Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
Перевод Антон Нестеров
Те, кто занят археологией знания, вынуждены работать с текстами предшественников так, словно имеют дело с архивом. Свою последнюю книгу Жак Деррида начинает с размышлений об археологии архивов:
Напомним: слово архе одновременно отсылает нас и к установлению, и к заповеди. Это слово явно соотносит два принципа: первоначало, принадлежащее природному миру или истории, собственно — то, “откуда есть пошла” та или иная вещь, — и в этом случае мы имеем дело с физическим, историческим или онтологическим принципом; но также это слово соотнесено с законом, с тем, что “заповедано” людьми или бога-ми, то есть с проявлениями власти или социального порядка, представленного как сие место, где дано то или иное устроение, — и тогда перед нами принцип номологический 1.
Так что же, Деррида приписывает архивам политическое значение? Или же архивы ничем не отличаются от археологических раскопок, благо в отношении последних мы всегда располагаем свободой прочтения? Но помимо простого вопроса о политическом использовании архивов (или политическом злоупотреблении таковыми), существует и практика, связанная с архивными политиками. Область этой практики — физическая сторона всякого организованного знания: собирание, классификация, хранение, обработка материалов и их передача во времени. Вопреки структуралистскому прочтению самого строения (architecture) архива, сторонники нового историзма, оценивая состояние архивного дела, главный акцент делают на медиаторах, выступающих посредниками между недискурсивным порядком архивного хранилища (понимаемого как черный ящик) и дискурсом общественной памяти. В свою очередь, это дискурсивное знание предопределено своим недискурсивным двойником 2. Всякая историографическая реконструкция, обращенная к такой подвижной конфигурации, как общественная память, естественно, отдает приоритет началу дискурсивному (и данная статья не представляет собой исключение). Описывать архив транзитивно, под знаком переходности (как нечто, по сути своей подверженное изменениям), значит описывать сам алгоритм архивной классификации, что может поколебать иерархическое подчинение нарративному принципу любых представлений об архиве.
В отличие от средневековых грамот, документы, порожденные в недрах современной администрации, снабжаются буквенно-цифровыми кодами, которые определяют место документа внутри определенной системы поиска 3. Используемый в архивной практике термин Akte (дело) формально указывает на основную единицу административного хранения и отсылает к представлениям о том, что возможно повторное обсуждение данного документа, дискурсивный возврат, ведь первоначально термин actio и означал “судопроизводство”4. До того как архивы были освоены историками, они служили исключительно законодательной и юридической практике; специалист по истории Средневековья Хартман Букманн называет архивы в эпоху, предшествующую Новому времени, “арсеналом законников”, и архивная терминология “Археологии знания” Мишеля Фуко напоминает нам об этой функции документальных хранилищ 5. Около 1815 года бамбергский архивист Остеррайхер настойчиво отвергал всякую мысль о том, что административные документы могут быть историческими свидетельствами 6.
С 1806 по 1918 год сеть государственных архивов Пруссии функционировала как своего рода программируемая “Read Only Memory” — “память только для чтения” 7, используемая юристами и обслуживающая исключительно внутренние интересы бюрократической системы. Формирование институтов Веймарской республики поставило вопрос о демократической открытости “информационной политики” в области архивного дела, но нельзя сказать, что эти веяния глубоко укоренились в реальности: лишь небольшая часть государственных институций приняла эти новые подходы. Мобилизация существующего массива дел, хранящихся в архивах, и превращение их в инструмент политики связаны с национал-социалистическим режимом, который активно задействовал архивы в ходе истребления евреев в Европе. В данной статье микрополитика в области архивного дела рассматривается как сфера дискурсивного подавления и производства: мы увидим, как архивы, эта искусственно сегментированная и классифицированная память о прошлом, проходят путь от сопротивления тотальным идеологическим притязаниям к их легитимации и утверждению.
ПРУССКИЕ АРХИВЫ С 1806 ПО 1914 ГОД
Система архивного хранения документов есть отражение системы управления государством в целом, и каждое изменение государственного устройства влечет за собой также изменения в архивном деле. Оккупация Пруссии сперва, в 1794 году, войсками революционной Франции, а потом, в 1806-м, Наполеоном привела к разрушению сети архивов и государственных учреждений в небольших рейнских государствах. В 1815 году прусские власти провели реорганизацию архивов: в каждом регионе было создано свое хранилище, куда поступили разрозненные и неупорядоченные документы, собранные в архивах рейха. В те времена исторический дискурс еще не организовывал массу данных о прошлом как исполненное значения целое, отделяя их от настоящего посредством дифференцирующего осмысления. В начале XIX века история была лишь одним из множества дискурсов в эпистемологическом архиве 8 — наряду с географией, статистикой, дипломатией, палеографией, юриспруденцией, естественной историей, химией, ботаникой, математикой, физикой, метеорологией. И когда 28 июля 1818 года министр культуры Пруссии фон Альтенштайн открыл публичный доступ к собранию исторических документов, они получили в хранилищах двойную классификацию — и в качестве “памятников”, и как “государственные бумаги”9. Соответственно проект по изучению и публикации всех значимых источников по истории средневековой Германии, начатый в Берлине в 1819 году (и продолжающийся до сих пор), получил характерное название Monumenta Germaniae Historica. Фон Альтенштайн предложил отделить документы, которые с точки зрения права все еще соотнесены по своей сути с делами государственного управления, от материалов, представляющих уже “чисто исторический” интерес. Используя язык компьютерной архитектуры, можно сказать, что тем самым произошло разделение исторической “Read Only Memory” — “памяти только для чтения”, и административной “Random Access Memory” — “памяти с произвольной выборкой”. Предложение Альтенштайна заключалось в том, что архивные дела, представляющие интерес для ученых, из провинциальных прусских архивов переводились в единое хранилище в Берлине, связанное с центральным хранилищем государственно-правовых документов, а в провинциях оставались только материалы, имеющие отношение к проблемам местного управления 10. Тем самым проводилось разделение между ученым знанием и знанием государственным, а архивы, хранящие историю, отделялись от политической памяти.
В “Археологии знания” Мишеля Фуко термин “архив” применяется не к массе всех наличествующих документов (ибо архив не может быть описан во всей своей целостной тотальности11) и не к соответствующим институциям, но к системам, которые управляют производством и осуществлением высказываний 12. В основе этой кибернетики лежат действия, а не папки, в которых подшиты бумаги. “Универсальный лексикон” Зельдера определяет понятие Akten как “письменную фиксацию”, что соответствует термину “événements”, употребляемому Фуко, или просто — высказыванию 13. При таком понимании архива мы оказываемся в зоне юридического и политического, где само это понятие соотносится с арсеналом средств администрирования, а не с хранилищем памяти 14. Но и на пике своего раз-вития немецкий историзм не рассматривал архив лишь как арсенал ресурсов, который можно использовать для защиты устаревших привилегий, или, напротив, в качестве простого функционального регистра, используемого администрацией, то есть своего рода “временного буфера обмена”, разгружающего память. Немецкие архивы в конце XIX века — динамичные собрания материалов, пребывающие в постоянном движении. По мере того как архивация охватывала “все следы человеческой деятельности”, юридическая парадигма, ранее определявшая подход к собранию документов, все больше замещалась парадигмой “изучения культуры во всех ее проявлениях”. “Следы деятельности” не только консервировались для хранения, но, с оглядкой на запросы текущего момента, подвергались “фильтрации” и “обработке”15. А как только интерес общества к соответствующим материалам начинает превалировать над интересами архивистов, носящими исключительно юридический или антикварный характер, в архивную практику внедряется принцип дискурсивной связности.
