Психея у Персефоны: об истоках одного античного мотива у Мандельштама
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
Стихотворения-«двойчатки» О. Мандельштама
«Когда Психея-жизнь спускается к теням…» и «Ласточка» («Я слово позабыл, что я
хотел сказать…», оба 1920) неоднократно комментировались на различных уровнях —
от биографического до софиологического 1. Центральный образ
«Психеи-жизни» отождествляется с «ласточкой — беженкой — товаркой — душой»2,
и в качестве параллельных контекстов указываются разнообразные «Ласточки» — от
Державина и Фета до Плиния Старшего 3. Разумеется, упоминается и «Слово
— Психея» из статьи самого Мандельштама «Слово и культура» (1921)4.
Между тем вне поля зрения исследователей оказался, по-видимому, еще один
контекст, важный для понимания этих стихов. Прочитаем первые строки первого
стихотворения и попробуем уяснить, что буквально 5 в них
говорится:
Когда
Психея-жизнь спускается к теням
В
полупрозрачный лес вослед за Персефоной… 6
Если не
интерпретировать образ Психеи 7, а понять его как имя, то
получается, что «фабула» этого стихотворения воспроизводит один из эпизодов «Сказки об Амуре и Психее» —
знаменитой вставной новеллы в не менее знаменитом романе Апулея «Метаморфозы,
или Золотой осел» (кн. IV, 28—35, кн. V, 1—30, кн. VI, 1—24). Психея
(олицетворение души, но и сказочная героиня), ослушавшись запрета Амура, своего
таинственного супруга, попыталась увидеть его — и в наказание должна была с ним
расстаться. После долгих мучений она попадает в услужение к Венере, и та, как и
положено в сказке, дает Психее несколько сложных заданий, выполнению которых
способствуют чудесные помощники. Последним в ряду этих заданий оказывается
спуск в подземное царство к Персефоне (Прозерпине), откуда Психея должна
принести «немножко ее красоты» («modicum… de tua… formonsitate», VI, 16 8).
У М.Л. Гаспарова я обнаружила неразвернутое указание на этот мотив:
«…асфоделевый луг царства теней, сперва неожиданно вещественный (“Когда Психея-жизнь…”,
мотив из Апулея)…»9 В настоящей работе я хочу показать, что
именно из Апулея попало в стихотворение Мандельштама, и предположить, каким
образом могло произойти это заимствование.
К.
Тарановский, возражая на критику В. Брюсова, упрекавшего Мандельштама в
неточности (так как Персефона не водит души умерших в царство теней),
справедливо указывает, что «вослед за Персефоной» может значить только «как
Персефона», «следуя примеру Персефоны», «по пути, пройденному Персефоной»10.
Добавим к этому, что именно так обстоит дело в сказке Апулея: Психея,
оказавшись в своих скитаниях в храме Цереры (Деметры), умоляет богиню о помощи,
заклиная ее «схождением Прозерпины к темному браку и восхождением девы к
светлому обретению и всем, о чем хранит молчание святыня аттического Элевсина»
(VI, 2: «et inluminarum Proserpinae nuptiarum demeacula et luminosarum fi-liae
inventionum remeacula et cetera, quae silentio tegit Eleusinis Atticae
sacrarium»). Психея еще не знает, что ей предстоит, получив задание Венеры, вслед
за Прозерпиной живою сойти в царство теней и живою вернуться обратно, но
именно это она вскоре совершит, повторив парадигматическое (закрепленное в мифе
и в ритуале Элевсинских мистерий) схождение
и возвращение Персефоны. В сказке Апулея находит объяснение и то, почему Психея
у Мандельштама названа беженкой («Навстречу беженке спешит толпа
теней…»): дело в том, что Психея, скрывавшаяся от Венеры, неоднократно
именуется «беглой рабыней». Так Юнона, к которой Психея обращается за помощью
после того, как ей отказалась помочь Церера, говорит, что и она не может помочь
несчастной, так как ей препятствуют в этом «законы, запрещающие принимать под
покровительство чужих беглых рабов» («servos alienos perfugas»,
VI, 4). Так и Венера просит Меркурия помочь разыскать «скрывшуюся служанку»
(«delitescentem ancillam», VI, 7), и Меркурий тут же объявляет о награде для
