выдавал крестьянам земельные росписи и открыто заявлял о своем отказе от феодальных привилегий, крестьяне отпускали его с миром, а сами росписи сжигали. В этих аутодафе, как это не раз бывало во время французской революции, на первоначальном этапе было, конечно, много театрального. Церемония уничтожения бумаг завершалась посадкой на месте пожарища “дерева мира”, “майского дерева”, приношениями Бахусу и сельскими танцами.
Таким образом, французский крестьянин, живя в стране с богатыми традициями письменной правовой культуры, стремился de facto уничтожить документальные следы рабства и насилия. Сельская Франция более или менее успокоилась только после полной отмены феодальных прав в 1793 г. Городская беднота и буржуазия поддержали это настроение, и сожжение феодальных бумаг происходило на практике и декретировалось законодательными актами. В России, имевшей несколько иной характер правовой культуры, бумага не имела такой юридической силы, как в Западной Европе. Письменное право в ментальной культуре социальных низов воспринималось в качестве привнесенных, навязанных или даже врéменных норм. Следует учитывать и своеобразие форм эксплуатации помещиком российского крестьянина. Последний перед революцией продолжал вести отчаянную борьбу за возвращение “отрезков” и затем за ликвидацию всего помещичьего землевладения. Русский мужик, следуя своему социальному чутью, мало интересовался архивами помещиков, поскольку прекрасно знал, что “уставные грамоты” находятся в столице. Земля нужна была ему осязаемо, фактически. Он пускал “красного петуха” и уничтожал помещичье имение целиком, да так, чтобы потом и следа не осталось. (Феодальный же замок так просто не спалишь.) И тот и другой землепашцы таким образом ускоряли решение одного из самых важных вопросов революции — земельного.
В российских городах в условиях революционного хаоса был уничтожен ряд архивов бывших царских учреждений. Но каких и почему? Разоряли прежде всего архивы жандармерии, охранки, полиции, судебных учреждений, и мотивы этих действий лежали на поверхности: бывшие жандармы, полицейские, сыщики, “стукачи” и им подобные, понимая, куда дует ветер, заметали следы своей деятельности. Но недостаточно объяснять поведение “революционной толпы” только невежеством, бескультурьем, отсутствием “архивного сознания”4, как это делают некоторые историки, вспоминая слова “Интернационала”: “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…” Во время восстания вооруженная толпа руководствуется главным образом социальными мотивами. Не исключается, конечно, что в условиях социальных катаклизмов под влиянием сильных эмоций в поведении толпы проявляются иррациональные мотивы, возникает вид коллективной психопатии, что было отмечено Г. Лебоном, Г. Тардом и Ч. Ломброзо, выделявшими людей, предрасположенных к совершению неординарных поступков и даже преступлений, особенно под влиянием взбудораженной микросреды. Многие мемуаристы, вспоминавшие события русской революции, отмечали патологическую злобу и беспричинную агрессивность, охватывавшие человека в возмущенной толпе, и тогда он “просто сжигает библиотеки книг, которые он никогда не прочтет… разбивает винный склад и гибнет от запоя… портит и расхищает всякое, не принадлежащее ему имущество, как казенное или городское, так и частное”5. Не лучше себя вели и люди, посланные усмирять толпу. Можно даже сказать, что везде, независимо от страны, времени, уровня развития культуры и прочего, толпа, вышедшая на улицу в экстремальных ситуациях, защищая свои жизненно важные интересы или находясь в состоянии аффекта, пренебрежет своей исторической памятью.
Мы не забываем, что в такие моменты на авансцене может появиться и уголовный элемент. Так, в ходе “революционных реквизиций” дворцов, домов и усадеб было испорчено, уничтожено и украдено немало историко-культурных памятников: картин, статуй, мебели, посуды, библиотечных и рукописных собраний. Иначе, как бандитизмом, не назовешь воровство архива по родословию российского дворянства в ходе захвата особняка Л.М. Савелова в феврале 1918 г. в Москве анархистами во главе с актером Мамонтом Дальским 6. Таких примеров можно привести десятки, а то и сотни.