В сентябре 1870 года английский историк лорд Эктон, будучи в Вене, получает приглашение на обед, который дает Леопольд фон Ранке. Ранке произвел настоящий переворот в исторической науке, впервые широко задействовав архивы для изучения дипломатических отношений — тем самым превратив “следы деятельности”, хранящиеся в архивах, в выражение сущности современных национальных государств. Однако в последний момент планы лорда Эктона меняются: получив известие о том, что итальянские войска короля Виктора Эммануила готовятся взять Рим, лорд пренебрегает обедом и садится в экипаж, “самым наглым и решительным образом намереваясь “под шумок” наложить руку на тайные архивы Ватикана” — те самые, где над входом есть надпись: всякому, попавшему сюда без разрешения, грозит отлучение от церкви 16. Сюда же “подверстывается” соображение о том, что историки Пруссии (где большинство населения принадлежало к протестантам) видели в архивах оружие, способное повлиять на исход Kulturkampf — борьбы между государством и католической церковью по вопросам светского образования в школе. Именно на этой волне в Риме в 1888 году был основан Прусский Исторический институт. Но заметим: за 100 лет исследований не было сделано ни одного сенсационного открытия. То, что в момент своего возникновения мыслилось как стратегический форпост памяти нации, инкорпорированной в политический дискурс, трансформировалось в серию социально-исторических исследований — то есть обернулось деактивацией архивов.
АРХИВНАЯ СОВРЕМЕННОСТЬ
Современности свойственно ощущение неустанного процесса перемен, что, естественно, влечет за собой изменение отношения к памяти: акцент переносится с памяти-памятника на актуальную дискурсивную память, а следовательно, папка с текущим и пополняемым делом оказывается предпочтительнее договора, написанного раз и навсегда. В эпоху роста коммуникации официальные документы, не претендующие на то, что доступ к ним был ограничен, формируют собственный дискурс, для которого характерно “обрастание” фактами и отсылками. Политизация, происходящая на уровне инфраструктуры, затрагивает архитектонику самого управления, что сказывается и на архивации данных. Осмысление этих изменений фиксируется скорее в терминах процесса, чем в терминах структуры. Так, если исходное значение термина acta в романских языках было связано с представлением о том, что данное установление не может быть взято назад и обладает неизменной юридической силой, то современные официальные документы нацелены на немедленное исполнение, то есть наделяются ролью активатора 17.
С формированием на немецкой земле государства, претендующего на демократическую легитимность, изменялся и статус хранилищ памяти: после 1919 года они трансформировались в своего рода “мобилизационные склады материалов”. Документы становились все доступнее для общественности, а сами хранилища постепенно превращались в выставочное пространство. Войны были не столько врагами, сколько союзниками архивов, так как военные катаклизмы влекли за собой реорганизацию архивной памяти. Подобно тому как немецкие кампании против Наполеона, продолжавшиеся до 1815 года, привели к осознанию понесенных архивами потерь — и созданию новых подходов к хранению материалов, так и Первая мировая война изменила не только структуру немецкого общества, но и систему архивного хранения в Германии. Изменения эти привели к тому, что архивы перестали быть институтом, обслуживающим исключительно государство. Резкие перемены в самом качественном бытовании памяти были связаны с лавинообразным ростом дел, хранящихся в государственных архивах. Эти энтропийные процессы, во всей их сложности, при-вели к тому, что сортировка информации, в основу которой был положен исторический или административный подход, перестала “работать” и на смену ей пришла система классификации документов, базирующаяся на абсолютно формальных признаках. Документы классифицировались по дате поступления (numerus currens), и этот принцип отнесения вытеснил структурные классификации, при которых материалы организовывались в виде тематических серий. Это потребовало дополнительных технических решений (введения так называемого “принципа последовательности” по возрастающему числовому порядку), призванных связать информацию о том или ином деле с реальным местом хранения, определяемым датой поступления документов. Собственно, была разработана новая система адресации (необходимая для любых операций, связанных с памятью, независимо от формы таковой), достаточно близкая к той, что применяется в компьютерных технологиях 18. Тем самым обработка любого документа требовала отныне минимальных усилий и ресурсов. После захвата власти национал-социалистами 30 января 1933 года ситуация существенно изменилась. Причиной тому была расовая идеология нового режима. Новая власть провозгласила необходимость генеалогических исследований, и, естественно, архивы играли здесь ключевую роль. Могла ли архивная деятельность оставаться не затронутой идеологией, сохранить нейтральность в условиях тоталитарного Третьего рейха? Хотя большинство архивистов стали членами национал-социалистической партии, планомерных попыток создать некое новое, “народное” архивоведение (в отличие от повсеместно насаждавшегося “народного” музейного дела) государство не предпринимало. Некий “почвеннический” акцент в архивной терминологии присутствовал и даже сохранился вплоть до 1950-х годов, точно так же, как термины вроде “кровотока”, описывающие циркуляцию бумаг в учреждении, пережили свое время (к примеру, слово “кровоток” в этом значении можно встретить в работах фон Паприца по архивному делу). Однако все эти веяния касались по большей части периферийных проблем архивов, не задевая самих основ их работы. Государственные архивы в первые годы национал-социализма приняли на себя функции, требуемые от них режимом, но оставались индифферентными к политике — так описывает положение дел в Берлине тот же Скривериус. Так, Альберт Бракманн, с 1929 года занимавший пост директора Прусского государственного архива, играя на интересе властей к Ahnenforschung [генеалогическим изысканиям], добился увеличения штатов в подведомственных ему учреждениях.
Вильгельм Рор в конце 1930-х годов жаловался на то, что по сравнению с концом XIX века в прусских архивах заметно упало качество регистрации дел: целые груды поступивших бумаг откладывались в сторону с тем, что когда-нибудь потом они будут зарегистрированы и описаны 19. При этом во времена Веймарской республики произошел сдвиг в характере работы архивов: прозрачность рабочего описания документов объявлялась новым стандартом архивного делопроизводства, которое столкнулось с необходимостью обработки массы армейских и промышленных бумаг, порожденных ориентированной на войну экономикой 20. Процесс этот шел параллельно с внедрением в государственных архивах политики предоставления информации, когда архивы все более активно вовлекались в организацию промышленных и торговых выставок. Архивы были задействованы и в многочисленных политико-педагогических акциях, призванных продемонстрировать гражданам истоки общества, в котором они живут, показать преемственность тех или иных технических достижений 21. Задача тотального превращения настоящего в предназначенные для хранения данные повлияла на смену ориентиров архивной политики: если прежде она была обращена к авторитету государства, то теперь все больше разворачивается в сторону суверенности граждан. Недискурсивная архивная память порождает неведомый ранее тип взаимодействия [interface] с публикой, с политической культурой как дискурсом.
В своем очерке, посвященном критериям, которые позволили бы определить, какие документы обладают значимостью и должны сохраняться в виде архивной памяти, а какие — нет, Карл Отто Мюллер предлагает новое, расширенное понимание того, чем же являются архивы. Эта новая трактовка роли архивов гораздо больше обязана своим появлением на свет культурологическому подходу, чем заботе о непосредственных нуждах государственной машины. В 1922 году в Вюртемберге было принято решение о том, что, когда ставится вопрос об уничтожении каких-либо документов, правительственные организации обязаны предложить государственным архивам все материалы, имеющие историческую, антикварную или социальную ценность, — причем это правило распространяется даже на те документы, которые, не обладая указанными качествами в настоящий момент, со временем могут таковые обрести. Мюллер выражает пожелание, чтобы публичные архивы стали практически полным отражением политических, юридических и культурных сторон жизни того или иного региона 22. Согласно Мюллеру, основная задача архивов — обеспечение тотального исторического описания, — описания, основанного на данных, осевших в архивах. Тем самым государственные архивы становятся своего рода ресивером, преобразующим полученный сигнал в историческое сообщение, а на выходе делающим его уже оформленным и внятным 23.