всякого, кто сможет «вернуть из бегов или указать, где скрывается беглая…
служанка Венеры, по имени Психея»11 («quis a fuga retrahere
vel occultam demon-strare poterit fugitivam… Veneris ancillam, nomine
Psychen», VI, 8). Из сказки Апулея пришли еще две детали стихотворения
Мандельштама. Во-первых, для получения «красоты» Венера дает Психее «баночку»,
или «коробочку», — pyxidem (VI, 16)12, которую вещая башня, наставляющая
Психею в том, как выполнить страшное поручение богини, строго-настрого
запрещает открывать (VI, 19), но любопытная и непослушная Психея, разумеется,
эту баночку открывает, освобождая «подземный и стигийский сон»
(«infernus somnus ac vere Stygius», VI, 21). Во-вторых, «лепешка медная с
туманной переправы» Мандельштама находит соответствие в тех предметах,
которые, по совету вещей башни, Психея должна была нести с собою в царство
теней: два куска ячменной лепешки, чтобы накормить пса Прозерпины на
пути туда и на пути обратно, и две монеты, чтобы расплатиться с Хароном
за две переправы (VI, 18—20). Не исключено, что «пустой челнок»,
плывущий «в сухой реке» во втором стихотворении, навеян «челном Харона»
и «рекой мертвых» из Апулеевой сказки («ad flumen mortuum… cui praefectus
Charon… cumba deducit», VI, 18) 13. Наконец, укажем на то, что если
у Мандельштама эпитет стигийский в этих двух стихотворениях повторен
трижды («С стигийской нежностью и веткою зеленой» в первом стихотворении, эта
же строка воспроизводится во втором, а завершается оно строкой «Стигийского
воспоминанье звона»), то и у Апулея сперва Венера посылает Психею к источнику
вод, питающих стигийские болота (Stygias… paludes, VI, 13), затем орел Юпитера
говорит девушке об «ужасных стигийских водах и о величии Стикса» («formidabiles
aquas… Stygias… per Stygis maiestatem», VI, 15), а в цитированной выше 21-й
главе Психея освобождает из сосуда «стигийский сон».
Остается открытым вопрос, читал ли Мандельштам сказку
Апулея в подлиннике, по-латыни 14, или он мог знать, к примеру,
старинный перевод Ермила Кострова 15. Куда интереснее другое: если
мы взглянем на перевод сказки об Амуре и Психее, выполненный М. Кузминым, то
увидим, что этот текст и стихи Мандельштама связаны более тесными узами, чем
простое возведение их к общему источнику — оригиналу Апулея. Во-первых, «беженке»
Мандельштама соответствует «беглянка» Кузмина: «В случае кто-либо вернет
из бегов или сможет указать место, где скрывается беглянка, царская дочь,
служанка Венеры…»16 Далее, «пиксида» латинского текста может
переводиться как «коробочка», «сосудик», но и у Мандельштама, и у Кузмина
находим «баночку»: «Кто держит зеркальце, кто баночку духов…» —
«Возьми эту баночку, — и передала ей, — и скорей отправляйся в загробное
царство самого Орка. Там отдашь баночку Прозерпине…»17 Далее, «лепешка
медная», как мы видели, раздваивается на «овсяную лепешку» и «медную
монету». Но если «куски овсяной лепешки» действительно
есть у Апулея («offas polentae», VI, 18), то эпитет «медный» появляется в
русском тексте: у Апулея речь идет о stipes, двух мелких монетках (греки клали
в рот умершему обол — мелкую монету, которой следовало расплатиться с Хароном
за перевоз: живая Психея хочет переправиться туда и обратно и поэтому берет с
собой две монетки). Правда, чуть ниже деньги Психеи названы «медь», aes: et aes
forte prae manu non fuerit, nemo eum exspirare patietur, VI, 18. В переводе
Кузмина: «…без того, чтобы у него не было наличной меди, никто не допустит его
испустить дух»18, но в латинском языке это весьма стертая метафора
«денег». Наконец, эпитет «стигийский» находим и у Мандельштама, и у Кузмина,
тогда как латинское Stygiae (aquae) могло бы быть переведено, например, как
«Стиксовы (воды)». Вывод, казалось бы, напрашивается сам собой: Мандельштам
использовал перевод Кузмина. Но есть весомый контраргумент: стихи Мандельштама
написаны в 1920 г., а перевод Кузмина увидел свет только в 1929 г.19 И
здесь вступает в игру «биографический фактор».