Политики эпохи революции, пытавшиеся овладеть недовольством и энергией масс, всегда руководствовались своими социально-экономическими и политическими идеалами. Отдельные красные комиссары (о французских мы уже писали), пришедшие во властные структуры после Октября, не только не препятствовали, но и подыгрывали этим настроениям. Это вынудило центральные власти Советской республики принять ряд срочных мер по спасению архивов. По заданию В.И. Ленина В.Д. Бонч-Бруевич за одну ночь написал брошюру “Сохраняйте архивы”, опубликованную на следующий день (12 сентября 1919 г.) в РОСТА, а в 1922 г. ВЦИК, поскольку распродажа архивов продолжалась, разослал циркуляр “О мерах борьбы против истребления архивных материалов”7.
Но в то же время, когда речь заходила о так называемых классовых интересах, большевистское руководство было безжалостным и параллели здесь с французской революцией напрашиваются сами собою. “Не пора ли поставить на очередь вопрос об уничтожении документов частной собс[твеннос]ти, — писал В.И. Ленин 26 октября 1918 г. наркому юстиции Д.И. Курскому. — (Нотар[иальные] акты о землевлад[ении], фабриках, недвиж[имости] и пр[очее] и т[а]к д[алее]). Подготовить тайно, без оглядки. Захватить сначала… бумаги, по-моему, надо бы в бумажную массу превратить (технически это изучить заранее)”. Ответ Д.И. Курского: “Мера нелишняя и может быть проведена быстро, так как нотар[иальные] архивы в наших руках”. В.И. Ленин продолжает диалог: “Итак, Вы за это возьметесь без особого постановления С[овета] Н[ародных] К[омиссаров]. И привлечете к совещанию об этом К[омиссариат] вну[тренних] дел и др. Но тайно”8. После Октябрьской революции шел активный процесс отмены частной собственности, и новые власти стремились лишить прежних владельцев юридических доказательств прав на нее. В этом русле следует рассматривать попытку уничтожения Межевого архива в 1919 г., “чтобы никогда не могло восстановиться помещичье землевладение и землепользование”9, погром юридического факультета МГУ красным профессором историком М.Н. Покровским. Разница между двумя революциями не в сути, а в формах проведения акций — театрализованный праздник с огромной массой народа в Париже и тайный санкционированный властями погром частных архивов в России.
Нанеся удар по дворянству, помещикам и другим землевладельцам, революция не оставила без внимания силы, их поддерживающие. Личные документы, будь то Людовика XVI или Николая II, стали предметом охоты соответствующих служб новых властей. Людовик XVI пря-тал свой личный архив в специальном железном шкафу, построенном с помощью некого слесаря Гамена. Он-то и донес жирондистам о тайном архиве. Эти материалы (в основном переписка) стали главным обвинительным актом в суде над королем. Из источников известно, что у Николая II было время, чтобы уничтожить компрометировавшие его документы 10, но оставшееся “кое-что” позволило обвинить царицу в желании сдать немцам Ригу, да и в других грехах. Из литературы известно, с какой тщательностью изучал по заданию В.И. Ленина личные бумаги расстрелянной императорской семьи красный профессор М.Н. Покровский. То же самое можно сказать и о служебных архивах царских министров — Штюрмера, Протопопова, Беляева, Хвостова и других, которые очищали свои сейфы от компрометирующих материалов.
Подытоживая потери архивов, нельзя не вспомнить и о национализации церковных документов11. В России их потери были куда более чувствительны, чем во Франции. Имея перед революцией сложившуюся систему церковных хранилищ, музеев и библиотек, РПЦ потеряла фактически все в процессе конфискаций и разграбления церковного имущества. На долгие десятилетия церковные документы были спрятаны в спецхраны, и к ним не могла прикоснуться рука независимого исследователя. Не следует преувеличивать культурный уровень представителей третьего сословия французского общества. Известно, что парижский Нотр-Дам чудом был сохранен для мировой культуры. Великий французский писатель Виктор Гюго в романе “Девяносто третий” несколько страниц посвятил (в форме аллегории) описанию начала гибели одной из библиотек в Бретани. В России ему по-своему вторил Валерий Брюсов:
Сложите книги кострами,
Пляшите в их трепетном свете;
Творите мерзость во храме, —
Вы во всем неповинны, как дети.