Первая мировая война привела к коренным изменениям самой процедуры поступления материалов в архивы. В 1926 году Эрнст Зипфель подчеркивает значение нового механизма отбора и оценки архивируемых материалов, когда архивист обязан напрямую связываться с организацией, в недрах которой были рождены соответствующие документы. В частности, архивисты должны были инспектировать промышленные предприятия с тем, чтобы отследить их делопроизводство 24. Здесь мы видим, как новое понимание социального приходит на смену памяти как институту государства. Вместо того чтобы выполнять роль накопителей памятников прошлого, архивы постепенно вовлекались в процесс самой фиксации происходящего: от позиции незадействованных наблюдателей они эволюционировали к осознанию обратной связи с другими социальными институтами. Эта новая эстетика памяти была одной из производных политической культуры Веймарского периода. Тем самым предполагалось, что государство, “озабоченное своей политической репутацией”, проявляет внимание к памяти и озабочено тем, чтобы документировать ту административную активность, которая приравнена к “выражению его политической воли”. Память должна фиксироваться таким образом, чтобы подтвердить правомерность любых шагов государства, предпринятых в тот или иной момент. А это требовало, чтобы на смену архивисту, сформированному еще эпохой Средневековья, пришли “архивные эрудиты” с совершенно другим набором умений. К традиционным квалификациям архивиста как историка и филолога прибавилось владение следующими дисциплинами: экономикой, финансами и банковским делом, социологией, историей техники, познаниями в области коммуникаций. Все это — подходы, которыми должны были овладеть работники архивов, ибо архивы все больше становились хранилищами дел, а не документов. Перед архивистами встала многосоставная задача, намного более сложная, чем осуществление традиционной экспертизы, основанной на владении палеографией и дипломатикой. Столичные и провинциальные архивы, сформировавшиеся как особые институты памяти в позднее Средневековье, подошли к той точке, где стало неизбежным их превращение в архивы, отвечающие задачам, поставленным XIX и XX веками. Первая мировая война, исход которой предопределил трансформацию всего политического устройства Германии, ускорила этот процесс 25, в корне изменив само представление об архиве. В послевоенный период это вызвало к жизни новые формы экспонирования архивных материалов, ставших выставочными объектами, и новые отношения между архивами и прессой, когда акцентировались одновременно актуальность некой информации и ее связь с прошлым. Перед войной рамки и направление архивной работы задавались как государством, так и достаточно смутными интересами социума как такового; в новой республике народ признал роль национальной мотивации и, исходя из этого, стал искать путей для изменения самого образа архивов.
Политизация архивов подразумевает, что хранящиеся в них раздробленные данные (содержание архива) встраиваются в идеологический нарратив и становятся объектом микрополитики, регулирующей доступ к ним. В основе кибернетики архивной памяти, являющейся специфической формой памяти, лежит не столько историографический нарратив, сколько способ организации отдельных единиц хранения в виде определенных серий. В архиве мы встречаемся не с историей, но с пространственной конфигурацией памяти. Опасность, угрожающая архивам, таится в энтропии данных 26 — во времена Веймарской республики это не раз отмечалось в теоретических публикациях, появлявшихся в специальных журналах по архив-ному делу. В этот период архивы “захлебывались” в потоке поступающих документов, и единственным решением проблемы была смена самих критериев классификации. Редукция уровня сложности — стратегия, хорошо известная теории управления и теории систем 27. С 1930 года Берлинский тайный государственный архив хранил не только документы, поступившие из внешних источников, но и документацию, касающуюся его собственной работы: все делопроизводство дирекции этого архива было преобразовано в отдельный фонд хранения. Тем самым архив становился и объектом, и агентом архивной реконструкции.
Примером тому может служить история с архивом Ницше. (Заметим, что в данном случае речь идет о материалах, принадлежащих не сфере официального делопроизводства, а домену культурного наследия.) Показательны сами ограничения доступа к этому архиву в период Веймарской республики. В заметках 1880-х годов Ницше писал: “Воля к власти дает право толкования”. Почему бы не прибавить к этому: “Воля к власти дает право редактуры”?28 После смерти Ницше в 1900 году его сестра, Ели-завета Фёрстер-Ницше, присвоила себе исключительное право распоряжаться бумагами покойного. Она предприняла публикацию философских фрагментов Ницше, насильственно и бессистемно отредактированных во имя того, чтобы создать тот образ брата, каким она хотела его видеть. В 1929 году Вилли Хаас в рецензии на собрание сочинений Ницше, подготовленное Веймарским архивом, присоединил свой голос ко многим другим исследователям, обвинявшим Елизавету Фёрстер-Ницше в “спекулятивном использовании” разрозненных фрагментов трудов Ницше в “политических целях”, путем их произвольной компоновки и истолкования 29. Понятно, что в данном случае “политическая конъюнктура” была связана с режимом Муссолини и “фёлькишской” идеологией в Германии — и там, и там идеи Ницше получили “одобрение” и поддержку властей. Важно то, что в данном случае политизация ницшевского архива не ограничилась манипуляцией с документами на уровне их семантики, но затронула микрофизику самого архивного хранилища — так, при публикации была изменена нумерация фрагментов, дабы скрыть их подлинную и местами запутанную последовательность. Но не будем забывать — сама нумерация есть одно из условий нарративного порядка. В 1930 году издательский дом Кренера опубликовал свою версию собранной воедино “Воли к власти”: 491 фрагмент Ницше, в четырех книгах. Когда истек срок охраны авторского права на труды философа, прекратила свое существование монополия держателей архива Ницше на публикации. Тогда архив предпринял филологически выверенное историко-критическое издание Ницше, призванное затмить всех и всяческих конкурентов. Однако сама возможность осуществления этого проекта была связана с тем фактом, что именно архив Ницше контролировал соответствующие документы. По иронии судьбы первый том нового критического издания был опубликован в 1933 году: национал-социалисты только что пришли к власти, а редактор первого тома, Вальтер Ф. Отто, заявляет, что перед специалистами по Ницше стоит тяжелая, но насущная задача: показать, до какой степени “Воля к власти” есть конструкция не автора, но — издателя 30. Еще в середине XIX века прусский историк Иоганн Густав Дройзен советовал студентам, слушавшим его лекции, вместо того чтобы слепо доверять “Истории Реформации” Ранке, “переформатировать” нарратив этой книги, представив его как простую подборку документальных свидетельств в хронологическом порядке 31. Так расщепление упорядоченного повествования на его модульные компоненты — архивные свидетельства — может стать своего рода имплицитной критикой идеологии, требующей тотальности. В определенных обстоятельствах подобная практика становится непосредственным актом сопротивления.
ИМПЕРСКИЙ АРХИВ В ПОТСДАМЕ
И АРХИВНАЯ ПОЛИТИКА В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
После того как, в соответствии с Версальским договором, в июле 1919 года был распущен германский Генеральный штаб, генерал-майору фон Секту пришло в голову, что архив — вполне подходящее место, где можно сохранить в целостности все оперативные разработки армейских стратегов. Так архиву суждено было стать негласным преемником Генштаба 32. В меморандуме от 12 июля 1919 года, адресованном правительству республики, фон Сект поднимал вопрос о превращении Отдела военной историографии, существовавшего внутри распущенного Генштаба, в Имперский архив (Reichsarhiv). При этом речь идет не только о том, что на вооружение был взят термин, укорененный в самой системе немецкого архивного дела XIX века, но и о том, что архивированная память служила целям образования и пропаганды. Фон Сект предлагал не только использовать архив в качестве функциональной военной памяти, но и превратить “мертвые ценности” хранящихся в архиве документов в фундамент духовного и материального преображения армии и государства 33. В письме рейхспрезиденту Эберту от 17 сентября 1919 года Грёнер требовал роспуска Генерального штаба, продолжающего существование “в замаскированном виде”34. 14 декабря 1922 года армейское начальство довело до сведения Исторической комиссии, занимающейся делами Имперского архива, что сам термин “архив” не отвечает характеру данной институции. Собственно, название “архив” было присвоено данной организации только затем, чтобы враги Германии не опознали в ней прямое продолжение Отдела военной историографии Генерального штаба 35. Организация, учрежденная в Потсдаме в 1919 году как своего рода замаскированный под архив отдел Генерального штаба и названная, соответственно, Reicharchiv, оказала далеко идущее влияние на трансформацию архивной политики в целом: широкий спектр военно-исторических исследований, осуществлявшихся работниками архива, — исследований, связанных с немецким обществом, экономикой и культурой в годы Первой мировой войны, — выходил за рамки чисто технических задач. Эрнсту Мюзебеку, стоявшему в то время во главе архивного департамента, удалось трансформировать сугубо военный Имперский архив в подлинно национальный архив. Произошло это благодаря тому, что еще на стадии формирования хранилища, до 1924 года основные военные фонды были дополнены множеством гражданских документов 36.