Как указывает Н.Я.
Мандельштам, «вся груда ленинградских стихов двадцатого года была написана в
ноябре 1920 года»20. В это время Мандельштам был увлечен Ольгой
Арбениной-Гильдебрандт. К стихам, посвященным Арбениной, Н.Я. Мандельштам
относит «Мне жалко, что теперь зима…», «Возьми на радость из моих ладоней…», «За
то, что я руки твои не сумел удержать…»21, «Я наравне с другими хочу
тебе служить…» и, возможно, «Я в хоровод теней…»22. Стихи о Психее и
«Ласточка» в этот список не включены. Но в 1923 г. в литературном приложении к
«Накануне» оба они, вместе с «арбенинским» стихотворением «Возьми на радость из
моих ладоней…», были напечатаны как цикл, под заглавием «Летейские стихи».
Связь этого стихотворения с интересующей нас «двойчаткой» подробнее анализирует
К. Тарановский 23.
Осенью и зимой 1920 г. Ольга Арбенина поддерживала отношения не только с
Мандельштамом, но и с Н. Гумилевым, также увлеченным ею, а затем неожиданно
порвала и с тем, и с другим и стала спутницей Юр. Юркуна, возлюбленного М.
Кузмина, и вошла в их общую жизнь 24. Кузмин, вначале тяжело
переживавший эту ситуацию, затем сделал попытку примириться с ней не только
внешне, но и внутренне. Так, в начале января 1921 г. он пишет стихи, обращенные
к Арбениной, в которых называет ее… Психеей:
Пришелица, войди в наш дом!
Не бойся, снежная 25 Психея!
Обитель и тебе найдем,
И станет полный водоем
Еще полней, еще нежнее.
(«Любовь чужая
зацвела…») 26
Как все это может быть связано с Апулеем?
Апулей — один из любимых авторов Кузмина, об этом поэт пишет в одном из писем
1907 г. 27 Замысел перевода романа Апулея появился у Кузмина задолго
до 1929 г. Так, в 1917 г. Кузмин заключил соответствующий договор с
Издательством Сабашниковых28, однако тогда этот перевод не увидел
света и, по всей видимости, не был и выполнен. Но возможно ли, что в период с
1917 по 1920 г. были сделаны какие-то фрагменты подобного перевода? Возможно
ли, что в 1919—1920 гг., когда разразился издательский кризис и на смену книгам
пришли многочисленные поэтические вечера, Кузмин мог читать фрагменты сказки об
Амуре и Психее, если к тому времени такой перевод существовал? Известно, что
как раз в 1919 г. Кузмин работал над двумя прозаическими вещами, связанными с
темой Рима: романом о Вергилии и романом «Римские чудеса»29. На
вечере в Доме литераторов в мае 1920 г., посвященном творчеству Кузмина, поэт
читал не только стихи, но и отрывки из «Римских чудес»30. Мог ли
Кузмин читать где-то публично перевод Апулея осенью 1920 г., когда Мандельштам
приехал в Петербург и увлекся Арбениной? Учитывая, что значительная часть
архива Кузмина погибла, мы не можем ответить на эти вопросы ни утвердительно,
ни отрицательно.
Не исключена еще и другая
последовательность событий: взявшись за перевод романа Апулея в конце 1920-х
гг. для издательства «Academia» (с которым он сотрудничал и раньше, переводя и
редактируя переводы прежде всего французских писателей), Кузмин вспомнил
«Психею»-Арбенину и использовал стихи Мандельштама, с нею связанные 31.
