(Интервью Н.В. Петрова редакторам «НЛО»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
«НЛО»: В своей статье 2001 года «Десятилетие архивных реформ в России» вы говорили — со знаком вопроса — об «архивной контрреволюции» второй половины—конца 1990-х годов 1. Насколько применим этот же диагноз к архивным переменам 2000-х годов?
Петров: Вопрос, который был тогда задан, носил скорее риторический характер. Если сравнивать по формальным критериям ситуацию 2001 года с тем, что происходит сейчас, можно говорить о некоторой стагнации. В общем же произошло то, что, с нашей точки зрения, не должно было происходить: свертывание всего положительного в области свободы доступа к архивным материалам, свободного постижения того, что было в нашей стране, свертывание исследования того, что происходило в прошлом. Это выражается прежде всего в торможении важнейшего процесса рассекречивания документов. Советская власть оставила нам в наследство огромные массивы важной, исторически значимой документации, которая до сих пор формально засекречена, хотя на уровне здравого смысла все (в том числе и ответственные за хранение этих тайн) понимают, что относиться с пиететом к советским грифам «Совершенно секретно» нельзя. Сейчас наблюдается общий откат назад, то есть пересмотр тех взглядов и подходов, которые доминировали в отношении рассекречивания в 1990-е годы. И это при том, что нормативная база с тех пор не менялась: в настоящий момент действует Закон РФ от 21 июля 1993 года «О государственной тайне», и в частности его статьи — 14-я, в которой говорится о том, что «срок засекречивания сведений, составляющих государственную тайну, не должен превышать 30 лет», и 15-я, предусматривающая порядок рассекречивания документов в государственных и ведомственных архивах по запросам граждан. Сейчас всю работу по рассекречиванию монополизировала Межведомственная комиссия по защите государственной тайны, причем она явно не справляется с потоком запросов. Тем не менее комиссия не делегирует своих полномочий, как это было в середине 1990-х годов, архивам, для того чтобы рассекречивать большие комплексы документов.
«НЛО»: Определены ли критерии работы этой комиссии? То есть зафиксировано ли как-то, чем она руководствуется, снимая или, наоборот, оставляя какие-то документы на спецхранении?
Петров: Комиссия была создана в середине 1990-х годов, она взяла на себя функции упраздненной в результате аппаратных интриг и пертурбаций в Администрации Президента РФ комиссии С. Красавченко, которая специально занималась рассекречиванием документов, созданных КПСС 2. Ее деятельность регулируется новым, вышедшим 6 октября 2004 года положением, утвержденным указом президента Путина (№ 1286). В этом положении, между прочим, четко оговорены права и обязанности этой комиссии и описан механизм, по которому она должна работать. Разумеется, в положении есть четкая ссылка на то, что в своей деятельности комиссия руководствуется Законом «О государственной тайне» и, соответственно, «Перечнем сведений, отнесенных к государственной тайне», который был введен в действие наряду с этим законом. Он несколько раз претерпевал изменения: последняя редакция, по-моему, относится к 24 января 1998 года 3. Даже если с этим перечнем подходить к истории советской власти, то все равно можно довольно многое рассекретить. И хотя по Закону «О государственной тайне», существует тридцатилетний срок, после которого преимущественно все документы должны рассекречиваться, комиссия так не считает. Ее члены полагают, что закон обратной силы не имеет и к советским документам нужно подходить с советскими же критериями оценки — что считать государственной тайной, а что нет.
«НЛО»: Если я правильно помню этот закон, то для того, чтобы не рассекречивать документы более чем тридцатилетней давности, должны быть какие-то специальные основания. И потом каждые пять лет продление засекречивания тоже должно специально мотивироваться.
Петров: Абсолютно точно. Только комиссия не выполняет всех этих условий, потому что она фактически не справляется с огромным валом необходимой работы по рассекречиванию 4. Комиссия малочисленна, эксперты, которые должны работать и помогать комиссии, состоят в штате различных ведомств (МИДа, Министерства обороны, ФСБ, Службы внешней разведки). Они не получают за свою работу никаких денег, совершенно в ней не заинтересованы и рассматривают запросы очень долго. Две-три сотни дел, материалы особых папок к заседаниям Политбюро с 1920-х по 1952 год они рассекречивали два с лишним года. Начинали работать одни эксперты, потом им на смену приходили другие, у которых подходы были несколько иные. Пока все это утрясалось, прошло несколько лет. Потом еще потребовалось время для утверждения протокола работы этих экспертов. В результате нет никаких заключений, в которых было бы четко сказано, на какой срок и какие точно документы из этих папок оставлены на секретном хранении. И секретными являются лишь определенные листы конкретных дел. А если в деле есть «секретные листы», то в читальный зал архива его не выдадут, и исследователям недоступны рассекреченные материалы этих дел! При этом засекреченным осталось то, что по закону 1993 года в принципе не составляет государственной тайны: например, кадровый состав сталинского МГБ, назначения, награждения чекистов и пр. — то, что отражено по меньшей мере в нескольких уже изданных справочниках. Ведь эксперт не обязан обладать знаниями историка, и поэтому он смотрит на документ с точки зрения своих узковедомственных интересов. Эксперты-мидовцы, например, постоянно озабочены тем, чтобы публикацией того или иного документа не нанести ущерба престижу России (как они его понимают). Ведь если речь идет о каких-то махинациях, которые предпринимал Сталин вместе со своим Министерством иностранных дел, а он занимался какими-то подтасовками в деле, например, выработки Декларации прав человека 1948 года, то дурной имидж СССР, который выплывает из этих документов, совершенно не нравится нашему нынешнему МИДу (хотя все эти документы уже были опубликованы). МИДу хотелось бы подправить историю к нашему общему нынешнему благополучию. Причем здесь речь идет об экспертах этих ведомств, которых посылают в государственные архивы, когда встает вопрос о рассекречивании тех или иных материалов, а не о ведомственных архивах, где массового рассекречивания перележавших свой срок документов и не предвидится. Есть, конечно, еще и областные комиссии по рассекречиванию, но они рассматривают документы другого уровня.