Эта культурная политизация национального архива совпала с еще одной архивной революцией, также рожденной опытом Первой мировой войны. Эту революцию невозможно адекватно описать в политических, идеологических или исторических терминах — тут необходим археологический подход. Война приводит к тому, что в официальном делопроизводстве возникают естественные лакуны, которые можно элиминировать лишь одним способом — обратившись к устной истории, свидетельствам очевидцев и индивидуальной памяти 37. Здесь происходит своеобразный “разрыв памяти”: если сигнал транслируется как постоянная аналоговая последовательность (что мы имеем в устной речи), а не является набором дискретных символов (что характерно для речи письменной), характер передачи влияет на сообщение 38. В какой мере архивное дело во времена Веймарской республики несло на себе отпечаток коммуникационных технологий той эпохи?
Деррида затрагивал вопрос о характере самого архива — имеем ли мы дело с печатными или рукописными материалами, сформированы ли они как результат протезирования или гипномнесиса, в любом случае архив не является простым хранилищем, чье содержание отражает прошлое. Тезис Деррида: “Техническая структура, определяющая архивирование архива, тем самым определяет и структуру архивируемого содержания в тот самый момент, когда оно получает право на существование и взаимодействие с будущим” 39. Заметим, что первый национальный архив фото- и киноматериалов был создан как отделение Имперского архива.
Не в последнюю очередь именно то, что для фиксации различных аспектов общественной жизни архивы были вынуждены пользоваться самой разной “оптикой”, помогло архивам избежать угрозы политизации в условиях парламентской системы. Однако и после прихода к власти национал-социалистов архивы стремились сохранить дистанцию между собой и властью. Однако это был не столько акт оппозиционности, сколько выражение отказа от идеологических подходов внутри самой профессиональной сферы. Директор архивного департамента управления имперских архивов Эрнст Мюзебек в своей речи памяти Гинденбурга, произнесенной 2 августа 1934 года в Имперском архиве, подчеркнул, сколь многим он обязан историографической традиции Леопольда фон Ранке, настаивавшего: автор должен оставить в стороне личное и склонить голову перед значимостью архива, который и есть история, то есть должен “хранить молчание и вслушиваться в то, что говорят документы”40. Но в тогдашних условиях человек с такой ясно выраженной объективистской позицией не мог долго оставаться на своем посту. Когда Имперский архив устроил выставку “Национальная идея и империя” (“National-Sammlung Deutscher Anschauungsfundamente”), предназначенную прежде всего для специалистов, но открытую для широкой публики, в журнале “Der Angriff”, симпатизировавшем национал-социалистам, появилась статья, обвинявшая организаторов в подчеркнутой беспристрастности. Главным недостатком экспозиции была объявлена невозможность использовать представленные на выставке материалы для публичной пропаганды 41. Подход журнала вызывает в памяти радикальный идеализм, присущий итальянскому фашизму во времена Муссолини, когда философ Джованни Джентиле настаивал на том, что эффективность — единственный критерий истинности любой историко-политической интерпретации 42.
В период “окончательного решения еврейского вопроса” свидетельство о происхождении, выдаваемое на основании архивных документов, определяло, жить этому человеку или умереть. Признание или непризнание человека евреем зависело от архивной справки, свидетельствующей о принадлежности к соответствующей генеалогической линии. В феврале 1942 года одному из высших должностных лиц национал-социалистической службы безопасности в Париже срочно понадобились специалисты по генеалогии: без их помощи он не мог отделить чистокровных евреев от тех, кто имел смешанное происхождение. Рвение служаки было остановлено лишь докладом Государственного департамента по вопросам происхождения, где сообщалось о 70 тысячах случаев отсутствия документальных свидетельств, позволяющих точно указать ближайших предков. Из-за недостатка необходимых архивных свидетельств проект был свернут. Однако показательна реакция историка Курта Штойдтнера, приглашенного участвовать в этом “исследовательском” проекте. В письме от 2 марта 1942 года он заявляет, что получил вызов из Парижа, когда был занят “историческим исследованием, весьма далеким от нужд сегодняшнего дня”, однако готов немедленно сменить свою тему во имя “новых разысканий” во французских архивах 43. Берлинское Управление рейха по делам родословных выступило с проектом микрофильмирования всех имеющихся церковно-приходских книг — в некоторых случаях восходящих еще к XVI веку. Так, в истреблении евреев были задействованы новые типы носителей памяти, стандартизированные и автоматизированные процедуры передачи и хранения информации.
8 ноября 1942 года в Мюнхене открылась выставка “Слава Германии”. В ее подготовке участвовало множество архивных хранилищ, при этом официальный идеолог Гитлера Альфред Розенберг требовал от организаторов, чтобы те сделали недвусмысленный акцент на роли в истории страны таких личностей, как император Фридрих II 44. Мобилизация архивной памяти на службу идеологии, пронизывающей всю выставку, требовала, чтобы дипломатические документы были превращены в исторические па-мятники. Циркуляр, разосланный по архивам в процессе подготовки экспозиции, позволяет говорить о том, что мы имеем дело с процессом монументализации тех или иных письменных документов — то есть осознанным их извлечением из контекста. Архивы предпочитали, насколько возможно, дистанцироваться; Государственный архив в Ганновере ответил, что “не может предоставить каких-либо материалов, имеющих эпохальное значение для немецкой истории”; в Оснабрюке просто зарегистрировали циркуляр с пометкой, что не могут предоставить никаких материалов. Кёнингсбергский государственный архив в Восточной Пруссии отказался предоставить документы, связанные с основанием прусской государственности, — подписанный Фридрихом II в 1226 году договор о передаче территории Славянской Пруссии Ордену немецких рыцарей с Германом Зальцским во главе. Партийные идеологи всячески стремились придать выставке политическую перспективу и жаловались на “нейтральный” характер документов, которые все же были предоставлены рядом архивов.
Когда глава Отдела литературного наследия Ганс Хагемейер обратился к руководству государственных архивов с просьбой предоставить исторические документы для пропагандистской выставки, большинство архивов предложило прислать вместо оригиналов фоторепродукции, ссылаясь на риск транспортировки в условиях военного времени и опасность утраты документов в результате бомбардировок союзников. Таким образом, можно утверждать: военные условия активно способствовали копированию архивов. В экспозиции выставки “Новый порядок в Европе” были представлены, главным образом, репродукции соответствующих документов 45. Однако и тут выбор носителя определялся идеологическими требованиями. Так, Отдел рукописей Прусской государственной библиотеки в Берлине в письме на имя генерального директора государственных архивов от 20 октября 1941 года настойчиво подчеркивал, что в условиях войны не может быть и речи об экспозиции оригинала иллюстрированной рукописи средневековой саксонской хроники, и предлагал ограничиться фоторепродукцией документа. Но Альфред Розенберг наложил на это письмо резолюцию, в которой потребовал предоставления оригинала, “невзирая на обстоятельства”: выставка была организована по приказу самого фюрера и рассматривалась как событие первостепенной важности, в силу чего не могло быть и речи о замене оригиналов копиями. В конце концов был найден компромисс: к выставке была изготовлена факсимильная копия документа. Так медийная память постепенно замещала память архивную.