К «арбенинскому» циклу должно быть отнесено и еще одно
стихотворение, не указанное Н.Я. Мандельштам, — «Чуть мерцает призрачная
сцена…». Это стихотворение, как указывает П. Нерлер32, навеяно
воспоминаниями об опере Глюка «Орфей и Эвридика» и содержит цитату из арии Орфея — «Ты вернешься на зеленые луга»33.
Близость строк «И живая ласточка упала / На горячие снега» и «То мертвой
ласточкой бросается к ногам» очевидна и уже отмечена исследователями 34.
Добавим к этому, что оксюморону «горячие снега», несомненно, соответствует
оксюморон «черный лед горит» из «Ласточки». Но тогда арии Орфея «Ты вернешься
на зеленые луга» соответствует «Слепая ласточка в чертог теней вернется»
(ср. «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» из того же
«арбенинского», «летейского» цикла). Зеленые, нежные луга или чертог теней —
это Аид, «полупрозрачный лес», «поэтическое пространство»35, в
котором разворачивается действие всех этих стихотворений. «Слепая ласточка»,
таким образом, не только Антигона, как она будет названа в предпоследней строке
«Ласточки», но и Эвридика 36.
Таким образом, «двойчатка» стихотворений, с которых начался
наш раз-говор, оказывается скреплена реминисценциями двух античных мифов с
одним общим мотивом — схождения в Аид живого человека (недаром Психея
подчеркнуто названа «Психея-жизнь») и его возвращения обратно 37. В
обоих случаях схождение вызвано любовью: Психея оказывается в рабстве у Венеры
из-за своей любви к Амуру, и спуск в Аид и выполнение задания Венеры в конечном
счете способствуют соединению Амура и Психеи (заметим, что и слово «душа» в
этом стихотворении можно читать как имя собственное, «Душа»= «Психея»,
поскольку речь в нем идет не о «чувствах души сразу после смерти»38,
но о том, что делает в царстве теней Душа, Психея, живая возлюбленная бога
любви).
Во втором стихотворении говорится о
схождении в Аид Орфея, величайшего из смертных поэтов: спустившись в царство
мертвых за погибшей возлюбленной, Эвридикой, Орфей сумел пением и игрой на
кифаре растрогать самих Аида и Персефону — не об этом ли говорят строки «А
смертным власть дана любить и узнавать, / Для них и звук в персты прольется»?
Однако вторую половину задания Орфей выполнить не сумел — он обернулся раньше
времени, и Эвридика вернулась «в чертог теней» бесплотной мыслью, не
успев снова стать живой, плотской и вернуть Орфею «выпуклую радость
узнаванья» — прикосновение живых «зрячих пальцев». Лирический
субъект стихотворения находится в еще худшем положении, чем Орфей, — «Я слово
позабыл, что я хотел сказать»: ему не о чем петь в царстве мертвых, и его
любовная миссия обречена на неудачу: «Слепая ласточка в чертог теней вернется»,
«И мысль бесплотная в чертог теней вернется». Вероятно, он тоже возвращается
из царства мертвых, ибо «стигийский звон» горит на губах все-таки как
«воспоминание», но возвращается он один, без подруги. Тот же «орфеевский» мотив
присутствует в «свернутом» виде в стихотворении «Я в хоровод теней…»,
завершающем «арбенинский» цикл и как бы подводящем итог этой истории:
лирический субъект также совершает схождение в Аид, но на этот раз он знает
«слово»:
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С
певучим именем вмешался…
«Певучее имя» отсылает нас к
разобранному выше стихотворению «Чуть мерцает призрачная сцена…» с его арией
Орфея:
Из блаженного, певучего притина К
нам летит бессмертная весна.
