Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
(заметки неидеального читателя
в связи с пятилетием выхода в свет «Записей и выписок»
Михаила Гаспарова)
На кого рассчитана эта книга? — Вопрос не праздный. В «Записях и выписках» упоминается огромное количество русских поэтов и писателей – от Кострова до Парщикова. Столь же велико и число упоминаемых русских историков, философов и, конечно же, филологов; имена на все вкусы (даю вразнобой, чтобы хоть немного соответствовать принципам автора): Ярхо, Ключевский, Лотман, Бартенев, Штокмар, Якобсон и многие другие. Персонажей, подходящих под рубрикацию «зарубежные авторы», тоже немало; особенно – античных подданных гаспаровской переводческо-стиховедческой империи. Не лишними на страницах книги оказались и исторические деятели: от римского консула 169 года до н.э., которого звали Кв. Помпей Сенецион Росций Мурена Секст Юлий Фронтин Силий Дециан Гай Юлий Еврит Геркуланий Луций Вибулий Пий Августин Альпин Беллиций Соллерт Юлий Апр Дуцений Прокул Рутилиан Руфин Силий Валент Валерий Нигер Клавдий Фуск Сакса Урутиан Сосий Приск, до вполне себе скромного Геннадия Андреевича Зюганова. Упоминаются и люди других профессий (в основном «интеллигентных» – редакторы, корректоры), родные самого автора, родные людей, с которыми знаком автор, обыкновенные люди. Пять лет назад, читая «Записи и выписки», я пытался представить человека, который знал бы всех их; если не знал, так хотя бы догадывался об их существовании. Ведь Гаспаров вводит своих персонажей без специальных определений вроде «выдающийся лингвист А.Н. Колмогоров», или «известный русский советский прозаик С. Кржижановский», или «знаменитый дореволюционный русский адвокат А.Ф. Кони»1. Все они упоминаются в одном ряду с близкими автора и — в то же время — с сокращенными до инициалов некими О.С. или В.См. Все равны, равны как второстепенные персонажи романов, которых вводят в повествование таким, например, бесцеремонным образом: «Пришел Петров и сказал, что на Сенной продают ужасно вкусные бублики». Это, конечно, традиция не XIX, а русского XX века: так появляются персонажи в романах Вагинова, рассказах Добычина, «случаях» Хармса, точно так же появляются в записных книжках Л.Я. Гинзбург N, X, Y. Впрочем, роли их разнятся. У Хармса «работают» по-дурацки простые фамилии (например, Пакин и Ракукин), подчеркивающие инструментальность и какую-то деревянную одномерность самих этих героев, которые выскакивают на сцену только для того, чтобы дать друг другу по морде или, скажем, залезть в сундук. У этих персонажей нет психологии, нет истории, они – актеры эксцентрического цирка, не более.
Иначе дело обстоит у Добычина: там личные истории персонажей с «обычными» именами и фамилиями раскрываются через разговоры и поступки этих персонажей. Эти истории «узнаются» читателем в процессе чтения – но только тем читателем, который держит в уме социальный и культурный провинциальный контекст советских 1920-х (речь идет только о рассказах, а не о повести «Город Эн»).
В записях Лидии Гинзбург есть два типа героев: имеющие собственные имена и имен не имеющие. Первые появляются во всем блеске своих персональных историй — Шкловский, Эйхенбаум, Тынянов, Маяковский, Хармс, Олейников, Заболоцкий, Мандельштам, Ахматова и многие другие; то, что они здесь говорят и делают, лишь добавляет некоторые черты (существенные и не очень) к знанию читателя о них. А вот персонажи, которые обозначены инициалами (или разными иксами и игреками), играют совсем иную роль. Они, по сути, существуют лишь как сырье для аналитической машины самой Л.Я. Гинзбург. И дело не только в том, что в этот разряд попали менее известные, нежели Маяковский или Тынянов, персонажи. Иногда Гинзбург зашифровывала просто близких себе людей (вроде Веты Долухановой, Натальи Рыковой или Григория Гуковского), иногда — не очень близких, но, на ее взгляд, «типических» («типических» как случаи исторически и социально обусловленного сознания). Можно сказать, что в ее прозе существует иерархия персонажей; при этом персонажи анонимные и полуанонимные 2 выполняют в повествовании ключевую функцию частных случаев проявления исторических закономерностей; а те, кто присутствует в ее записях в качестве полновесных героев, обладающих персональными качествами, демонстрируют, скорее, исключение из правил. Последние своей особостью оттеняют монолитную марксистскую конструкцию мировоззрения Гинзбург, ее безжалостное гегельянство; работая на контрасте, эти персонажи лишь подчеркивают непреложность законов ее анализа.