Для работы по рассекречиванию нужно было бы принимать какие-то экстраординарные меры. Во-первых, поручать рассекречивание архивам; во-вторых, только в действительно сложных случаях вызывать этих экспертов. Но не заставлять их работать с подавляющим большинством документов, производить сплошной просмотр всех дел.
«НЛО»: Может ли круг работы этой комиссии, сам перечень документов для рассекречивания хотя бы отчасти задаваться, например, вами или «Мемориалом», например, — то есть людьми, не связанными непосредственно с государственными органами? Кто входит в круг людей, которые подают прошения или апелляции в комиссию для пересмотра порядка хранения?
Петров: У меня есть свой опыт общения и с отдельными членами этой комиссии, и комиссией как институцией. И я вам могу сказать, что в положении комиссии значится, что и государственные органы, и архивные ведомства, и архивы могут им направлять запросы на рассекречивание, и это рассекречивание будет сделано. В статье 15 Закона «О государственной тайне» так же четко сказано, что исследователи, как государственные органы, организации, так и частные лица, могут подавать в архивы свои заявки на рассекречивание, а архив через государственную архивную службу соответственно пересылает их в эту комиссию. Если мы вчитаемся в Положение о комиссии 2004 года, то там ясно написано, что и у граждан есть право обращаться в эту комиссию напрямую. И я это сделал. А ответ, конечно, получил отрицательный. Мне сказали: «Только через архивную службу. Мы не рассматриваем обращения частных лиц, потому что мы такая замечательная комиссия, мы работаем по статье 15-й Закона “О государственной тайне”», и несмотря на мои ссылки на Положение о комиссии, утвержденное Путиным, мне навстречу они не пошли. Это вовсе не значит, что они правы. У меня, к сожалению, не было времени, сил и возможности довести дело до конца и просто обратиться в суд. Со временем, вероятно, я это сделаю, и так в принципе может поступать каждый.
«НЛО»: Видимо, самым разумным было бы решение автоматически выдавать для использования и копирования все дела более чем тридцатилетней давности?
Петров: Думаю, так и следует делать. Ведь политических секретов старше 30 лет вообще быть не может. Конечно, остаются секреты научно-технические, технологические — связанные, например, с производством того или иного вида вооружения. Но здесь как раз очень просто это выявить и не допускать утечки подобных сведений.
Применительно к советской истории есть ведь более серьезный регулирующий акт, нежели «Перечень сведений, отнесенных к государственной тайне» 1998 года. Это указ Ельцина от 23 июня 1992 года, который предписывает рассекречивать все, что связано с массовыми репрессиями и те-ми или иными нарушениями прав человека. Но когда ряд постановлений Совета народных комиссаров — Совета министров СССР о выселении народов или депортации определенных слоев населения, в том числе и из Прибалтики, до сих пор под секретом только потому, что, может быть, никто и не инициировал вопрос о рассекречивании этих постановлений, — это позор. Когда по прихоти Федеральной службы безопасности остается на секретном хранении инструкция по паспортному режиму 1940 года и ФСБ отказывает в ее рассекречивании — это тоже позор. Потому что считать, что мы сейчас применяем в нашей паспортной службе такие же приемчики, которые были в 1940 году, — это либо саморазоблачение, либо просто непонимание всей нынешней ситуации.
В начале и первой половине 1990-х годов многие исследователи заказывали и получали самые различные копии из архивов, стали затем их публиковать и использовать в своих научных работах. Потом выяснилось, что многие из этих документов так и остались на секретном хранении. «Ну и что? — спросим мы. — Мир перевернулся? Они раскрыли какую-то тайну?» Конечно же, нет.