Конструкция
«с певучим именем вмешался» позволяет понять это «певучее имя» двояко: то ли
«под именем» — и тогда это имя Орфея 39, то ли «с именем на устах» —
и тогда это имя возлюбленной, Эвридики. О том, что герой стихотворения «Ласточка»
— «неназванный Орфей», писал С. Ошеров 40. Ошеров, однако, соединяет
миф Орфея с Психеей, полагая, что здесь «разлучается с
возлюбленной-душой-Психеей поэт» и Орфей затем приходит «за
возлюбленной-Психеей». Мы, напротив, старались показать разные истоки этих
мотивов.
Имя Эвридики снова возвращает нас к М. Кузмину. Кузмин,
будучи сам музыкантом и знатоком оперного искусства, высоко ценил оперу Глюка
«Орфей и Эвридика» и даже посвятил ей специальную статью 41. Но еще
интереснее, что в уже упоминавшейся книге стихов «Параболы. Стихотворения
1921—1922» есть стихотворение «Вот после ржавых львов и рева…», датированное
интересующим нас 1921 г., имевшее в оглавлении книги заглавие «Блаженные рощи»
и не только трактующее миф об Орфее и Эвридике, но и соединяющее в себе
несколько мотивов, характерных для «арбенинского» цикла Мандельштама.
Во-первых, это мотив «прозрачности»
как метафоры царства смерти 42, буквально пронизывающий
«арбенинский» цикл. В интересующей нас «двойчатке» он особенно насыщен:
В полупрозрачный лес — лес безлиственный
прозрачных голосов — прозрачные дубравы —
— с прозрачными играть — прозрачны гривы
табуна ночного — все не о том прозрачная твердит.
Но и в других стихах цикла этот мотив
представлен:
— в прозрачных дебрях ночи («Возьми
на радость из моих ладоней…»);
— прозрачной
слезой на стенах проступила смола («За то, что я руки твои не сумел
удержать…»). В стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» эпитет
«призрачная» является своего рода «анаграммой» «прозрачности». И вот Кузмин,
живописуя пейзаж Аида, использует ту же краску, вернее, ту же бескрасочность:
Стоячих
вод прозрачно-дики
Белесоватые
поля…
Пугливый
трепет Эвридики
Ты
узнаешь, душа моя?
Далее, и стихотворение Кузмина, и стихотворение
Мандельштама «Чуть мерцает призрачная сцена…» содержат явственную отсылку не к
мифу об Орфее как таковому, но именно к опере Глюка: Мандельштам, как уже
сказано, цитирует слова арии Орфея и даже называет само слово ария («Чтобы
вечно ария звучала…»), а затем в финальном образе соединяет черты театра и
Аида:
Из
блаженного, певучего притина
К
нам летит бессмертная весна.
У Кузмина акцентирован не текстовой
(«ария»), а музыкальный аспект, но так же соединены театр и царство смерти:
Пристанище!
поют тромбоны
Подземным
зовом темноты.
«Притину» Мандельштама отвечает
«пристанище» Кузмина, а эпитет «блаженный», тоже скрепляющий «арбенинский»
цикл, появляется у Кузмина в финале стихотворения:
Ведет
причудливо и туго
К
блаженным рощам благодать.
Указанное сопоставление использования
данного мотива Мандельштамом и Кузминым интересно, на наш взгляд, еще и тем,
что позволяет не просто перечислить «параллельные места», но увидеть
стихотворение как часть «истории поэта»43. В данном случае речь идет
об истории двух поэтов.
1) Швейцер В.А. К вопросу о
любовной лирике О. Мандельштама // Мандельштам и античность. М.: Радикс, 1995.
С. 154—162; Террас В.И. Классические мотивы в поэзии Осипа Мандельштама
// Там же. С. 24; Левин Ю.И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О.
Мандельштама // Там же. С. 77—103; Ошеров С.А. «Tristia» Мандельштама и
античная культура // Там же. С. 198—201; Тарановский К. Очерки о поэзии
О. Мандельштама // Тарановский К. О поэзии и поэтике. М.: Языки русской
культуры, 2000. С. 112—123, 138— 164; Hansen-Love A.A. Mandel’shtam’s
Thanatopoetics // Культура русского модернизма. В приношение В.Ф. Маркову. М.:
Наука, 1993. С. 121—157, и др.