Гибли архивы, гибли и люди. Урон, который в годы революции причинили архивистам голод, холод и болезни, был огромен. От истощения, болезней и других причин в 1918—1920 гг. в столицах умирают многие известные архивные деятели России: А.С. Лаппо-Данилевский, С.А. Белокуров, его брат Н.А. Белокуров, А.В. Лопухин, Н.В. Рождественский, С.Д. Шереметев, С.М. Горяинов, С.А. Шумаков, В.В. Нечаев, С.А. Глазунов, И.С. Беляев, Н.Н. Марков, Н.Д. Извеков, Ю.И. Шамурин и другие12; некоторым удалось эмигрировать и за границей продолжить свою архивную работу (В.Я. Гуревич, С.П. Постников, А.В. Флоровский, А.Ф. Изюмов, В.М. Краснов и др.); какая-то часть российского корпуса архивистов была отстранена от профессиональной деятельности; до академиков (М.К. Любавского, С.Ф. Платонова и др.) очередь дошла в конце 1920-х — начале 1930-х гг. Их ждали тюрьма, ссылка и гибель13. Анализ и динамика кадрового состава архивов первых двух десятилетий советской власти — тема, которая еще ждет своего исследователя14.
Процесс концентрации документов в государственных хранилищах, наблюдавшийся в обеих странах в предреволюционный период, стремительно ускорился в годы революций, вызвав образование по Франции центрального хранилища — Национального архива и концепции Государственного архивного фонда в России. Национальный архив Франции в 1790 г. создавался как хранилище новейших документов и выборочных бумаг прошлых эпох, необходимых для управления. И только после перехода всей полноты власти в руки Наполеона он приобрел черты исторического хранилища. На правах правопреемника он вобрал в себя документы центральных учреждений старого режима, но не всех и не сразу. Все наиболее важные новейшие документы оставались при личной канцелярии императора. Чтобы окончательно оторвать Национальный архив от национального представительства, Наполеон специальным указом 8 прериаля VIII г. (28 мая 1800 г.) поставил его под власть Министерства внутренних дел.
Были ли в России созданы условия для образования Центрального государственного хранилища наподобие Национального архива Франции? Нет, поскольку главный дворцовый династический архив правящего дома Романовых, который сконцентрировал бы важнейшие документы по управлению империей и пр., в России так и не сложился. Неоднократные попытки монархов (Николая I, Александра III) открыть подобный архив наблюдались на протяжении всей истории XIX столетия, но они не были реализованы в полной мере. Ближе всего к решению этой задачи подошел Николай II, лично курировавший подготовку архивной реформы, которая обсуждалась в Русском историческом обществе и МВД в начале XX века. Громоздкость бюрократического аппарата со сложившимися крупными ведомственными историческими архивами, двустоличность, нехватка финансовых средств, надвигавшаяся война и, наконец, революция — все это помешало созданию центрального хранилища15. По причине этого большевикам ничего не оставалось, как объявить о гипотетическом (юридическом) объединении архивов государственных ведомств в систему Государственного архивного фонда. Национализация земли, банков, промышленности, транспорта, средств связи, объектов культуры и т.п., положившая начало складыванию основ государственного социализма, также сопровождалась передачей в зарождающуюся архивную систему и массы частновладельческих архивов. В это же самое время важнейшую документацию, рождавшуюся в органах партии, новые правители России вывели из-под государственного контроля и поместили в архиве Политбюро (переданном впоследствии Президентскому архиву) — а также в Центральном партийном архиве и в местных партийных архивах.
Процесс образования сети местных архивохранилищ запаздывал в том и другом революционном обществе на годы. Во Франции он шел тяжелее, чем в России, и только применительно к 30—40-м гг. XIX века можно уже говорить о сложившейся структуре департаментских архивов. Р.-А. Ботье и Б. Дельмас правы, когда заявляют, что в эти же годы формируются основы современного архивоведения. Этой эволюции немало способствовали и расцвет романтизма с его интересом к прошлому, пробуждение и развитие исторической науки, складывание исторических школ. Россия, хотя и представляла собою “догоняющий тип модернизации”, быстрее справилась с этой задачей, “по-революционному” проведя концентрацию документов в губернских, республиканских и местных архивах, воспользовавшись той огромной культурной работой, которая была осуществлена в стране губернскими учеными — архивными комиссиями, церковными археологическими обществами, музеями и обществами краеведов. Другое дело, что архивы в революционной России попали под жесткий идеологический контроль одной партии и не могли выполнять в полной мере функции просветительских и научных учреждений. Большой вред им нанесли военные действия в годы Гражданской войны, невежество новых правителей, макулатурные кампании.