«НЛО»: Получается, если вы сейчас сошлетесь на многие из скопированных или проработанных в начале 1990-х дел, то фактически станете нарушителем государственной тайны со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Петров: Нет, конечно, нарушителем государственной тайны я не стану, даже если целиком опубликую такой документ, по той простой причине, что любая независимая экспертная комиссия, которая работает не келейно, не тайно, а открыто, признa´ет, что в этом документе не содержится сведений, содержащих государственную тайну. Не нужно быть семи пядей во лбу или каким-то серьезнейшим образом подготовленным экспертом, чтобы увидеть, содержится ли в документе государственная тайна или нет.
Для настроений нашего «постреволюционного» времени очень показательна история комиссии Полторанина, которая занималась рассекречиванием документов в период подготовки суда над КПСС, и в особенности — судьба самого архива этой комиссии. Сейчас полномочия комиссии нынешними органами, ведающими рассекречиванием и засекречиванием, просто не признаются. Они считают, что все те решения были политически обусловлены и неправильны. Результаты ее работы в виде 89-го фонда хранятся в РГАНИ (Российском государственном архиве новейшей истории). Но при этом часть документов — на деле десятки дел — была изъята по требованию Службы внешней разведки или ФСБ, потому что они посчитали, что зря их рассекретили. Складывается, кстати говоря, совершенно анекдотическая ситуация. Ведь документы из этого фонда были скопированы и хранятся, естественно, за границей, и многие наши и зарубежные историки их получили — но теперь там некоторых материалов нет. Они снова закрыты. Само изъятие документов из 89-го фонда произошло всего-навсего по письму Службы внешней разведки, которое пришло в российскую архивную службу. Когда я, желая разобраться в ситуации, попросил это письмо мне предоставить, люди из учреждений ссылались один на другого: «У нас указание Росархива, там и спрашивайте». В Росархиве мне сказали: «Мы уже свои документы сдали в архив, где мы теперь это письмо найдем», — и так далее. В описи мы видим выбеленные (отсутствующие) позиции: например, есть дело первое и второе, потом пятое, потом седьмое. Удивительно другое — все эти документы описаны и опубликованы в книжке, которая называется «Архивы Кремля и Старой площади», книжка продается, и вы можете ее купить. Только в описи, в архиве вы этого не найдете. Ситуация анекдотическая и абсурдная, но в чем-то показательная.
«НЛО»: Тогда конкретный вопрос: что за формулировка, которую доводилось слышать применительно к некоторым материалам бывших советских архивов, — «засекречено на период рассекречивания»? Получается, что какие-то документы в 1991 году вроде бы выпустили из рук, но потом, начиная с 1995-го, на них снова наложили печать неприкосновенности. Правильно ли я понимаю?
Петров: Вне всякого сомнения, эта нездоровая ситуация характерна сейчас почти для всех архивов. И она сложилась в результате негласного, как правило, пересмотра критериев архивной политики. В начале 1990-х годов были открыты большие комплексы документов. Ну, например, вплоть до 1961 года были открыты документы Политбюро, которые хранятся в нынешнем РГАНИ (раньше он назывался ЦХСД — Центром хранения современной документации). Основанием была подготовленная руководством Росархива нормативная справка о том, что эти документы должны быть открыты. Они были доступны исследователям. Но потом так называемое «наведение порядка» в архивной сфере привело к тому, что на период теперь формального рассекречивания они закрыты и снова засекречены, между прочим, с конца 1995 года и до сих пор. Посчитали, что для рассекречивания нормативной справки (тоже, мол, документ!) совершенно недостаточно. То есть и ныне этот массив документов недоступен. Хотя он включается регулярно, из года в год, начиная, по-моему, с 1998 или 1999 года, в план на рассекречивание, воз и ныне там…
То же самое произошло в РГАСПИ с фондом Государственного комитета обороны. Комитет обороны с 1941 по 1945 год выпустил около десяти тысяч решений. Изначально был проведен процесс рассекречивания и даже составлен список рассекреченных документов Комитета обороны, который меня тоже, например, как историка-исследователя не устраивал, поскольку там было множество пропусков, лакун и многие документы были необоснованно оставлены на секретном хранении. Но, как бы то ни было, даже этот список был опубликован в архивном бюллетене о рассекреченных документах. Казалось бы, все в порядке, список есть, бюллетень есть, рассекречивание прошло — иди и заказывай. Но тут как раз критерии изменились, и весь этот массив документации сейчас проходит повторное рассекречивание. И он снова был закрыт, весь без исключения, как раз для проведения рассекречивания.
«НЛО»: Сама процедура повторного засекречивания, является ли она в принципе подзаконной или нет?
Петров: Если бы ее кто-нибудь оспорил в суде, конечно, архивисты проиграли бы, потому что если состоялось решение рассекречивания, то в принципе никакого повторного засекречивания законом не предусмотрено.
«НЛО»: И упомянутый вами ельцинский указ 1992 года до сих пор действует — без отмен и корректировок?