В 1930 году при Прусском тайном государственном архиве был учрежден Прусский институт архивных исследований и высшего исторического образования 46. В первом подготовленном институтом отчете за 1930— 1931 годы были отражены основные направления его образовательной, административной и исследовательской деятельности: приоритет подчеркну-то отдавался архивации текущей современности в противовес хранению исторических данных как главному направлению архивной деятельности в XIX веке 47. Таким образом, архивируемые материалы рассматривались в непосредственной связи с действиями административных органов: на смену хранилищам памяти приходило хранение материалов в реальном времени. Фактически мы видим здесь возврат архивов к той роли, которую они исполняли в период, предшествовавший окончательному падению Священной Римской империи в 1806 году. Но при этом произошло значительное изменение “поля архивации” — теперь архивы собирали и хранили не только документацию органов государственной власти, но и документацию пресс-агентств, промышленных и торговых организаций, банков (последние чувствовали, что существует особая связь между памятью и капиталом). Характерно, что, когда Министерство финансов пыталось свернуть финансирование Института архивных исследований, премьер-министр Пруссии выступил с резкой критикой подобного решения, указывая на научную и политическую целесообразность существования Института, и подчеркнул, что его закрытие нанесло бы ущерб непосредственно интересам Пруссии. Так, академическая подготовка архивистов, свободно владеющих польским языком и разбирающихся в перипетиях польской истории, рассматривалась в качестве одной из мер по защите политических и территориальных интересов Германии.
В ситуации, когда по инициативе Министерства финансов встал вопрос о закрытии Института архивных исследований, Бракманн, директор Прусского тайного государственного архива, чьим подразделением был институт, направил правительству письмо, в котором подчеркивал: принимая те или иные решения, касающиеся судьбы прошлого и памяти нации, необходимо руководствоваться политическим подходом 48.
В 1936 году Бракманн был вынужден уйти в отставку раньше положенного срока: ему инкриминировали покровительство евреям, работающим в архивах. При этом характерно, что и до, и после отставки сам Бракманн недвусмысленно поддерживал национал-социалистический режим. В сентябре 1939 года он выступил с заявлением о том, что Тайный государственный архив призван стать одним из главных экспертных институтов, работающих с Министерством иностранных дел, верховным командованием, отделами Министерства пропаганды и СС. (Бракманн был одним из тех, к чьим соображениям, касающимся будущего урегулирования польско-германской границы, прислушивались с глубочайшим вниманием 49.) В памятной записке, предлагавшей расширить функции Института архивных исследований, появившейся за подписью Винтера, отмечалось, что это — “национально-политическая задача первостепенной важности” 50. Так деятельность архивов перестала выступать как нечто вторичное по отношению к текущей политике — она стала ее частью. Это не могло не повлечь идеологизации преподавания в Институте архивных исследований. В 1937/38 учебном году лидирующие позиции в учебных планах занимали история и идеология (Weltanschauung) национал-социалистического движения, и лишь потом следовали курсы по административному праву и системе управления, а на курсы по истории и практике архивного дела отводилось минимальное время. Особо был выделен блок таких дисциплин, как польский язык и изучение польских научных и политических сюжетов, — поскольку со временем предполагалось создать специальный Германский институт изучения Восточной Европы.
В письме, направленном в ноябре 1940 года отделением Имперского архива в Троппау генеральному директору Государственного архива и директору Имперского архива в Потсдаме, обсуждалась остро актуальная проблема: на что должно быть, в первую очередь, ориентировано образование архивиста — на овладение практическими техниками архивной работы, изучение истории как таковой, на формирование специалистов для работы над Monumenta Germaniae Historica или же на подготовку вспомогательного персонала для библиотек и музеев? Вторжение идеологии в работу архивистов сопровождалось подчинением архивной практики правилам исторического дискурса, противостоящим процессу обработки архивных данных. По сути, речь идет об археологии знания (в применении к архивному делу). Некоторые архивисты даже высказывались за то, чтобы Институт архивных исследований выпускал не архивистов, а хорошо подготовленных историков 51. В таком контексте архивный позитивизм становился актом сопротивления идеологии.
АРХИВ КАК УБЕЖИЩЕ
Мы видим целый ряд подтверждений тому, что позитивистски настроенные работники архивов по мере сил сопротивлялись идеологическим требованиям национал-социализма. Издательский проект Monumenta Germaniae Historica (MGH), ориентированный на публикацию средневековых документов по истории Германии, подготовленных в лучших традициях филологической критики, был жестко атакован представителями квазинаучной нацистской организации SS “Ahnenerbe” (“Наследие предков”). В первую очередь Monumenta Germaniae Historica обвиняли в том, что этот издательский проект стал убежищем для исследователей-евреев 52. Действительно, в подготовке изданий MGH приняли участие многие историки, которым было запрещено преподавание в университетах, — назовем, в частности, Эрнста Канторовича 53, опубликовавшего в 1937 году работу, посвященную возрождению типа ученого-отшельника в Средние века 54. Архивная память пыталась дистанцироваться от требований политического момента. В условиях Третьего рейха это было своего рода внутренней эмиграцией. Удел мудреца — одиночество, однако не всегда такое одиночество носит характер бегства от мира. Аристотелю принадлежит определение человека как животного политического. Определение это неразрывно связано с условиями жизни в полисе. Однако мы должны помнить: с точки зрения этого определения одиночка является не совсем человеком.
Около 1936 года документы, касающиеся культурной истории Германии, которые уже более ста лет собирал Немецкий национальный музей в Нюрнберге, стали инструментом расистской политики, проводимой национал-социалистами. Берлинскому тайному архиву было отдано распоряжение собрать в своих хранилищах все материалы, касающиеся пребывания и деятельности евреев в Германии. Помимо этого, пронацистский Институт по истории современной Германии должен был собрать копии всех документов, связанных с “историей еврейского вопроса”55. Тем самым архивная память стала инструментом нацистской программы, направленной на уничтожение евреев в Европе. В ноябре 1938 года, в связи с событиями так называемой Хрустальной ночи, Гейдрих отдал приказ о сборе в одном месте всех конфискованных архивных материалов и записей, имеющих историческую ценность, чтобы те не были утрачены 56. В связи с этим Германн отмечает, что, судя по распоряжениям Гейдриха, сохранению еврейских архивов придавалось куда большее значение, чем составлению списков богатых евреев, намеченных к депортации 57. Так, предоставленная Кёнигсбергским государственным архивом информация о еврейских семьях, проживающих в Восточной Пруссии, ограничивалась элементарными сведениями о численности еврейского населения и количестве синагог (Populationstabellen, Synagogen Listen) 58. Люди, которым национал-социалистическая администрация отказала в будущем, рассматривались в качестве простых единиц архивного хранения. Эти данные должны были стать единственной памятью о нации, обреченной на уничтожение. Холокост был непосредственно связан с процессом создания архивных баз данных о евреях. Прусский министр внутренних дел в письме, направленном в дирекцию Имперского архива в марте 1939 года, ссылался на требования истории, настаивая на том, что в первую очередь важно сохранить память государства, как она есть, а потому следует отвечать отказом на требования зарубежных юристов передать те или иные документы из еврейских архивов их владельцам, оказавшимся за границей 59. Таким образом, более не существовало различия между политическим действием и хранением в архиве документов, с этим действием связанных. Было стерто всякое различие между прошлым и настоящим: память стала простой функцией административной кибернетики, и на смену тщательно разработанным техникам архивной классификации пришла простая сортировка бумаг.