2) Тарановский К. Очерки о поэзии
О. Мандельштама. С. 114. Курсив автора.
3) Там
же. С. 121.
4) «Слово — Психея. Живое слово не
обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную
предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает
свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела» (Мандельштам О. Соч.:
В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1990. С. 171). Этот пассаж цитируют почти все
исследователи. Заметим, однако, что чуть выше в той же статье Психеей названа
предвкушаемая «новая природа», «царство духа без человека»: «…в нежном бытии
новой природы, природы-Психеи» (Там же. С. 168).
5) Здесь и далее курсив мой. — И.К.
6) Здесь и далее стихотворения О.
Мандельштама цитируются по изданию: Мандельштам Осип. Сочинения: В 2 т.
Т. 1. М.: Худож. лит., 1990.
7) В
задачу данной работы не входило, разумеется, собрать все контексты с
упоминанием Психеи в русской поэзии от Державина до Ходасевича: нас
интересовали те параллели, которые объяснимы не только литературными, но и
биографическими «сближениями». Тем не менее укажем на одну параллель, не
связанную с событиями жизни Мандельштама 1920—1921 гг., но, может быть,
существенную для понимания анализируемых стихов. Отождествление «Психеи» с
«ласточкой» есть в стихотворении Марины Цветаевой «Психея» (1918): «Я ласточка
твоя — Психея!» Вообще тема «Психеи», крылатой души, противопоставленной «Еве»,
земной любви, быту, пошлости и т.п.,— одна из магистральных в творчестве
Цветаевой. Ср.: «Нельзя, припадя к устам,/ Не припасть и к Психее, порхающей
гостье уст…» («Федра», 1923). Вышедший в 1923 г. в Берлине сборник стихов носил
название «Психея». Ср.: «Психею (невидимую) мы любим вечно, потому что заочное
в нас любит — только душа! Психею мы любим Психеей…» (письмо А. Бахраху от
20 июля 1923 г.); «…ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во
мне нет ничего. А от Психеи — все!» (письмо Борису Пастернаку от 10 июля 1926
г.). Эта тема заслуживает отдельного исследования.
8) Сказка об Амуре и Психее здесь и далее
цитируется по изданию: Apuleius. Amor und Psyche.
Lateinisch und deutsch. Leipzig: Verlag Philip Reclam, 1981.
9) Гаспаров М.Л. Поэт и культура
(три поэтики Осипа Мандельштама) // Гаспаров М.Л. О русской поэзии. СПб.:
Азбука, 2001. С. 221.
10) Тарановский К. Указ.
соч. Примеч. 15. С. 120.
11) «Беглая… Психея»: имел ли в виду
Апулей знаменитое предсмертное стихотворение императора Адриана — «Animula,
vagula, blandula…»? Сходство их увидел Э. Паунд, включивший рядом в книгу
«Canzoni» стихотворения «Речи Психеи» и «Blandula, tenulla, vagula».
Стихотворение императора Адриана О. Седакова перевела так: «О душенька, беженка,
неженка…» — имела ли она в виду Мандельштама? Интересно, что у М. Кузмина в
книге стихов «Параболы. Стихотворения 1921—1922» (1923), о которой подробнее
будет сказано ниже, в разделе «Песни о душе» есть стихотворение «Любовь»,
начинающееся со скрытой цитаты из стихотворения императора Адриана: «Любовь, о подруга
тела…»: у Адриана «душенька», animula, названа hospis comesque corporis —
«гостья и спутница тела».
12) «Красота» здесь мыслится чем-то вроде
притирания, поэтому ее вместилищем служит пиксида. Далее Психея открывает
баночку с «красотой», намереваясь взять немножко для себя, как если бы это был
крем или духи: материализация метафоры вполне в духе Гомера, у которого боги
«проливают» красоту на смертных («Одиссея»,VI, 229 — 235, XVIII, 190—197,
XXIII, 156—162). У Мандельштама она закономерно превращается в «баночку духов».