Попробуем ответить на вопрос Р.-А. Ботье: так ли уж “нет никакого разрыва между XVIII веком и революцией и даже Наполеоновской империей?” Действительно ли “концепции архивов” остались теми же самыми?16 И можем ли мы это положение экстраполировать на российскую почву? Если речь идет о рутинной работе по приему, учету и описанию архивных документов, то Ботье прав: действительно, и до и после революции в архивах продолжали работать, как правило, те же самые люди, пользовавшиеся одними и теми же методиками. Но более глубокий анализ говорит о другом. Попытки сконцентрировать в одном месте большие массы документов активизировали разработку новых способов классификации документов. Французские революционеры, а затем и их русские единомышленники пошли по пути создания искусственных секций, приспособив их под привнесенные ими идеологические схемы (Монтескьё или Маркса), игнорируя тем самым естественно-исторический фондовый принцип классификации документов. Безусловно, это происходило не везде и опытные архивисты, прекрасно знавшие преимущества использования учрежденческого принципа хранения документов (на национальном уровне понятие “фонд” не было принято ни во Франции, ни в России), сохраняли целостность фонда. Включение этого термина в текст ленинского декрета 1918 г. в расширительном смысле вызвало впоследствии определенную терминологическую дисгармонию. В революционной России недостатки секционного деления настолько бросались в глаза, что уже в 1925 г. советское руководство вынуждено было от него отказаться. Революционные власти игнорировали не только целостность фондов, но и единство архивов, разрушая, передавая и перевозя документы из одного хранилища в другое, из одного города в другой, руководствуясь политическими или узко утилитарными соображениями. Подобная практика в большей степени наблюдалось в революционной России при создании, например, архивов Октябрьской революции, центрального партийного и местных партийных хранилищ. Историкам давно ясно, что нельзя вырывать источник из дела, дело из группы (класса) документов, из их родовой культуры, иначе они не отдадут всей полноты имеющейся информации. Это имеет отношение и к крупным документальным собраниям, к музейным экспонатам, памятникам архитектуры. Никто никогда не подсчитывал, сколько фондов было таким образом “перефондировано” в архивах. Заявлять, однако, что эта процедура была повсеместна, как об этом пишет А. Саломони, что все документальное наследие России было очищено от “вредных документов”, а историк в архивах мог получить только то, что ему разрешала коммунистическая партия, — значит грубо фальсифицировать историю17. Провести подобную работу невозможно ни за десять, ни за сто и более лет. Она просто бессмысленна. Например, еще в 1960-е гг. можно было работать с документами по истории анархизма — и даже защищать об этом антиподе марксизма не только диплом, но и диссертацию.
Смена социально-политических режимов реально поставила вопрос о судьбе скопившегося огромного объема документов, заставив правительства выработать мероприятия по экспертизе ценности документов. И там и там в разборочных бюро и комиссиях оказались зачастую случайные люди. И там и там приняты были нереальные сроки разборки. И, наконец, качество отбора документов в обеих странах оставляло желать лучшего. Технически процедура экспертизы упростилась. Во Франции революционные чиновники навязали архивистам знаменитую троицу: “полезные, бесполезные и вредные”, следуя которой последняя категория документов уничтожалась по политическим мотивам. Но этот “юридический подход” ничего общего не имел с научной экспертизой документов, рождение которой следует отнести к гораздо более позднему времени. В России также вскоре после революции возобладал классовый подход. И насмешкой над здравым смыслом было введение в процедуру экспертизы ценности документов так называемого “принципа партийности” и только потом — историзма, комплексности и всесторонности, остававшихся действующими вплоть до конца 1980-х гг.18
Казалось бы, как много общего мы видим в судьбах архивов двух революций: в уничтожении документов старого режима, частной собственности, в стремлении увековечить собственные деяния, в концентрации документов и централизации управления архивами, в идеологизации архивов. И все-таки “общее” не перевешивает “различия”. Первая направляющая идея законодательства Франции — ответственность парламента за состояние архивов — отсутствовала в России, поскольку архивы сразу оказались в руках исполнительной власти. Вторая идея французского законодательства — сосредоточение документов нации (создание Национального архива, зарождение концепции национального историко-культурного наследия) не могла присутствовать в многонациональной стране, на революционном знамени которой было написано об освобождении от угнетения царизмом, капиталом и великодержавным шовинизмом, но ни слова не было сказано о правах человека и гражданина. Третья идея французского законодательства — провозглашение принципа доступности архивов для всех граждан — не могла быть реализована (хотя она обсуждалась) на российской почве, где возобладала теория классовой борьбы в самых острых формах. И наконец, четвертая идея допускала, что архивы во Франции мо-гут стать средством формирования “национальной памяти”, освобожденной от источников рабства и фанатизма, к чему Россия с большим трудом подходит только сейчас. Эти и другие отличия настолько заметны и бросаются в глаза, что позволяют нам сделать вывод: две революции определили и две судьбы архивов.