Зипфель, директор Имперского архива в Потсдаме, в январе 1938 года писал министру внутренних дел Пруссии и рейха в связи с проблемой доступа евреев к архивам: несмотря на запрет на преподавание для таких ученых-евреев, как профессор Ханс Ротфельс, они могут свободно работать с архивными материалами, что является “серьезнейшим упущением новой культуры”. Зипфель дает структурное объяснение этому “упущению” в области архивного дела: в силу того, что архивы не участвуют напрямую в сегодняшней жизни, политическая идеология о них забывает 60. Зипфелю представляется совершенно недопустимым то положение вещей, когда евреям для их работы разрешено пользоваться теми документами по истории Германии, которые для самого немецкого народа остаются пока неизвестными. В результате последовала целая серия декретов и распоряжений, почти полностью перекрывшая евреям доступ к государственным архивам. В том же месяце Прусский государственный архив в Ганновере обратился к руководству Государственного архива в Берлине с просьбой издать циркуляр, который бы разрешал работу в архивах только лицам, имеющим арийское происхождение. Специальный список неарийцев, работающих с материалами Берлинского тайного государственного архива, составленный в 1937 году, говорит о том, что мы имеем дело с целенаправленной политикой ограничения доступа к памяти. Для целых групп населения такой доступ становился не-возможен. Внутренняя переписка между Прусским тайным государственным архивом и Генеральной дирекцией имперских архивов показывает, сколь напряженным было отношение к исследованиям по истории Германии, на-писанным учеными-евреями. В частности, исследования по истории наполеоновских войн 1813—1815 годов и о роли евреев в этих событиях, предпринятые Морицем Стерном, рассматривались как замаскированная попытка путем описания юридического положения евреев в Пруссии критиковать современную политику 61. В случаях же, когда ученые-евреи публиковали свои работы — укажем, в частности, на книгу Сельмы Штерн о прусском государстве и евреях, изданную в 1925 году, — администрация Прусского тайного государственного архива рассматривала эти труды как вклад в разработки, в которых заинтересованы сами национал-социалисты 62. По сути, любая форма использования архивных данных в условиях политизации памяти не была застрахована от ее прочтения “с точностью до наоборот”.
В мае 1939 года Имперское министерство народного образования и пропаганды срочно затребовало от дирекции Государственных архивов документы, раскрывающие на протяжении всей истории участие евреев в политических убийствах в Германии. Использовать эти документы предполагалось в рамках широкомасштабной пропагандистской акции 63. Однако в целом архивы были мобилизованы не столько на обеспечение такого рода политических манипуляций, сколько на работу, призванную связать народное тело [Volkskörper] с памятью как таковой: они должны были давать гражданам подтверждения их арийского происхождения. Тем самым на архивную систему Пруссии была возложена задача сугубо политическая, однако рутинная работа по выдаче сертификатов об арийском происхождении рассматривалась архивистами как крайне обременительная нагрузка, мешающая их основной деятельности. Когда в 1936 году на архивы обрушился вал запросов, касающихся генеалогии, выяснилось, что в таком режиме работы архивы просто не в состоянии выполнять функции хранителей памяти. Архивы были призваны обеспечить отделение евреев от неевреев, выдавая документированные справки о происхождении 64. Руководитель Баварского архива Иосиф Франц Кнопфлер, выступая на 26-м Немецком съезде архивных деятелей, заявил: “Расовая политика невозможна без мобилизации исторических источников — только они могут дать представление о происхождении народа и расы… Расовая политика без архивов и архивистов невозможна”65.
В национал-социалистической Германии принадлежность к еврейству определялась не личностным выбором человека, а была жесткой формальной идентификацией. Это освидетельствование осуществлялось на основе архивных документов — записей актов рождения, а затем закреплялось в соответствующих документах. На смену сложным путям трансляции еврейства как определенной культурной традиции — примером тому могут быть взаимоотношения Якова Фрейда со своим сыном Зигмундом, как они описаны в труде Иосифа Йерушалми 66, — пришла “приписка” к еврейству, определявшаяся информацией, которая хранилась в архивах Германии — для чего была задействована и архивированная память евреев. Но доступ к памяти возможен только на основе адресного запроса. Характерным был изданный в марте 1938 года указ министра внутренних дел Пруссии, лишающий евреев права менять имена и фамилии или пользоваться фамилиями, измененными после 30 января 1933 года. В связи с этим всем государственным архивам было отдано распоряжение поднять все дела, касающиеся изменения еврейских фамилий после указанной даты, и поставить в известность о всех такого рода актах местную администрацию 67. Тем самым временной зазор между подлежащей архивации памятью и настоящим, над которым осуществляется административный надзор, был сведен к нулю, а сама память подверглась полной и тотальной политизации — в частности, произошло принудительное возвращение людям еврейских фамилий, причем эти фамилии устанавливались на основе исследований архивных документов и актов гражданского состояния, которые были подняты вплоть до 1812 года 68.
POST SCRIPTUM:
АРХИВНАЯ ИДЕНТИФИКАЦИЯ ГДР
Может ли состояние архивов стать материалом для компаративных исследований, посвященных эстетике памяти при тоталитарных режимах? Можно ли, основываясь на состоянии архивного дела, сравнивать ГДР и Третий рейх? Архивы рассматривались социалистическим государством не как некая внешняя по отношению к нему память — они воспринимались как имманентный компонент системы, то есть трактовались в качестве одного из элементов текущей политики 69. В духе учения исторического материализма архивная память в ГДР была призвана служить поставщиком партийно ангажированной, а не объективной информации. Архивам навязывалась дидактическая (или пропагандистская) функция — та самая, которую в конце XIX века Дройзен в своем известном меморандуме назвал “служением задаче воспитания нации”70. Тем самым предполагалось, что вся система архивов, “концентрация архивных ресурсов и их быстрая обработка, осуществляемая во имя исторических исследований”71, есть своего рода магнитное поле, чьи силовые линии заданы догмами социалистической идеологии. Память была редуцирована до производной текущего политического момента; требования сортировки и хранения отступали на задний план перед нуждами оперативного управления данными. В буржуазном обществе архивы, даже будучи жестко встроенными в систему, призванную контролировать и надзирать за гражданами, имеют тенденцию к маскировке своей классовой функции, выступая в качестве сугубо научного объекта исследований. Становясь частью репрессивной системы власти, они порождают новые, весьма оригинальные формы памяти. Но социалистическая идеология никогда не отрицала того, что архивы являются “инструментом борьбы за выполнение исторической миссии”72. Судя по имеющимся данным, в годы национал-социализма до 80% немецких архивистов состояло в НСДАП. Не-удивительно, что после 1945 года мы наблюдаем обратный процесс, когда в Западной Германии происходит формирование архивного пространства как пространства подчеркнуто аполитичной памяти. В Восточной Германии воз-ведение в 1961 году Берлинской стены совпало с идеологической политизацией архивного дела и стремительным ростом среди архивистов числа “идеологически выдержанных” работников — при том, что практическая работа последних была сведена к регистрации поступающих из недр административного аппарата бумаг 73. После падения Берлинской стены огромный массив дел, которые вела “штази” (служба госбезопасности ГДР), был открыт для ознакомления; тем самым для населения (то есть — бывших поднадзорных) была создана память с доступом в реальном времени. После одномоментной, по сути, реполитизации архивов в обществе вспыхнули ожесточенные дебаты, касающиеся политики доступа к архивным данным. Вновь “открытые” материалы активно использовались в политике, озвучивались в ходе судебных процессов и обсуждались гражданами. Во всех этих случаях мы имеем дело со своего рода “промежуточной” памятью об актуальном периоде, существующей в форме “дела”, хранящегося в архиве, — но называть эту память “архивной” вряд ли правомерно. Таковой она становится, лишь когда осознается историческая дистанция: архивная память пребывает в ином временном измерении по сравнению с настоящим. В данном случае само понятие архивного дела превращается в оксюморон.