Оттого прозу Лидии Гинзбург можно читать разными способами. Можно — как типичные записные книжки, где рассуждения перемежаются путевыми заметками и анекдотами, в которых действуют известные персонажи (то есть так же, как, например, дневниковые записи Вяземского). А можно — как сложно организованный трактат об истории и судьбах советских «людей 20-х годов». Скорее всего, когда эти записи делались (а делались они, конечно, для себя и нескольких близких людей), Лидия Гинзбург рассчитывала на первый тип прочтения. А вот начав в 1980-е годы публиковать их в составе книг и добавляя к наличному корпусу текстов воспоминания и эссе, она явно надеялась на прочтение второго типа и на читателя с определенным историко-культурным опытом, который будет способен к такому прочтению. Определить такого читателя несложно – это советский человек (то есть человек, понимающий советскую жизнь изнутри), гуманитарий (то есть без специальных пояснений знающий, что такое формализм, кто такие Эйхенбаум или Шкловский, свободно ориентирующийся в русской литературе и истории, включая историю XX века). И, очень важно — это представитель послевоенных советских поколений «шестидесятников», «семидесятников» и тех, кто окружал Гинзбург в 1980-е годы (именно на них рассчитан моральный пафос «человека 20-х», который не отрекается от своего поколения и от его ценностей). А вот постсоветские 90-е и населявшие их «люди 90-х» преспокойно прошли мимо книг Гинзбург — не потому, что ее message не был актуален для этого десятилетия (скорее, напротив), а потому, что он не был им персонально адресован. Поколение нынешних «тридцатилетних» с удовольствием прочло «Записи и выписки» Михаила Гаспарова, но осталось совершенно равнодушным к записям Лидии Гинзбург. Почему получилось так?
И здесь мы снова возвращаемся к нашему вопросу: так на кого рассчитана книга Гаспарова? Прежде всего, на читателя с гуманитарным образованием и гуманитарными интересами. Иначе его не увлекла бы книга, которая состоит из заметок, сделанных на полях прочитанных книг и архивных документов, из воспоминаний (не только о семье, но и о весьма специальных заведениях вроде ИМЛИ), экспериментальных переводов и разного рода статей. Однако, в отличие от читателя Лидии Гинзбург, читатель гаспаровских «Записей и выписок» не может быть даже отдаленно знаком со всеми персонажами, населяющими эту книгу. Специалист-античник, скорее всего, не знает поэта Коневского или поэта Тинякова, филолог-русист вряд ли слыхал о Катюле Мендесе или Теренциане. Можно, конечно, представить себе идеального филолога-историка-переводчика, который знает всех этих (и сотни, если не тысячи, других) персонажей, но это и будет Михаил Леонович Гаспаров!
Идеальный читатель этой книги – сам ее автор, с его жизненным опытом и бесконечными гуманитарными познаниями. Меж тем книга читается разными людьми, и читается не без пользы и удовольствия. И обилие незнакомых персонажей не раздражает, а, наоборот, возбуждает сильнейшее любопытство. Я, например, очень хочу знать, кто такой Б. Хелдт, на-писавший, что «Мария Шкапская, как настоящая мать на суде Соломона, предпочла спасти свою поэзию, отрекшись от нее». Или кто такой Меццо-фанти, который, сойдя с ума, из всех известных ему 32 языков сохранил в памяти только цыганский? Или В. Маслович, сказавший о некоем Акиме Нахимове, что тот был «лицом некрасив, но физиономию имел много-обещающую и сатирическую»? И, кстати говоря, кто сей Аким Нахимов?