Как до революции, так и после нее престиж архивной профессии в России оставался крайне низок и в общественном сознании, и в менталитете чиновника. Вожди пролетарской революции не любили архивы. Вспомним часто повторяемое выражение И.В. Сталина в адрес политических соперников — “архивные крысы”; и немые архивы, несмотря на чистки, ответили вождям тем же, сохранив не всегда лестные оценки их деятельности. Не случайно в экранизированном варианте “Дракона” Е. Шварца сын бургомистра Генрих на вопрос: “Что делать с архивами?” — кричит: “Да жгите, жгите их!”
Чтобы избежать подобного варварства, члены Союза российских архивных деятелей еще в 1918 г. пытались вывести архивы за рамки политической и социальной борьбы. В настоящее время также необходимо предпринимать совершенно конкретные действия. В любой стране мира, в которой назревает революционная ситуация, мировое сообщество обязано применить комплекс мер, вплоть до вооруженной охраны международными силами объектов, хранящих национальное, а следовательно, и мировое историко-культурное наследие. Первые шаги в этом направлении уже сделаны ЮНЕСКО и Международным советом архивов. Не доведя эти рекомендации до обязательных норм, мы рискуем в будущем повторить то, что, к сожалению, произошло в период распада СССР, когда архивисты, пришедшие в 1991 г. в здание ЦК КПСС забрать партийные архивы, ходили по бумажному ковру разрезанных и уничтоженных документов.
И последнее. Наше обращение к теме “архивы и революция” затрагивает также методологическую проблему — “теория хаоса и архивоведение”, обсуждаемую американскими архивистами. Она не случайно родилась на Американском континенте, где архивисты славятся известным индивидуализмом в методах работы, где невозможно принять основные правила работы архивов для всей страны и где менеджеры документации стремятся скорее достичь с наименьшими затратами общих целей, чем выполнять на практике единообразные операции. В Европе, а тем более в России архивные традиции другие: “стандартизация”, “нормализация” всегда являлись и являются неотъемлемой частью нашей делопроизводственной и архивной культуры. Но в условиях революции, гражданской войны и в других экстремальных ситуациях вполне применима “теория хаоса”. Вильям Дж. Маер не оригинален в своих теоретический поисках, когда пишет, что теории архивов присущ хаос, поскольку абсолютно невозможно точно определить процедуру проведения классификации, описания, экспертизы ценности документов. “Архивы, — по его мнению, — по своей природе хаотичны, так как они продукт человеческой деятельности, а человечество само по себе хаотично, хотя и стремится к порядку”. Попробуем подправить американского автора. Теорию хаоса следует применить не к природе архивоведческого знания, а к процессу документирования (не путать с делопроизводством. — Е.С.) жизни человеческого сообщества во всем многообразии. То есть архивист должен ответить на вопрос о роли в этом процессе государственных и общественных институтов, частного сектора, почему и как сохранился тот или иной источник, комплекс документов, архив, библиотека, музей; какие исторические памятники должны были бы быть, но не сохранились в силу определенных причин; как влияет развитие информационных технологий на сохранность документальной памяти общества; к какому типу письменной (архивной) цивилизации следует отнести то или иное общество. Именно в этом спонтанном процессе мы наблюдаем свободную игру сил, поддающихся изучению, но не регламентации, унификации и т.п. Потому что игру эту определяет сама жизнь, сама изменчивая действительность.