В случае с архивами “штази” политическая значимость хранящихся в них данных была явственно продемонстрирована самим ходом событий. Но есть и иное отличие этих архивов от материалов времен Третьего рейха. Часть памяти, связанной с бывшей ГДР, как выяснилось, в настоящий момент нам недоступна. Дело в том, что электронные данные, хранившиеся в ГДР в компьютерном виде, были полностью уничтожены в ходе революционных событий 1989—1990 годов. А магнитные носители информации, хранившиеся в Федеральных архивах в Бонне и Берлине, невозможно прочитать из-за того, что мы не располагаем кодами, которые превратили бы биты содержащейся на них информации в доступный нам текст. Для получения доступа к хранящимся на них материалам необходимо написание специальных программ, что, в принципе, осуществимо, а пока эти материалы доступны лишь в форме читаемых, но непонятных данных. Ситуацию можно назвать медиаархеологической — вполне типичное для постмодернистской эпохи положение дел, определяющееся характером электронной информации 74. Как только политика памяти становится производной компьютерных кодов, само понятие тайного государственного архива переносится в область призрачного бытия — бытия медийного. В бывшей ГДР государственные тайны были недоступны для широких масс. Ныне мы имеем дело с arcanum imperii [государственной тайной], чье существование обусловлено технологией. Нечитаемость электронных файлов связана не только с программным обеспечением, но с аппаратным обеспечением памяти как таковой. Кто позаботится об архивации самих ЭВМ, этих машин по хранению и обработке оцифрованной памяти, — учитывая разнообразие типов и поколений этих ЭВМ, существовавших в странах Восточной Европы? Тоталитарная память достигает своих границ, положенных ей самими цифровыми технологиями. Другое дело, что с проблемой такого рода придется столкнутся в недалеком будущем всем обществам, в основе которых лежат информационные технологии.
Пер. с англ. А. Нестерова
____________________________________________________________
- * Пер. по: Ernst Wolfgang. Archival action: the archive as ROM and its political instrumentalization under National Socialism // History of the Human Sciences. 1999. Vol. 12. P. 13—34.
1) Derrida J. Archive Fever: Freudian Impression // Diacritics. 1995. Vol. 25. № 2. P. 9.
2) Beghtol C. Stories: Applications of Narrative Discourse Analysis to Issues in Information Storage and Retrieval // Knowledge Organisation: International Journal devoted to Concept, Theory, Classification, Indexing and Representation. 1997. Vol. 24. P. 64—71.
3)Brandt A von. Vorbemerkungen zu einer mittelalterlichen Aktenlehre // Archivar und Historiker. Studien zur Archiv- und Geschichtswissenschaft. Zum 65. Geburtstag von Heinrich Otto Meisner. Berlin: Rütten & Loening, 1956. S. 434.
4) Meisner H.O. Das Begriffspaar Urkunden und Akten // Forschungen aus mitteldeutschen Archiven. Zum 60. Geburtstag von Hellmut Kretzschmar. Berlin: Rütten & Loening, 1953. S. 41.
5) Seitter W. Zur Gegenwart anderer Wissen // Foucault M., Seitter W. Das Spektrum der Genealogie. Bodenheim: Philo, 1996. S. 94—112.
6) Meisner H.O. Das Begriffspaar Urkunden und Akten. S. 42.
7) Мы сознательно пользуемся здесь термином, заимствованным из компьютерных технологий, описывающим функцию запоминания, жестко связанную с соответствующим устройством.
8) Тем самым идея архива подвергается удвоению, совмещая в себе, с одной стороны, вполне физическую институцию, ответственную за хранение дел, а с другой — абстракцию, связанную с классификацией, набором правил, определяющих существование того или иного означаемого. Cм.: Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. Киев, 1996. C. 129—130.
9) Staatsarchiv Münster (Westphalia), OP. 35 f. Vol. 1. Fol. 11, —
упоминается в: Wolf M. Geschichtspflege und Iden-titatsstiftung. Provinzialarchiv und Altertumsverein als kulturpolitische Mittel zur Integration der Provinz // Lud-wig Freiherr Vincke: ein westfälisches Profil zwischen Reform und Restuaration in Preußen / Hg. von H.-J. Behr und J. Kloosterhuis. Münster: Verein für Geschichte und Altertumskunde Westfalens, 1994. S. 475.10) Koser R. Die Neuordnung des Preussischen Archivwesens durch den Staatskanzler won Hardenberg. Leipzig: Hirzel, 1904. S. 6.
11) Фуко М. Археология знания. C. 131.
12) Ср.: “Под данным термином я понимаю не сумму всех текстов, сохраненных культурой как документы своего прошлого и свидетельство поддерживаемой тождественности, и не институции, которые в данном обществе позволяют регистрировать и сохранять дискурсы, память о которых желательно хранить, а свободный доступ к которым поддерживать, но, скорее, причину того, что столько вещей, сказанных столькими людьми на протяжении стольких тысячелетий, появились не только посредством законов мысли, не только благодаря стечению обстоятельств, не просто как знаки, на уровне словесных перформансов, того, что смогло развертываться в порядке разума или в порядке вещей, но того, что они появились благодаря всей игре отношений, характеризующих собственно дискурсивный уровень; что вместо того, чтобы быть случайными фигурами, как будто привитыми почти что случайно к безмолвным процессам, они рождаются согласно частным закономерностям; одним словом, если есть сказанные вещи, то непосредственную причину нужно искать не в вещах, являющихся сказанными, и не в людях, которые их сказали, но в системе дискурсивности, в устанавливаемых ею возможностях и невозможностях высказываний. Архив — это прежде всего закон того, что может быть сказано, система, обуславливающая появление высказываний как единичных событий” (Фуко М. Археология знания. С. 128—129. — Примеч. перев.).
13) Meisner H.O. Das Begriffspaar Urkunden und Akten. S. 47.
14) См.: Ernst W. Arsenalen van de Herinnering /Arsenals of Memory // Mediamatic. 1994. Vol. 8. P. 1913—1920.
15) Höhlbaum K. Über Archive. Zur Orientirung // Mitthei-lungen aus dem Stadtarchiv von Köln / Hg. von K. Höhl-baum. Bd. 1. Cologne: DuMont, 1882. S. 3 f.
16) Giles G.J. Archives and Historians: An Introduction // Archivists and Historians / Ed. by G. J. Giles. Washing-ton, D.C.: German Historical Institute, 1996. Р. 6.
17) Meisner H.O. Das Begriffspaar Urkunden und Akten. S. 44 f.
18) Scriverius D. Geschichte des Nordrhein-Westfälischen Нauptstaatsarchivs Düsseldorf. Düsseldorf: Nordrhein-Westfälisches Hauptstaatsarchiv, 1983. S. 59 f.
19) Rohr W. Das Aktenwesen der Preußischen Regierungen // Archivalische Zeitschrift. 1939. Bd. 45. S. 52—63.
20) Menne-Haritz A. Das Provenienzprinzip — ein Bewer-tungssurrogat? Neue Fragen zu einer alten Diskussion // Der Archivar. 1994. Bd. 47. S. 231.
21) Lippert W. Archivausstellungen. Erfahrungen und Gedanken // Archivalische Zeitschrift. 1928. Bd. 37. S. 122 f.
22) Müller K.O. Fragen der Aktenausscheidung // Archivalische Zeitschrift. 1926. Bd. 36. S. 212.
23) Weaver W. Introductory Note on the General Setting of the Analytical Communication Studies // The Mathematical Theory of Communication / Ed. by C.E. Shannon and W. Weaver. Urbana: University of Illinois Press, 1963. P. 7.
24) Menne-Haritz A. Das Provenienzprinzip — ein Bewer-tungssurrogat? S. 231.
25) Müsebeck E. Der Einflußdes Weltkrieges auf die archivali-sche Methode // Archivalische Zeitschrift. 1929. Bd. 38. S. 142 f.
26) Согласно работе Больцмана, посвященной статистической физике (1894), энтропия связана с потерями информации, поскольку та определяет количество альтернатив, возможных для данной физической системы, после того как зафиксирована вся макроскопически наблюдаемая информация, описывающая систему. См.: Weaver W. Introductory Note on the General Setting of the Analytical Communication Studies. Р. 3.