Петров: Абсолютно точно. Если кто-нибудь из исследователей получит отказ в рассекречивании тех или иных материалов, связанных не только с репрессиями, но и с любыми нарушениями прав человека, а уж этого при советской власти было предостаточно, его прямая дорога — в суд. И он выиграет дело, на сто процентов.
«НЛО»: А были ли прецеденты?
Петров: Самое плохое, что прецедентов как раз не было… Мне самому пару раз было достаточно просто сказать о том, что я собираюсь идти в суд, и в итоге я получал те документы, которые были мне необходимы. Но этот метод не может быть универсальным! В одном архиве он срабатывает, в другом — нет. Значит, прецеденты на самом деле нужны, и я думаю, что они в ближайшее время все же возникнут. Потому что все-таки гражданской зрелости в обществе становится все больше. Сами люди приходят в конце концов к необходимости включать общие и формальные правовые механизмы, а не принцип личной, избирательной допущенности. Потому что я, честно скажу, не очень понимаю, почему наши историки, вполне профессиональные и опытные, предпочитают все-таки идти путем компромисса и договариваться с архивистами, то есть благодаря личным отношениям получать какие-то документы, а не действовать вполне прямым и законным путем. Более того, когда они не получают эти документы, то считают, что так и надо, как-нибудь потом мы их еще получим. Или организуем какой-нибудь проект вместе с архивистами, когда у них тоже возникнет свой интерес, и тогда у нас будет совместное использование документов. Так вот, этот метод не работает. Потому что мы наталкиваемся на описанную бюрократическую процедуру необходимости снятия грифа секретности.
«НЛО»: То есть презумпция секретности пока работает. А зачем архивисту вообще соблюдать режим секретности для документа, относительно которого он прекрасно понимает, что никаких тайн он не содержит? Боится последствий?
Петров: Разумеется, никто никого в тюрьму не посадит, но выговор объявят и скажут: «Вы нарушаете режим секретного хранения». Такие случаи были, и довольно много, уверяю вас. А почему люди держатся за секретную работу? За секретную работу положены надбавки, на ней человек чувствует себя более значительным. В конце концов, ну какая это скука — видеть, что все документы в твоем архиве всем доступны! Никакого эксклюзива.
«НЛО»: Наивный вопрос: может, в режиме секретности просто спокойнее работать — не надо ничего никому выдавать, меньше мороки? Или тут работника архива интересует само привилегированное положение в распоряжении этим документом и власть над исследователем, который к нему пытается «пробиться»?
Петров: Это верно. Прежде всего тут сказывается специфическое отношение к самим документам. Архивист, который проработал не один год в архиве, к ним привыкает. Он порой начинает рассматривать эти документальные коллекции как свою собственность. И ревниво относится к исследователям, у которых руки тянутся к каким-то неправильным, с его точки зрения, документам. Кроме того, еще с советских времен существует практика оценивать: подходят ли по теме этому исследователю заказываемые им документы или нет. Это вообще не его, архивного работника, дело. Он — государственный служащий, который должен просто сохранить документы и выдать их по первому требованию мне, налогоплательщику, который всю эту архивную систему и содержит. Но такого сознания в го-ловах у архивистов нет. Второе: само чувство превосходства: «Я решаю: давать — не давать, и мне виднее». И очень многие архивисты этим заболевают. Ну и третье, понимаете, если есть режим секретного хранения, они, конечно, боятся, что их накажут, если документы будут выдавать кому ни попадя. Это ведь служебное нарушение. Вроде при таких маленьких окладах нет смысла дрожать и бояться, но, с другой стороны, люди уже привыкли работать там, где работают. Они становятся патриотами своего ведомства и даже своего рода адептами этой системы засекречивания, доступа-недоступа, возможности выдавать или не выдавать. Их психология теперь умещается (особенно у руководящего слоя архивистов) в очень простую формулу, которую я уже цитировал: еще ни одного работника не наказали за то, что он исследователю чего-то не дал, зато есть достаточно примеров наказанных сотрудников архивов, которые выдавали документы неправильно или не тем, кому нужно, так сказать, неправильным исследователям.
«НЛО»: Как вы полагаете, можно ли как-то описать и обозначить потери общества (и научного сообщества) от этого замедленного, искусственно заторможенного рассекречивания и повторного засекречивания? Какие исследовательские проекты или публикации могли бы состояться при другом развитии событий?
Петров: На этот очень простой вопрос совсем непросто ответить… Всегда сложно говорить в сослагательном наклонении: «что было бы, если бы…» В плане публикации документов о советском периоде истории налицо огромные достижения, несмотря на то, что я уже сказал, — именно за счет подвижнических усилий и части архивных работников, и историков-исследователей. Есть опубликованные большие подборки документов и о советизации стран Восточной Европы, и связанные с самыми трагическими периодами советской истории — репрессиями, ГУЛАГом, катынским расстрелом, 1956 годом в Венгрии и т.д.