13) Как указывает П. Нерлер (Мандельштам
О. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 488— 489), в архиве Мандельштама есть
авторизованный список этого стихотворения, в котором последняя строфа
завершается так: «Дохнет на зеркало — и медлит уплатить / Лепешку медную
хозяину парома». Этот вариант еще ближе к тексту Апулея, где Харон назван
praefectus («начальник» реки мертвых и переправы через нее).
14) Ср. в «Воспоминаниях» Н.Я.
Мандельштам: «Латинских поэтов накопилось довольно много — Овидий, Го-раций,
Тибулл, Катулл… Почти все они покупались в изданиях с немецкими переводами,
потому что немцы, как переводчики, точнее французов» (Мандельштам Н.Я. Воспоминания.
М.: Книга, 1989. С. 231).
15) Отдельный и заслуживающий
специального исследования вопрос — отношение анализируемого стихотворения
Мандельштама к поэме И. Богдановича «Душенька». Не предвосхищая его возможных
результатов, скажем только, что Богданович дальше уклоняется от фабулы сказки
Апулея, чем Мандельштам, и в тексте его поэмы нет таких поразительных
лексических совпадений со стихотворением Мандельштама, как в тексте перевода М.
Кузмина, о котором речь пойдет чуть ниже.
16) Здесь и далее перевод М. Кузмина
цитируется по изданию: Апулей. «Метаморфозы» и другие сочинения. М.:
Худож. лит., 1988. В этом издании перевод Кузмина печатается в версии, наиболее
близкой к авторской. С. 197.
17) Апулей. Метаморфозы… С.
200—201. Разумеется, можно заметить, что в стихотворении Мандельштама «баночку
духов» держит не Психея, но кто-то из спешащих ей навстречу теней: но
Мандельштам пишет все-таки не переложение сказки Апулея, а лишь использует
некоторые ее мотивы. Вообще же «сдвиг мотива» чрезвычайно характерен для
Мандельштама. Ср.: «Точно таким же образом Мандельштам озаглавливает
“Равноденствие” стихи о несомненном солнцестоянии, у него “Моисей водопадом
лежит” (контаминируясь с “Ночью” и микельанджеловским четверостишием о ней), а
Елену сбондили греки, а не троянцы: по-видимому, это методика» (Гаспаров
М.Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2001. С. 16). Говоря о «методике», М.Л.
шутит, но я полагаю, что из этой «методики» проистекли серьезные последствия,
например, для И. Бродского. Этой проблеме должна быть посвящена отдельная
работа.
18) Апулей. Указ. соч. С. 201.
19) Апулей Люций. Золотой осел
(Превращения): В 11 кн. / Пер. М. Кузмина. Л.: Academia, 1929.
20) Мандельштам Н.Я. Вторая книга.
М.: Московский рабочий, 1990. С. 54.
21)
Характерно, что в первоначальной редакции это стихотворение начиналось со
строки «Когда ты уходишь и тело лишится души…» (Приведено в комментарии
Н. Харджиева к изданию «Стихотворений» Мандельштама 1973 г., ср.: Гаспаров
М.Л. «За то, что я руки твои…» — стихотворение с отброшенным ключом //
Мандельштам и античность. С. 107—111), т.е. и здесь возлюбленная приравнивается
к душе (=Психее). В финальной строфе этого стихотворения есть и ласточка («И
серою ласточкой утро в окно постучится»).
22) Мандельштам Н.Я. Вторая книга.
С. 53—54.
23) Тарановский К. Очерки о поэзии
О. Мандельштама. С. 146—148. В.А. Швейцер безоговорочно включает «Когда
Психея-жизнь…» в число стихов, связанных с Арбениной (Швейцер В.А. Указ.
соч. С. 156—157).
24)
См. об этом: Богомолов Н.А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин: искусство,
жизнь, эпоха. М.: НЛО, 1996. С. 228— 231.
25) В этом эпитете слышен отзвук
мандельштамовского «нежный», дважды повторенного в «Психее-жизни»: «С стигийской
нежностью» и «И в нежной сутолке» (и, может быть, «беженки»).