27) Luhmann N. Funktionen und Folgen formaler Organisation 3. Aufl. Berlin: Duncker & Humblot, 1976 [1964].
28) O редакторской работе над ранними сочинениями Ницше cм.: Lütkehaus L. Die Geburt des Philosophen (Münich: Beck, 1994. 5 Bd.) // Dei Zeit. 1994. 18 March. S. 29.
29) Haas W. Der Fall Nietzsche und die Lücke im Urheberrecht. Was die Familie Nietzsche dazu zu sagen hat // Die Literarische Welt. 1929. 6 September. S. 1 f.
30) См.: Hoffmann D.M. Zur Geschichte des Nietzsche-Archivs: Elisabeth Förster-Nietzsche, Fritz Koegel, Rudolf Steiner, Gustav Naumann, Josef Hofmiller. Chronik, Stu-dien und Dokumente. Berlin; New York: de Gruyter, 1991. S. 105, со ссылкой на доклад Вальтера Ф. Отто перед Девятой ассамблеей Общества друзей Архива Ницше 5 декабря 1934 года.
31) Droysen J.G. Historik. Historisch-kritische Ausgabe / Hg. von P. Leyh. Bd. 1. Die Vorlesungen von 1857, Rekon-struktion der ersten vollstandigen Fassung aus den Hand-schriften. Stuttgart; Bad Cannstatt: Frommann/Holboog, 1977. S. 155.
32) Rabenau F. von. Seekt. Aus seiner Leben. 1918—1936. Leipzig, 1940. S. 188.
33) Deutsches Zentralarchiv Potsdam (бывший Центральный государственный архив ГДР). Fund Reichsarchiv № 286. Fol. 98; цит. по: Brühl R. Entstehung und Konsolidierung des Reichsarchivs 1919—1923. Ein Beitrag zum Thema Generalstab und Militargeschichtsschreibung // Zeitschrift für Militargeschichte. 1968. Bd. 7. S. 428.
34) Bundesarchiv Koblenz. [Канцелярия Рейхспрезидента]. № 747. Fol. 80; цит. по: Brühl R. Op. cit. S. 427.
35) Ibid. № 447. Fol. 40; цит. по: Brühl R. Op. cit. S. 435 f.
36) Herrmann M. Das Reichsarchiv (1919—1945). Eine archivische Institution im Spannungsfeld der deutschen Politik. PhD thesis. Berlin: Humboldt-Universität, 1993. Bd. I. S. 116.
37) Müsebeck E. Der Einflußdes Weltkrieges auf die archivali-sche Methode. S. 146.
38) Weaver W. Introductory Note on the General Setting of the Analytical Communication Studies. Р. 8.
39) Derrida J. Archive Fever: Freudian Impression. P. 17.
40) Wissen und Wehr. 1934. Bd. 15. S. 505 (цит. по: Herrmann M. Das Reichsarchiv (1919—1945). Bd. I. S. 435).
41) Статья “Ein Gang durch das Reisarchiv in Potsdam” (“Прогулка по Имперскому архиву в Потсдаме”) цит. по: Herrmann M. Das Reichsarchiv (1919—1945). Bd. I. S. 435.
42) См.: Probing the Limits of Representation: Nazism and the “Final Solution” / Ed. by S. Friedlander. Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 9.
43) Gerlach Chr. Die Wannsee-Konferenz, das Schicksalder deutschen Juden und Hitlers politische Grundsatzent-scheidung, alle Juden Europas zu ermorden // Werkstatt-Geschichte. 1997. Bd. 18. S. 39 и примеч. 191.
44) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 V, № 14A, документы, относящиеся к выставке “Deutsche Größe” (25 April 1940 — 1941), fol. 2, материалы “Arbeitsbesprechung”.
45) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 V. № 14B, материалы, имеющие отношение к выставке “Die Neuordung Europas”. Fol. 1.
46) См.: Korn H.-E. Archivschule Marburg. Institut für Archiv-wissenschaft — Fachschule für Archivwesen // Der Archi-var. 1984. Bd. 37. S. 379—383.
47) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 II. № 42. Generalia: Inst. f. Archivwiss. u. geschichtswiss. Fortbildung, Berlin-Dahlem. 15 april 1931. A III 15/4. Fol. 12.
48) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 II. № 42. Generalia: Inst. f. Archivwiss. u. geschichtswiss. Fortbildung, Berlin-Dahlem. 15 april 1931. A III 15/4. Fol. 50.
49) Burleigh M. Albert Brackmann (1871—1952). Ostforscher: The Years of Retirement // Journal of Contemporary History. 1988. Vol. 23. P. 578 f.
50) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 II. № 42. Generalia: Inst. f. Archivwiss. u. geschichtswiss. Fortbildung, Berlin-Dahlem. 15 april 1931. A III 15/4. Fol. 52.
51) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 II. № 42. Generalia: Inst. f. Archivwiss. u. geschichtswiss. Fortbildung, Berlin-Dahlem. 15 April 1931. A III 15/4. Fol. 93.
52) Fuhrmann H. Einladung ins Mittelalter. Münich: Beck, 1987. S. 268.
53) Канторович, прежде всего, известен своей биографией Фридриха II (Берлин, 1927) и трудом по политической теологии Средневековья “Два тела короля”, написанным во время его работы в Принстонском институте высших исследований (1957) после отъезда из Германии в 1938 году.
54) Перепечатано в: Kantorowicz E. Selected Studies. Locust Valley, N.Y., 1963. P. 339—351 (introduction).
55) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 VII. № 2E8. Vol. 2. 8 March 1939 to 1944. Fol. 8.
56) Цит. по: Herrmann M. Das Reichsarchiv (1919—1945). Bd. I. S. 388, со ссылкой на материалы Нюрнбергского трибунала над военными преступниками.
57) Ibid. Fn. 102.
58) Geheims Staatsarchiv Berlin. Rep. 178 VII. № 2E8. Vol. 2. 8 March 1939 to 1944. Fol. 2.
59) Ibid. Fol. 4.
60) Ibid. Fol. 158.
61) Ibid. Fol. 240.
62) Ibid. Fol. 246.
63) Ibid. Fol. 300.
64) Aly G., Roth K.H. Die rest lose Erfassung. Volkszahlung, Identifisieren, Aussondern im Nationalsozialismus. Berlin: Rotbuch, 1984. S. 90.
65) Цит. по: Musial T. Archive im Dritten Reich. Zur Geschichte des Staatlichen Archivwesens in Deutschland 1933— 1945. PhD thesis. Berlin: Humboldt-Universität, 1994. S. 49.
66) Yerushalmi Y.H. Le Moïse de Freud. Judaisme terminable et interminable. Paris: Gallimard, 1993.
67) Цит. по: Musial T. Archive im Dritten Reich. Zur Geschichte des Staatlichen Archivwesens in Deutschland 1933—1945. S. 49.
68) См.: Bering D. Der Name als Stigma: Antisemitismus im deutschen 1812—1933. Stuttgart: Klett-Cotta, 1987.
69) Brachmann B. et al. Archivwesen der Deutschen Demo-kratischen Republik. Theorie und Praxis. Berlin: VEB Deutscher Verlag der Wissenschaften, 1984. S. 18.
70) Ibid. S. 19.
71) Ibid. S. 47.
72) Ibid. S. 189.
73) Schmid G. Prolegomena zur Archivgeschichte der DDR // Der Archivar. 1990. Bd. 43. S. 506, 515.
74) См.: Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: a Report on Knowledge / Trans. from French. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1991; Wettengel M. German Unification and Electronic Records: the Example of the “Kaderdatenspeicher” // Electronic Information Resources and Historians: European Perspectives / Ed. by S. Ross and E. Higgs. St. Katherinen/Scripta: Mercaturae, 1996.