И все-таки сборники документов, заметьте, выходят тиражом от тысячи максимум до полутора-двух тысяч. Три тысячи — это уже, что называется, потолок. Зато появляется огромное количество совершенно примитивных и бессмысленных книг, не просто полунаучных, а антинаучных. Такая серая литература издается сейчас в целом ряде издательств. Все эти шпионские страсти, история контрразведок, сусальные мемуары… Книги эти никогда не снабжаются указателями имен, крайне редко можно встретить в них какие-то отсылки к архивным фондам. Но читатели сейчас воспитываются именно на такой литературе. Подобное чтиво расходится всегда лучше научных публикаций, и возможности влиять на умы у его авторов больше. Беда наших историков в том, что они печатают мало, недостаточно хороших, качественных и интересных научных книг и монографий. По сравнению с серой литературой авторы эти проигрывают.
Хоть кто-нибудь из специалистов написал разгромную рецензию на ту или иную завиральную книгу о Сталине? Нет. Серьезные историки, может быть, считают это ниже своего достоинства. А ведь авторы книг этих псевдопатриотических серий с удовольствием полемизируют с известными историками. Конкретный пример: Юрий Мухин просто считает, что документы по Катыни были от начала и до конца сфальсифицированы. Причем не только историками, но государственной властью СССР времен перестройки, начиная от Горбачева и кончая тогдашним КГБ. Я понимаю, что, может быть, даже со стороны серьезных историков глупо возражать. Но его писания расходятся большими тиражами, продаются во всех магазинах. На уровне публицистики ли, научной полемики хоть какой-нибудь журнал — «Вопросы истории» или «Отечественная история» — разве обратили внимание на то, что происходит? А в то же время никакой общественной дискуссии о том, каким наследием мы живем и как вообще воспринимать феномен сталинизма, да и весь период советской истории, — об этом дискуссий не ведется.
«НЛО»: На самом деле, проблема, наверное, в том, что интеллектуала-ми, теми, кто формулирует так или иначе образ общества в его собственных глазах, не была сформулирована одна очень простая идея: негативный опыт, негативное прошлое, вскрывающееся на глазах у общества, еще не есть факт национального унижения. Напротив, факт признания, что такое прошлое было, его обсуждение и действительно просьба простить то, что происходило, обращенная к другим народам и к себе самим, — это как раз не признак слабости, но признак силы.
Петров: При этом государственная риторика в сфере истории по сравнению с 1990-ми годами претерпела очень серьезные изменения. Отчего все эти нынешние трения со странами Балтии? Да ведь если в научно-популярных изданиях показать, какие репрессии были проведены там с момента вступления сил Красной армии с последующим аншлюсом, присоединением к Советскому Союзу, — тогда у любого нормального и трезво мыслящего человека не возникнет вопросов насчет благодарности советской системе. И за такие действия, конечно же, надо извиняться. Когда эти факты находятся вне зоны общественного внимания, гораздо легче заниматься государственной демагогией и пропагандой того, что мы, дескать, всегда были правы, у нас был свой славный путь и так далее. Тут ведь есть и глухота нравственная.
«НЛО»: Усматриваете ли вы прямую связь между режимом секретности и возвращением документов на секретное хранение с тем, что прилавки сегодня наводнены такого рода полухалтурной или полупропагандистской литературой?
Петров: Разумеется. Когда проблема рассекречивания становится действительно неразрешимой, авторам проще выдавать на-гора бесхитростные подделки, не утруждая себя поиском архивных документов. И всегда писать, что создано это на основе неких секретных материалов. Большой любитель такого творчества — Н. Зенькович. Если мы посмотрим его книги, то увидим, что на самом деле ничего серьезного из архивных источников не использовано, а проработана лишь вторичная литература и, главное, само повествование не опирается на самостоятельные исследования автора.
«НЛО»: В середине 1980-х в Западной Германии спор историков (вместе со вторым его актом — в конце 1990-х) велся на первых страницах обще-национальных газет. Это всколыхнуло все общество, и ведущих философов, и статусных интеллектуалов 5. А у нас совсем по-другому взаимодействуют социальная востребованность и профессиональная идентичность историка. Наши историки способны создавать очень интересные, иногда глубокие, нетривиальные работы, но нет фигуры «публичного историка», как, например, Винклер или Велер в Германии, которые привыкли работать в двух ипостасях — строгих специалистов, университетских профессоров и одновременно постоянных авторов публицистических статьей на историческую тему во «Франкфуртер альгемайне цайтунг». В этом смысле, кроме короткого всплеска рубежа 1980—1990-х (фигур вроде Баткина или Гефтера), такого обращения общества к своей истории у нас не произошло.