1) См.: Великая французская революция и Россия. М.: Прогресс, 1989.
2) Старостин Е.В. Архивы периода Великой французской революции // Отечественные архивы. 1993. № 4. С. 92— 99; Он же. Декрет 7 мессидора II года Республики (к 200-летию Великой Французской революции) // Мир источниковедения: Сб. в честь Сигурда Оттовича Шмидта. М.; Пенза, 1994. С. 252—257; Старостин Е.В., Хорхордина Т.И. Декрет об архивном деле 1918 года // Вопросы истории. 1991. № 7/8. С. 41—53; То же // Archivmitteilun-gen. 1991. № 2. S. 56—64 (на нем. яз.); То же //Archives et Bibliothèques de Belgique. 1991. LXII. № 1/2. P. 191— 218 (на фламанд. яз.); Хорхордина Т.И. Архивное дело в период 1917—1920 гг.// Она же. История отечества и архивы 1917—1980-е гг. М., 1994. С. 6—89; Nora P. Le retour de l’événement // Faire de l’histoire. Nouveaux problèmes. P., 1974. P. 220. Ñм. выдержанную в духе школы “Анна-лов” 1990-х гг. статью А. Саломони “Исторические знания государства: советские архивы”, напечатанную под общей шапкой “Русская революция и архивы” (Annales. 1995. № 1. P. 3—27). Автор привлек большое количество статей и книг из архивоведческой русской литературы, с тем чтобы в конечном счете изложить весьма политизированные и мало общего имеющие с действительностью взгляды на историю русских и советских архивов.
3) Архивное дело. 1928. № II (15). С. 72—73.
4) См.: Каменский А.Б. Архивное дело в России XVIII в.: Историко-культурный аспект. (Постановка проблемы, историография, источники). М., 2001.
5) Веселовский С.Б. Из старых тетрадей… М., 2004. С. 28.
6) Наумов О.Н. Фонд Л.М. Савелова в ГАРФ// Вестник архивиста. 1999. № 4—5 (52—53). С. 100.
7) Сборник руководящих материалов по архивному делу (1917 — июнь 1941 г.). М., 1961. С. 21—22.
8) В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891—1922. М., 1999. С. 253.
9) Петровская М.Ф. Помощь В.И. Ленина в сохранении документальных материалов Межевого архива // Исторический архив. 1956. № 5.
10) Дневник Николая Романова // Красный архив. Т. XX. С. 138.
11) Старостин Е.В. Архивы Русской Православной Церкви // Вестник архивиста. 2004. № 3—4 (81—82).
12) См.: Хорхордина Т.И. Российская наука об архивах. История. Теория. Люди. М., 2003. С. 355—356; Историки и краеведы Москвы. М., 1996.
13) Перченок Ф.Ф. “Дело Академии наук” и “великий перелом” в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые АН СССР. М., 1995. С. 201— 230.
14) Одним из первых историков, кто напомнил о заслугах так называемых буржуазных специалистов — архивистов и историков, оставшихся работать и умирать на Родине, был С.О. Шмидт: Шмидт С.О. К истории архивного строительства в первые годы Советской власти // Проблемы архивоведения и истории архивных учреждений. Л., 1970.
15) Starostine E. Du trésor des chartes d’Ivan le Terrible aux archives du Président de Russie ou la recherche historique face àla pratique du secret d’Etat // Mémoire et histoire: Les États européens face aux droits des citoyens du XXI sciècle. Bucarest, 1998. P. 101—105.
16) Bautier R.H. La phase cruciale de l’histoire des archives: la constitution des dépôs d’archives et la naissance de l’archi-vistique (XV — début du XIX siècle) // Archivum. 1968. Vol. 18. P. 148.
17) Archives et Révolution. Création ou destruction. Actes du colloque organisépar Association des archivistes françaises (groupe régional Provence-Alpe-Cote-d’Azur). Chateauval-lon, 10—11 mars 1988 // La Gazette des Archives. Paris, 1989. ¹ 146—147.
18) Теория и практика архивного дела в СССР. М., 1980. С. 65.