В процессе чтения «Записей и выписок» возникают десятки, если не сотни, подобных вопросов, на которые можно, конечно, получить ответы, углубляясь в справочники, энциклопедии или набирая искомые имена в окошке «Яндекса», но надо ли? Спору нет, книга по-разному прочитывается читателями различной степени «гуманитарной» (и, точнее, филологической) включенности; самым посвященным нетрудно догадаться, что О.С. – это, судя по всему, поэт Ольга Седакова. Однако сколь бы «своим» для Гаспарова ни был «посвященный читатель», он оказывается равен любому прочему: все неизвестные персонажи (а у каждого читателя этот набор разный) играют столь же существенную роль в книге Гаспарова, как и известные. И столь же несущественную. Из их голосов во многом соткана ткань книги, но важно не столько, кто говорит, а что и при каких обстоятельствах. Все персонажи книги Гаспарова оказываются в одном положении: они разыгрывают различные случаи, «случаи культуры», причем сами эти случаи, их эффект для сознания читателя, гораздо важнее, чем материал (знакомый или незнакомый) той культуры, в которой эти случаи случаются. Это объединяет В.См. и В. Масловича. И, конечно, удовольствие от чтения «Записей и выписок» возникает от сочетания этих голосов с негромким вежливым голосом автора.
Естественно, автор является одним из персонажей «Записей и выписок». Кто он? Убежденный позитивист (скорее, в духе позапрошлого века 3) и скептик. Он не выносит моральных суждений напрямую, ибо понимает историческую относительность морали или, точнее, исторические границы своего понимания морали. Достаточно вспомнить следующее: «Павлик Морозов. Не забывайте, что в Древнем Риме ему тоже поставили бы памятник…»4 При этом морализм (и морализм довольно твердый) Гаспарова очевиден; все дело в том, что направлен он прежде всего на себя. Остальных, даже советских литературоведческих чиновников, портивших ему кровь, Гаспаров не судит строго – «время было такое» (одна из лучших его записей как раз об этом). К любимому своему делу он относится так же – филология исторически ограничена, оттого – делай, что должен, и будь, что будет, только делай это хорошо. Скептицизм не превращается у Гаспарова в релятивизм; поэтому на постмодернистские теории и практики он смотрит… нет, не с неодобрением, а с легкой насмешкой (которая всего однажды сменяется совсем иной, жесткой, интонацией: «Пляшущий стиль Деррида – это атомная бомба в войне за власть над читателем»). Одна из причин такого отношения Михаила Гаспарова к постмодернизму – его кажущаяся близость к нему. Нечувствительный (а то и просто не очень внимательный) читатель в гаспаровском скепсисе и впрямь увидит постмодернистский релятивизм. В архитектуре «Записей и выписок» (идущей от «Моего временника» Эйхенбаума и тех же прозаических книг Лидии Гинзбург) он узнает игровую структуру еще недавно модных постмодернистских романов, нечто вроде историко-литературного «Лего». Ну а гаспаровские переложения-дайджесты, этот драматический итог десятилетий переводческих страданий — разве не похожи они, в глазах условно-просвещенного читателя, на еще одно проявление безмятежно царствующей сейчас поп-культуры ремейков? Эта внешняя близость «Записей и выписок» постмодернистской ситуации российских 1990-х во многом определила успех этой книги.
Так вот и получилось, что книга, рассчитанная на Идеального Читателя («идеального», конечно, не вообще, а во вполне определенном историко-культурном контексте), была прочитана вполне обычным, «интеллигентным» читателем, имеющим за плечами опыт 90-х годов. Объективно «Записи и выписки» продолжают русскую литературную традицию, начатую Вяземским, продолженную Эйхенбаумом и Лидией Гинзбург. А вот субъективно (субъективно для большинства читателей) эта книга (вместе с «Концом цитаты» Михаила Безродного) увенчала постмодернистские 90-е, став некоторым образом заменой «интеллектуальной» сюжетной прозы, которая в России в предыдущем десятилетии, увы, так и осталась в зачаточном состоянии. Если и можно говорить «о русском Борхесе», так только применительно к «Записям и выпискам». Кстати говоря, Борхес (старомодный позитивист и мягкий скептик) тоже сочинял для Идеального Читателя, мучимого идеальным любопытством и идеальной бессонницей, но читают его, увы, помешанные на концепциях культурологи.
1) В книге даже нет именного указателя.
2) Среди них, между прочим, и сама автор (например, «Эн» в «Записках блокадного человека»).
3) «Позитивизм — это напряженность: все время ждешь, что тысяча первый лебедь будет черный…» Легкость «Записей и выписок» — обратная сторона напряженности научных работ Гаспарова.
4) Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2000. С. 46.