Если представить сейчас, например, появление в «Известиях» большой статьи Олега Хлевнюка об истоках Большого террора — породит ли она острую дискуссию? Готовы ли к ней «Известия», читатели газеты и, наконец, сам Хлевнюк — это большой вопрос. Средой исторических дебатов обычно служит общественный интерес. Спор историков, скажем, возник к сорокалетию победы в мае 1985 года, когда Рейган и Коль возлагали венки на могилы эсэсовцев в Битбурге 6. К чести немецких интеллектуалов и историков, эту попытку национального примирения и согласия тогда в общем удалось дезавуировать. А мы сейчас находимся на другом и противоположном, так сказать, гребне этой амплитуды «переработки прошлого».
Петров: Уверяю вас, если бы у нас такой спор начался хотя бы на страницах узкопрофессиональной прессы, он неизбежно выплеснулся бы потом на страницы и журналов и газет. Этому процессу достаточно начаться. И он, безусловно, заинтересовал бы и общество. Но, возможно, само общество уже пресыщено, перенасыщено этой серой литературой и совершенно идиотскими фильмами и передачами про наше суровое, но великое прошлое, про доблестную разведку и ее успехи, которые заполняют телеэкран.
«НЛО»: А никакого пресыщения не было и нет. Как только 37-й год стал предметом открытого обсуждения, стали возникать вопросы о его месте в истории советского общества, о причинах и следствиях террора. Эти вопросы затрагивали идентичность общества, а это уже было слишком болезненно, слишком трудно. И никто из интеллектуалов или политических лидеров впрямую этого не проговорил. Собственно, это не пресыщенность, а то, что в психоанализе называется «непроработанная травма». Это вопрос, который не был поставлен: что это все-таки было и что из такого обдумывания следует? Что стало с обществом в результате того же 37-го года, депортаций и всего, что теперь нам известно?
Петров: Невольно напрашивается образ человека, который пришел к психоаналитику, полежал на кушетке, все рассказал (что опять же не признак слабости). Ему стало легче! Он пережил это и тем самым убрал от себя. Возможно, само слово «пресыщение» неудачно, но все-таки у меня возникает вопрос. Получается, наши историки-профессионалы не были готовы к тому, чтобы по-настоящему, а не только на уровне публицистики рубежа 1989— 1990-х годов, всерьез погрузиться в историческую материю советского общества. Что происходило — детально, конкретно: какие механизмы были задействованы? каковы были жертвы? Нужно ведь разложить всю машину террора по винтикам. Про «иного Сталина» пишет, например, историк Юрий Жуков (выстраивая, на мой взгляд, совершенно неправдоподобную картину противостояния «плохой» партийной и «позитивной» правительственной, государственной власти). Однако если бы подоплека массовых репрессий 37-го года стала, например, предметом спора между ним и Хлевнюком, это было бы важно, такая дискуссия — пусть на страницах профессиональных журналов — задела бы не только специально исторические, но и «непроработанные» вопросы, важные для исторического самосознания общества.
«НЛО»: Справедливо говоря сейчас о серой литературе, не смешиваем ли мы проблематику жанра — ну вот таких исторических монтажей — сам спрос и его халтурное, низкокачественное обеспечение? Все-таки запрос в обществе на историческую литературу есть, хотя бы и на такую. А теоретически — есть ли примеры, когда книги, так сказать, облегченно-научного жанра все-таки выполняли бы роль исторического просвещения?
Петров: Я считаю, что популяризация истории нужна безусловно. Доступным путем, с необходимыми связками представленный документ иногда находит самого неожиданного потребителя. Это как раз то, чего не хватает школьному курсу истории, — конкретности, любви к какому-то конкретному факту, умения показать события, которые не нашли отражения в учебнике истории. Такие вещи, может быть малозначительные, периферийные сами по себе, тем не менее очень многое значат в понимании всей советской системы, ибо из таких вроде маргинальных событий складывается потом и некий общий курс. Журнальные публикации на исторические темы по-прежнему людей интересуют. Приведу хороший пример, который мне, например, нравится, — публикации Евгения Жирнова в журнале «Коммерсант-власть». Нужен именно вкус к документу, желание преподнести сам документ, именно то, как он звучит. Неважно, что тут может не быть всей необходимой научной атрибутики — фонд, опись, дело, лист, в конце концов, журнальная подача преследует другие цели. Но есть уже конкретные примеры, когда дети, которые учатся в школе, именно эти публикации читают и лучше начинают понимать историю.
«НЛО»: Порой и книги не строго научные выполняют роль документов. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, хотя и не является в буквальном смысле слова историческим исследованием, сыграл огромную роль в общественных спорах ровно потому, что шла (скрытая в СССР и открытая на Западе) дискуссия о том, насколько продуктивна левая идея для дальнейшей эволюции общества. И «Архипелаг ГУЛАГ» дал свой ответ, он в общем похоронил не левую идею, но сам ореол коммунизма в большевистском изводе — это факт. А сейчас на руках уже есть документы — ваш справочник по кадрам НКВД 7, или недавний 7-томный сборник «История сталинского Гулага». Есть, в конце концов, книги Хархордина, западные дискуссии вокруг идей Шейлы Фицпатрик, Стивена Коткина или новейшей школы изучения «сталинской субъективности»; политическим и социальным истокам чисток посвящены исследования Гетти, того же Хлевнюка, Сигельбаума… Другое дело, что все эти фамилии известны скорее специалистам по советской истории и широкому кругу интеллектуалов не говорят почти ничего.