26) Цит. по: Кузмин М. Избранные
произведения. Л.: Ху-дож. лит., 1990. С. 262. Отметим, что в ту же книгу стихов
«Параболы», в которую включено цитируемое стихотворение, вошло еще одно
стихотворение 1921 г. — «Врезанные в песок заливы…», также содержащее
упоминание Психеи (Там же. С. 248—249).
27) В.В. Руслову, см. публикацию и
комментарии в: Богомолов Н.А. Михаил Кузмин. Статьи и материалы. М.:
НЛО, 1995. С. 209—212.
28) Сердечно благодарю Н.А. Богомолова,
указавшего мне на этот факт.
29) Богомолов Н.А., Малмстад Дж. Э. Указ.
соч. С. 217—218.
30) Там же. С. 218.
31) Предположение Н.А. Богомолова, с
которым я обсуждала эту проблему.
32) Мандельштам О. Соч.: В 2 т. Т.
1. Коммент. П. Нерлера. С. 490—491. Интересно, что, как сообщает Нерлер со
ссылкой на А. Парниса, автограф этого стихотворения был вписан в альбом Ю.
Юркуна.
33) Н.Я. Мандельштам, хотя и не относит
это стихотворение к «арбенинскому» циклу, отмечает, что ей было известно и от
Арбениной, и от Мандельштама, что они вдвоем были «в балете» и разрыв произошел
по возвращении из театра (Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 55).
Возможно, Мандельштам и Арбенина были не «в балете», а именно на опере Глюка.
34) См.: Hansen-Love
A.A. Mandel’shtam’s Thanatopoetics. С.
130.
35) Тарановский К. Указ. соч. С.
112; Ошеров С. Указ. соч. С. 198—201.
36) Полагаю, что А. Ханзен-Лёве напрасно
видит в «голубке» Эвридике особую связь с «ласточкой» через «птичий»
мотив — и тем паче «софиологические ассоциации» «духа», «души» и «голубя» (Hansen-Love
A.A. Mandel’shtam’s Thanatopoetics. С. 130): «голубка» здесь ласковое
обращение к любимой женщине, и в нем не больше «птичьего» и «софийного», чем в
пушкинском «голубка дряхлая моя».
37) Здесь моя точка зрения противоположна
мнению Ю.И. Левина (Левин Ю.И. Указ. соч. С. 101, примеч. 4 ).
Единственное возражение против того, что Психея жива в царстве теней,
могло бы опираться на именование ее «товаркой» теней: «Навстречу беженке
спешит толпа теней, / Товарку новую встречая причитаньем…» Но в античной
мифологии «душа» и «тень» (в значении «душа умершего») — синонимы: тени
встречают Душу/Психею как «товарку новую», как новую пришелицу в их царство. Но
Психея жива: не потому ли тени взирают на нее «с недоумением [ибо что
живой делать в царстве мертвых? — И.К.] и робким упованьем»? Не потому
ли Мандельштам наделяет ее столь характерным жестом, отличающим живых от
мертвых, — «дохнет на зеркало»? Не потому ли она «медлит»
расплатиться с Хароном, что, в отличие от мертвых, думает о возвращении?
38) Рецензия В. Брюсова, цит. по: Террас
В.И. Классические мотивы… С. 24.
39) Связь эпитета «певучий» с именем
Орфея присутствует уже в раннем стихотворении «Отчего душа так певуча…» (1911):
«Отчего душа так певуча / И так мало милых имен… / О, широкий
ветер Орфея…» (ср.: Гаспаров М.Л. Поэт культура… С. 199).
40) Ошеров С. Указ. соч. С.
198—201.
41) «”Орфей и Эвридика” кавалера Глука»
// Кузмин М. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923.
42) См.: Тарановский К. Указ. соч.
С. 20, примеч. 14.
43)
См. об этом подробнее в: Нестеров А.В. Поэтическое высказывание:
контекст и интертекст (или о творчестве Э.Э. Каммингса на фоне английской
поэзии барокко) // Литература ХХ века: итоги и перспективы изучения. Материалы
Вторых Андреевских чтений. М.: ЭКОН, 2004. С. 41.