Петров: Кстати, ничтожно мало книг западных историков советского общества переводится на русский. А издание, например, книги Дж. Брента и В. Наумова крайне неудачно в смысле перевода и очень неряшливо подготовлено. Но это действительно самый нужный сейчас жанр: там предпринята попытка в более или менее простой и популярной форме рассказать об очень непростом времени последних лет правления Сталина, о «деле врачей» и о том, какие происходили репрессии в МГБ и против Еврейского антифашистского комитета 8.
«НЛО»: Если вернуться к архивной проблематике, можно ли сказать, что решающий сдвиг в документальном обеспечении нашего понимания истории советского общества произошел благодаря уже упомянутому вами указу Ельцина лета 1992 года?
Петров: Вне всякого сомнения. Основная работа проводилась как раз с августа 1991 года до середины 1990-х годов, когда архивы были доступны и не существовало этой массы ограничений и когда еще — тут очень важен и некий общий идейный климат — не было убеждения, что «у нас были и светлые периоды истории» и что «история нашей страны состоит не только из истории ГУЛАГа», тех утверждений, которые мы слышим сегодня из самых разных уст. Когда в архиве проводится предварительная работа, вам могут быть доступны многие документы. Но когда вы уже составляете из них сборник, начинается критика другого рода: «Что ж вы нам все негатив-то про советскую власть публикуете? А нет ли где-нибудь каких-то героических страниц?» То есть вы вступаете в противоречие с уже весьма ощутимой и сложившейся тенденцией в общественной мысли. Не хотят теперь изучать ужасы сталинской эпохи и репрессий советского времени вообще. Хватит, мол. Хочется чего-то красивого, жизнеутверждающего.
«НЛО»: А каковы сейчас степень, характер и способы общественного участия в деятельности государственных и ведомственных архивов? Существует ли ныне такое общественное участие, значимо и действенно ли оно? Что делает «Мемориал» в этом смысле?
Петров: Я здесь могу сослаться на проводимую «Мемориалом» разработку больших комплексов документов, связанных с репрессиями. В рамках этих научных программ были подготовлены фундаментальный справочник о системе лагерей ГУЛАГа 9, «Книги памяти» о жертвах политических репрессий и много других изданий 10. Кроме того, представители «Мемориала» принимали активное участие в формировании архивных законов в комиссии Волкогонова, которая в 1991—1993 годах занималась приемом и передачей архивов КГБ и КПСС на госхранение 11. Тогда нами был подготовлен, например, «Регламент доступа к материалам прекращенных уголовных и фильтрационно-проверочных дел в государственных и ведомственных архивах РФ». Мои коллеги Никита Охотин и Арсений Рогинский участвовали в экспертизе и подготовке и других актов, которые вышли из архивного ведомства. Сейчас, стоит сказать прямо, уже значительно реже нас просят давать отзывы на те или иные готовящиеся нормативы и положения, регулирующие доступ к архивам. Но, надо отметить, эта работа вообще сейчас не столь активна, как раньше. Например, архивным агентством до сих пор так и не разработан регламент доступа к различного рода документам, содержащим пресловутую «тайну личной жизни».
Об этой опасной «серой зоне» в существующем законодательстве стоит рассказать поподробнее — в том числе и об отказе для доступа к документам со ссылкой на тайну личной жизни. Здесь нет четкого представления о том, что, если человек жив, тогда действительно есть что оберегать. У умершего ведь нет тайны личной жизни, а у нас, выходит, его родственников наделяют правом распоряжаться соответствующими документами в государственных архивах. Я в таких случаях просто грозил судом и говорил, что вы не имеете права закрывать документы, часто составленные без участия самого человека и вовсе не касающиеся тайн его личной жизни, а лишь содержащие сведения о служебных нарушениях или неблаговидном поведении. Кстати, если, например, писатель (или его наследники) сдает в литературный архив продукты личного труда и вправе вообще устанавливать режим доступа к этим документам, оговаривать их специальным соглашением с архивом, то государственный деятель находится на своем посту на наши с вами деньги. Вышедшее из-под его пера не является его собственностью, и уж тем более — документы, характеризующие его деятельность, в том числе и отложившиеся в личном деле. Так что любые документы, распоряжения, письма, бумаги, которые он рассылает в другие правительственные и государственные органы (или сведения о нем), являются архивным фондом Российской Федерации. И давать родственникам или его потомкам право распоряжаться всем этим с точки зрения некоей тайны личной жизни во-обще нельзя.
Нас много раз просили в Федеральном архивном агентстве высказываться по этому вопросу. Мы высказывались, спорили и в каких-то случаях находили общие точки зрения, но никакого регламента пока не получилось. Это зависит, кстати говоря, еще и от неспособности таких организаций, как ВНИИДАД (Всероссийский научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела), писать внятные и ясные тексты, которые можно было бы потом принимать в качестве инструкций.
«НЛО»: Довольно часто ситуацию 1990-х годов, и особенно сейчас, описывают как тотальный архивный кризис и едва ли не погибель. В плане экономическом мы понимаем, что это были за годы, но, с другой стороны, именно тогда появлялись сборники документов по истории России ХХ века, о которых мы сейчас говорили. Потому диагноз «кризис» или «катастрофа», откуда необходимо вернуться к нормальному порядку и все стабилизировать, — с моей точки зрения, лозунг в конечном счете анти-архивный и даже антиисториографический. В этом смысле 1990-е годы были не столько годами беспросветного кризиса, сколько временем, когда создавались возможности для работы, которые не были целиком использованы, зато были довольно быстро закрыты. Вы бы согласились с та-кой оценкой?
Петров: Да, безусловно, я бы сказал даже больше. Этот лозунг наведения порядка или преодоления кризиса — лозунг идеологический, который исходит как раз из уст людей, ложно понимающих государственные интересы в архивно-исторической сфере. Если же мы задаем вопрос о том, как следует характеризовать полтора десятилетия архивных реформ в России, я настаиваю на том, что в целом оценивать это время следует положительно. И именно на подобном фоне гораздо острее и драматичнее воспринимаются откаты назад и отступления от принятых цивилизованных принципов. Эти шаги назад нивелируют, перечеркивают все те положительные достижения, которые состоялись в сфере свободы информации. Несмотря на наличие более или менее цивилизованного закона, связанного с регулированием отношений в архивной сфере, и на существование других инструкций и актов, которые выводят ситуацию на более или менее приемлемый уровень, все равно на практике у нас торжествуют не правовые нормы, а ложно понятый «государственнический» подход. Это стало некоторой руководящей линией, той атмосферой, задающейся сверху и во многом воспринятой с готовностью снизу, которая на самом деле мешает историкам работать.
__________________________________________________________________________
1) Петров Н. Десятилетие архивных реформ в России // Индекс/Досье на цензуру. 2001. № 14 (http://index.org. ru/journal/14/petrov1401.html).
2) Комиссия по рассекречиванию документов КПСС была организована по указу Президента РФ 22 сентября 1994 г. Ее возглавил первый заместитель руководителя Администрации Президента С.Н. Красавченко. В 1996 г. комиссия прекратила работу.
3) Российская газета. 1998. 3 февраля.
4) Ср. позицию главы архивного ведомства: «1 июня 2005 года Руководитель Федерального архивного агентства В.П. Козлов выступил на заседании Межведомственной комиссии по защите государственной тайны с сообщением “О состоянии работы по рассекречиванию архивных документов и мерах по ее совершенствованию”. В своем решении Комиссия отметила, что организация данной деятельности в основном позволяет обеспечить информационные потребности заинтересованных органов государственной власти, организаций и граждан» (http://www.rusarchives.ru/newo.shtml; раздел: «Новости отрасли»).
5) См. об этом подробнее в статье А. Хрякова в настоящем номере «НЛО» .
6) В действительности венки были возложены на обычном воинском кладбище, где среди похороненных были и погибшие в боях военнослужащие войск СС. Сам Рейган об этом пишет: «…мое решение поехать на кладбище в Битбург в Западной Германии, где похоронены две тысячи немцев, погибших во время войны, вызвало не-мало споров. Чего мы не знали, давая согласие поехать туда, так это того, что там же похоронены 48 эсэсовцев. Когда перед поездкой наши сотрудники приехали на кладбище, могилы эсэсовцев были запорошены снегом и их не заметили» (Рейган Рональд. Откровенно говоря: Избранные речи / Пер. с англ. М.: Изд-во «Новости». 1990. С. 236).
7) Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД: 1934— 1941: Справочник / Под ред. Н.Г. Охотина, А.Б. Рогинского. М.: Звенья, 1999. 504 с.
8) Брент Дж., Наумов В. Последнее дело Сталина / Пер. с англ. М.: Проспект, 2004. 352 с.
9) Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923—1960: Справочник / Сост. М.Б. Смирнов. Под ред. Н.Г. Охотина, А.Б. Рогинского. М., 1998.
10) Например: Сталинские расстрельные списки. CD-диск. М., 2002; Жертвы политического террора в СССР. CD-диск. М. 2004. Кроме того, см. подробнее об изданиях и научных программах НИПЦ «Мемориал» в Интернете на сайте www.memo.ru.
11) Комиссия под руководством Д.А. Волкогонова была создана постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР 14 октября 1991 г. и занималась организацией передачи на государственное хранение архивов КПСС и КГБ и разработкой вопросов доступа исследователей и использования материалов этих архивов.